Текст книги "Дождь"

Автор книги: Владислав Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Он долго, век за веком, искал ее, пока случайно, наверно, по наитию не залетел в этот городок. Он уже облетел очень много стран и еще больше городов и хотел пролететь мимо, как вдруг легкая тень воспоминания окликнула его и заставила сделать круг над Тихим переулком, пахнущим яблонями и жасмином.

Он залетел на старый чердак и стал ждать, еще сам не зная чего. Шаркая сандалиями, по асфальту проползли две старушки. Они несли белый хлеб в авоськах. Дворник, закончив работу, уселся на мусорном баке и стал курить. Похожий на сатира, небритый и всклокоченный, с мешками под глазами, он хотел уже отпустить шуточку по поводу старушенций, но почему-то раздумал: странный холодный ветерок пробежал по его спине, и дворник долго, подозрительно смотрел на безоблачное небо, пока не убедился в его невинности.

Так бывает, когда хочешь, чтобы что-то случилось, и ждешь – час тянется как год, а год – как столетие. Вот где надо спрессовывать время! Но приходит утро, и сто семьдесят шесть паутинок старого чердака вдруг разом рвутся и начинают звенеть, как сто семьдесят шесть колокольчиков, возвещая конец мучительному ожиданию...

Звонок все же был, и даже не электрический, а всамделишный валдайский колокольчик, который доверили ей, Ленке Неверующей, как лучшей ученице 101-й школы. Она прозвонила в последний раз. И что тут началось! Ор, крики, вопль, рев, рык, визг, вой, гвалт, писк, хрюк и еще, чего голова и не выдумает. Так они, 10 "а", выражали свой восторг по поводу последнего звонка, ибо каждый должен понимать, что значит окончить школу!

Чугунов предложил прошвырнуться вечерком в "Белый медведь", безалкогольный бар с танцами, шампанское он захватит с собой. Предложил не всем, а избранным, своей компашке: Ленке, Митину, Мышке-тихоне и боксеру Крупенникову, он же Крупа. Все взревели от восторга, одна Ленка вздохнула и сказала: "Не знаю", но никто не обратил на это внимания. Не знаю – еще не отказ.

Потом все заспешили домой, заторопилась и она, и сердце ее почему-то так забилось, словно... Ну, это трудно объяснить, ведь она еще не влюблялась, Чугунов, который за ней ухаживал, попробовал раза два ее обнять и даже расслюнявился губами, но она так въехала ему, что он больше не пробовал. "Провинциалка, что с нее возьмешь", – говорил он Крупе и ловко сплевывал. Впрочем, девочек для других целей найти несложно, а Ленка – для души. Что такое душа, Чугунов не знал, потому что ее у него еще не было. Точнее, была, но такая крохотная и слепая, что он попросту не обращал на нее внимания. Так, какая-то жалость покалывает иногда в сердце, и все. Чугунов еще не знал, что это душа. Не знал он, что родился с такой душой, что он обделенный, ибо сполна схватил другого: ума и смазливости, можно сказать, кумир всех девчонок в классе, всех, кроме Ленки. Это его задевало. Поэтому он ее и выбрал.

Итак, она заспешила домой, Чугунов еще подумал: провожать или нет, но потом решил заскочить к химичке, с химией у Чугунова не клеилось, а нужна была золотая медаль, хоть ты тресни, поспорил с Жоржиком из "Медведя" на ящик шампанского, чтоб угостить ребят напоследок. Все продумано. Химичка мыла мензурки в своей лаборатории – нашла время! – и он вошел с цветами...

Итак, Лена спешила домой, дворник Евграфыч хотел уже было соскочить с мусорного бака, как вдруг увидел ее, в белом платье, красивую, как лебедь, что у него на коврике, как вдруг...

Нет, дадим сначала слово самой Лене:

– Я шла, и как будто на меня вылили целый водопад.

– Ну уж водопад! – хмыкнул Петр Иванович.

– Спокойно, спокойно! – остановил его Шилов, ведя потом это расследование. – Это она образно. То есть почти ведро?!.

– Может быть, но я промокла до нитки! – возразила Лена.

– С ведра это возможно, – согласился Шилов. Дождь действительно целым водопадом обрушился с чердака, но не на нее, а к ней, разве он виноват, что потерял голову?!

Все произошло так быстро, что никто и сообразить ничего не успел. Евграфыч поднял голову и увидел, как одинокая жиличка с пятого этажа соседнего дома поливает на балконе из ведра цветы, то есть держит ведро в наклоненном состоянии. А по тротуару, уже шипя, как змей, и слизывая густую пыль, бежали к баку три водяные змеи. Они с шумом врезались в бак, обдав Евграфыча грязью.

– Она эта... жиличка-та... ведро-то бухнула да меня всего грязью и залепила, – возмущался дворник.

– Она что, и на тебя пролила? – не поверил Лев Игнатьевич.

– И на меня! – твердо, как на духу, отвечал Евграфыч.

Лена в первый миг была так ошарашена, что не могла вымолвить ни слова. Подняв голову и увидев Любовь Сергеевну, сдобную женщину, в халате с пионами, она спросила:

– Вы что, ошалели там?!.

– Я на тебя капнула, девочка? – вежливо осведомилась Любовь Сергеевна, не поняв существа вопроса.

– Ничего себе капнули!

Лена, конечно, еще что-нибудь обязательно бы прибавила, но вдруг увидела Дождя. Он стоял в двух метрах от нее и смотрел так, что...

Прошли столетия, и все же он узнал ее сразу.

Он долго стоял, не в силах вымолвить и слова, и Лена первое мгновение не знала, как реагировать на столь пристальный взгляд. Был бы он нахальный, тогда другое дело, но Дождь смотрел на нее так, словно они были знакомы сотни лет, ей и впрямь показалось, будто она когда-то уже знала его и даже любила.

– Боже, кто это разлил? – послышался сверху голос Любовь Сергеевны, и Лена, точно очнувшись, спохватилась и прошла мимо незнакомца, опустив взгляд.

– Здравствуй, – прошептал он в тот миг, когда она проходила мимо, и Лену тотчас бросило в жар, щеки запылали, и она ускорила шаг.

– Здравствуй, – так же еле слышно прошептала она, и Дождь от радости взмыл вверх с такой скоростью, что, оглянувшись, Лена никого уже не увидела.

Видели этот взлет лишь двое: Любовь Сергеевна и Евграфыч.

Отставной майор Шилов в ту минуту выходил на балкон и услышал, как что-то просвистело. Но мало ли что могло просвистеть, поэтому на небо Шилов не взглянул, а обратил свой взор на грешную землю. Лужа находилась как раз под балконом, где стояла дама с пионами (имени ее Лев Игнатьевич еще не знал). В белых рученьках означенная дама держала сосуд злого умысла (ведро эмалированное емкостью 11,6 литра, как было потом установлено), а у ног замечена была еще леечка желтого цвета из пластмассы, 0,5 литра. Все это самолично установил Лев Игнатьич, а также то, что оба они, и дама, и дворник Евграфыч, стояли, задрав голову в небо.

– Я вить и проплеваться не успел, а он возьми да сигани! Точно в заднице, едрена вошь, чего-то было вставлено... – Евтрафыч вздохнул. – Феномен, Игнатьич, феномен!

Шилов к тому времени успел высчитать квартиру дамы с пионами. "Номер восемнадцать, – пробормотал он, – легкомысленное число!" Тут еще надо было знать Льва Игнатьевича, который огромное значение придавал цифрам. Вот Баратынский жил в квартире 21-й, а это означало:

плут, картежник, шулер! Петр Иванович Неверующий в тридцать второй первая пятилетка за четыре года! Сам он в пятьдесят седьмой – первый искусственный спутник Земли, а восемнадцатая – это... Шилов вздохнул. Судьба сама соответственно человеку наделяет его числом. Важным числом! И не доверять ему – значит не верить и в будущее. Поэтому и к словам Евграфыча Шилов отнесся с подозрением. Теперь понимаете почему? Правильно, потому, что Евграфыч жил в тринадцатой квартире!

Окно маленькой комнаты с тем самым письменным столом, за которым сидел вчера Петр Иванович, выходило, как уже говорилось, в сад, и облако яблоневых цветов смотрелось в зеркало, висевшее на стене. А закрывать окна в такую жару – безумие! Лена разделась, прыгнула в ванну, но холодный кран лишь угрожающе зашипел. Она вылезла из ванны, но одеваться не стала, заперла лишь дверь, а за яблонями все равно ничего не видно. Приятно походить голышом. Холодок, как мотылек, порхает по коже. Волосы дождем пахнут, странно. Откуда дождь?

Он стоял в саду под яблоней и не отрываясь смотрел на нее. Вон там, в ложбинке у шеи, та же темная родинка, и тот же крутой изгиб бедер, и те же острые лопатки... Он узнал ее, с каждым взглядом убеждаясь все больше и больше: она! Значит, души их снова выпустили в мир, и раз существует она, должен существовать и он.

Лена заметила незнакомца и остолбенела. Она и раньше смотрела на эту яблоню, но ничего не замечала, а тут он выступил из солнечных лучей, точно вылился из них, и стал видим. Взгляд его приковывал, держал ее, и, лишь он опустил глаза, она тотчас выскочила из комнаты, спешно набросила халат. Ее бил озноб. Безотчетная, странная тревога охватила ее, и она долго не могла согреться, хотя термометр в комнате упорно держался на тридцатиградусной отметке. Наконец тревога улеглась. "Мало ли дураков, любящих поглазеть в чужие окна", – подумала она, но чей-то голос поправил ее: и не дураки тоже любят поглазеть... Лена уже хотела было возмутиться: кто это вмешивается в ее мысли, как вдруг скрипнула половица в соседней комнате, она вздрогнула, и чья-то тень легла в проем двери.

Лена стояла ни жива ни мертва.

Дождь сделал еще шаг и остановился на пороге.

– Это я вмешиваюсь в твои мысли, – виновато улыбнувшись, сказал он. Хотя, может быть, я и дурак! Все влюбленные – дураки!

Ее поразил светлый, чуть голубоватый оттенок его кожи без единой морщинки, тонкой и прозрачной, какая бывает у детей. Лишь глаза выдавали в нем взрослого мужчину, завораживая своей грустной глубиной. Изредка они вспыхивали, и тогда словно ночной мотылек бился в них, стараясь вырваться на свет.

– Я хотел рассказать тебе о том, что уже было с тобой, – он улыбнулся, и десятки морщинок разбежались от глаз и тотчас исчезли, не оставив никаких следов. – Это случилось так давно, что ты успела уже все позабыть...

– Кто вы? – испуганно спросила Лена.

– Я – Дождь... Я был дождем... Во всем живом бьется живая душа, даже в травинке. Когда ее рвешь, разве ты не слышишь ее писк, ее голос?.. А стоны деревьев? Голос ураганов? Шепот яблонь?.. Голос, цвет, запах – разве природа не живая вокруг? И каждая частичка ее, от мотылька до человека, наделена способностью чувствовать. Когда муравей убегает от опасности, в нем душа переворачивается от страха! А что мы перед стихией ураганов, молний и ветров, землетрясений и огня вулканов? Мы тоже малы перед ними, как Земля мала против Солнца и других звезд... Это случилось в Венеции.

– Что случилось? – не поняла она.

– Наша встреча.

Он показался ей некрасивым, даже уродливым. Большой рот, длинное лицо с тяжелым подбородком, лишь глаза, темные, горящие, скрашивали это первое неприятное впечатление. Уже потом она поймала себя на мысли, что он ей даже нравится и лицо не такое уж уродливое, просто надо привыкнуть, но в те первые секунды она невольно сжалась от страха, готовая закричать, хотя он так влюбленно и страстно на нее смотрел, что чувство страха мгновенно уступило чувству любопытства.

– Венеция – это которая на островах? – спросила она.

– Да, – кивнул он.

– Я там не была, – она улыбнулась.

– Ты просто забыла, – сказал Дождь. – Это было давно, лет пятьсот назад.

– Лет пятьсот?!. – Лена удивилась и, не удержавшись, засмеялась. – Это ж сколько же мне лет?!. Пятьсот семнадцать?!.

Она вдруг серьезно взглянула на него. Он улыбнулся, и десятки морщинок мгновенно разбежались от глаз. На мгновение он превратился в старика, но кожа тотчас разгладилась, и перед ней снова стоял прежний юноша.

– А Дождь... Это что, имя? – спросила она.

– Нет, раньше меня звали Андреа. Андреа Веротти, но это имя тоже придумал Козимо Медичи, меня младенцем нашли пастухи, и как меня звали, кто мои родители, все окутано тайной. Первым меня назвал Дождем Лоренцо, а потом в Храме мне вручили дождевые ключи... – Дождь осекся.

– Кто вручил? – не поняла Лена.

– Я не имею права говорить об этом. Иначе у меня отнимут память...

– Кто отнимет? Дождь помолчал.

– Мне хочется сказать тебе, что я давно искал тебя и теперь так счастлив, что нашел... Ты еще многое вспомнишь, ты просто забыла... – Лицо у Дождя дрогнуло. – А мне оставили память... – Он с трудом нашел силы, чтобы сдержаться. – Хотя, может быть, и не нужно, чтобы ты все вспомнила...

– А какая я была тогда? – неожиданно для себя спросила Лена. Нет, она еще не верила его словам. Просто спросила.

– Ты была как утренняя заря! – воскликнул он. – Такая же, как сейчас!

– А ты можешь вызвать дождь?

– Могу, – помолчав, ответил он.

– Я хочу дождь! Пусть будет дождь! – крикнула она.

– Хорошо, – ответил он. – Правда, мне запретили появляться в этих местах с тех пор, как построили этот завод...

– Стиральных порошков?

– Да... И потом, я почти уже человек...

– Ну немножечко, хоть капельку! – взмолилась Лена.

– Я попробую... Закрой глаза... – попросил он. Она закрыла глаза и тотчас почувствовала, как в лицо пахнуло прохладой. Когда она их открыла, в комнате никого уже не было. Яркое солнце вдруг угасло, и странная, тихая мелодия приплыла издалека, ее вел голос, заставивший Лену замереть в ожидании. Задрожали листочки яблонь, и тихо, незаметно, как входят боком в дверь, в сад вошел дождь. Он пошумел немного в листве и вдруг хлынул целым потоком, застучал по жестяным карнизам, асфальту, балконным решеткам, выводя нежную мелодию. Капли залетали в комнату, касаясь ее лица, мягкий свет проникал в сад и в комнату вместе с дождем. Лена как зачарованная стояла у окна, не смея шелохнуться. "Неужели я возвратилась?" – подумала она, и яблони в саду зашумели, захлопали ветвями, как крылья, точно собираясь взмыть в небо. Солнечный луч, разбив пасмурный круг, упал в сад.

Лев Игнатьевич Шилов, закончив балконные процедуры – семнадцать приседаний, руки вперед, в стороны, вверх, – уже мурлыкал в ванной "Солдат всегда солдат", тщательно выбривая щеки (в три часа утверждение устава и инструкций КВР в горжилкомхозе).

Настроение у него намечалось бодрое, ванны умягчили поясницу, а в споре с водорасхитителями у него прибавился еще один весомый аргумент.

– Итак, товарищи, представьте себе, – репетировал он, намыливая подбородок, – предстоящую выпускницу школы Елену Петровну Неверующую! Она возвращается с похвальным листом в руках, в бальном платье, несет документ, который открывает ей путь в нашу светлую жизнь (некоторое преувеличение всегда возможно, считал Шилов), и вдруг – на нее выливают ведро воды! Платье всмятку, похвальный лист в грязи! Что может подумать о будущем наша юная квартиросъемщица после такого удара?!. Мир кажется ей разбитым! И это в то время, когда весь наш народ, напрягая все усилия, заканчивает очередную пятилетку! Я не буду касаться уголовно-процессуальной стороны этого вопроса: порча документа и платья. Коснемся лишь одного: экономии воды. Что значит ведро Н20 в наших условиях, когда передовые предприятия отрывают от своих нужд последнюю кружку для населения. Жильцы наших двух домов перешли уже на электробритвы, чтобы экономить воду на бритье, а я лично развожу мыльную пену туалетной водой, чтоб сэкономить хоть двадцать грамм этого ценного продукта!..

Не думайте, что Лев Игнатьич погрешил здесь против истины, он действительно разводил мыльную пену с помощью одеколона "Туалетная вода" фабрики "Восход", это заодно и освежало. Он уже хотел продолжить чтение своего доклада, где скрупулезно подсчитал, в каких изделиях больше всего воды, чтобы призвать к сокращению их выпуска, но в этот момент он вдруг вспомнил, что не знает фамилии квартиросъемщицы из соседнего дома, пролившей ведро. Он бросился к телефону и только тут заметил, что с балконного перильца свисают крупные капли, а на полу перед балконной дверью целая лужа!

Шилов выскочил на балкон и остолбенел: по переулку бежали ручейки. Дрожащей рукой он набрал Бюро прогнозов. На вопрос, шел ли сегодня дождь, Лев Игнатьевич услышал язвительный смешок, после чего женский голос ответил: "Вы в своем уме, гражданин?", и повесили трубку.

Шилов поколебался и позвонил в горжилкомхоз. Уточнив, что совещание не переносится, он спросил насчет дождичка.

– Да где его взять, Лев Игнатьевич, хоть экстрасенсов проси!

– А седни брызгало ведь? – вроде спросил, вроде сказал Шилов.

– Вы только встали, наверное? – удивилась секретарша Ивана Алексеевича. Тридцать семь сегодня, а вы – брызгало!

– Да я дежурил ночью, поэтому... – замялся Шилов и, наскоро попрощавшись, положил трубку.

Странный стук заставил его обернуться: с крыши капало. Лев Игнатьевич выскочил на балкон и долго стоял, не веря своим глазам: с крыши капало! А на небе действительно не было ни облачка, и парило так, что мокрые крыши быстро подсыхали.

"Так, спокойно, не волноваться! – сказал себе Шилов. – Надо все обдумать. Чтобы так обильно смочить переулок, нужно... хм, это ж крыши, балконы, полторы тыщи литров как минимум!.. Это уже серьезно и попахивает международной провокацией!"

– "Джонни, ты меня не знаешь, ты мне встреч не назначаешь..." – запел голос, и донесся он из той самой 18-й квартиры, ответственная за жилплощадь которой и совершила злоумышление с водой. Первое злоумышление, за которым теперь последовало второе, совершенное неведомо кем. Голос показался Шилову странным, неестественным. "Какая тут связь?!" – пробормотал он.

Петр Иванович Неверующий, привыкший до всего доходить собственной головой, пребывал в растерянности. Упав в итоге ночной чертечтовины, он схватил большую шишку на затылке и плохо помнил вообще, что тогда произошло. Кроме того, в цехе прохладительных напитков номер два произошла серьезная утечка фруктовой эссенции в количестве пяти литров: мойщица стеклотары Бубнова опрокинула бутыль и та разбилась. Вследствие этого эссенцию надо было списывать, и Неверующий настаивал, чтобы убыток в размере 160 рублей списать за счет Бубновой С. А., а директор предлагал за счет производства. Спор вышел серьезный, и директор Яблоков наорал на Неверующего. У Петра Ивановича разболелась голова, и он ушел расстроенный домой, забыв обо всех ночных приключениях.

К ночи голова отошла, и Петр Иванович, вспомнив о методичке по текущему и перспективному планированию, решился ее закончить, сел за стол, разложил листы, взял ручку и... Да, именно в этот миг послышалась странная и нежная мелодия, град капель пробарабанил по листьям, и светящееся тело, подобно комете, мелькнуло в воздухе. Неверующий завороженно смотрел в раскрытое окно, за которым открывалась бездна. Звезд было так много на небе, что Петр Иванович даже поразился их количеству. Никогда ему не доводилось видеть еще так много звезд.

Запел, зашуршал в листве дождь, и Неверующий отложил ручку и все вспомнил. Только что вот это такое было, он не знал. Сон или явь?..

– Явь, Петр Иваныч, – послышался голос. Неверующий вздрогнул и, оглянувшись, увидал на кожаном старом диванчике с высокой спинкой и зеркальцем, встроенным в кокошник спинки, вчерашнего незнакомца.

– Это не сон, Петр Иваныч, – улыбнувшись, повторил незнакомец, и десятки мелких морщинок разбежались от глаз по лицу.

Неверующий во все глаза смотрел на незнакомца. Он был по– прежнему в белой блузе, в черных бархатных штанах с подвязками и остроносых башмаках. Теперь незнакомец не просвечивал, но странное свечение все еще исходило от тела, и от этого света видна была паутина в углу. "Совсем обленились бабы!" – взглянув на паутину, подумал Неверующий о своих домашних.

А про свечение Дождю недавно все объяснил Мудрый Ворон, живший под Бобруйском. "Это душа светится, проглядывает, – сказал он. – У каждого талантливого существа душа светится. И у человека тоже. У совестливых она краснеет, у злодеев чернеет, у завистников желтеет, а у добрых и талантливых светится". Ворон долго не мог прокаркаться. Чувствовал он себя скверно, мучил кашель, к тому же он курил втихаря, хоть и знал, что нельзя. "К тому же Старик тебя любит и по блату тебе света подбавил, вот ты и светишься во всю ивановскую... Посиди со мной немного, – покашляв, сказал Мудрый Ворон. Я все равно скоро умру, а мне от твоего света тепло... Глупый ты только", помолчав, заключил Мудрый Ворон.

"Это почему?" – удивился Дождь.

"А потому, что возвращаться захотел! Тебе же фактически за твой талант бессмертие даровали! Летай себе, пой, играй на флейте или фаготе, целых два инструмента отсобачили, это кому так? Никому! А тебе дали. Потому что Старик тебя любит и под твою музыку ему засыпать легче. Тебе память оставили! Помни, что хочешь, то и вспоминай, тебе глаза, лицо оставили, смотри, как людишки копошатся, радуйся! А ты – нет! Бессмертия не надо, возвратите смертную жизнь, хоть разочек арбуз откусить да соленый огурец схрумкать!"

"Это что такое?" – спросил Дождь.

"А, это... Ну, пища такая!.. Там есть надо, чтобы жить! Ты что, забыл?!."

"А, вспомнил! – закивал Дождь. – Но ни арбуза, ни огурца соленого не помню..."

"Это здесь едят. Ничего, есть можно, – Мудрый Ворон вздохнул. – Любви ему, видите ли, захотелось! Мало ли что мне хочется?!. Я, может, тоже любви хочу, да молчу и не выпрыгиваю из штанишек! Это Старик тебя распустил, другого он бы выдрал молниями, и столетие б на задницу не сел!.. А то как, бывали такие случаи. Или бы к скале приковал, да Орел бы печень клевал каждый день. Это как?.. Вся бы любовь из башки выскочила!.."

–...А вы, собственно, по какому поводу? – не понял Петр Иванович.

– Я люблю вашу дочь, – помолчав, пробормотал Дождь, и в комнате стал светло, как днем.

– Интересно, – промычал Петр Иванович.

– Что интересно?

– Что это светится-то? – удивился Неверующий. – Рубашка фосфором, что ли, пропитана?

– Это душа светится, – помолчав, ответил Дождь. Он не знал, что такое фосфор, поэтому и не сразу решился ответить.

– Она что, электрическая? – не понял Петр Иваныч. – Какая душа-то? Это как раньше-то говорили? В бога и в душу?.. Эта душа, что ли?

– Душа есть душа, все, что в вас чувствует и мыслит, – заметил Дождь, – а свет божественный пролит не на каждого...

– Вы – священник? – оживился Петр Иваныч.

– Нет, я не священник...

– А профессия какая?

Дождь задумался. Подумав, он улыбнулся и ответил:

– Наверное, музыкант, певец...

– Вон оно что! – уважительно кивнул Неверующий. – Петь я люблю. Газировки хотите?

– Нет, спасибо...

– Они, конечно, эссенции мало льют, разбили бутыль, а теперь и вовсе безвкусная будет. И давно вы знакомы?

– Почти пятьсот лет...

– Ага, – заулыбался Петр Иваныч, – давно, значит! Это хорошо!

Он вытащил из стола бутылку "Лимонада", налил стакан и залпом выпил.

– И сахару недокладывают! – вздохнул он. – Вроде варенье варить рано, куда они его таскают?!. Так вы в школе пение преподаете? – вдруг сообразил Петр Иваныч.

– Нет, я не учился этому, я пока не достоин еще учить других... смутился Дождь.

– Вот это хорошо! – обрадовался Петр Иваныч. – А то нынче не успел сопли подтереть, давай других учить! Моему директору тридцать семь лет! Мальчишка! И он меня учит, как учет вести! Сопляк! А вы где работаете, позвольте полюбопытствовать?

– Я пока нигде не работаю...

– Вот это плохо! – покачал головой Петр Иванович. – Работа, она облагораживает!..

– Я буду работать! – заверил Неверующего Дождь.

– Вот это хорошо! С вашей специальностью можно ого-го! У нас технологом Афанасий Титыч работал. На трубе дул. Дул и дул. Мы его выгнали за пьянку, он никуда устраиваться не хочет. Я спрашиваю: чо робишь? Он грит: играю на альтушке, "жмуриков" провожаем. В день по десятке, да еще напоят и накормят! Сыт, пьян и нос в табаке! Работы два часа и уважение. А помирают каждый день. И всем надо с музыкой... Эт-о хорошая специальность!.. – Петр Иваныч помолчал, потом оглянулся на дверь и, подавшись к Дождю, прошептал: – Я вить сам в детстве стихи писал! И ничего! И летать очень хотелось. Мы с пацанами даже крылья сделали и с сараюхи сиганули. Ну, отец выдрал, само собой. Только Снегирь ногу вывихнул, а так была у меня охота до всякого такого. Была, да прошла... – Петр Иваныч потускнел, сник, долго молчал, потом добавил: – Я очень завидовал, кто на гармонике играть умеет! И так сердце жгло, так играть хотелось, да отец не купил, а поиграть не давали. У Костромеева была гармоника. Сам не играл, но и играть никому не давал. Не для того, грит, куплена, для фасону стоит!..

Тайный свет вдруг вспыхнул в угасшей душе Петра Иваныча, и слабый отблеск засветился в глазах. Дождь невольно почувствовал к нему симпатию.

– Еще ведь не поздно, – проговорил Дождь. – Душа отогреется и сама запоет, главное, чтоб желание не остыло... Так бывает поначалу: живешь раздельно со всем миром, и звуки раздельно – скрип дверей, шорох песка, шум волн, свист ветра. И вдруг все связывается в мелодию, ты слышишь музыку дня, и гул подземного оркестра уносит тебя к вечности... Так и у любви своя мелодия, как она возникает, никто не знает, но вдруг она прорезалась и понесла, как вихрь, тебя за собой, и вот уж такие бури и ураганы ревут у тебя за спиной, и в этом громе и грохоте нежная мелодия фагота и небесный голос флейты, они переплетаются, и их уже нельзя разлучить, их уже никто не может разлучить, они вдвоем на всю жизнь, на все времена. Разве это не бессмертие? Это они там, – Дождь поднялся и ткнул пальцем в небо, воображают, что бессмертны и что более никто не обладает этим правом! Так вот, бессмертие не великая длина лет, прожитых в созерцании или деяниях небесных, бессмертие еще и в любви, и энергия, возникающая при этом, обладает столь безумной силой, что в состоянии как убить, так и исцелить. Меня она возродила, я человек, и я могу летать! – он снова как стоял, так и взмыл в окно, оставив за собой длинный светящийся след...

Петр Иваныч не упал. Он как сидел, так и остался сидеть на стуле. Он вспомнил, что незнакомец и вчера улетел точно так же.

– Ушел в астрал, – прошептал Петр Иваныч, повторив любимое выражение своего бухгалтера-ревизора Боборыкиной. Она слыла лихой женщиной и умела осаживать грубиянов.

Было тихо, ни ветерка, и Неверующий обратил внимание на то, как подрагивают ветки яблонь. Он вдруг подумал о том, что никогда не влюблялся. С женой его познакомила сестра Клавдия. Екатерина Ивановна только что окончила училище и уже работала стоматологом. Клавдия, узнав, что Катерина Ивановна не замужем, развила такую бешеную деятельность, что Петр Иваныч послушно сделал врачихе предложение, и та его почему-то приняла. У Клавдии был дар свахи. Она женила всех, кто на ком хотел, и брала 50 рублей по старым ценам, то есть по-нынешнему всего пятерку. Катерина Ивановна была женщина нехрупкая, и Петра Иваныча первое время частенько принимали за ее сына. Так они вышли на фотографии, да, собственно, так оно и было на самом деле. Неверующий жену даже побаивался. Когда они еще только познакомились, Петр Иванович так и сказал Клавдии: "Уж очень она большая и высокая!"

– Не с ростом жить, а с человеком! – отрезала сестра.

И действительно, они живут уже двадцать лет без ссор и скандалов, мирно и счастливо. Только вот ни разу Петр Иваныч еще не влюблялся...

Он долго думал над этим, но в голову ничего, кроме Боборыкиной, почему-то не приходило. Боборыкина только что развелась с мужем и вела себя так, словно ей стукнуло восемнадцать. Она игриво посматривала на Петра Иваныча, потом делала задумчивое лицо, потягивалась и говорила неопределенно:

– Ой, девки, квасу, что ли, принести? Жарко!..

Этой репликой она целила прямо в Петра Ивановича, который боролся с мелкими хищениями на производстве.

Раньше после работы кто захватит пряников, только что вышедших из печки, кто конфет, кто бутылку лимонада. А вахтер, тот целый день сосал леденцы и пил лимонад, жалуясь всем, что с газов у него живот пучит. Так продолжалось до тех пор, пока Неверующего не избрали в районный народный контроль, и он, понаслушавшись там дельных разговоров, объявил войну хищениям. Поэтому и реплика Боборыкиной относилась именно к нему, так как девки сидели над отчетами и голов не поднимали.

Боборыкиной шел тридцать седьмой год. Она еще была не старая и, надо сказать, особенно ничем не отличалась, однако рост у нее был 160, а у Неверующего – 167, и такое соотношение Петру Ивановичу больше нравилось. Веснушчатая, обыкновенная, миленькая... Петр Иваныч-то выглядел импозантно, особенно когда он надевал галстук и шляпу.

– Петр Иваныч! – однажды, увидев его в шляпе и галстуке, воскликнула Боборыкина. – Вы неотразимы! Я падаю, сраженная стрелой амура!

– Чем-чем? – не понял Неверующий.

– Ну, то есть, моментально влюбилась в вас! – покраснев сказала Боборыкина.

– Боборыкина! Ты мне накладные все в порядок приведи! – сурово сказал Петр Иваныч. – А потом и о любви поговорим... к производству!

Так проходила его жизнь, и, кроме Боборыкиной, про любовь ему никто не говорил. "Интересно, а что по вечерам делает Боборыкина?" – почему-то заинтересовался Неверующий.

Он уже хотел углубиться в этот вопрос, как вдруг послышалась тихая мелодия и зашумел дождь.

– Однако! – воскликнул Петр Иваныч и высунулся в окно.

Небо раскинулось ясное, и яркие звезды горели в вышине.

Петр Иванович, не вытерпев, выскочил на улицу. По переулку гулял дождь, тихий и грустный. Он неслышно ходил по крыше, звенел в водосточных трубах, вторя далекой и еле слышимой мелодии, растворяясь в ней, то усиливая, то приглушая ее, он плыл по переулку, сам как мелодия, и воздух был напоен ароматом листвы и цветов.

Неверующий подставил лицо теплым струйкам и блаженно улыбнулся, ощущая на губах привкус дождевой воды, пахнущей деревенским лугом и старыми бочками возле крыльца.

– Хорошо-то как! – не веря себе, прошептал Петр Иваныч.

Он глянул в соседний переулок и обомлел: дождя там не было. Ветер ворошил грязные бумажки возле урны, и пыльные витрины ломбарда угрюмо смотрели в ночную пустоту. Неверующий, крадучись, направился туда, чтобы опровергнуть такую неслыханную ересь. Еще в детстве, когда он жил в деревне, они с мальчишками все мечтали ступить на эту пограничную линию дождя так, чтобы одна нога стояла на сухом, а по другой бы хлестали капли. Но мечта так и осталась мечтой, и сколько бы они ни бегали за дождем, граница была неуловима.

И вот теперь Петр Иваныч, осторожно подобравшись к дождевому краю, осторожно вытянул руку на сухую сторону: дождя там не было! И одна нога Неверующего теперь и вправду стояла на сухом, а по другой хлестали капли!

– Чудеса, чудеса! – бормотал Петр Иваныч. – Чудеса в решете!

А дождь не утихал, и странный голос, вбиравший в себя шум улицы, стук, перезвон капель, шелест разбуженной листвы, наполнял душу радостью и воспоминаниями. Неверующий увидел себя семилетним босоногим мальчишкой, пляшущим от радости на берегу Лосьвы вместе с друзьями. Вокруг бушевал ливень, и речка вскипала, как молоко, белыми пузырями.