Текст книги "Старый букварь"

Автор книги: Владислав Шаповалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Вьётся золотая стружка из прорези рубанка, сосновый дух расходится по конюшне. Ноздри Короля, раздуваясь, втягивают приятный запах смолки. Дымчатый глаз косится на хозяина: что он затеял? А дед, очистив доску, берётся за новую. Повернулся невзначай, заметил – в дверь кто-то заглядывает. Высунет нос и тут же спрячет его. Старик бросил быстрый взгляд – спряталась за косяк шапка в чернилах.

– А-а, помощнички явились! Ну, заходите, добрые люди, коли так…

Из-за косяка выступила теперь открыто Федина шапка в чернилах. Подошёл ближе, спрятал руки в карманы. Смотрит, заворожённый, как из дедовых рук весело вьётся золотая стружка.

Глаза деда тоже повеселели после вчерашнего. Строгает доски, улыбается чуть заметно себе в бороду.

– Кто там ещё? – глянул на дверь.

Постепенно дедова мастерская заполняется ребятишками. Павлик Маленкин, Серёжа Лапин, Митька Пономарёв, сын охотника, примятого в прошлом году медведем-шатуном. Митька самый старший из всех, ему в этом году надо уже в пятый класс ходить. Но он не поехал в город – война помешала. Стоит, выделяясь ростом среди малышей, на крепкого мужичка похожий.

– Подержи-ка мне здесь, – просит его старик.

Тут взялся из-под руки Павлушка Маленкин.

Вцепился в доску, а за ним бросились и остальные. Отталкивают друг друга, гвалт подняли. Каждый хочет, чтоб себе.

– А ну, осади! – прикрикнул на них дед.

Как на коня крикнул. С ним это бывает.

– Ыч, расшумелись! – смягчился немного, поняв, что перед ним дети.

Остановился в задумчивости, отложил рубанок. Начал давать детишкам задания, чтобы без дела не глазели. Одному кору топором тесать, другому сносить её, кору, в угол, где сложены дрова, третьему держать доску.

– А что это будет, дедушка? – не смог без вопроса Павлушка Маленкин.

– Это? – не сразу поднял глаза дед Матвей.

И, не отвечая, наметил прорези на обструганной доске – с каждой стороны по два квадратика, – заложил за ухо карандаш, взял долото и деревянный молоток величиною с кувалду.

– Всё знать будешь, рано состаришься.

Сел на доску, прижав её своим весом, стал долбить дыру. Наставит долото, нацелит по нему деревянным молотком и бухнет с размаху – только щепки летят.

Ребята смотрят во все глаза, как дырки появляются – одна, другая, третья, четвёртая, а ничего не поймут. Что бы это такое? И как стал он ладить в эти дыры ножки, сразу догадались: да это же обыкновенная скамейка, на которой сидят в доме! И зачем она ему нужна, скамейка, если у него стулья есть? Да не простые, а из лозы плетённые. Ещё и с узорами, сделанными выжигом.

Смастерили две длинные, на трёх-четырёх человек, скамейки, стали делать стол с ножками крест-накрест. Такой же длинный, как скамейки. И стол у деда есть. Да не один, а целых два. Правда, не такие, как этот – невысокий, в самый рост под учеников. Низенький, а удобный.

– Эх, жаль, – мотнул головой дед Матвей, отставляя рубанок.

Выпрямил спину, постоял минуту, держа рубанок неопределённо навесу.

– Жаль, Андрея нет…

У Феди слёзы навернулись на глаза. Отец его высокий, худой. Мальчик любил припасть к его груди, лицом в приятный холодок рубахи, тронуть теменем шершавый, в щетине, подбородок. Андрей Сергеевич славился на всю округу как мастер-краснодеревщик. До сих пор Федя хранит в своём закуте его деревянные поделки: быстрый, в скаку, олень с ветвистой развилкой на голове; разборные – одна в одну – матрёшки; ершистые, сложенные из щепок домики, круглые шарики ежат…

– Он бы уж сделал как следут… – совестился своей работы дед Матвей.

В самом деле, если присмотреться, то скамейки да и стол вышли не такими ладными, как это казалось ребятишкам. Тут сучок помешал, там заехала не туда, куда её правили, пила. И старика, видно, брала досада, что рука его слабела, глаз терял ясность.

– Ну, однако, хватит прохлаждаться, – сказал он, и снова все споро взялись за работу.

6

Так они смастерили стол и две скамейки, занесли их в дом. Ещё смастерили доску, обыкновенную школьную доску на ножках-распорках, на которой мелом пишут, которую переворачивать можно на другую сторону. Разместили всё в горнице, и сразу она стала похожа на класс. Настоящий школьный класс, где проводят занятия. Федюшка сообразил – из дедовой избы вышла школа, всплеснул ладошками.

Правда, настоящей школы Федя ещё не видел. И класса не видел. И не знал, какой он и есть, учебный класс. Однако же своим умишком сообразил, что это школа и что дед Матвей привёз им не просто старушку, а учительницу для этой школы. Ещё шире открыл глаза.

– Садись, – сказал дед Матвей Феде и легонько тронул его плечо, чтобы тот очнулся.

А сам подошёл к двери боковой комнатушки, снял папаху. Постучал осторожно пальцем. Оттуда никто не отозвался.

– И как это я запамятовал? – почесал себе затылок.

Подождал немного, отворил дверь.

В комнатке оказалась маленькая старушка. Та самая, которую он привёз в шарабане. Сидит подле окна, на носу пенсне, на коленях котёнок. Смотрит куда-то задумчиво в морозные стёкла. Грустит, видно. Ей непривычно, должно быть, в медвежьей глуши, такой как Беловоды. Смотрит в окно и не замечает, что дверь открыта.

Деду Матвею стало неловко, кашлянул тихо, притворил за собою дверь. Старушка вздрогнула от неожиданности, повернулась, сверкнув стёклышками пенсне.

Дверь-то старик притворил, а всё равно слышно, как разговаривают в соседней комнате. Дед Матвей стоит у порога, с ноги на ногу переминается. Топчется своими огромными валенками. И вроде учеником себя чувствует перед нею, учительницей.

– Кг-кг, – откашлялся ещё раз, для порядка, и еле слышно выговорил: – Мелу-то я не привёз…

Учительница молчит. Ничего не отвечает. И деду Матвею оттого ещё больше неловко.

– И куда ты меня завёз, Матвей? – сказала, наконец, она громко, вроде глухому.

Тот, наверное, глаза опустил. Шапку, должно быть, в руках мнёт – привычка у него такая. И в селе Иволжино, ребята знают, если выйдет на порог Иван Петрович, дед снимет шапку, в руках мнёт. Слушает, шапку свою опять же рассматривает. Будто впервые видит её. Нужна она ему, шапка, чтобы её рассматривать сейчас!

– Скучновато у нас… Ясно дело… – сказал он не сразу и опять с ноги на ногу переступил.

Постоял немного, добавил:

Зато по нынешним временам укромно и, как говорится, не холодно и не голодно.

– Не о том я… – сказала недовольно Надежда Фёдоровна и, кажется, отвернулась к окну. Голос её стал глуше.

Федя замер на месте и ничего не поймёт. Слышит всё, о чём говорят, а не понимает.

– Втянул ты меня, Матвей Матвеевич, в историю, не по моим силам… Не мне уже этим заниматься…

Опять тишина такая, что слышно, как бьётся сердце. Федюшка сдерживает даже дыхание, чтобы ни одного слова не пропустить.

– Отжила я своё. Умирать пора. А при этом времени и подавно жить не хочется…

– Умереть не штука – была бы польза, – ответил дед Матвей поговоркой, смелея. Голос его стал крепче: – Они-то разве виноваты? – оглянулся на дверь.

В комнатушке надолго замолчали. Федя даже подумал, есть ли там кто. Потом отозвался голос старушки:

– Сил моих нет… Ни на что я не годна… Сам видишь…

– А там краше?! – вроде осерчал старик.

«Там» – это в городе. Федя это сразу понял.

Конечно, в городе, где жила учительница, не было «краше».

Дед Матвей выговорил это слово так, что у Феди Плотникова мурашки по коже пошли. Но конечно, ни Федя, ни остальные ребята не знали, что «там» никто от старушки ничего не ждал, что она смирилась с мыслью о скорой смерти и только думала о том, чтобы никому не быть в тягость. А тут что-то требовалось от неё. И Федя чувствовал это, по тону старика чувствовал.

В это время во дворе послышались голоса. Федя процарапал глазок, увидел сестёр Назаровых и Таню, что жила у них на квартире. Дом Танюши разрушила бомба, родители погибли. Девочку взяли в Беловоды дальние родственники.

– Чтой-то явились уже? – подал голос старик.

Надежда Фёдоровна тоже вытянула из шубки шею.

– Сразу на душе как-то поблажило… – тронул рукой грудь у сердца дед Матвей.

– И я всю жизнь с ними… – отозвалась учительница.

Она, наверное, повернулась лицом к деду Матвею, потому что её стало слышно лучше.

– Бывало, идёшь из школы поздно, они катаются на улице. Увидят меня – бросят санки. Возьмут мой портфель, провожают до дома.

Павлушка Маленкин, непоседа, выскочил в сени.

– Вы куда? – загородил дорогу.

– В школу учиться, – ответили девочки.

Ученики чувствовали: в посёлке что-то происходит, а не знали точно – что, да догадывались. И не могли, разумеется, усидеть дома. Подошли к избе деда Матвея, топчутся на пороге.

– Ай, опоздали? – спросила одна из сестёр Назаровых, Люся.

– Поздно, – ответил Павлушка и захлопнул дверь.

Девочки, видно, растерялись. Переглянулись, а Танюша, та, самая малая, что из города приехала, вдруг заплакала.

Надежда Фёдоровна услышала детский плач встрепенулась вся, спустила котёнка на пол, поднялась.

– А ну-ка задержи их, – приказала, как ученику, деду Матвею.

Дед Матвей не по годам живо метнулся в сени, дал Павлушке тычка, взял Таню и Люсю за руки! ввёл торжественно в горницу. Глаза его просияли радостью, губы чуть заметно дрогнули в улыбке.

– Прошу любить да жаловать! – сказал громко. – Это будет ваша новая учительница…

От тех слов Надежда Фёдоровна как-то растерялась. Остановилась на пороге своей комнатки, ступить дальше не может.

– Как же с мелом-то быть? – повернул бороду к ней дед Матвей.

Он сказал это так, будто всё уже решено и осталось только приступить к делу.

– С мелом? – сдвинулась с места Надежда Фёдоровна. Посмотрела на учеников, что сидели за столом с серьёзные лицами – учиться засели, – сердце не выдержало. – Да как-нибудь обойдёмся пока, – ответила наконец.

7

Ночью, когда дети спали, выпал снег. Запушились сверху ватой плетни, побелели полосками оконные переплёты. Сровняло со снежной целиной дорогу. Уже с утра потянулась к избе деда Матвея свежая тропка. Если глянуть сверху, то от каждого двора, где есть школьники, идёт цепочка следов. Идёт-идёт одиноко – вливается в ручеёк дорожки, которая подходит к дедовому крыльцу.

А на крыльце сам хозяин:

– Добро пожаловать, как говорится!

Такая надпись – «Добро пожаловать!» была написана крупными буквами на школе в селе Иволжино. Дед Матвей повторял её в точности.

Как в праздник приоделись малыши. Идут с сумками по тропке, шмыгают носами на морозе. Головы поднимают, чтоб из-под насунутых шапок увидеть своего «заведующего» и поздороваться.

Сам же он тоже приоделся по такому случаю: в оранжевом тулупчике, в подшитых валенках, в папахе с густой тёмной подпушью. Глаза блестят, скулы розовеют, отчего кажется, он совсем помолодел. Улыбнулся и тут же погасил улыбку под усами, чтоб дети, чего доброго, не заметили.

И вправду праздник нынче в дедовом доме! Заполняется ученическим гомоном необычная школа, глазеют с удивлением по сторонам первачки, да и старшие: пол выскоблен добела, будто воском натёрт; расшитые петушками рушники висят на стенах. Те рушники, сготовленные ещё в молодости, до замужества, бабкой Анастасией, дед Матвей, почитай, и не вынимал из сундука с тех пор, как её не стало. А теперь пригодились. Рассаживается детвора по местам, дед Матвей хозяйничает.

– Э-э-э, так не пойдёт! – сказал он и начал рассаживать детей по-своему.

Самых старших, которые в четвёртом классе, отвёл подальше, к окну. Потом определил границы второго и третьего классов. А вперёд, ближе к доске, посадил самых малых, кто впервые в жизни взяли сумки и пришли в школу. Подошёл дед Матвей к Танюше Голубевой, эвакуированной, взял за руку. Как взял – отвернулся к окну: веко его задрожало, будто в глаз соринка попала. В лесном краю Танюша оказалась одна среди чужих, и тех людей, которые назвались родственниками, она никогда не знала. Всё для неё здесь, в лесу, было в диковинку: и дремучий ельник непроходимой стеною вокруг, и деревянные избы с узорчатой резьбой на окнах, и вышитые рушники на стенах. Стоит одиноко у стены, руки не знает куда девать! Книг и портфеля у неё, конечно, нет. Кто думал, что в школу придётся ходить? Да ещё в такой глуши?

– Пойдём, Таня… – дрогнул его голос.

Тут завозился Павлушка Маленкин. Он не захотел сидеть рядом с первачками и самовольно перебрался в третий класс. Вцепился в скамейку – ногти посинели. Дед Матвей опомнился, стал наводить порядок в своей школе. Дал тычка Павлушке, еле оторвал от скамейки.

– Ыч, пострел! Ты у меня смотри! – погрозил согнутым пальцем.

Но того пальца никто не боялся.

Учительница всё это время стояла в стороне, вроде как лишняя. Терпеливо ждала, пока старик угомонится. А и Павлушка оказался с характером – недоволен, что его ссадили ниже. Да ещё рядом с девчонками! Да ещё с такими, что и буквы ни одной не знают!

– Цыц! Языка не мокай! – осердился и дед.

Павлушка обиженно зашмыгал носом, недовольно поглядывал из-под бровей на «заведующего учебной частью». Тот посмотрел, как разместились дети, заметил важно:

– Ну вот, звук другой и стружка толще.

Дед Матвей любил говорить как-то непонятно.

Скажет что-нибудь – пойди разбери, что это значит. Год будешь гадать – не разгадаешь. Ещё он любил вбрасывать в свою речь иностранные словечки. В прошлую войну, первую мировую, дед Матвей был в немецком плену. Оттуда вынес свою хромоту и некоторые словечки. Вставлял их к месту и не к месту. В большинстве это были окрики команд, тех, что он в лагере набрался, и теперешняя жизнь, разумеется, не была для них подходящей. Да этого же никто, кроме деда Матвея, не знал.

– Ахтунг, ахтунг, как говорится, лос-лос!

Надежда Фёдоровна улыбнулась, глядя на деда.

Взяла узелок, хотела приступить к делу, но ей опять помешали. Павлушка вскочил с места, дед Матвей прикрикнул на него по-немецки:

– Зицин, зицин!

– Зитце, – поправила старика учительница.

Дед Матвей заморгал. Втянул шею, будто его кто сверху огрел. Так случилось, что его никто никогда не поправлял и все брали его слова на веру, и он к этому привык. А тут – на тебе! Да ещё при ком! При его учениках! Тех самых, что он с первой буквы «А» до последней «Я» в школу провозил, что смотрели на него из-под насунутых шапок вверх, как на солнце, когда он к саням подходил!

– Хорошим бы ты учителем был, Матвей Матвеевич, да вот… – не досказала учительница и вдруг приказала ему, как ученику: – Садись!

«Заведующий учебной частью» подчинился учительнице. Присел на краешек скамейки, оробел вовсе.

Никто, конечно, не знал, что дед Матвей был в действительности когда-то учеником Надежды Фёдоровны. Только давно это было, ещё во время ликвидации неграмотности. После революции, когда для взрослых организовывали школы грамоты. Потянулись в эти школы бородатые ученики с букварями под мышкой. Никогда ещё не было такого на земле, чтобы старики в бородах, старухи в платочках сидели за партами. И дед Матвей, ещё не совсем старый, между ними. Учился-учился да не доучился. Давно это было, а помнится хорошо. Вина помнится. Из-за той вины он и робел перед учительницей. И мучился прошлым. Разве думалось тогда, что их дороги, и его и её, Надежды Фёдоровны, сойдутся снова? А оно довелось. Эх, знал бы!..

Сидит рядом со своими учениками, за прошлую вину глаз поднять не может. Макушку свою показывает. И такой послушный сделался, что его никто ещё и не видел таким. Дети удивились – как так: их «заведующий учебной частью» – да в ученики! На самый низ! К первакам! Тем, кто и единой буквы ещё не знает.

Огляделся и дед Матвей, с кем очутился. Почесал затылок, покряхтел и, стараясь не скрипнуть половицей, пересел подальше от малышей, к старшим. Как-никак, а буквы он уже знает.

Учительница чуть заметно улыбнулась. И когда установилась тишина, взяла букварь. Тот самый, что долгие годы покоился в сундуке. Тот старый букварь, который она, учительница, когда-то давным-давно подарила ему, своему ученику. Тот букварь, который возвратился теперь снова к ней. Взяла в руки старый букварь – стёклышки пенсне вздрогнули. Посмотрела на седое темя – морщинки у её глаз сошлись гуще. Ишь ты, подумала, выучиться не выучился как следует, а книгу сберёг. И то заслуга. Развернула букварь, обратилась к ученикам:

– Дети, а кто из вас умеет читать?

Федюшка тоже, как дед Матвей, у гнул голову бычком. Глаз поднять не смеет. Темя показывает. Только не седое, а пушисто-белое, как пенка. Его стесняло то, что он хотел так поздороваться со своею будущей учительницей за руку. Как с мужиком. А теперь разогнуться не может. В сучок, что на столе, глаза упёр. Рассматривает в нём трещинки. На чёрта они ему сдались, те трещинки, когда в классе так интересно!

– Или никто из вас не умеет читать? – снова спросила учительница.

Все молчали, переглядываясь. Никто не решался поднять руку. Дед Матвей по этому случаю смущённо покашлял. Вот так-так! Стало быть, понапрасну возил он их в Иволжино, Короля гонял, мёрз, ожидая, пока закончатся уроки. Стало быть, и им, как когда-то ему, ученье не пошло впрок?

Федюшка глянул косо на своего «заведующего учебной частью», жаль ему стало старого. Мальчик не понял, конечно, того, что думал дед Матвей. Не понял, а почувствовал, что старику нехорошо. Оттого он и покашливает. И нехорошо ему, как это расценил Федя, из-за них, учеников, из-за того, что все молчат. И тут кто-то словно дёрнул его за рукав, и его рука сама потянулась вверх. Рука тянется вверх, а голова ещё ниже опускается. Но, глядя на него, подняли руки и другие. Осмелели. Павлушка Маленкин, Люба и Люся Назаровы. Даже перваки подняли руки.

– Все умеют читать? Вот и хорошо, – сказала учительница.

Конечно, не все умели читать. Так получилось, что все подняли руки. И оттого, что они обманули учительницу, стало неловко. А руки убрать назад не могут.

– Хорошо, – повторила Надежда Фёдоровна и придвинула раскрытый букварь Плотникову, почитай-ка нам, пожалуйста, ты, Федя.

Щёки чуть не треснут. От красноты. Кожа горит, как на морозе. Он, конечно, не видит, как покраснел, а чувствует. Глаза набухли слезою.

– Что же ты молчишь?

Сорваться с места, выскочить вон, на улицу, на простор, вздохнуть свободно, – так пальцы приварились к скамейке. Не оторвать. Навечно прикипели к школьной лавке.

– У него, дети, определённо нет языка, – сказала Надежда Фёдоровна.

Павлушка с Серёжкой Лапиным да и сёстры-близнята рассмеялись от такой шутки. Только Феде не до смеху: всегда влипнет в какую-нибудь историю. Сопит в две дырочки носа, ещё ниже голову нагнул. Затылок показывает, какой он у него есть: беловатый, с золотистой подпушью волос.

– Дети, у него есть язык?

– Есть!

– Есть, есть язык! – закричали ученики.

Как же – нет, есть у него язык! Все видели!

– А ну, Федя, покажи: есть у тебя язык?

Когда Надежда Фёдоровна так сказала, Федя чуть разогнул спину, запрокинул голову, высунул краешек розового, в пупырышках, лоскутка. А как же, есть у него язык, посмотрите!

Все рассмеялись. Стало весело. Даже Федюшка хохотнул. Фыркнул неожиданно – выдул пузырь из носа. Рассмеялся окончательно – и вся тяжесть, что налегла на него, мигом снялась с плеч разом. Всё стало просто. Провёл пальцем под носом, глянул на учительницу.

– Так ты умеешь читать?

Федя покачал головой.

– А почему руку поднял?

– Попробовать хочу.

Смеялся и дед Матвей. Редко с ним такое случается. Чаще он лицо своё в строгости держит. Для важности. А тут не выдержал. Захохотал так, что борода затряслась над грудью. Слёзы выступили на глазах. Махнул рукой, качнул головой, довольный.

– Ну, успокаивайтесь, – сняла пенсне учительница двумя пальчиками и так, без очков, стала вовсе какой-то своей, домашней. – Значит, хотите учиться?

– Хотим! – закричали дети.

– И ты, Павлик, хочешь учиться? – обратилась Надежда Фёдоровна к Маленкину.

Павлушка Маленкин испугался, что к нему обратились. И куда подевался смех. Краска хлынула в лицо, стала густить щёки. Так, что веснушки начали сливаться воедино. Язык отобрало.

– У тебя тоже нет языка? – улыбнулась учительница.

Вот напасть пошла. И откуда ей, чужой учительнице, знать, как он учился? Что она взялась за него? Будто других нет!

– А ты читать умеешь?

Он умеет! Как же! Целый год ходил в школу. Настоящую, не такую, как эта. Нужна она ему! Хата какая-то, а не школа. Он мог бы и вообще не приходить сюда! Обойтись без такой школы!

– Хорошо, дети, – обратилась учительница ко всему классу. – Кто же из вас хочет всё-таки почитать первым?

– Я, – сказала Люся Назарова и подняла руку.

И тут все осмелели окончательно, стали тянуть наперебой выше других руки.

– Я!

– Я!

– Нет, я!

Схватился с места и Павлушка Маленкин.

– Я читать буду! Я!..

– Только не надо кричать, – заметила учительница. – Руку на локоть поставь, я увижу. Вас этому учили?

– Учили!!! – в один голос ответили ученики и начали ставить локти на стол.

– Вот и молодцы. Почитай нам, будь добр, Павлик Маленкин. А мы послушаем.

Учительница чуть отошла и поправила пенсне. Морщинки лучиками собрались вокруг её внимательных глаз.

Маленкин набрал побольше воздуха в грудь, упёрся глазами в страницу – и словно бы в воду нырнул: буквы разлетелись в стороны, как мальки. Хочет собрать их к месту, а они не даются. Что за напасть на него нашла? Или разучился за такие длинные каникулы?

– Ты в школу ходил? – спросила Надежда Фёдоровна.

– Угу, – кивнул Павлушка.

– Отчего же не читаешь?

– Так буковки скачут… – растерянно ответил Маленкин.

– Ну это сейчас пройдёт. Ты посиди, успокойся, а я вот о чём расскажу ребятам. Не слыхали, как однажды даже ослика обучили грамоте?

– Это как же? – вытянула шейку Танюша.

Дед Матвей повёл бородой, насторожился. Глянул на учительницу непонятными глазами.

– Его вывели на площадь в седле и попоне, расшитых золотом, и он, грамотный ослик, стал раскланиваться во все стороны публике, что собралась его послушать, как он читает. Потом ослик пошёл к скамейке, на которой лежала книга…

Ребята слушают, затаив дыхание, а дед Матвей не выдержал – поднялся с места. Заспешил уходить, будто у него дело так срочно и объявилось.

В глаза никому не глянет и недовольный чем-то. Бровь его одна заломилась. Она всегда заламывается, если он осерчает. И чем его кто обидеть мог? То повеселел, расшевелился, смеялся, а то вдруг, как про ослика начали, такая тёмная туча на него нашла, что ночь в глазах – и только.

– Мне, извиняйте, пора, – буркнул в бороду и хлопнул в сердцах дверью.

Надежда Фёдоровна хотела остановить его, задержать, да растерялась как-то. Смотрит ему вслед, а дед шапку, тулуп в руки взял, к порогу направился, сказать ничего не смеет.

Не знали, конечно, дети, что ту историю про грамотного ослика Надежда Фёдоровна рассказывала ещё в ликбезе, где обучались взрослые.

Перебросились они многозначительными взглядами, понимая друг друга: сколько времени упущено понапрасну. Дед не выдержал и ушёл.

Только из того молчаливого разговора, что между ними случился теперь, дети ничего не поняли. Смотрят то на учительницу, то на закрытую дверь, никто слова не может молвить.

– Хорошо, дети, – выговорила, наконец, Надежда Фёдоровна.

Ученики подумали, что учительница будет про ослика продолжать. Очень уж хотелось им знать, что было дальше с этим четвероногим грамотеем. Как он оскандалился, конечно, перед народом, потому что какой же осёл может читать?!

– Хорошо, – повторила она ещё раз, хотя чувствовалось, что ничего хорошего у неё на душе не было. Надежда Фёдоровна произнесла это слово так, что его надо было понимать наоборот: «плохо». А почему – плохо, детишки не знали. Сверкнула стёклышками пенсне, взяла свой узелок в горошинку. Развязала его, вынула оттуда каждому по тетрадке. Тетрадей оказалось больше чем учеников. Остановилась она с тетрадкой у того места, где только что сидел дед Матвей усмехнулась:

– А ведь каким был, таким и остался…

– Кто это? – не поняли ребятишки. – Ослик?

– Да нет… – досадовала учительница.

Тетради были такими новыми и чистыми, что на них жалко было писать. Федя Плотников взял свою тетрадку в руки, понюхал обложку. Тетрадь пахла сосновым бором. Но здесь, в Беловодовском лесничестве, всё пахло лесом, пахли, видимо, уже и тетради. Полистал страницы – глазам открылось чистое поле. Полинеенное тонкими, чуть приметными, бороздками. Это чтобы рука вернее шла, не сбивалась. И ему так захотелось написать что-нибудь на белой бумаге, с нетерпением поднял он глаза на учительницу.

Надежда Фёдоровна доставала в это время чернильницы и ручки с перьями. Чернильниц она достала четыре штуки, для каждого класса в отдельности. Ещё положила на стол несколько резинок для стирания ошибок. И промокашку. Одну на всех. Больше не было.

Распределила всем тетради и ручки, стала давать задания. Класс у неё получился необычным, сразу четыре в одном. Вот ей и пришлось давать разные задания: одним по чтению, другим по грамматике, третьим по арифметике. На повторение, конечно. Учителя так всегда новый учебный год начинают. С повторения пройденного. А с меньшими, самыми маленькими – перваками – сама взялась. В этом году их подобралось трое: Федя Плотников, Серёжка Лапин и Танюша, что из города приехала. Хлопот с ними со всеми не оберёшься! Простое дело: точку поставить на чистом листе бумаги – и то как следует не могут. Не то что писать.

– Серёжа, не промокай пальцем.

– Не грызи ручку, Таня.

– Федя, сядь ровнее. Что ты щёку на тетрадь положил?

Старшие – те всё это уже усвоили, прыскают себе в кулак исподтишка, а то позабыли, что сами такими были. Не лучше и не хуже. Старшие – те грамотные уже, важничают перед первачками. А вот им, самым малым, всё приходится начинать сызнова. Правда, стараются они изо всех сил.

– А как же ослик, Надежда Фёдоровна? – спросил кто-то из ребят, когда ученики выполнили задание.

Учительница остановилась, подняла стёклышки пенсне. Внимательно посмотрела на Павлика. А он руки под стол – раз! Чернилами, наверное, замарал. Успел уже. Надежда Фёдоровна улыбнулась и тут же строго сделала Маленкину замечание.

– Ослик? – спросила другим голосом и присела на стул. Рядом с детьми.

Сняла пенсне – пружинки, видимо, давили ей переносицу и она снимала очки для передышки.

– Ослик начал читать.

– По-настоящему? – не поверили дети.

– А как же! Прочтёт страницу, перевернёт языком и носом, потом другую. И так всю книгу прочитал.

– Вслух?

– Да зачем вслух? Про себя, конечно. А как закончил, обернулся к своему хозяину и заревел по-ослиному.

Весело бьётся в печи жаркое пламя. Потрескивают сухие сучья, брызгаясь искрами из поддувала. Тёплый дух расходится по горнице. Да детворе не до этого. Слушает в напряжении – что дальше?

– Хозяином был у этого ослика ходжа по имени Насреддин. Ходжа – это вежливое обращение в старой Турции. Не ко всем, а к людям науки и просвещения, к тем, кто имеет отношение к воспитанию. Оно равно нашему «учитель», «наставник», или «духовный руководитель».

– Как дед Матвей?

– Как он, дети, – улыбнулась учительница.

– А что такое «духовный»? – спросил Федя Плотников.

– Ну, как вам это объяснить… – замялась учительница. – Наставник души. Как классный руководитель в школе. Так вот, есть целая книжка забавных анекдотов о похождениях ходжи Насреддина.

Тут же Надежда Фёдоровна объяснила и слово «анекдот», ученики не знали, что оно обозначает. Оказывается, это всего-навсего занимательный рассказ о смешном или необычайном происшествии. Всё просто, если знаешь. Это дед Матвей что-нибудь как завернёт, да ещё по-иностранному, – шалеют детишки от его учёности. А здесь всё ясно.

Рассказала это учительница, хотела снова перейти к уроку, но ребята не дали. Очень хотелось им знать, как же всё-таки Насреддин обучил своего осла грамоте.

– А просто: положил между страниц зёрна ячменя, осёл и искал еду. Конечно, натренировал его заранее страницы перелистывать языком и носом. Вот люди издали и думали, что осёл читает. А как ячменя на последней странице вдруг не оказалось, осёл посмотрел на хозяина в недоумении и заревел.

Весело трещит в печи жаркое пламя. От берёзовых дров чёрный дымок вьётся из трубы, затерянной среди дремучих лесов и болот, и никому в голову не придёт, что там, в избе деда Матвея, в самой большой комнате-светлице, дружно учатся по листам старого букваря дети.

За окном лютует стужа. Надрывно скрипят голые ветви деревьев, сухо шаркают по бревенчатым стенам колючие на морозе снежинки. Воет в трубе ветер. Иногда он подёргает наружную дверь. Дети насторожатся. И, успокоясь, продолжают своё дело. Тепло, укромно в старой, на зиму до окон обложенной мохом избе деда Матвея.

8

Часто дед Матвей дома не ночевал. Явится из лесу – управится: берёзовых дров наколет, печку истопит, принесёт из колодца воды. И как только начнёт смеркаться, опять в лес подаётся верхом на Короле. Через день-другой снова объявится. Приедет, обязательно что-нибудь привезёт: то мелу, то бумаги, а то и флакончик фиолетовых чернил. Казалось, он и уезжал только затем, чтобы школе что-нибудь раздобыть.

Войдёт во время урока, поставит в угол мешок с гостинцами – смотрите, мол, да не отвлекайтесь. А сам примется за свои дела. Занесёт вязанку дров, свалит у печи. Подбросит в розовую пасть несколько белых, из берёзы, поленцев.

Но ребятам не до уроков. Какие там занятия, если мешок с чем-то в углу стоит и всё время по горнице валенки топочут. А дед не спешит показывать, что принёс. Сядет у печи на маленькую скамеечку, руки вытянет к теплу, вроде греет их, вроде пламя слушает, смотрит вроде на огонь, а на самом деле весь его интерес в классе. Очень уж хотелось ему знать, как учатся его «студенты» и сколько преуспели в науках.

– Ма-ма, – старательно тянет Танюша Голубева, поддерживая пальцем строку, чтобы не ускользнула. И того не думает, что мамы у неё-то нет.

– Ра-ма, – ведёт следом за ней свой ноготок Федюшка Плотников.

Дед Матвей, глянув на девочку, вздыхает незаметно. Подбросит в печь дровишек, снова смотрит на ребят. Так, словно бы это он сам им науку даёт. Очень уж доволен тем, что дети учатся по его букварю, что его изба школой стала, что дело у него на старости такое объявилось. Куда бы им без него, а ему – без них? Жизнь была бы пустой и неполной. А так – забота, весь в радостном волнении: как они там да что? Не нужно ли чего? И как подумает о том, что его старая, заброшенная изба ожила, что ребячьи года не пропадают зазря, – сердце зайдётся в груди приятной болью, и на глаза добрая слеза навернётся.

Тронет согнутым пальцем щёку на всякий случай, отвернёт бороду. Печкой своей займётся. Для вида, конечно.

Отойдёт немного, за гостинцы принимается. Вытащит из угла свой мешок, вытряхнет на стол подарки – то-то радости для ребят! Смотрят они на гостинцы – насмотреться не могут. А больше всего бумагой дивятся.

Никогда дети не видели такой бумаги! Федя поднял листок на свет, а на ней какие-то непонятные знаки выявились.