Текст книги "Дождь"

Автор книги: Владислав Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Да, глянув на Петра Иваныча вблизи, она растерялась, но совсем по другому поводу. Та красавица, на которую заглядывался вчера в кафе Дождь, была дочерью Неверующего! Как она сразу-то не сообразила! Те же чистые голубые глаза, то же красивое лицо, вылепленное природой с таким тщанием, что даже изгиб ноздрей сделан на особый манер. И этот чистый высокий лоб... "Ему бы очень пошли усы, – вдруг подумала она. – Да он просто красавец!.. И если бабы не кидаются, то только потому, что невысокий. А разве имеет значение рост?.."

– Ну что ж, Надежда Васильевна, – прервав ее молчание, заговорил Неверующий. – Я вас слушаю! Я, как мужчина, вы это верно заметили, даю вам право первой высказать свои претензии ко мне. Я вас внимательно слушаю!.. И Петр Иваныч скрестил руки на груди.

Боборыкина помолчала, потом вдруг улыбнулась.

– Он вчера проводил меня до дома, а потом взял и улетел к вашей дочери, проговорила она. – Он любит ее, Петр Иваныч, да еще как любит! А вы любили когда-нибудь?

Петр Иваныч, приготовившись выслушивать град попреков; опешил. До него не сразу все это дошло. Он долго соображал, глядя на Боборыкину. И увидел вдруг, что перед ним сидит красивая женщина и как-то странно, непривычно смотрит на него.

– Я? Ну, знаете, это... При чем здесь любовь?!. Мы остались, надеюсь, объясниться совсем по другому поводу...

– Когда мужчина с женщиной остаются одни, другие поводы просто смешны, мудро сказала Надежда и улыбнулась.

– Как это смешны?!. – упорствовал Неверующий. – Нет уж, давайте разберемся сначала в наших служебных отношениях! То, что вы мне сказали...

– Никогда не надо воспринимать так серьезно слова женщины. Она говорит одно, а думает другое. И, кроме того, сейчас уже перерыв...

Петр Иваныч взглянул на часы. Они показывали" две минуты второго.

– Вас ведь волнует судьба дочери?..

– А при чем тут дочь?! – пробурчал он.

– А о своей судьбе вы задумывались?

– При чем здесь моя судьба?! Вы мне сказали весьма обидные слова, и это слышали все! Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?!

– Нет, – вздохнула Боборыкина. – Я говорю одно, а чувствую другое...

Неверующий помолчал.

– Я не понимаю, что вы имеете в виду, – неуверенно проговорил он. – Вы изъясняетесь более чем странно!..

– Скажите честно, я вам не нравлюсь? – вдруг спросила она.

Вопрос застал Петра Иваныча врасплох. Он уже чувствовал, что такой вопрос последует, и страшился его, ибо правду сказать совсем было невозможно: Боборыкина ему нравилась! А она ждала от него только правды, ибо ложь тотчас бы открылась, да и Неверующий не умел лгать, он был родом из другого поколения.

– Да, вы мне нравитесь, – дотянув паузу до последнего, пробормотал он. Но я бы хотел закончить служебный разговор...

Когда Пуговицына привела за две минуты до конца перерыва верный отряд бухгалтеров в их тесную комнату, надеясь узреть следы битвы титанов, ни Неверующего, ни Боборыкиной там уже не было.

Шел четвертый день его возвращения. Дождь снимал отдельный номер в гостинице "Центральная", значился там под именем Андрея Ивановича Веротина, хотя в паспорт, выданный ему Стариком, он так и не удосужился заглянуть.

С утра он побродил по городу. Зашел в краеведческий музей, посмотрел на бивень мамонта, полюбовался старыми доспехами русского воина. Старушка в белой панамке, сидевшая в углу, лизала мороженое.

– За углом продают, – заметив, что Дождь ее рассматривает, сообщила она. – Пятнадцать копеек с кофейным наполнителем...

В картинной галерее было тоже пустынно. Переходя от одной картины к другой, Дождь вдруг наткнулся на небольшую копию "Поклонения волхвов" Боттичелли. Его так и ожгло, когда он всмотрелся пристальнее в эту подробно выписанную картину. Здесь были все те, кого он хорошо знал. Старый волхв, протягивающий руки к младенцу, – сам Козимо Медичи. На переднем плане в красном плаще, преклонив колена, его сын Пьеро: в паже, стоящем с левого края, можно узнать Лоренцо, а справа, в толпе, закрыв глаза и чуть склонив голову, – его брат Джулиано. С правого края стоит белокурый Боттичелли... Дождь почти носом воткнулся в картину и чуть не вскрикнул. Чуть выше Боттичелли стояли трое юношей. Первый в шляпе с пером ему был незнаком, а вторым, тоже в шляпе, обрамленной полоской орнамента, стоял... он! Художник выписал не все лицо, был виден лишь левый глаз, угол рта и рука, прижатая к груди. Рядом с Дождем в круглой шапочке Микеле Верино, за ним в профиль Марсилио Фичино.

Дождь не видел это "Поклонение..." у Боттичелли. Фичино показывал ему совсем другую картину, тоже "Поклонение волхвов". Здесь все происходит возле лачуги, а там высокие стены, какие-то руины и пейзаж с деревьями и холмами. Значит, Марсилио нарочно не показал ему эту картину?.. Почувствовав на себе взгляд, Дождь оглянулся. Позади, подозрительно глядя на него, стояла старушка в черном платье с белым отложным воротничком.

– Не дышите на стекло, – сказала она, – а то, если каждый будет дышать, картина испортится...

Deus est in nobis... – любил повторять Марсилио, бог находится в нас... не дышите на стекло.

Вечерами они чаще всего собирались в доме Франческо Бандини, чья щедрость в устройстве пиров не имела себе равных, или на вилле у Лоренцо. Марсилио повсюду таскал Дождя за собой и повсюду царствовал, не давая никому говорить, правда, у него хватало ума неожиданно умолкать и просить Лоренцо прочитать новый сонет или новеллу, а потом без умолку хвалить "маленький шедевр", сравнивая его с творениями великих греков. Здесь, на вилле, Дождь и увидел впервые невысокого юношу, стройного, с чистым, светлым личиком, который неожиданно вошел в зал, где сидели они и слушали Лоренцо. Он прошел прямо к герцогу и улегся у его ног.

Вскоре этот юноша поселился у них, заявив сразу же свои права на порядок и жизнь в доме... Через месяц он уже наскучил Марсилио, и тот отослал его обратно к Лоренцо. Что с ним стало, Дождь не знал, да и не очень интересовался, но этот месяц, что юноша прожил у них, надолго запомнился Дождю. Бесконечные оргии изо дня в день, в каковых, как хвалился Марсилио, "этот негодяй, несмотря на свои пятнадцать лет, изрядно преуспел", отвращали Дождя, и он на время переселился к Пико, но Марсилио заставил его вернуться и нарочно звал именно в те минуты, когда неистово предавался бесстыдству с мальчишкой...

Именно этого юнца и напомнил Дождю Чугунов. Та же сладострастная улыбка на губах, тот же греховодный искус в глазах, демон зла и наслаждений, таким запомнил он это лицо, и теперь вновь его увидел рядом с ней. Он не допустит их сближения! И Чугунов это чувствует. Потому так и побледнел, когда увидел, как Дождь смотрит на нее и как она откликается на его взгляд...

Дождь усмехнулся. Он пришел вовремя, и что бы ни говорили, но даже Старик бессилен перед судьбой, а она подобна этим часам на площади, что бьют полдень. Время идет. Даже там, в Храме.

Она уже не ведала, что творила. Из трех тем она выбрала последнюю – "О доблестях, о подвигах, о славе...", которая предлагала обзор современной литературы, посвященной воинским и трудовым подвигам советского человека. Но написала сочинение совсем о другом, сославшись на то, что блоковская строчка – начало одного из известнейших стихотворений поэта о любви. О любви неразделенной и трагичной.

Она начала так: "В первый раз я родилась в Венеции, в доме Джованоццо ди Томазо Эспиньи, известнейшего купца, имевшего торговлю по всей Италии и за ее пределами, бывавшего везде, даже в Новгороде, и торговавшего всем сукнами, драгоценностями, мехами, а зачастую и зерном. Моя мать была родом из Падуи, и мой отец влюбился в нее тотчас же, как только ее увидал. А случилось это, когда он ехал во Флоренцию. В Падуе его лошадь захромала, и мессер Риньери Кавиччули пригласил его к обеду... Вот там, в доме Кавиччули, за обедом мой отец и увидел мою мать, и едва он успел выйти из-за стола, как тотчас, улучив минуту, сказал ей подобающим образом:

"Я всецело Ваш и полностью вверяю себя Вам". Моя мать девушка была весьма решительная и в ответ на эти слова спросила: "Если ты мой, будешь ли повиноваться мне в том, что я заставлю тебя исполнить?" – "Испытайте и прикажите!" – сказал отец. Моя мать задумалась на мгновение и сказала: "Тогда поезжай к русскому царю и привези мне от него подарок, да такой, чтоб он мне понравился..."

Отец сел на коня и поскакал обратно в Венецию. Там снарядил корабль, набрал лучших материй, драгоценностей и отправился на Русь, в Новгород.

В Москве правил в те годы Иван III, враждовавший с Великим Новгородом. В нелегкую пору приехал отец на Русь, и не сносить бы ему головы, но любовь вручила ему в руки волшебный посох, благодаря каковому он добрался до Москвы, явился с дарами пред великим князем, поведав о своей кручине. Немало подивился тому Иван III, но, обласканный иноземными дарами, не поскупился и сам, отдав отцу лучших соболей и перстень с безымянного пальца в придачу. С тем и вернулся отец, сшив у венецианских мастеров отменную шубу, каковая очень понравилась матери, и счастье отца решилось сей же час, а тот царский перстень, грубый и тяжелый, каковой отец показал матери уже после свадьбы, еще долго хранился в материнской шкатулке, пока куда-то не исчез после смерти отца, пережившего мать на восемь лет... Но речь не о них, речь о моей любви, печаль по которой жила в тайнике моей души, но Он вернулся, и я могу поведать обо всем без утайки..."

И далее вся история на десяти тетрадных страницах.

Первой мыслью литераторши Веры Васильевны было кричать "Караул!", но, поразмыслив, она решила поставить тройку: тема не раскрыта, но изложено четко и грамотно. Однако и это решение успокоения не принесло. История, если рассматривать ее как некую стилизацию, выполнена была безупречно, и за что тогда тройку? Как быть?.. Вера Васильевна, поколебавшись, попросила прочитать сочинение историка Семена Давыдовича. Тот, прочитав, разразился бурей восторгов и потребовал отличной оценки. Тогда Вера Васильевна попросила почитать сочинение завуча Аглаю Петровну. Та пришла в возмущение и велела поставить двойку, но, вспомнив, что Неверующая – единственная из школы претендует на аттестат с отличием, о чем уже успели известить районе, призадумалась... Дело принимало непростой оборот. К концу дня сочинение прочитали все учителя, и готовился плебисцит по этому вопросу.

А Лена была счастлива. Положив свою десятистраничную исповедь на стол, она вышла из класса и долго шла по третьему этажу школы, купаясь в солнечных лучах. Прошла весь коридор, остановилась, оглянувшись, и ей показалось, что следы ее отпечатались, как тогда, на песке...

Чугунов с Крупенниковым поджидали ее у ворот школы. У Крупы болела голова со вчерашнего, но он радовался тому, как легко передрал "шпору" о "лишнем человеке", трояк обязаны поставить.

Лена прошла мимо них, даже не обратив внимания.

– Э, ты куда? – удивился Чугунов.

– Домой, – не оглядываясь, бросила Лена.

– Погодь!.. – Чугунов догнал ее. – Есть деловое предложение собраться у меня! Мои продукты, ваши таланты и ужин при свечах с томатным соком!

– Балдеж! – прогудел Крупа, – Спиртное достанем!

– Ни капли! – отрезал Чугунов. – Так как?

– Никак, мне некогда, – она даже не остановилась.

– Не понял, – все еще хорохорясь, усмехнулся Чугунов.

– Мне некогда, – повторила Лена.

– Чем ты собираешься заниматься? – не унимался он.

– Чем хочу, тем и займусь.

– Да подожди ты! – взвился Чугунов. – Можешь подождать?!

Лена остановилась.

– Чо выламываешься? – пробурчал Крупенников. – Непонятно, что ли?!

Она метнула на Крупенникова уничтожающий взгляд.

– Ты-то чо вякаешь! – закричал на него Чугунов. – Отойди! Дай поговорить!

Крупенников помрачнел, отошел. Чугунов вытащил платок, промокнул лоб. Расстегнул еще одну пуговицу своей белоснежной рубашки-тенниски с ярлычком звездно-полосатого флага.

– Что случилось? – спросил он.

– Ничего, – она смело взглянула ему в лицо. – Просто есть человек, которого я люблю и с которым мне хочется быть каждую минуту. Я...

Чугунов залепил ей пощечину. Она не раздумывая ответила ему тем же – со всего маху – и ушла. Кровь из носа брызнула на белоснежную тенниску.

– Сволочь! – скрежеща зубами, прорычал Чугунов. – Потаскуха! – выкрикнул он ей вслед.

– Кровь, это... капает, – предупредил Крупенников.

– Да пошел ты... – Чугунов грязно выругался.

Крупенников пожал плечами и побрел в другую сторону.

– Подожди! – остановил его Чугунов. – Иди сюда!

Крупенников подошел. Чугунов, зажав платком нос, в упор смотрел на него.

– Что посоветуешь?

Крупенников пожал плечами.

– Чо, мало девок, что ли? Когда есть денежки, можно и получше найти!

– Это не проблема, – скривился Чугунов, – тем более что и денежки, и девушки есть, просто я не люблю, когда мне начинают хамить. Не люблю и никогда не прощаю!

Плебисцит по сочинению Неверующей Елены, ученицы 10 "а" класса, продолжался три часа. Выступило тридцать два человека. Подводя итоги, директор школы осудил непонимание многими педагогами данного явления, которое он охарактеризовал как отрыв от жизни и игнорирование всевозрастающей роли советской литературы в развитии мирового литературного процесса. Поэтому он предложил решить данный вопрос, как это и полагается, преподавателю литературы в 10 "а" Снегиревой В. В. Вера Васильевна же, учитывая всевозрастающую роль советской литературы, поставила Лене Неверующей "удовлетворительно", но поскольку годовая у нее была пятерка, то в аттестат пошла четверка, в результате чего аттестата с отличием в сто первой школе на этот раз никто не получил.

Старший кассир Пуговицына, обнаружив комнату бухгалтерии пустой и даже незапертой на ключ, всполошилась. Ей и в голову не могло прийти, что Петр Иваныч может уйти и не закрыть дверь! Пуговицына выскочила в коридор. В конце его сидела вахтерша тетя Тася.

– Теть Тась, где Петр Иваныч? – выкрикнула Пуговицына.

– Петр Иваныч вышел, – сообщила вахтерша.

– Как вышел?.. – не поняла Пуговицына. – Куда?..

– Не знаю. Оне с Боборыкиной вышли и пошли!..

– К директору повел... – прошептала Пуговицына, и лицо у нее побелело.

Петр Иваныч же сидел на кухне у Боборыкиной и ел красный свекольный борщ с ядреным перцем и со сметаной. Ел так, что за ушами у него попискивало. Ел да Надежду нахваливал. А Надежда сидела напротив пунцовая от похвал и не могла налюбоваться на Петра Иваныча, который так замечательно ел ее борщ, второй день стоявший в холодильнике.

Петр Иваныч съел одну тарелку и запросил вторую. И вторую умял без разговоров, да еще ложку облизал и отвалился от стола.

– А котлетки-то! – всполошилась Боборыкина. – Куриные котлетки!.. С картошечкой... Да капустой, да зеленью, да укропчиком и малосольненьким огурчиком, ну чуть-чуточки, ну капельку!..

Петр Иваныч съел и "капельку". И уже осоловело взглянул на Надежду.

– Я ведь так это... чего доброго, каждый день буду ходить... – сказал он.

– Вот и спасибочки! – просияла Надежда.

– Странный ты человек, Надя... – вдруг сказал Петр Иваныч. – Чего же тебя муж-то... ну, бросил?..

– Кузин-то?.. – заулыбалась Боборыкина. – Это я Кузина бросила! Надоело, Петр Иваныч!.. Ты же видишь, какая я! Если меня любить, веревки вить можно, а он придет вечером, зырк по сторонам и шмыг во двор, а там – поминай как звали! И я одна весь вечер... Жили мы так жили, и все мне это надоело. Вот что, Кузин, говорю, жили мы на одной жилплощади, будем жить на разных! Эт зачем, спрашивает. А затем, говорю я, что надоело! Ну, он туда-сюда, фыркшмыг, а дело уже сделано, детей нет, через ЗАГС пятьдесят рублей и пишите письма. С тех пор друг друга знать не знаем... А тут как-то пришел он, тихий, спокойный, в галстуке. Все, говорит, завязал. Будем по-новому. На ужин в кафе пригласил. А мне тошно стало, хоть вой. Слушай, говорю, Кузин, достань водки! Ну, он достал, а тут ваш... летун...

– А чего ж деток-то?.. – спросил Петр Иваныч.

– Такая вот дура... – стараясь не разреветься, улыбнулась Боборыкина. Когда молодой-то была, не думала! В семнадцать лет родители заставили, в восемнадцать сама, в девятнадцать он...

– Кто, Кузин?.. – удивился Петр Иваныч.

– Да нет, был один любитель острых ощущений... А сколько можно природу вот так... по мордам... Ну, с Кузиным два раза... И на сохранении была, словом, такая вот пока картина...

Надежда держалась, держалась и не выдержала, разревелась. Петр Иваныч обнял ее, и она припала к нему, прижалась.

– Ну-ну, успокойся, еще не поздно!.. Ну...

– Поздно уже, поздно, Петя!..

Неверующий вздрогнул, услышав, как в детстве, свое имя.

– Я тебе говорю, не поздно – значит, не поздно! У меня сестра только в сорок родила. И ничего, парню уж двенадцать лет, крепыш, голова как дом советов!..

– Правда? – перестав плакать, спросила она.

– Правда, конечно! Надо верить в себя, понимаешь! Они долго так сидели: он – откинувшись на спинку стула, а она у него на коленях, прижавшись к нему.

– Ты... – Надежда запнулась, – я... правда тебе нравлюсь, я ведь некрасивая!..

– Ты просто дура! Я даже в Москве когда был, таких, как ты, не видел, а в фильмах уж... – он махнул рукой. – Это я старый, сорок пять лет, старый хрыч, куда мне...

– Ты молоденький, глупый, это я старая, я... – она снова заплакала.

– Не смей плакать!.. Я... Я, кажется...

– Что?! – испугалась она.

– Влюбился! – он затряс головой.

– А я давно так тебя люблю, но сейчас вот... Я не знаю, что со мной случилось, меня словно подменили...

– И я не узнаю... – прошептал Петр Иваныч.

– Ты знаешь... – Она вдруг сделала круглые глаза. – Это потому, что он... появился.

– Кто?

– Ну, тот, что летает!..

– Может быть, я не знаю... Только мне кажется, я все время о тебе думал, еще раньше, – Петр Иваныч помолчал. – Мы ведь и спим с женой на разных кроватях, так, дочь да обеды лишь общие, а все остальное давно уж врозь...

Он пристально взглянул на нее, погладил, и они поцеловались.

Они долго целовались, и она вдруг потянула его в комнату, но он, точно испугавшись, взглянул на часы: без двадцати четыре!

– В два обед кончился!..

Петра Иваныча тотчас прошиб пот, глаза зашарили по комнате, руки машинально подтянули галстук, он надел пиджак.

– Ты иди, а я уж сегодня не пойду, скажешь, что отругал, в общем, что-нибудь такое, ладно? – говорила она, виноватясь.

Он закивал, заторопился, пошел к двери и неожиданно остановился. Выдохнул воздух, обернулся.

– Пошли!..

– Но как же... Разговоров потом не оберешься!

– Ну, как ты будешь сидеть здесь одна?!

– Не знаю...

– Поэтому пошли! Имею я право, как главный бухгалтер, обстоятельно побеседовать с одной из своих подчиненных...

– И, воспользовавшись ее слабостью, склонить к любви!

– Имею право, как любой мужчина СССР!

Она снова прижалась к нему, а он поцеловал ее в нос. И они пошли под руку по улице, и, надо ж, как раз в это время из канализационного люка вылез слесарь Баратынский, чтоб взять гаечный ключ. Увидев Неверующего с Боборыкиной, он опешил, так как Вальку Кузина знал как облупленного и-уж, конечно, всю подноготную самой Надежды, к которой, кстати, собирался завалиться вечерком. Во-первых, баба одна, а это не опасно; во– вторых, для лучшего вхождения в образ Дон-Жуана, чего с Дуськой не наработаешь; в-третьих, по взаимной склонности, ибо Надежда с Кузиным его видели в Тени Отца Гамлета, и Баратынский произвел на Надежду неизгладимое впечатление, что выразилось в ее щедрости – разрешении Кузину выпить сто грамм. Но тогда еще был Кузин, и Баратынский лишь подмигнул Надежде.

И вдруг эта Надежда, можно сказать его Надежда, с Неверующим! С бухгалтером!

– Надь, ты чо, ошалела? – хохотнул Баратынский. – Петр Иваныч, а ты...

Но они оба, даже не взглянув, прошли мимо чумазого Баратынского.

Та-а-к, подумал Баратынский. Это значит; в то самое время, когда я миндальничал, он тихой сапой лишил меня последней надежды?!. Вот старая луковица! У Баратынского даже охота к работе пропала. Он вылез, махнул рукой на аварию и побежал в контору. В конторе сидел Валя Кузин и играл в шашки с пенсионером из 39-й квартиры.

– Валя! Горю! – вскричал Баратынский. – Авария на седьмом колодце, а у меня жена рожает!

– Кто, Дуська? – удивился Кузин.

– А кто же еще, – умываясь и переодеваясь, рассказывал Баратынский, внематочная беременность!

– Это опасно! – бросив игру, сказал пенсионер.

– Еще бы! – вскричал Баратынский. – Надо пойти ей соков купить! Черт, где же деньги?!.

– Во, возьми, пятерка, больше нет! – сказал Кузин.

– А у меня тридцать копеек, – развел руками пенсионер.

– Теперь за пять тридцать уже не продают! – схохмил Баратынский.

– Но все равно возьмите, я прошу вас, – настаивал пенсионер.

– Ладно, – забирая мелочь, тряхнул головой Баратынский. – "Если друг оказался вдруг!.." – процитировал он и запнулся. – Это не то, не про нас. "Друзья! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!" Спасибо!.. Баратынский прижал обоих к своей груди. – Валя, сделай аварию! Бегу!

– Завтра не выходи, я выйду! – крикнул ему вдогонку Кузин. – Артист! – с уважением сказал он о Бараратынском.

Надо было действовать, и первое, что сделал Баратынский, сев дома на телефон, позвонил жене главбуха, Катерине Ивановне. Изменив голос, слегка гнусавя, он от имени доброжелателя сообщил, что ее муж замечен в необычное время выходящим из дома его сослуживицы Боборыкиной, и что оба были очень возбуждены, и этот роман может далеко завести.

– Вас это не касается, – помолчав, сказала Катерина Ивановна, – так что не беспокойтесь...

– Что?! – вскричал уже своим голосом Баратынский и хлопнул трубкой. – Во, дала, а? "Не касается". Это что же, какие времена?!. Тут Дуська за одно слово фингал ставит, а эта... Во, Петр Иваныч дает! Ну дает! И где только выкопал эту тумбу?

Баратынский позвонил в партком райпищекомбината, но секретарь был в отпуске. Он набрал местком, и дежурная побежала звать Неверующего, ибо он был зампредместкома и член партбюро.

– Все схвачено! – прошипел Баратынский. – Мафиози проклятый! Что же делать-то?!. Кому сигнализировать?!. А?!. – он посвистел дуплом зуба и скорчил рожу в зеркале. – В горкоме и слушать не будут. Есть, правда, еще управление торговли... Позвоним в управление!

Баратынский позвонил Черных, первому заму.

Трубку сняли.

– Сергей Прокофьич? Это Жмыков из комитета, – забасив, заговорил заговорщицким голосом Баратынский, не слишком четко произнося свою фамилию. – Был у Капустина в горкоме. Ты слышал эту историю с Неверующим?

– Какую историю?

– Жена Неверующего написала письмо в горком с просьбой защитить ее и дочь от разгула безнравственности: супруг открыто изменяет. Капустин велел переслать вам немедля письмо с требованием разобраться и наказать.

– А при чем здесь я?.. – попробовал было возразить Черных.

– Ну, вы же первый зам?

– Ну и что?!.

– Не знаю, не знаю, но я бы всерьез занялся этим делом, все– таки не рядовой случай... Пока!

– Пока...

И Баратынский, положив трубку, даже подскочил от удовольствия и этаким фертом, строя рожи неизвестно кому, прошелся по комнате.

Но вернемся к Неверующему и Надежде. Едва они вошли в бухгалтерию, как тотчас все умолкли и, увидев пылающее смущением лицо Боборыкиной, все поняли.

Боборыкина шмыгнула за свой стол и сразу же углубленно погрузилась в подсчеты.

– У меня готово, Петр Иваныч, – нарушила молчание Пуговицына. Подготовила вам шестнадцатую и третью формы, что вы просили, а также подумала, что вам может понадобиться двадцатая...

– Спасибо, Серафима Павловна. Я всегда ценил вас, – проговорил Петр Иваныч. – Рябова, а вы сделали разбивку по кварталам?

– Нет еще, я только собиралась...

– Будете лишены премии на пять процентов. А вы, Тамара Леонидовна, отчет закончили, который я просил вас сделать к трем ноль-ноль?

– Я думала, что вы уже не придете...

– Еще пять процентов!

– Но, Петр Иваныч!.. – попыталась было возразить Тамара Леонидовна. – Я не понимаю...

– Я вас тоже не понимаю. Так же, как и товарища Боборыкину. За отсутствие на работе более полутора часов ей тоже следует снизить квартальную премию... – Петр Иваныч вдруг столкнулся с изумленным взором Нади и, незаметно подмигнув ей, заключил: – На пять процентов!

Он помолчал и уже другим, подобревшим голосом добавил:

– За работу, товарищи! За работу! Это была сознательная моя отлучка с целью проверки. А вам, Серафима Павловна, благодарность!

С ней что-то творилось. Она это чувствовала и сама не знала, как себя вести, как с собой разговаривать, ибо каждый раз выкидывала такое, чему и сама поражалась не меньше окружающих. Это и сочинение, которое она взяла и написала, сама не зная почему, странная исповедь, которую кое-кто мог бы и принять за шизофренический бред; это и пощечина Чугунову – он, правда, сам ее спровоцировал, – но разве она не принимала его ухаживания и разве не считалось в школе, что они дружат? И вдруг все развалилось, разлетелось вдребезги в один миг. Неизвестно отчего. Нет, известно. Оттого, что в городе появился некто, худой, долговязый, с шапкой смоляных кудрей, большим ртом и огромными печальными глазами. Заезжий певец из филармонии? Попоет и уедет? Для Чугунова это было в высшей степени оскорбительно, он не подстилка, чтоб об него вытирали ноги, он Чугунов. Этим все сказано.

Она знала, чувствовала, что просто так он не уйдет, что он не привык проигрывать. Чугуновым в городе подвластно все, папа как– никак начальник Копьевскгорстроя, а кто нынче не строит дачи, кто не ремонтирует квартиры, не реконструирует цеха, комбинаты, и везде одно: надо на поклон к Чугунову. А он – человек слова. Сказал – значит, все. Вот как этого слова добиться? И Чугунов-младший быстро сориентировался. Чугунов-старший власть в городе завоевывал, младший ею пользовался, уже привыкнув, что ему ни в чем нет отказа. И, зная это, а может, именно поэтому, она и бросила ему вызов. Ибо была теперь не одна. С ней был Он.

Она не шла, она летела ему навстречу и, увидев его у дома, обрадовалась так, будто встретила любимого после долгой разлуки. Она бросилась ему на шею и вдруг почувствовала, как он, обняв, закружил ее, как они оторвались от земли и медленно поплыли по переулку на уровне третьего этажа, мимо окна слесаря Баратынского, стоявшего уже в плаще, наброшенном на голое тело, и учившего наизусть роль Дон-Гуана.

Еще не смею верить,

Не смею счастью моему предаться...

Я завтра вас увижу...

Проследив глазами за плывущей мимо дочерью главбуха, Баратынский уже хотел продолжить декламацию перед зеркалом, как в голову ему стукнуло: они плыли по воздуху сами по себе, как птицы!

Баратынский выглянул в окно и увидел, что они плывут дальше.

– Что это такое? – забормотал он. – Это что за дикость?! Если каждый начнет туда-сюда?!.

Он выбежал из дома. Дочка главбуха с патлатым, его Баратынский уже раз видел в окне у Неверующего, выплыли из переулка и, – поднявшись выше, вскоре скрылись за одним из домов.

– Черт! Это ж среди бела дня! – Баратынский хотел уже бежать на соседнюю улицу, как вдруг обратил внимание, что стоит в центре небольшой толпы зевак, а перед ним красуется милиционер.

– Видели?!. – загоревшись, спросил он.

– Что? – вежливо спросил милиционер.

– Ну, двое летают, дочка главбуха с патлатым этим?

– Где летают, на чем? – поинтересовался милиционер.

– Над головами, взяли и полетели! – И Баратынский стал подпрыгивать, показывая, как они летают. Толпа развеселилась. Подъехала, мигая вертушкой, ПМГушка.

– Пройдемте! – козырнув, милиционер указал на машину.

– Зачем? – не понял Баратынский.

– Там и разберемся: кто летает, где и зачем?

– А чего разбираться, мне и так ясно, – усмехнулся Баратынский. – Она либо ведьма, либо я сошел с ума.

Публика загоготала. И только тут до Баратынского дошло: он стоял на мостовой в одних трусах и бутафорской шляпе.

– Вот черт, одеться забыл! – Баратынский хотел дать деру, но милиционер уже крепко держал его за руку.

"Ну все, влип, – подумал Баратынский. – Идиот! Надо ж на что купился, а?!."

Он уже садился в машину, когда снова увидел их. Они летели, обнявшись, и, как показалось Баратынскому, целовались.

Они сидели в комнате Петра Иваныча на старом кожаном диване, и Дождь держал ее руку в своей руке.

– Меня стал преследовать запах моря, – говорила она. – Иду по улице, и почему-то воздух пахнет мидиями и теплым песком... Теперь я вспомнила: от Бальдо все время пахло то луком, то чесноком, то вдруг мускатом, он постоянно болтался на кухне возле поварихи, я уже забыла, как ее звали, Катерина или Куррадина, пышная, теплая, как каравай хлеба. Бальдо вечно к ней приставал, осыпая ее упреками, хотя, кажется, чего упрекать, – каждое утро он, зевая, шел за мной с пузатой сумой всякого съестного: и кусок мяса, и рыба, и сыр, и вино, и хлеб. И все это он съедал враз, отползал в тень и храпел часа четыре. Потом с визгом купался и начинал стонать...

– И мне приходилось загодя покупать для него вторую суму провизии, которую он съедал после купания...

– Нам если доставалось крылышко перепелки или кусок сыра, то это было счастьем!. – смеялась Лена.

– Если мы вовремя успевали у него выхватить! – уточнял Дождь.

– А что происходило дома, когда мы приходили! – продолжала вспоминать она. – Он просто набрасывался на еду, и его Катерина потом не могла добудиться, чтобы получить толику положенных ей ласк!..

Зазвонил телефон. Лена дернулась, но, вспомнив Чугунова, решила не подходить. Однако телефон не умолкал, и ей пришлось взять трубку. Звонили из райотдела милиции. Лейтенант Луков передал трубку Баратынскому.

– Ленка, это я, Дмитрий Баратынский! Скажи, ты летала сегодня с этим, ну... сама знаешь?!. А?!.

– Летала, – помолчав, сказала Лена.

– Во! – вдруг дико заорал Баратынский. – Она летала! А я что говорил! Что и требовалось доказать! Трубку взял Луков.

– Это товарищ Неверующая? – спросил он.

– Да, – ответила Лена.

– На чем вы летали? – спросил Луков.

– Ни на чем, просто так...

– Понятно, – усмехнулся Луков. – Извините за беспокойство, до свидания!..

– До свидания, – сказала Лена и положила трубку.

Вечером у себя дома Баратынский плакал, уткнувшись лицом в пухлые Дусины колени, плакал из-за того, что не помнил ни строчки из "Каменного гостя", все вылетело из-за этого дурацкого происшествия, и он совсем не может играть, не ощущает ничего, пусто все в душе и на сердце.

– Это она, она накаркала! – в слезах кричал он, тыча пальцем вниз. – Она, ведьма чертова!

– Да уж какая из нее ведьма? Из Ленки-то?!. Ну, чо ты придумываешь?!. улыбалась Дуся.

– А кто это со мной все проделал?!. Значит, он, летальщик или дьявол, как его там?! Я же чувствовал роль, чувствовал и Верку эту, ну, которая Лауру играет, прямо затискивал, так и горел весь, пылал, был счастлив, как идиот, а сейчас...