Текст книги "Старый букварь"

Автор книги: Владислав Шаповалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Ученики сели вокруг Надежды Фёдоровны, притихли, как на уроке. Даже сёстры-близнята – Люба и Люся Назаровы – не перешёптываются, как обычно. Павлушка Маленкин не болтает ногами под скамейкой, не шмыгает носом. Смотрят – и перед ними открываются страницы истории. Как жизнь наша начиналась, из чего она пошла: рабочий, бьющий молотом по наковальне – искры звёздочками летят; крестьянин в лаптях серпом рожь кладёт; заводы дымными трубами в небо устремились; красноармеец с метлой, метущей толстых клопов в чёрных фраках, на островерхом шлеме – красная звезда; клопы в чёрных фраках толстопузые, горбоносые, клыки алчно скалят и летят в пропасть, сметаемые красноармейской метлой!

Осторожно листают старый букварь дети, как реликвию перелистывают. И перед ними оживает то далёкое прошлое, когда их ещё и на свете не было, когда родители были маленькими, вот как они сейчас.

Деды старые в бородах, старушки в платочках за партами, за букварями при керосиновой лампе; старик в наушниках; первая лампочка в избе с расходящимися лучами…

– А что такое ликбез? – прочёл Федя в букваре незнакомое слово.

Надежда Фёдоровна немного замешкалась. И если бы ученики были повнимательней, они бы заметили, что учительнице не хотелось ворошить прошлое, но она поправила на переносице пенсне, объяснила коротко:

– То время было такое. После царя, когда неграмотных оказалось больше, чем грамотных. Вот мы и занимались ликвидацией безграмотности. Ликбезом, значит. Сокращённо.

Задумалась, спрятав глаза глубоко под стёклышками пенсне. Наверное, прошлое своё вспомнила. Не знали, конечно, дети, что Надежда Фёдоровна вспомнила, сколько их, малых, несмышлёных, и старых, седобородых, от первой буквы "А" до последней "Я" провела по этому букварю…

– И дед Матвей учился по этому букварю? – перебили её мысли дети.

– Учился, да не доучился! – выговорила она строго и недовольно. Тут же добавила мягче: – Поленился просто, теперь-то жалеет, до сих пор кое-кому прямо в глаза смотреть не может. Вечную вину свою несёт тяжело.

Подняла голову, посмотрела куда-то мимо бревенчатых стен.

– А ведь способным был. Учителем мог бы стать.

В Беловодах дети и не считали деда Матвея иначе, как своим учителем. Выходит, он им не учитель, вернее, не совсем учитель. То есть учитель, но не такой, как надо. А всё ведь из-за того же простого букваря, который не смог одолеть за свою жизнь старый.

И снова страницы – и снова тот далёкий, неведомый и такой необходимый для каждого из них сейчас мир. Остановились дети в конце, видят: рыженькая бородка сошлась клинышком, галстук в белых крапинках примят на груди, добрые глаза смотрят со страницы знакомым взглядом…

Смотрит на ребят чуть прищуренным глазом, будто вот рядом с ними сидит, возле печки. И говорит с ними, спрашивает каждого: "Ну, как ты учишься? Не стыдно ли будет тебе потом в жизни?"

Как деду Матвею бывает теперь. Ой, как стыдно!

13

Наступил Новый год. Деревья отяжелели снегом, дымки потянулись ниточками в небо от труб, окна замуровало лесом: и листьями, и ветками, и даже белыми, из снега, ёлочками. Надежда Фёдоровна стояла у окна, смотрела на волшебные художества мороза. Ей, наверное, не хотелось отпускать детей на каникулы, долгие зимние каникулы, – сколько ведь пропущено! Да и сама – как без них? Вдруг её глаза засветились.

– А не устроить ли нам ёлку, ребята?

– Ур-ра-а-а! – поднялось в классе.

Всем, видно, хотелось ёлку на Новый год. Настоящую, под самый потолок, с разноцветными игрушками и конфетами, с Дедом Морозом и хороводом. Такую, о которой они мечтали. Фантазировали на уроках рисования.

– Ну, живо, одевайтесь!

Густыми красками залёг закат в голых ветвях дедового сада. Спускаются до земли инеевые проседи ближнего леса. Тихо вокруг, ничто не шелохнётся. Зацепишь плечом ветку – так и обдаст тебя жгучим серебром.

Миновали дубовую рощу, свернули на тропку, ведущую к Глухой балке. А дальше Карнауховский бор. Тот самый, что скрыл деда Матвея и Митьку, когда они подбили вражеский эшелон. Так и тянет туда, за Карнауховские сосны да за тёмный непроходимый ельник: как там они, лесные люди? Что делают? Как живут? Но учительница не разрешает. Нечего мешать. Наше дело такое: учись да, знай, язык держи за зубами, до времени, конечно. Велела спуститься к озеру.

На озере, как на огромной поляне, даже не верится, что под метровой толщей снега и льда, в тёмной воде, рыбы и рачки живут. Летом сюда часто ходили ребята порыбачить: карасей и линьков ловить. Не удочками, не сетями, как обычно ловят рыбу, а палицей. Всунут палицу в озеро, накрутят на неё водорослей и вытаскивают. На берегу разворачивают зелёную пряжу. И среди коричневых улиток, среди чёрных водяных жучков мелькнёт вдруг на изумрудной зелени золотая, как медаль, рыбка. Осторожно, опять же как медали, выбирают карасей и линьков, а зелёную пряжу выбрасывают обратно, в воду, потому что в ней много ещё живности осталось: рачков, головастиков и прочей всякой рыбной мелкоты.

За озером тянется ельник. Сначала негустой, лесорубами прореженный, а дальше за просекой тёмный, непроходимый. Так и манит к себе ельник, где бугрятся скрытые землянки, где между деревьями ходят в шапках с красной ленточкой люди, но учительница не отпускает ребят от себя.

Где-то за дальними елями, убранными клочками ваты, заходит солнце. Плотные тени выступают из чащи, ложатся под ноги. Снег, как букварь, испещрён буковками звериных и птичьих следов – кружево лесной грамоты, неразгаданные тайны леса.

Жарко. Федя снял рукавицы – руки дымятся паром. Вынул, как мужичок, из-за пояса топор, ударил под комель. Сверху осыпало ребят, Надежду Фёдоровну колкой снежной пыльцой. Девочки завизжали, втягивая шеи в воротники. А мальчишки ещё давай прибавлять, под крики метели трусят ветки. Еле остановила их учительница.

Домой возвращались поздно. Внесли ёлку в тепло, она отогрелась и выпустила на лохматых ветвях янтарные капельки смолы. Федя посмотрел на руки, они тоже в липких пятнышках от ёлки. Пятнышки загрязнились и стали похожи на веснушки, какие бывают на носу и щеках. Только эти, что у него на руках, смолкой приятно пахнут, а те, на щеках и носу, так, вроде для декорации какой.

Неожиданно подёргал кто-то дверь. Школьники тревожно оглянулись, замерли в ожидании, но учительница успокоила их:

Ничего, дети. Это ветер-озорник поднялся Нрав у него, ветра, такой.

Елочных игрушек у деда Матвея, конечно, не было, потому ребята притащили из дому всё, что могли, что у кого было. Украсили ёлку тряпичными куклами, разноцветными флажками и конфетами.

Только настоящих конфет не было. Сохранились всего лишь обёртки – фантики. Девочки собирали их для игры ещё до войны. Нарезали плиточками сырую картошку таких размеров, как были когда-то конфеты, завернули кирпичики в цветные фантики, повесили на ёлку – настоящие конфеты получились. Никто бы не подумал, что они поддельные.

Когда нарядили ёлку, то сами удивились, какой она вышла нарядной. Взялись за руки, пошли вокруг неё хороводом. И учительница с ними тоже. Да остановились…

Кто-то стукнул наружной дверью, топчется долго в сенях, оббивая валенки. Наконец вместе с облаком пара заходит: весь завьюженный, с большой, до пояса, бородой, присыпанной инеем, с двумя белыми тучками бровей над глазами. Свекольные скулы горят от мороза, слеза, выбитая ветром, блестит у излучинки глаза.

– Ай гостю не рады? – глянул на ребят, они даже растерялись как-то.

В руках у деда Матвея палица, вырезанная из вишняка, за плечами – торба с заплатой из ряднины. Сбросил рукавицы прямо на пол, развязал мешок и запустил в него руку по самое плечо. Долго шурует в мешке, вылавливая там что-то. Сам из-под белых тучек, что оттаивать и чернеть начали, поглядывает на ёлку – ай да славная вышла! да на своих "студентов". Терпения нет! Наконец разгибает спину, протягивает конфеты-подушечки белые вперемежку с розовыми, в сахаре обкатанные. До войны такие в магазине были, самые дешёвые. Теперь им и цены не сложишь.

Обошёл всех по очереди, оделил подушечками, и снова рука нырнула в мешок. Что же он ещё вытащит оттуда? – заглядывают ребятишки в мешок. Да разве за его огромными плечами что-нибудь рассмотришь. И вот в его руках, как у фокусника, появляется шоколад. Две гладенькие блестящие плитки, на равные кирпичики намеченные неглубокими желобками, вроде заранее поделены для ребят. Отламывает каждому по кирпичику: ешьте на здоровье.

Дети живо справились и с конфетами и с трофейным шоколадом. Мастера они, дети, на такое дело. Стали в круг, втащив и деда Матвея. Он взялся за руки и прошёлся вокруг ёлки. Ну, точно, как настоящий Дед Мороз! Жаль только, иней на бороде успел растаять.

Остановился вдруг, топнул ногой, не выдержав:

– Нету их!

Ребята испуганно переглянулись и ничего не поняли. Что это с ним, старым, стряслось: топнул так, даже ёлка закачалась. Смотрят на него, стараясь разгадать по лицу, по глазам, что же такое может быть, и ничего не могут узнать. Дед часто так: скажет слово, а что оно значит – пойди разбери.

В этот раз старик изменил своим правилам. Топнул ногой снова, ещё и кулаком припечатал.

– Нету тех стрелок чёрных! Нету! Каюк им!

Надежда Фёдоровна как стояла, так и присела. Добро, скамейка рядом нашлась. Сняла стёклышки очков – на переносице с двух сторон остались бледные вмятинки от пружин. Зато щёки сразу зарозовели, морщинки разгладились, глаза загорелись радостью. Никогда не было с нею такого, чтобы она вот так как-то сразу вся помолодела.

– Вот и на нашу улицу праздник пришёл, – сказала тихо.

14

Времени прошло не так уж и много, а малыши преуспели немало. Научились читать! И не было того места в букваре, старом дедовом букваре, где бы они не побывали.

– Мы не рабы! – читает без запинки Федя Плотников.

– Рабы – не мы! – вторит ему Таня.

Тревожно залаяли дворовые собаки. Откуда-то издалека донеслось еле уловимое подвывание мотора. Давно уже, с тех пор как перестала работать лесопилка, не появлялись в Беловодовском лесничестве автомашины. Ребята решили, что это им показалось, тем более Надежда Фёдоровна ничего не расслышала.

Вскоре вой моторов повторился с удвоенной силой. Его отчётливо донёс порыв ветра. Ребята повскакивали из-за парт и, процарапав на стёклах наморозь, прилипли к окнам. Перед ними открылась единственная в Беловодах улица.

Что-то непонятное творилось в посёлке. Федя протёр лучше стекло, приник глазом, увидел, как из-за поворота, из-за сосен, осторожно выехали две диковинные машины. Сперва они словно бы огляделись и лишь затем передвинулись ближе. Одна из них, клюнув носом, остановилась у въезда, возле его избы, другая живо прошла неезженой дорогой и остановилась за школой. Прогрохотала, сотрясая стены, загородила свет в окне чёрным ящиком со свастикой на боку. Чудовища какие-то, а не машины. Гибриды на гусеничном ходу сзади и обычными шинами впереди. Остановилась вторая машина за домом, тоже клюнув носом с разгона, и в тот же миг из брезентового кузова прямо в снег стали сыпаться люди в чёрных шинелях и железных шляпах. Поля у шляп куцые, шинели длинные путаются в ногах.

Ребята в недоумении посмотрели на учительницу. Надежда Фёдоровна сидела за столом, как прежде, лицо её было спокойным, только чуть побледнело.

Федя опять припал к своей амбразуре – чёрные шинели к тому времени щербатым частоколом оцепили школу. Отделяют домик деда Матвея от леса и от посёлка, в окружение берут. У каждого в руках небольшая коряга из железа, за поясом по две, а то и по три гранаты с деревянными голышами длинных ручек. Одна за другой замолчали в посёлке собаки.

Учительница очнулась от забытья, начала собирать зачем-то чернильницы. На беду одна чернильница выпала из рук и разбилась. А Федя увидел, что учительница собирает чернильницы, схватил старый букварь и сунул его за пазуху.

Во дворе дерзко перегукивались в морозном воздухе на чужом языке голоса. Щёлкнула щеколда, но никто не заходил. Лишь холод ледяным дыханием подступил к детским ногам. Кто-то приблизился к окну. Сторонясь, постучал чем-то железным в раму.

– Матфэй, вихади!..

От стука пушок инея осыпался на подоконник. И всё затихло. Лишь тикают на стене, как прежде, часы. Странно, что они тикают, не остановились Отсчитывают страшное время…

На улице снова зашумели, а что там творится – не разобрать. Только топот сапог стал слышнее и, значит, ближе. Открылась дверь настежь – показалось чёрное рыльце автомата, потом железная каска с глазом. Много их сразу ввалилось в горницу – не проглянешь. Все рослые, крупнолицые. Подбородки шарфами повязаны. И шинели на них не чёрные, как показалось вначале, а зелёные. Впереди себя рыльца коряг-автоматов держат наизготове.

Смотрят: парты расставлены в простой избе с ухватами у печки, на полу свежее пятно от чернил. Старушка сидит за столом в пенсне, руки сцепив, даже головой не повела. По углам ребятишки с испуганными глазёнками.

– Шуле? [2]2
  Шуле (нем.) – школа.


[Закрыть]– догадались.

Один из них подошёл к столу, взял карандаши и бумагу. Стал подозрительно рассматривать.

– Дойч? [3]3
  Дойч (нем.) – немецкий.


[Закрыть]

Да тут поднял на свет, увидел паучки, и всё прояснилось. Как зашумят они все разом, обнаружив бумагу с водяными знаками, как замашут руками, перебивая друг друга, поглядывая на учительницу. И понятно всё, хотя и говорят не на нашем языке. Очень понятно, без перевода понятно, без словаря. Дед Матвей, бывало, одно слово вправит – и то запутает, с толку собьёт. А тут сплошь идут те непонятные слова, а ясны, до боли ясны.

Начали они выгонять школьников на улицу.

Федюшка, не помня себя, прибежал домой матери нет: в лес, видно, подалась за валежником.

Припал к окну, процарапал, оставляя фиолетовые полосы, глазок. Увидел чёрные на снегу силуэты.

Один лез на чердак, другой держал внизу лестницу, приставленную к стене. Коряга-автомат у него, подбородок задран кверху, каска чуть не сваливается. И говорит что-то тому, который лезет. Лестница прогибается, не иначе, хочет сбросить грузную тушу.

Ещё трое пошли в конюшню, где обычно стоял Король, где так и остался дедов плотницкий верстак, сделанный на скорую руку. Сено ворошат. Управились они быстренько – и в доме, и на чердаке, и в сарае, – быстро у них всё выходило. Вывели старушку.

Надежда Фёдоровна была в той же своей неизменной шубке из лоскутков, в поношенных сапожках со множеством застёжек. Из-под меховой шляпки холодно поблёскивали стёклышки пенсне. Учительница смотрела отрешённо куда-то вдаль, не замечая шинелей.

Федя увидел старую шубку в лоскутках, кинулся к двери. Ударился с разгону во что-то мягкое.

– Куда ты?!

Это была мать. Она прибежала из лесу – чуяло её сердце беду. Прижала сына к себе – последнюю надежду, всё ещё не веря, что он живой. И, когда он попробовал вырваться, сильнее сжала руки, чувствуя, как отчаянно колотится-клокочет его сердце.

Тем временем старушку посадили в крытый брезентом кузов диковинной машины, выцедили из квадратных канистр бензин не на землю – в вёдра. Плеснули на крышу, занесли в избу, потом намотали на палку тряпку, окунули в ведро. Подожгли – и бросили в сени. Огонь ухнул, земля вздрогнула так, что в окне, за которым стояли мать с сыном, осыпался фиолетовый снежок.

До поздней ночи стояло над Беловодовским лесничеством красное кровяное зарево. Никто, даже самые малые, не спал в посёлке. Через проталинки в окнах смотрели, как в огромных сугробах бьётся над крышей дедовой хаты пламя пожара и как обрушиваются вниз, на землю, огненные брёвна стропил, выбрасывая вверх, высоко в небо, золотые бесчисленные искры…

15

Рано утром, на рассвете, появились в Беловодах лесные люди. Приехали на лошадях, спешились возле чёрного пепелища. У каждого – автомат на груди или карабин за плечами. На шапках – огненные ленточки наискосок. И у деда Матвея – теперь открыто.

Замер он рядом с Королём, голову опустил. Смотрит, как розовые жилки по древесным углям до краёв добегают. Его левая рука бинтом перевязана, автомат через плечо сзади.

– Не уберёг… – упрекнул себя.

Начали сходиться люди. Марина Семёновна, Анна Маленкина, Пелагея Назарова. Никто не мог усидеть дома. Давно уже на беловодовской улице – с майских дней – не собиралось столько народу. Пришли и самые малые к своей школе. Стоят понурив головы, молчат. У Танюши Голубевой котёнок на груди, тот серый котёнок, что приехал сюда в огромной муфте из меха, что выгревался на печи, его девочка успела спрятать за пазухой и спасти.

Солнце за лесом где-то поднимается. Небо посветлело. Темень в чащу отступила. Белым-бело вокруг, даже глазам больно смотреть. Только пепелище зияет в земле чёрной дырой. И над той чёрной дырой торчит в небо голой трубой дедова печь. Та самая, что согревала малышей в непогодь, что варила картошку для них в мундирах, что собирала их у своего огня послушать бесчисленные житейские и боевые истории деда Матвея…

– Сколько волк ни берёт – и его возьмут! – нарушил тишину старик.

Снял свою папаху с ленточкой наискосок – седая прядь прилипла ко лбу. Волос по-стариковски от макушки приглажен во все стороны. Борода в инее. А в ресницах слеза острой льдинкой запуталась.

– Пухом тебе земля, Надя… – еле выговорил.

Кто-то из женщин всхлипнул. Да дед Матвей обернулся, глянул строго. В его глазах уже не было слёз. Папаху надел, перебросил через голову Короля повод, а руки дрожат. Выдают.

Другие партизаны тоже начали готовить лошадей в дальний путь. Влас Маленкин прижал к себе сына Павлушку, попрощался с женою Анной. Их командир – ещё молодой парень с портупеей крест-накрест поверх тулупчика – заметил, как стоит отрешённо Федя Плотников, шапку и букварь держит в руках, старый дедов букварь, подошёл к мальчику.

– Потерпите немного, – сказал. – Может, всего до осени, до сентября. Будет у вас школа.

Федя надел шапку в чернилах, поднял на командира влажные глаза.

– По правде?!

– А то как же! – нарочно возмутился, сделав строгое лицо, командир и тут же, для подкрепления своего авторитета, обратился к "заведующему учебной частью": – Вот и дед Матвей то же скажет. Верно я говорю, Матвеич?

Дед Матвей увидел свой старый букварь в руках Федюшки, невольно потянулся было к букварю, к своему старому спасённому букварю, да остановился вовремя, поразмыслив. Положил тяжёлую руку на шапку в чернилах, сказал твёрдо:

– Да, дети. Будет. Обязательно будет!

Впервые старик назвал их не "студентами", а "детьми". И дети поняли, что говорит он с ними как со взрослыми людьми.

Солнце искрится в туманной изморози над лесным горизонтом, стволы соснового бора зарозовели, дали вычистились, зимняя акварель берёзок открылась. Тишина звенит. А в глазах черно. Боль в глазах. И чёрное пламя, на что ни глянешь, накладывается. Бьётся в огромных сугробах над крышей. Огненные брёвна обрушиваются на землю, вымётывая в небо снопы искр…

И ещё долго, очень долго, не один год и не два, схватывались по ночам дети в полусне, порывались к окнам, всматривались в окраешек леса, туда, где стояла когда-то изба деда Матвея, и видели, как чёрное пламя накладывается на розовые сугробы и как роями взбиваются к небу мириады искр…

Так и остались навсегда, на всю жизнь, в памяти горящие стропила их необычной школы той далёкой и грозной военной поры.