Текст книги "Переулок капитана Лухманова"

Автор книги: Владислав Крапивин

Якорная цепь

Все это Матвей рассказал Маше, пока увязывали в сноп еловые ветки, заталкивали их вместе с коробкой в кладовку, подметали в комнате «послеёлочный» мусор и жарили глазунью с колбасой, потому что оба пришли к выводу: «Лопать хочется чудовищно».

– Книжку Лухманова мы с Миркой потом читали вдвоем. Понимаешь, она вовсе не приключенческая, местами даже скучноватая, но читаешь – и кажется, будто она сама оттуда… ну с барка «Товарищ». Будто побывала в плавании…

Казалось бы, Маша могла возразить: «Но ведь тогда она еще не была написана!» Однако она сказала:

– С тем мальчиком, сыном капитана, да?

– Да! – обрадовался Мак такому пониманию.

– А можно ее посмотреть? Я люблю старые книжки!

– Сейчас, только дожуем…

Дожевали, облизали губы, вымыли в четыре руки сковородку и вилки. Мак потянул Машу в их с Миром «кубрик» с двухъярусной кроватью.

– Садись… – Он дернул с полки потертую книжицу. С размаху сел рядом с Машей. – Вот, смотри, это и есть «Товарищ»…

На обложке был оттиснут четырехмачтовый парусник.

– Похож на «Крузенштерн», у нас такая открытка есть…

– Похож, но не он. «Крузенштерн» ходит до сих пор, а этот «Товарищ» погиб в Мариуполе во время войны, под бомбежкой… А вот тот парнишка на палубе.

– Волик?

– Наверно, да… Маш, а вот значок, который нарисовал доктор, Владимир Маркович…

– Мак, а что он означает? Ну, кроме того, что старая буква?

– Это эмблема общества ТЭК…

– Какой ТЭК?

– Владимир Маркович рассказал тогда, что у него был любимый дядюшка, а у того в детстве была компания друзей. Крепкая такая компания… Весной они делали кораблики из сосновой коры… как в наше время из пенопласта… И устраивали парусные гонки в луже у пристанского склада. Это была не просто игра, а вроде как обычай. Они потом, когда подросли и стали разъезжаться, дали обещание…

– Какое?

– Трудное, конечно… Что будут каждую весну собираться в Турени и устраивать такие гонки в той луже.

– И собирались?

– Я же говорю: трудное обещание. Не всегда его выполнишь. Собирались раза два или три…

– Все равно хорошо… Мак, а почему ТЭК?

– А! Это значит «Тайный экипаж корабельщиков»…

– Почему «тайный»? Они же ничего плохого не делали!

– Для интереса. Как в приключенческой книжке… У них еще пароль был. Когда встречались, один говорил: «Бом», а другой отвечал: «Брам». Это как сигнал корабельного колокола… А в общем-то я про них почти ничего не знаю, и Мир не знает. Он потом, когда начал копать про все такие дела, выяснил адрес Владимира Марковича в Пятигорске и написал, хотел выспросить подробности про его дядюшку. Но ответили, что доктор умер. У него, оказывается, была лейкемия…

Они переглянулись и опустили глаза: оба подумали про Огонька.

– Мак, а почему значок у них был такой?

– Означает крепкость дружбы. Смотри, он будто звено от якорной цепи. В морских цепях все кольца такие, с перемычками для прочности. Это даже у нас в городе можно увидеть.

– Ой, где?

– Помнишь якорь и большие весы у стены исторического музея? Там еще каменная доска в память о купеческих плаваниях по Туре… Цепь такая же…

– Весы помню и якорь помню, а цепь… я не обращала внимания…

– В следующий раз взгляни и убедишься. А потом я еще покажу, в одном месте… Ого! Кажется, братец возник…

В прихожей слышалась возня. Стукнули о пол сброшенные башмаки.

Розовый от холода Мирослав Рощин заглянул в «кубрик».

– Ха! «А мы сидим вдвоем, сидим, как птенчики…» Откуда явление женского существа в суровой мужской обители?

– Это Маша Чешуйкина из пятого «Б». Она оказалось беспризорной, и я спасал ее от крещенских морозов.

– Я вижу, что Маша Чешуйкина. Наконец-то у тебя, Мак, завелись приличные знакомства… Мария, привет!

– У меня все знакомства приличные! Весь наш класс! – вступился Мак за дружный коллектив Андрея Ренатовича Ибрагимова.

– Но здесь не класс, а особый случай…

– Маша, давай поколотим его. У меня одного не получается…

– Мы разбирали елку, – сказала Маша.

– Герои!

– А еще Мак рассказывал про капитана Лухманова и про ТЭК…

– Болтун – находка для шпиона…

– Мир, я разве шпион? – обиделась Маша (наполовину всерьез).

– Я шутю…

– И там же нет никаких секретов! – возмутился Мак. – Ты все это рассказывал в нашем классе на сборе…

– Я ведь уже раскаялся!.. Просто Лухманов – это моя тема. Я отношусь ревниво, когда ее излагает кто-то другой. Тут мое авторское право.

– Авторская жадность…

– Это одно и то же… Я чую запах яичницы. Конечно, вы ее пожарили, стрескали и на мою долю не оставили ни крошки…

– И даже сковородку вымыли, – горько призналась Маша.

– Мир, мы же не знали, что ты придешь!.. Мы сейчас поджарим на твою долю!

– Жарьте! А я вам спою новую песню, которую сочинила Зоечка Вертицкая…

– А-а! Это которая «давайте пусть бомжи и президенты однажды поглядят друг другу в очи»?

– Да. Она в прошлом году поступила на филфак, но продолжает ходить в «Резонансы». Стала решительная, уже не роняет слезы и обрела новый творческий стиль… Пошли на кухню…

Мак и Маша начали возиться у плиты, а Мир взял гитару и устроился на табурете.

– Называется «Педагоги-людоеды»…

И он запел. Мелодия была похожа на старую песенку «С неба звездочку достану и на память подарю», а слова такие:

 
Вовсе отдыха нам нету,
Мы в забот по целым дням:
Караулим скверных деток,
Чтобы сделать их ням-ням.
 
 
Раз учительниц не слушаль
И упрямился весь день,
Мы тебя немножко скушаль
За плохое поведень.
 
 
Посидишь у нас ты в пузе,
Где хоть выколи глаза,
Одинок, как Робин Крузе,
И запросишься назад.
 
 
В людоедческом желудке
Неуютно в темноте,
Теснота ужасно жуткий,
Да и запахи не те.
 
 
Ты нам там совсем не нужен,
И, гуманности любя,
Мы свой пузо поднатужим,
Чтобы выкакать тебя.
 
 
Все захлопают в ладоши,
Видя, как ты стал послуш.
Будешь ты совсем хороший,
Но сперва помойся в душ.
 

– Ну как? – спросил Мир, прихлопнув струны.

– Жуть какая… – Маша помотала головой, и веснушки отбросили крохотные блики.

– Забавно, – сказал Мак. – Только пахнет санузлом.

– Есть немного. Зато здоровая мораль: дети должны слушаться…

– Санузла тут больше, чем здоровой морали…

– Я передам твое мнение Зоечке.

– Только пусть не роняет слезы…

– Не будет. Но поймает тебя и «немножко скушаль»… как я эту яичницу…

– Я пострадаю за правду.

– Друг мой, сейчас это не модно. Нынче на страданья идут исключительно ради прибыли.

– Но не все же…

– Как правило…

– Не «как»… Маша, можно, я расскажу про твою прическу?

– Ты с ума сошел!

– Но почему? Ты ведь мне рассказала, а Миру разве нельзя? Это же героическая история, ради дружбы!

– Мир решит, что я тоже ради прибыли. Ради бинокля…

– Ради Даньки!.. Маш, я расскажу.

– Болтун – находка для шпиона.

– Я шпион, да? – решил обидеться Мир.

– Ну… пусть Мак расскажет потом, без меня…

– Пусть, – великодушно решил Мир. – Дети, яичница была восхитительна!..

– Маша, а с Данькой ты потом виделась? – спросил Мак.

– Я с ним теперь каждый день вижусь, в школе. Он после Нового года перебрался с мамой в город. У них там, в поселке, начались какие-то истории с жилплощадью, отец уехал на заработки, а они сюда, к бабушке… Я специально к Ольге Петровне ходила, просила, чтобы она его в свой класс взяла. Он же тихоня, в другом классе могут затюкать…

В прихожей раздалась громкая птичья трель.

– Мой телефон! – подпрыгнула Маша. – Наверно, папа звонит!.. – Она выскочила за дверь. – Да, папа!.. Да, потому что батарейка села… А ты ведь тоже не отвечал… Нет, не в школе, а у одного мальчика, у Матвея Рощина из пятого «А», он рядом со школой живет… Мак, какой у вас адрес? Папа заедет!.. Папа, это улица Кожедуба, дом три, старинный такой дом, прямо памятник истории. Квартира на втором этаже… Только будь осторожнее: перед домом лопнула труба…

Она запрыгала на скрипучем полу – видимо, натягивала свою высохшую амуницию. Потом сообщила в дверь:

– Папа появится через пятнадцать минут…

Он появился через двадцать – слегка застрял перед могучей наледью, оставшейся от недавнего фонтана. Позвонил, спросил с порога:

– Здесь ли расположено убежище, в котором приютили мою беспризорную дочь?

Он был в курчавой барашковой шапке, и такой же курчавой была его рыжеватая бородка. На ней таяла изморозь. Гостя наперебой заверили, что убежище именно здесь и дочь – тоже.

– Отогретая и накормленная, – добавила Маша. – Папа, это Матвей, то есть Мак. А это Мирослав. Мы один раз выступали в концерте, он играл на гитаре и пел песню «Там, за островами», ты был тогда…

Папа пригляделся и сказал, что помнит. Потом добавил:

– Благодетели. Какими добрыми делами я могу расплатиться за ваше великодушие?

– Маша уже расплатилась, – хихикнул Мак. – Помогла мне убрать елку. А то мы с Миром целую неделю не могли собраться…

– Жаль, ты не видел, какая была красивая, – добавила Маша.

– Жаль, – согласился папа Чешуйкин. – Но ты мне расскажешь, когда поедем. Собирайся, душа моя…

– Простите, а вы в какую сторону поедете? – вдруг вмешался Мир. – Случайно не через центр?

– Не случайно, а закономерно. Ибо наша скромная обитель на улице Челюскинцев, за рынком. Надо вас куда-то подбросить?

– Как раз туда! Ко Дворцу школьников. Там у нас встреча с ансамблем «Скворечник»… Мак, поедешь?

– Нет. Это у одних «трень-брень» на уме, а у других куча домашних дел.

– Ох-ох! Что за дела?

– Мама просила вымыть две большие кастрюли и вычистить старую сковородку.

– Это работа на пять минут!

– Потом буду лежать, смотреть в потолок и думать про все на свете.

– Тоже работа, – согласился Мир. – Мак, а ты не мог бы помочь мне с моим «Про все на свете»?

– Я так и знал! Снова давить клавиатуру?

– Мак, там немножко…

– Ладно… Только если это не окончательная чепуха…

– Там исключительно мудрые мысли!.. Тетрадка у меня в ящике…

Старинный почерк

Тетрадка так и называлась – «Про все на свете». Она была пухлая, в девяносто шесть листов, слегка помятая, в клеенчатой корочке кофейного цвета. Мирослав Рощин записывал в нее «соображения», которые время от времени приходили в голову. Самые разные. Казалось, не проще ли отстучать их на компьютере, а потом, если надо, распечатать на принтере? Но не всё, что проще, полезно для души.

Мир делал записи на клетчатых страницах стальным старинным перышком, вставленным в деревянную ручку. Такими писали школьники в середине двадцатого века. Макали перья в чернила и выводили буквы, стараясь сохранять «нажим и наклон». В наше время кому нужна такая бредятина? Однако Миру Рощину была нужна. Он приохотился к ней, когда был третьеклассником.

Мир учился у Ольги Петровны, а она часто рассказывала интересные вещи. В том числе и про то, как жили школьники в прежние времена.

– Писали фиолетовыми чернилами, старательно, даже высовывали кончики языка от усердия… Чернила наливали в специальные склянки, которые назывались «непроливашки». Перья поскрипывали, порой с них срывались кляксы…

– Несчастные люди! – пожалел давних школьников сумрачный Стасик Маркушин.

– Ну, не такие уж несчастные. Красиво написанная строчка доставляла ученику удовольствие. Ведь знание каллиграфии вносит в душу человека стройность…

– Знание чего? – по-прежнему сумрачно спросил Маркушин.

– Каллиграфии, дорогой мой. Это искусство красивого письма. Оно всегда было частью человеческой культуры, знания о языке. Красиво пишешь – правильно думаешь, точно излагаешь то, что хочешь сказать… Это сейчас напечатанные на компьютере строчки не отражают характера человека. А во времена гусиных и стальных перьев…

Мир поднял руку:

– Ольга Петровна, Пушкин писал гусиными перьями, а у него был ужасный почерк…

Ольга Петровна немного помолчала.

– Мирослав, ты на первый взгляд прав. Однако в почерке Александра Сергеевича есть своеобразная прелесть. Порывистость, устремленность души. Слияние написанных строчек с яркими мыслями… А бывают и другие примеры. Это когда почерк будто зеркало характера. Станете постарше – прочитаете повесть Гоголя «Шинель» про несчастного, но очень доброго человека, которого звали Акакий Акакиевич. И роман писателя Достоевского «Идиот» о князе Мышкине…

Кто-то (похоже, что все тот же Маркушин) хмыкнул: мол, глупые имена. «Дурак», – подумал Мир. Повесть «Шинель» он уже читал. К тому же в нем шевелилось ощущение, будто он невольно обидел Ольгу Петровну замечанием о Пушкине. И он сказал, чтобы загладить виноватость:

– Чурка ты, Маркуша…

– На перемене поглядим, кто чурка! – пообещал хмурый Стасик.

– Очень я тебя испугался…

– Ну-ка, не петушитесь, – попросила Ольга Петровна. – Лучше я вам покажу, как принято было писать в прежние времена. Я их еще немножко помню… – И она принялась выводить на доске мелом крупные строчки:

МОРОЗ И СОЛНЦЕ; ДЕНЬ ЧУДЕСНЫЙ!

Получалось в самом деле красиво – с изящным наклоном, плавными нажимами в середине букв и завитушками.

«Как на старинном документе», – подумал Мир.

– Нам тоже писать? – с опаской спросил ленивый Максим Толбухин.

– Не надо. У вас все равно не получится… Но если вы вдруг дома разыщете в Интернете старые прописи или найдете бабушкин букварь с образцами давнего письма, попробуйте сами написать так две-три строчки….

– А про что? – спросил Мир.

– Про что хотите… И принесите мне. Если там будет что-нибудь умное и красиво написанное, поставлю хорошую оценку.

– А если ничего не будет? – спросил ленивый Толбухин.

– Значит, никакой оценки. Не бойся, двойку не поставлю…

Написали немногие, человек пять. Остальные отговорились, что не нашли нужных образцов. Но Мир нашел. Причем не в компьютере, а на книжной полке, где мама хранила букварь 1946 года. Это была память о дедушке, папином отце. А значит, и о папе…

Тетрадки в косую линейку, разумеется, не нашлось, пришлось писать на листе в клетку и видеть перед собой старинный наклон мысленно. Стальные перья были: мама на работе ими делала рисунки для буклетов. Нашлись и чернила, только не фиолетовые, а черные и синие. Мир стал писать синими: больше похоже на старый школьный стиль.

 
Я люблю на звезды смотреть,
Воздух вобравши в легкие.
В нем замирает душа.
Только жаль, что звезды очень далекие,
Их лучи к нам лететь не спешат.
 

Эти стихи он сочинил в первом классе и больше рифмованных строчек никогда не складывал. Но сейчас показалось, что для старинного почерка нужно что-то возвышенное. И опять представился небосклон в созвездиях и обращенные к нему телескопы.

Он очень старался, когда писал (даже кончик языка высунул). Буквы выходили не такие красивые, как у Ольги Петровны и в букваре, но… что-то все-таки получалось. А главное, Мир вдруг почувствовал, что это занятие ему нравится. Может, правда, люди потеряли частичку радости, когда наплевали на старое искусство каллиграфии? А Мир сейчас коснулся утерянного секрета и будто снова нашел эту радость.

Ольга Петровна очень радовалась работам пятерых энтузиастов. Всем поставила пятерки. А Мирослава Рощина хвалила больше всех. Потому что у него строчки оказались самые ровные, буквы самые старательные и правильные. Ну и стихи к тому же…

– Ты их сам сочинил?

– Ой, да это давно. Нечаянно…

– Очень неплохо…

Он вдруг пообещал:

– Я, может быть, что-то еще напишу. Не стихи, но таким же почерком…

– Понравилось?

Он почему-то засмущался и кивнул.

Следующий образец каллиграфии Мир показал Ольге Петровне в конце мая, когда закончили четвертый класс. Ребята расставались с Ольгой Петровной и сочинили для нее послание. Написать его на альбомном листе поручили Миру: всем уже был известен его талант. И он вывел старой прописью:

 
Во все наши дни и в любую погоду
Мы жили все с вами четыре года.
И что расстаемся мы – не беда.
Мы рядышком будем, конечно, всегда.
 

Похоже, что Ольга Петровна даже прослезилась. Каждого чмокнула в заросшие макушки, а Миру сказала:

– Ты стал писать еще красивее. Наверно, тренируешься?

Он опять застеснялся и выговорил:

– Иногда…

А по правде он тренировался не иногда, а часто. Нравилось, когда из-под упругого пера появляются на свет буквы с завитушками и складываются в слова, от которых слегка веет стариной и загадками. Сначала он писал просто так: всякие имена и коротенькие фразы, названия кораблей и городов, какие-нибудь поговорки или строчки из стихов. Главное – сама процедура письма. Тетрадку он не прятал, и однажды ее увидела мама. Ну… другая мама сказала бы: «Чем заниматься ерундой, учил бы правила или решал примеры». Но мама братьев Рощиных заметила:

– Почерк изящный, ничего не скажешь. Но почему такая абракадабра? Записывал бы какие-нибудь умные мысли. Получится двойная польза: и каллиграфия, и тренировка ума…

– А если их нету, умных-то…

– Ох уж! Совсем нет? Вон как складно вчера убеждал Матвея, что скорость света совсем не предел…

– Конечно, не предел! Потому что иначе как люди преодолеют бесконечность Вселенной?

– Ты думаешь, ее надо преодолевать? – с неожиданной серьезностью спросила мама.

– Обязательно! – вмешался Мак. – Зачем тогда было ее создавать? Это самую Вселенную…

– Да, – сказал четвероклассник Мир.

– Вот возьми и напиши про это.

Мир поскреб макушку и… написал. Правда, сочинять длинные предложения было ему лень, но он вспомнил умную фразу, что «краткость – сестра таланта» и начертал в тетради:

«Эйнштейн был очень умный человек, но все-таки он ошибался. То есть не все додумал до конца. Скорость света когда-нибудь преодолеют. Потому что иначе Вселенная не имеет смысла. Зачем она, если до ее края надо добираться миллиарды лет? Когда-нибудь можно будет долететь моментально, вообще без времени. Говорят, что уже делаются такие опыты под названием „прокол пространства“, только они засекречены. Но это маленькие опыты, а когда-нибудь удастся сделать крупный. Наверно, с помощью громадного телескопа-излучателя, который выведут на орбиту. Он будет в тысячу раз больше „Хаббла“»…

Такой вот научный труд изложил Мирослав Рощин в своей тетради. Пока он писал, первоклассник Мак («капитан Мак’Вейк – любопытный нос») поглядывал через его плечо.

Прозвище Мак’Вейк придумалось однажды, когда братья устроили игру-фантазию «Раз пираты, два пираты, в этом мы не виноваты». Придумалось почти само собой, и Мир навсегда приклеил его к Матвейке. Тот не спорил. Он вообще редко спорил с братом, потому что знал: тот умнее и опытнее в жизни, а главное – любил брата спокойно и преданно.

Мак’Вейк умел разбирать витиеватые старинные прописи. Мир не прогонял брата, лишь просил иногда:

– Не сопи.

– Я тихонько соплю… А что такое «Хаббл»?

– Громадный телескоп, который висит над Землей на орбите, как спутник. С его помощью сделано множество астрономических открытий… Но он сейчас не самый крупный, есть гораздо больше…

– А они не грохнутся от тяжести?

– Не грохнутся, если рассчитать правильно…

– Мир, ты такой умный! – слегка подхалимски заметил Мак. – Ты все это в Интернете разузнал?

– Конечно! Там полно всякого…

– Да! А мне почему-то не велишь забираться в Интернет!

– Это мама не велит. А меня только просит, чтобы я следил за тобой… Я, по-твоему, не должен слушаться маму?.. Да ты ведь все равно забираешься.

– Я только чуть-чуть…

– И я ни разу не выдал тебя…

– Потому что на братьев не ябедничают… Мир!

– Что?

– А давай ты будешь писать в тетради, а я то, что написано, стану перепечатывать на диск.

– Это зачем?

– Ну… вдруг с тетрадкой что-нибудь случится! И твои ученые мысли погибнут! А если перепечатать, они сохранятся…

Миру была известна фраза из романа писателя Булгакова:

– «Рукописи не горят»!

Мак недавно смотрел передачу про книгу «Мертвые души» и тут же вспомнил:

– У Гоголя вот сгорела…

Что ни говори, а находчивый был брат.

– Тебе просто нужен законный доступ к компьютеру! Чтобы почаще…

– Ну и… да… А то, что ты пишешь, мне тоже интересно. Младшие братья должны набираться ума у старших…

Мир подумал, что, может быть, и в самом деле полезно, если сохранится компьютерная копия тетрадки. Для потомства (хи-хи!). От Мака у него секретов не было. Только…

– Но больше никому ни словечка про то, что написано!

– И маме?

– Мама, если надо, сама прочитает…

Мак с той поры перепечатывал записи Мира регулярно. Иногда они обсуждали их и даже спорили (например, какого размера в поперечнике черные дыры Вселенной или какая книга лучше: «Трудно быть богом» или «Хроники Нарнии»). Мир привык, что брат постоянно копирует его рукописные тексты, и даже тревожился, если Мак такое дело затягивал. Теперь уже непонятно было, кому это больше надо: старшему или младшему? Миру нравилось выводить в тетрадке изящные строчки со всякими «неожиданными откровениями», а Маку стучать на клавиатуре и видеть, как мысли брата обретают четкую типографскую форму.

Мак печатал, поглядывая в тетрадь.

«Физик Перельман сумел доказать теорему Пуанкаре. Ему за это присудили премию в миллион долларов. А он отказался. Дурак… Ну нет, не дурак, а совершенно равнодушный человек. Деньги ему не нужны – ему нужна сама по себе наука, но ведь он мог отдать этот миллион в медицину. Это спасло бы многих таких ребят, как Огонек. Но Перельману, видимо, наплевать на людей, ему важна только голая наука. Но зачем эта наука и для кого эта теорема, если не будет людей? Если их не будет, не станет и Вселенной, ведь никто не сможет ее увидеть и понять. Это даже не моя мысль, а Матвея. Он недавно сказал: „Если какую-то вещь никто не видит и никто про нее не знает, ее все равно что нет на свете…“»

Мак перепечатал этот абзац со скромной горделивостью. Потому что Мир согласился с этим доводом, когда они рассуждали о Творце Вселенной. Оба брата согласились, что без Творца Вселенная возникнуть не могла, но у младшего такое доказательство прозвучало более четко и лаконично.

А дальше Мир писал совсем про другое:

«Недавно зацепил в Инете еще одну статью про Лухманова и там успел прочитать, будто его младший сын, Волик, тоже стал моряком, а когда умер, его похоронили в Севастополе. Но я лишь чуть-чуть зацепил эту строчку, и тут вырубили электричество. А потом я эту статью найти никак не мог. Так обидно!..»

«Еще бы не обидно!» – согласился с братом Мак.

А Мир писал дальше.

«Удивительно, как много всего переплетается на свете. Наш город и Севастополь. Они так далеко друг от друга, и моря у нас нет, а все равно… Торпедные катера, которые были построены на нашей судоверфи, воевали на Черном море. Говорят, тюменский катер был первым из тех, кто ворвался в севастопольские бухты, когда освобождали город от фашистов. Он теперь стоит, как памятник, на базе катеров у Карантинной бухты. А у нас такого памятника нет. Я про это сказал в прошлом году, когда была экскурсия на новой набережной. Экскурсоводша стала хвастаться бронзовым кораблем Беринга, а я не выдержал: „При чем здесь Беринг? Он у нас не бывал! Лучше бы поставили здесь торпедный катер“. Какие-то тетушки завозмущались, но тут подскочил корреспондент с ТВ. „Мальчик, а что ты еще знаешь про катера? А про другие суда, построенные в Тюмени? А хочешь принять участие в конкурсе?“ С той поры и завертелось…»

«Странно, – подумал Мак. – Дело было в прошлом году, а почему Мир написал про это лишь недавно? Будто его что-то тревожит».

Когда что-то тревожило Мира, это сразу отзывалось в Матвее.

А дальше было еще вот что.

«Капитан Лухманов никогда не был в нашем городе. Но его мама жила здесь несколько лет. И потом он от нее, наверно, слышал про наш город. Это ведь тоже связь. А сам он много раз бывал в Севастополе, потому что командовал учебным клипером „Великая княжна Мария Николаевна“. Я видел этот фрегат на картинке, он похож на „Диану“. Иногда думаю: неужели в самом деле окажусь на „Диане“? Вот было бы чудо! Только почему-то временами грызет тревога, будто делаю что-то не так».

Мак тряхнул головой: «Мир, ты все делаешь так. Даже не сомневайся!»

Чтобы прогнать беспокойство, Мак включил в Интернете «Панорамы Севастополя» и минут пятнадцать путешествовал по белым приморским улицам, двигая курсор по начерченным на мостовых линиям. Графская пристань, Приморский бульвар, Артиллерийская бухта, Хрустальный мыс, Карантинная бухта. Где-то здесь военная база, на которой стоит тот самый катер-памятник. Мак нашел и его, но где катер построен, сказано не было.

«Интересно, есть на нем какая-нибудь отметка, что он в самом деле наш? Или это просто чьи-то догадки? Мир уверен, что не догадки, а чистая правда».

Мак ощутил укол совести, будто без спросу, украдкой от Мира, удрал к морю в одиночку. Обычно они гуляли по Севастополю вдвоем. Он виновато подышал и переключился на новости Яндекса.

И сразу: «ЧП в Санкт-Петербурге. Полицейский лейтенант забил до смерти подростка-восьмиклассника…»

То, что было написано дальше, заставило Мака задрожать. Парнишка по имени Никита вечером возвращался с тренировки. Трое пьяных ментов заволокли его в отделение, стали требовать признания в каких-то кражах. Лейтенант с таким простым, безобидным именем Денис Петров схватил черенок от швабры и начал избивать… Потом они увидели, что Никита уже почти не дышит, вызвали «Скорую». В машине мальчишка умер…

В классе, где учился Мак, тоже был Денис Петров. Безобидный такой, улыбчивый… Неужели и он когда-нибудь может так поступить?

Мак попробовал читать подробности, но вместо них будто видел перед собой Мира. Тоже восьмиклассник. Два года назад тоже чуть не убили. Ну там хоть понятно: шпана, отморозки. А здесь-то!..

И что теперь с мамой этого Никиты?

Наверно, то же, что было с их мамой, когда сообщили о гибели самолета, в котором летел отец. Мак был малыш, не помнил того момента, но теперь показалось: помнит… Да ведь и тогда, когда избили Мира, на маму было тяжело смотреть.

Вот тебе и бесконечная Вселенная! Сколько в ней зверства… Откуда оно? Уже не первый раз мелькнула мысль, что, наверно, это не люди. Наверно, подосланные на Землю агенты с какой-то чудовищной галактики. Мак и Мир уже не раз говорили об этом…

Мак набрал номер.

– Мир, это я… Тут в Интернете… я прочитал только что… в Питере…

– Мак, я знаю. Я приеду сейчас.