Текст книги "Дагги-Тиц (сборник)"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава 2. Боевые забавы

Иностранные языки

Чтобы закончить историю с золотой рыбкой, надо забежать вперед.

Конечно, Лодька и Борька соорудили мозаику. У Борьки в кладовке нашелся кусок текстолита, из него выпилили прямоугольник размером с развернутую тетрадь. Ацетоном наклеили на него подогнанные друг к дружке кусочки пластмассы «морских» расцветок – это были волны и штормовое небо. На них поместили желтый берег с коричневыми «камнями», а на краю берега – сложенную из разноцветных квадратиков и треугольничков фигурку старичка. У него была голова с круглым носом, белым клинышком-бородкой и седыми, разлохмаченными ветром волосами. Вскинув голову, старик выкрикивал жалобную просьбу Рыбке. А выпуклая желтая Рыбка смотрела на него с высокого гребня волны: «Не печалься, ступай себе с богом…»

Закончили работу, отдышались от ацетона (дело было в комнате у Борьки), полюбовались.

– Хоть на выставку, – заявил Борька без лишней самокритики. – Или повесить у себя. Если бы не Матвей Андреич…

Готовую работу вставили в рамку. Ее, подходящую, заранее отыскали в Борькиной кладовке и заново покрыли лаком.

– Мам, смотри! Шикарно, да?

Софья Моисеевна вдвинулась в комнатку на вечно больных, опухших ногах. Согласилась ровно-жалобным голосом (тон этот – от привычки к постоянным жизненным бедствиям, одним из которых был Борька):

– Красиво, ничего не имею против. Только запахов тут вы напустили вашим клеем…

– Щас развеется… Мы это в подарок Матвею Андреичу!

Софья Моисеевна отозвалась все так же печально:

– Лучше бы Евгении Евгеньевне подарили. А то вот как впишет она тебе двойку на переэкзаменовке… Ты, Боря, совсем не занимаешься. Вот сделаешься второгодником… Моня приедет, опять надает тебе подзатыльников…

Моня был старший брат, он учился в машиностроительном техникуме и всегда на отлично.

– А я чё! Я каждый день учебник читаю… – притворно заныл Борька. А Лодька уже который раз пожалел, что судьба с Борькой и с ним обошлась так нелепо.

Что ей, судьбе, стоило засунуть их в один класс! Но когда они кончили начальную, девятнадцатую школу и были записаны в десятилетку, оказалось, что Аронский – в пятом «А», Глущенко же – в другом. Даже не в «Б» и не в «В», в «З»! Вот такое количество пятиклассников набралось в только что построенной мужской средней школе № 25 в сорок восьмом году двадцатого века. В классах от «А» до «Г» изучали английский язык, в остальных – немецкий. Лодька тогда изрядно огорчился: человеку, который собирается в моряки, английский гораздо нужнее! Но разве мальчишек спрашивали!.. А Борьке было все равно – что английский, что немецкий, в моряки он не собирался и вообще толком не знал, кем будет: может, певцом, если после взросления не пропадет голос, а может, начальником строительства, потому что любил придумывать проекты городов…

Лучше бы Борьке достался немецкий, тогда, возможно, не было бы несчастий. А с английским у него дело не пошло с первых дней. Пожилая сухопарая Евгения Евгеньевна закатывала глаза и говорила: «Аронский – это бедствие. Ни малейших способностей к языку, и к тому же он постоянно жует на уроках. Нет понятий о культуре». Борька однажды выдал в ответ, что невозможно учить язык в котором слово «культура» пишется почти нормально: «культурэ», а произносится по-папуасски: «калче», как больничный анализ. И что жует он, Борька, не постоянно а изредка… Из пятого в шестой Борька переполз только после осеннего экзамена по английскому, а в следующем году опять схлопотал переэкзаменовку…

Матери Борька сказал, что вредная «Евгеша» перетопчется без подарка, а у Матвея Андреевича скоро юбилей.

Матвей Андреевич, вопреки слухам, не ушел из школы, вел уроки по-прежнему. В середине сентября случилось торжественное собрание по поводу его пятидесятилетия. Пятиклассников на собрание не позвали (школьный зал не вместил бы такую ораву), и подарок Лодька и Борька отдали Матвею Андреевичу на другой день, в коридоре, на перемене. Сдернули с мозаичной картины обертку, и…

– Матвей Андреич, подождите минуточку! Мы вас поздравляем… вот…

У Матвея Андреевича заулыбалась каждая морщинка.

– Голубчики… Какая чудесная вещь. Замечательный пушкинский сюжет… Будет память на всю жизнь. Спасибо, мои хорошие… – Он обоих потрепал по ершистым прическам. Борьку – с оттенком печали и будто бы со скрытыми словами: «Ну, что я мог сделать…»

Потому что Борька Аронский не был теперь в его классе, в нынешнем седьмом «А». Он все же остался на второй год из-за английского.

Лодьке надолго запомнилось горестное возвращение Борьки с переэкзаменовки. Тот, видимо, до последнего момента не верил, что может случиться такое – он станет второгодником. И теперь брел по своему кварталу с упавшей головой и мокрыми полосками на пухлых щеках. В тишине солнечного дня поскрипывали под ним хлипкие доски тротуара.

Приятели и мать в молчании ждали Борьку у калитки. И видели издалека – дело паршивое. Борька остановился перед матерью, что-то пробубнил, голову опустил еще ниже. Она только рукой махнула. Повернулась, чтобы уйти в калитку, но не ушла, смотрела, как ненаглядный сынок бредет к приятелям. Тот встал перед ребятами, вытер щеки, выговорил, глядя в сторону:

– А чё… Евгеша такая сволочь…

Все молчали. Евгения Евгеньевна была не сахар, это факт, но то, что Борька валял дурака все лето, надеясь на дурацкое «ништяк, обойдется» – тоже факт.

Да, все молчали и смотрели с жалостью и даже виноватостью, потому что у всех было все хорошо, а вот у него, у несчастного Борьки…

С самой большой жалостью, но в то же время и строго, смотрела Борькина соседка, десятиклассница Зина Каблукова – очень славная, красивая такая (только досадно, что постоянно хромая из-за костного туберкулеза). Зина умела разбираться в ребячьих бедах, с ней делились тайнами, часто просили советов. И теперь ждали ее слов.

Зина сказала:

– Борька, бестолочь, иди сейчас же, попроси у мамы как следует прощенья. И скажи, что теперь будешь учиться изо всех сил…

Все ощутили, что это мудрое решение. Или, по крайней мере, единственное.

Борька беспрекословно побрел опять к матери. Слышали, как он забормотал:

– Мама, прости… Я теперь никогда… то есть всегда… буду все учить…

Софья Моисеевна, видно, не ожидала от вредного и упрямого чада столь безоглядного раскаяния. Развела руками, жалобным своим голосом, громко – не столько для сына, сколько для других – как бы подвела итог:

– Ну так что. Не я ведь в школе-то учусь, а ты. Потерял год по дурости. Может, хоть сейчас поумнеешь…

– Ма, я поумнею. Я буду…

– Скажи спасибо, что Мони нет, отправили их курс картошку рыть…

Это известие, сулившее Борьке избавление (или хотя бы отсрочку) от заслуженной кары, слегка разрядило обстановку. Заулыбались…

Борька быстро оправился от потрясения и в тот же вечер как ни в чем ни бывало гонял с ребятами в цирковом сквере футбольный мяч (уже потерявший к тому времени магазинный лоск)… А по английскому он в своем шестом «А» начал получать вполне благополучные тройки, поскольку учила его теперь не «Евгеша», а мирная и не желавшая никому несчастий Анна Георгиевна, у которой была одна задача – дотянуть до пенсии…

Стрелка

Но в тот день, когда нашли «медный клад», Борька еще не ведал о скорой беде на переэкзаменовке и не думал об английском. Впрочем, и о мозаике они с Лодькой тогда больше не думали, уговорившись отложить это дело «на потом». Теперь главными были медные трубки. Две из них – совершенно прямые, с толстыми стенками, с «калибром» примерно в полсантиметра, являли собой идеальные заготовки для самодельных пистолетов. Смастерить «поджигальники», когда появилась такая возможность, не упустил бы случая ни один нормальный пацан в славном городе Тюмени…

К делу подошли обстоятельно.

Отправились в сарайчик, где Лодькин отец в свое время устроил маленькую мастерскую. Лодька старался, чтобы и сейчас было здесь «как при папе». Вернется и увидит, что все в полном порядке…

На куске рельса расплющили у трубок «хвостовые» концы. Лодька вытащил с полки ручную дрель. Сергей Григорьевич умел работать ей, несмотря на искалеченную руку, и научил сына. В «хвостах» просверли по три маленьких дырки. Потом Лодька притащил из кухни примус. В прошлом году еще он опасался иметь дело с этой керосиновой «кочегаркой» (вдруг рванет!), но теперь действовал бесстрашно. Примус загудел круглым синим огнем. На конфорку поставили жестяную банку и в ней растопили кусочки свинца, которые нашлись в коробке с паяльником.

Зажали трубки в слесарных тисках вверх дульными срезами. По специально изогнутому жестяному лотку налили в них небольшие порции свинца – для прочности «казенной части».

Оба оружейника мастерили пистолеты впервые, но не раз видели, как это делают те, кто постарше. Поэтому работали умело. Проволокой измерили внутреннюю длину ствола – от среза до свинца. На этом расстоянии просверлили крохотные воронки – запальные отверстия. (Обычно их делали с помощью пропилов и пробивания гвоздем, но сейчас была дрель – замечательная штука!)

Много пришлось повозиться с деревянными рукоятками. Пока выпилили из доски, зачистили рашпилем и наждачной шкуркой, пока прикрутили к ним стволы мелкими шурупами и плотными витками алюминиевой проволоки, совсем завечерело, солнечные полоски на земляном полу стали оранжевыми. Лодька включил лампочку, охлопал со штанов древесную пыль. Покачал в ладони готовый «маузер».

– Во, погрохаем…

По правде говоря, раньше стрелять из поджига ему не приходилось, только видел со стороны, как палят другие. И сейчас побаивался. Но не показывать же это Борьке!

Борька потряс коробком спичек (ими недавно разжигали примус).

– Испытаем?

Лодька рассудил здраво:

– Сбегутся соседи, будет нам испытание… Завтра на Стрелке попробуем…

Стрелкой называлось глухое место позади большого двора на улице Герцена – того, в котором обитали несколько Лодькиных приятелей и в котором до лета сорок шестого года жил он сам. Там часто собиралась компания со всего квартала – и старшие, и младшие. Эту укрытую от посторонних глаз территорию с одной стороны огораживала кирпичная стена городской пекарни, с противоположной – двухэтажные бревенчатые сараи (ровесники старинного купеческого дома), с третьей – высоченный забор, за которым тянулась малолюдная улица Дзержинского, с четвертой – могучие поленницы, сооруженные жильцами обширного двора. Кроме того, дрова были сложены и вдоль стены, забора и сараев. В холодные времена за ними сюда наведывались хозяева многочисленных печек, а летом почти никогда не заглядывали. Здесь можно было без опаски резаться в чику, дымить «бычками», от души лупить мячом о кирпичи и обсуждать дела, которые совершенно не касались взрослого населения.

Штабеля сосновых и березовых поленьев прекрасно глушили звуки. Именно по такой причине эта квадратная территория – вытоптанная посередине, а по краям поросшая лопухами и густой городской ромашкой – получила свое название. «Стрелка» – место, где стреляют. Здесь испытывали пугачи и поджиги с давних времен – еще те пацаны с улицы Герцена, многие из которых потом не пришли домой с войны…

Памятью о них были надписи, выцарапанные на кирпичах: «Боба Кнопов 1936»; «Сёма + Тамара = Да! И что такого?»; «No pasaran!» (это память об Испанской войне); «С.Мурзинцев. Я ухожу. 15 авг 1941».

Про некоторых знали. Например про Серегу, старшего брата «летописца» Шурика Мурзинцева. Тоже не вернулся…

Утром, когда Лодька и Борька объявились на Стрелке, здесь уже собрались несколько человек. Десятиклассники Атос и Лешка Григорьев, а также конопатый Толька Сатин по кличе Синий (человек вредный, но замечательный вратарь), Рашид Каюмов, Валерик Сидоркин и Гарик Логинов. Толька и Рашид были приблизительно одногодками Лодьки и Борьки, Валерик младше на год-полтора. Гарик – тоже, но казался младше своих лет.

Был Гарик тоненьким дружелюбным существом с редкими золотистыми веснушками и пушистой желтой головой. Поэтому – «Гарик-Фонарик». На первый взгляд этакий примерный мальчик с лямками крест-накрест и большими робкими глазами, а на самом деле – человек удивительно храбрый: в разных рискованных делах и на футбольных площадках – всегда впереди.

Лодька тайно завидовал смелому характеру Фонарика, а Борька – его ясному голосу. Голос был не такой сильный, как у Борьки, но удивительно чистый. Когда собирались на веранде Зины Каблуковой попеть разные любимые песни, Фонарик в общем хоре всегда был заметнее, чем Борька…

Атос и Лешка возились с мячом. Толька Синий хмуро поведал пришедшим, что за сутки мяч обмяк, в камере, как и опасались, оказалась крохотная дырка. Ее обнаружили, засунув надутую камеру в железную бочку с дождевой водой (бочка была с давних пор вкопана у сарая, под ржавой водосточной трубой). Поставить заплату было раз плюнуть, накачать мяч велосипедным насосом – тоже минутное дело. А со шнурованием опять началась возня. Лешка и Атос, дергали гнучую алюминиевую проволоку, что-то цедили сквозь зубы и косились на Фонарика – тот всегда розовел от крепких выражений.

Лодька вынул из кармана сделанную вчера шнуровку.

– Атос, попробуй этой…

– Ух ты… – не скрыл удовольствия Атос.

– Нашлись наконец-то люди с головой и руками, – возвестил Лешка Григорьев и по-братски хлопнул Лодьку между лопаток. – Севкин, ты герой пятилетки…

Безобидным прозвищем «Севкин» Лодьку часто звали здесь, на улице Герцена, помнили его прежнее имя…

– Между прочим, шнуровку мы делали вдвоем, – слегка надулся Борька.

– Да, мы вместе! – спохватился Лодька.

– Оба герои, – согласился Лешка. Но на Борьку посмотрел без интереса, а на Лодьку одобрительно. Он с давних пор сдержанно симпатизировал «Севкину», потому что одно время они были соседями по квартире.

Чтобы Борька не надулся сильнее, Лодька торопливо похвастался:

– А еще у нас вот что… Борь, доставай! – и они разом вытащили из-под одинаковых полинялых ковбоек свое оружие.

Конечно, их облепили со всех сторон.

Атос глянул с высоты своего роста, взял в ладони оба пистолета. Понюхал стволы.

– Не пробовали еще?

– Не-а. Вчера чуть не до ночи клепали… – солидно разъяснил Борька.

Лодька полувопросительно сказал:

– Надо бы пальнуть…

Атос кивнул и прицелился поверх голов. Лодька смотрел на него без опасения. Пистолеты Атосу явно нравились, но о том, что он захочет их «кон-фис-ко-вать», невозможно было и помыслить. Оружие – вещь неприкосновенная.

– Каюм, – дай спички, – велел Атос Рашиду Каюмову.

– Нету у меня!

– Не верти задницей. Мы знаем, что ты опять куришь, – сказал Лешка. Старшие следили (хотя и не очень рьяно), чтобы «мелочь лопоухая не слишком коптила легкие».

Рашид медленно полез в карман рваных сатиновых шаровар.

– А я маме скажу, что у тебя спички… – встряла его девятилетняя сестренка Райка. Она появилась на Стрелке вместе с малышом Славиком Тминовым и длинным губошлепистым Семеном Брыкалиным по прозвищу Цурюк.

– А я тебе секим-язык, – пообещал Рашид сестрице, но без лишней суровости: он знал, что Райка не ябеда.

Складным ножиком Валерки Сидоркина аккуратно соскребли на донышко мятой консервной жестянки серу с двадцати головок. Атос решил, что по десять на пистолет – безопасная норма, оружие выглядело прочным. Всыпали боевые заряды в стволы, забили их тугими бумажными шариками, которые скатали из обрывков воздушного змея (он валялся за поленницей). Здесь пригодился шомпол, который Лодька с Борькой накануне смастерили из той же проволоки, что шнуровку.

– А пули то… – спохватился Сидоркин…

Обычно пули для такого оружия делали из толстых гвоздей – распиливали их на кусочки. Но сейчас не было под руками ни гвоздя, ни напильника с кусачками (и «Севкин» с Борькой не подумали об это заранее, растяпы!)

Выручил Цурюк. По локоть запустил длинную лапу в карман замызганных необъятных «шкер», вытащил несколько патронов от винтовки-малопульки. Никто не удивился. Знали, что папаша Цурюка работает заведующим оружейной частью в стрелковой школе ДОСАРМа (которая рядом с мостом через лог, над откосом). Дома у него водились боеприпасы – то ли «сэкономленные», то ли списанные за истекшим сроком годности. Любивший поддать Брыкалин-старший не всегда следил за сохранностью этого имущества, и сынок, случалось, добывал патрончики для своих забав.

– Не мог раньше-то появиться, – проворчал Атос. – Зарядили бы порохом, а не спичками… Ладно, давай… – Он и Лешка крепкими своими пальцами вытащили свинцовые пульки из патронов, примерили к трубкам… И вот ведь удача! Пули оказались точно по трубочному калибру! Вошли в медные стволы без лишнего сопротивления, но с мягкой плотностью, как поршни.

В проволочные скобки у запальных отверстий вставили обломки спичек с головками. Фонарик нетерпеливо пристроил на торчащем из поленницы кругляке жестянку. Атос и Лешка одинаково покачали в ладонях пистолеты, Атос взял в левую руку коробок.

– Ну чего! – порядка ради возмутился Лодька. – Мы же должны первые…

– Тихо, Севкин, – добродушно отозвался Лешка Григорьев. – Первыми стреляют взрослые. Испытание оружия всегда риск…

– Подумаешь, старики… – пробубнил Борька. Но, скорей всего, тоже для вида. Наверно, он, как и Лодька, был в глубине души рад: пусть сперва палят опытные люди

Атос откинул со лба темное крыло волос, прицелился в жестянку с пяти шагов, поднял к запалу коробок… Славик Тминов бесстрашно (в том смысли, что не стесняется бояться – маленькому можно) воткнул в уши указательные пальцы. Райка прижала к ушам ладони. Гарик словно подрос на тонких ногах, вытянул шею и аж засветился от храброго нетерпения.

Атос чиркнул коробком…

Лодьке и раньше, когда он видел стрельбу из поджигов, горенье запальной головки казалось томительно длинным (а на самом-то деле – маленькая доля секунды!). Вот и сейчас шипучий звук по– змеиному заскользил в тишине. Лодька держал руки в карманах, чтобы не заткнуть, подобно Славику, уши…

Ка-ак ахнуло!..

Маленькая Райка села на корточки. Сидевший на фанерном ящике Славик воробушком упорхнул в подорожники. Гарик восторженно подпрыгнул. Остальные в навалившейся тишине смотрели сквозь синий дым на жестянку.

Жестянка была на месте.

– Наверно, дуло кривое, – заявил Толька Синий.

– Сам ты кривой! – немедленно ответствовал Лодька (Атос испытывал именно его пистолет). Реплика эта могла привести к небольшой кулачной стычке, Синий не прощал необдуманных выражений. Но Атос опять откинул волосы и небрежно разъяснил:

– Ничего ни у кого не кривое. Просто я промазал с непривычки… Леш, давай… – Он протянул коробок Григорьеву.

Теперь прицелился Лешка (а Славик Тминов забыл заткнуть уши.

Снова грянуло! Банку снесло с кругляка. Все заорали ура. Славик на четвереньках подбежал к поленнице, отыскал жестяную мишень в траве и восторженно поднял над головой. В ржавом донышке, в самой середке, была дырка с рваными краями. Лешка со скромным видом продувал ствол. Редкие Лешкины веснушки (вроде как у Гарика) победно золотились…

Для новой стрельбы в пистолеты засыпали порох. Рассудили, что порции из патрона для одного выстрела будет в самый раз. Ведь винтовки-малокалиберки бьют такими зарядами ого с какой силой!.. Ну и пришла Борькина и Лодькина очередь.

Лодька сейчас уже почти не волновался. И промазать не боялся, потому что вместо маленькой жестянки Валерик Сидоркин приспособил поломанный и надорванный воздушный змей из пожелтевшей «Тюменской правды». Изобразил на нем карандашным огрызком бандитскую рожу – страшную и забавную (он, Валерка, был настоящий художник, хотя видом своим напоминал не юного живописца, а лохматого деревенского подпаска с картины известного художника – Лодька не помнил, какого)…

Лодька храбро навел ствол на светлое пятно змея и чиркнул. Пистолет выпалил не так громко, как у Атоса. Но все же крепко. И руку слегка толкнуло назад. Зазвенело в ушах. С нескольких шагов было не разглядеть, есть ли в нарисованной роже пробоина. Однако оказалось, что есть. Правда, не в самой роже, а в оттопыренном ухе, но все равно Лодька был доволен… За бумагой, в срезе соснового полена он обнаружил круглую дырку – пуля глубоко ушла в древесный торец. На миг стало почему-то зябко…

Борька попал злодею в кривой зуб и был счастлив…

Потом стреляли все по очереди. Лодька передал пистолет нетерпеливо танцующему Фонарику, Борька – Синему. Ну и так далее… Зарядов хватило даже подошедшим Шурику Мурзинцеву (однокласснику Атоса и Лешки) и Вовке Неверову. Шурик сетовал, что не успел к началу и не сможет обо всем подробно записать в своей «летописи».

– Расспросишь свидетелей, – утешил его Вовка.

Вовка Неверов был на год старше Лодьки. Поэтому одинаково вписывался и в компанию старших, когда те собирались в Ленинский сад на танцы или дымили «беломорчиками», и в игры тех, что «помельче» – сыщики-разбойники, пряталки, попа-гонялу и штандер. Младшие признавали его вроде как за командира. Тем более, что в Вовкином дворе располагался пустующий сеновал – убежище, где можно собраться в дождливую пору…

У Вовки было солидное прозвище – Фома. Кто-то где-то когда-то услыхал, что была в человеческой истории такая личность – Фома Неверующий. Обмолвился об этом однажды, вот имя и прилепилось к Вовке. Он не возражал. Потому что Вовок видимо-невидимо, а Фома, похоже, один на всю Тюмень.

Кроме солидного прозвища, было у Фомы немало и других достоинств. И в числе их – умение делать великолепные рогатки. Из этих рогаток он с больших дистанций расшибал без промаха мелкие аптечные пузырьки. Чемпион был в таком деле. И потому рогатки считал оружием более удобным и эффективным, чем огнестрельные громыхальники. В этом смысле он выразился и сейчас, хотя пальнуть из Лодькиного пистолета не отказался (и попал нарисованному злодею в левый глаз).

На этом кончились заряды. Вернее, кончились пули. В двух пустых патрончиках, их которых пули вынули в самом начале, оставался порох, но его просто сожгли («пфыкнули») все в той же многострадальной жестянке. Опустевшие гильзы («пистончики») бросили в крохотный костерок, и они там безобидно щелкнули капсюльной начинкой…

После этого решили, что на сегодня стрельбы достаточно. Сели в траву у поленницы, сложенной вдоль кирпичной стены. Пахло сухими дровами, теплыми кирпичами и не имеющей лепестков дворовой ромашкой (у которой чуть различимый земляничный аромат). А еще, чуть-чуть, – сгоревшим порохом.

Висели над головами набухшие солнцем ватные облака, робко цвиркал где-то одинокий кузнечик.

– Тишина после боя… – вдруг усмехнулся Лешка Григорьев.

Пришла Зина Каблукова с черным котенком Бобой на руках (Атос поспешно спрятал только что вынутую папиросу). Зина поводила тросточкой по траве – где бы присесть? Шурик Мурзинцев торопливо подкатил к ней березовый чурбак. Она улыбнулась, осторожно опустилась, вытянула больную ногу.

– Ребята, в «Комсомольском» кино завтра «Остров сокровищ» пойдет. Может, насобираем на билеты, чтобы все вместе?..

«Комсомольским» в просторечии именовался кинотеатр имени 25-летия ВЛКСМ, тот, что рядом с главным, с «Темпом».

– Да ну, я его сто раз смотрел, – с длинным зевком сказал Синий.

– Ну и что? Его можно тыщу раз смотреть, – сказал Лодька.

– Там такие песни… – поддержал его Сидоркин.

– Йо-хо-хо, веселись, как черт… – деловито вспомнил Вовка Неверов.

– Это не самая лучшая там песня, – задумчиво сказала Зина. – Мне больше всех там нравится «Я на подвиг тебя провожала»… Помните ее?

– Я мотив помню, а слова еле-еле, – признался Вовка. – Посмотрю опять, тогда вспомню заново…

Остальные молчали.

– Боря, Гарик, а вы помните? – спросила Зина.

– Я помню, но петь ее никогда не буду, – сумрачно отозвался Борька. – Потому что она девчоночья…

– Ну и глупо, – огорчилась Зина.

– Ну и что же, что девчоночья? Она все равно про героев, – вдруг тихо проговорил Фонарик, который обычно ни с кем не спорил. Он сидел, прижимаясь теменем к дровяному торцу и смотрел куда-то перед собой и вверх.

Он, Фонарик, был храбрый человек. Не только в рискованных играх, но и вообще. В добрых делах – тоже. Он, видимо, понял, что Зине хочется услышать эту песню. (А может быть, и еще что-то почуял – словно заглянул в недалекое будущее). Никто не просил Фонарика, но он вдруг вздохнул и запел негромко, словно для себя:

 
Я на подвиг тебя провожала,
Над землею гремела гроза.
Я тебя провожала,
Но слезы сдержала,
И были сухими глаза…
 

Никто не удивился. Просто все притихли и сидели осторожно, словно у каждого на руках был уснувший котенок, вроде Зининого Бобы. Даже Борька смотрел без сердитости.

«Зря он так с Зиной, – думалось Лодьке. – Но, наверно, он это от неловкости. Чтобы не показаться чувствительным… А если что-нибудь случится… ну, когда «если ранили друга», он ведь тоже бросится на помощь…»

 
Ты в жаркое дело
Отважно и смело
Иди, не боясь ничего…
 

…В кино сходили через два дня. Всей компанией. Даже Синий пошел, потому что одно дело смотреть фильм просто так, а другое – вместе со всеми.

А из пистолетов Лодька и Борька больше не стреляли. Спрятали их у себя в укромных местах. Если у тебя оружие, не обязательно палить из него каждый день. Достаточно ощущения, что оно есть. На случай какого-нибудь «жаркого дела»… А для обычных стрелковых забав и состязаний вполне достаточно простых рогаток – их таскал в кармане каждый, даже старшие…

Впрочем, скоро интерес к стрельбе совсем отодвинулся, сменился другим увлечением – шпагами. И пошло это опять же от Лодьки и Борьки.

Непобедимый Диего

Напротив Андреевского дома, по другой стороне Первомайской, тянулся сад с жидкой желтой акацией – тоже Андреевский. Посреди сада стоял обшитый досками, одноэтажный Клуб железнодорожников. Он был бы похож на большой сарай, если бы не украшенная карнизами надстройка, венчавшая центральную часть клуба. Она придавала деревянному строению архитектурную завершенность. Тем более, что на треугольном фронтоне надстройки красовался написанный на круглой фанерине герб Советского Союза, а под ним тянулся красный с белыми буквами лозунг: «Слава героям послевоенной пятилетки!»

Позади клуба лежало изрядно заросшее футбольное поле, на котором разрешалось гонять мяч всем желающим. Но главное не это. Главными были фанерные афиши, прикрепленные проволокой к литой решетке у входа в сад и клуб. На одной всегда синело осточертевшее слово «ТАНЦЫ», на другой часто менялись объявления о фильмах. Обычно это были старые, всем известные картины, однако порой вдруг било яркой краской по глазам незнакомое название. В таком случае над названием стояли многозначительные слова: «Первым экраном». Это значило, что фильм в городе Тюмени показывается впервые. Почему же не в главном кинотеатре «Темп» или хотя бы не в «Комсомольском» (тоже центральном)? Похоже, что городские власти опасались упреков других властей (еще более высоких и строгих), что «вы излишне пропагандируете буржуазное киноискусство». Ведь фильмы-то эти были не про героев пятилетки, не про отважных советских летчиков и разведчиков, не про жизнерадостных колхозников, собирающих небывало высокие урожаи. Они были иностранные и трофейные. С захватывающими душу приключениями пиратов, рыцарей и путешественников, но… Герои таких кинокартин восхитительно владели мечами и шпагами, проявляли небывалую храбрость, отстаивали справедливость, и все же они были оттуда – из чуждого нам буржуазного мира. Значит – не наши. Значит, восхищаться ими следовало с осторожностью…

Впрочем, немало трофейных фильмов шло и в «Темпе». «Приключения Робин Гуда», «Башня смерти», «Газовый свет», «Королевские пираты», «Остров страданий», «Сети шпионажа», «Путешествие будет опасным»… Но иногда киношное начальство словно спохватывалось (или получало от партийного начальства нагоняй) и очередную трофейную киноленту стыдливо загоняло на клубные экраны…

На следующий день после испытания пистолетов, Лодька отправился, как обычно, на улицу Герцена и увидел через дорогу киношное название, от которого стукнуло сердце: «Таинственный знак». Лодька галопом пересек булыжную мостовую (перед испуганной мордой кобылы, впряженной в тряскую пролетку) и, часто дыша, прочитал над крупными буквами другие, помельче: «Первым экраном. Заграничный художественный фильм». Все было ясно! Сердце застукало крепче. Афиша сообщала, что «нач. сеансов – 14, 16 и 18 ч.»

У прохожего железнодорожника Лодька спросил «сколько времени». До сеанса «14 ч.» оставалось десять минут. К Борьке и обратно – никак не успеть. Что поделаешь… Лодька выудил и кармана своих «пузырчатых», давно не помнивших об утюге брюк мятую трешку. Билет стоил два рубля. В пыльном фойе у кассы стояли всего трое пацанов и бабка с девчонкой дошкольного размера. Видимо, слух о новом «трофее», не разнесся еще по Тюмени.

…Потом, уже взрослый, Всеволод Сергеевич смотрел немало всяких вариантов про отчаянно храброго, неуловимого, укрытого под черным плащом и маской борца за справедливость Зорро. Иногда – с интересом. Но не было уже ничего похожего на тот восторг, который он испытал в начале августа пятидесятого года в темном, пахнувшем сухим деревом и мышами зале, когда на мигающем черно-белом экране изящный и неуязвимый дон Диего своим звонким клинком наводил порядок в захолустном старинном Лос-Анжелесе… И когда он этот порядок навел и метнул в потолок уже ненужную шпагу, Лодька, булькая от восхищения, помчался к Борьке.

– Такое кино!.. Отец думал, что он трус и жалкий фокусник, а он… Они за ним толпой, а он шпагой р-раз, р-раз, и в заросли! А потом приходит в дом и улыбается, как ни в чем не бывало. А на стенах уже везде его знаки – буква «зэт»!.. Борька, там бои на шпагах почище, чем в «Железной маске»!..

– Ма-а-м! Ну дай два рубля!

– Я вот дам тебе сейчас веником! Кто будет английский учить?! За учебник не брался целую неделю!..

– …А этот капитан раньше был учитель фехтования в Мадриде! Мастер, ничего не скажешь! Но такой гад!.. И вот они сошлись! Капитан р-раз по свечам – и срубил фитильки! А Диего тоже р-раз – и будто мимо! Капитан: «Ха-ха-ха!», а Диего берет свечку вежливо так, а она перерублена пополам…

– Ну, ма-а!..

– Замолчи, я тебе говорю, или я не знаю, что сделаю! А ты, Лодик, лучше бы сказал ему, чтобы он занимался…

– Софья Моисеевна, я скажу!.. Только пусть сперва посмотрит, а то ему не будет покоя… А завтра он целый день… А Диего капитана прижал к портрету, сделал приемчик и клинком ему в белую рубашку. Тот бряк на пол и портрет тоже. А под портретом на стене опять знак Зорро…

– Ма-ма-аа! – Борька пустил слезу.

– Вот я дам тебе «мама»! Придет Моня, он тебе покажет эту самую… Зорру…

Борька глянул на ходики и, подвывая, выскочил из дома…

Жил Борька в глубине двора, в кирпичном флигельке, примыкавшем все к той же бесконечной стене пекарни. А в желтом приземистом доме, что выходил тремя окнами на улицу Герцена, жила Зина Каблукова. Борька и Лодька промчались через двор. К счастью, Зина сразу попалась на глаза, она подметала широкую веранду.