Текст книги "1917. Разложение армии"

Автор книги: Владислав Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

1917. Разложение армии

От редакции 1925 года [1]1
  Публикуется по первому изданию: Разложение армии в 1917 году. Подготовлено к печати Н.Е. Какуриным. С предисловием Я.А. Яковлева. М.—Л.: ГИЗ, 1925. (Серия «1917 год в документах и материалах».) Стиль, орфография и пунктуация соответствуют оригиналу.


[Закрыть]

При составлении настоящего сборника было использовано главным образом делопроизводство Ставки, Канцелярии Военного Министерства и Кабинета Военного Министра.

Дела Ставки дореволюционного периода довольно полно отражают картину постепенного разложения армии; начало ее разложения также достаточно полно выявляется в документах, относящихся к совещаниям главнокомандующих в Ставке весной 1917 года и в первых донесениях начальников частей по этому поводу. Внутренняя жизнь старой армии и ее настроения в моменты окончательного разложения в эпоху так называемой керенщины ярче всего выявились в делопроизводстве Кабинета Военного Министра. Большинство публикуемых нами документов хранится в Военно-Морской секции Е.Г.А.Ф. в Москве [2]2
  Часть использованных дел, главным образом из делопроизводства Кабинета Военного Министра, не были еще приведены в порядок в то время, когда составлялась настоящая работа, это лишало возможности в некоторых случаях указать листы дела. (Прим. ред. 1925 года.)


[Закрыть]; там же сосредоточены дела последних дней старой Ставки, кончая эпохой Брестского мира и последующего наступления австро-германских армий.

Несмотря на всю свою сложность и многообразие, процесс распада старой армии на всех фронтах проходил почти одни и те же этапы, поэтому в настоящем сборнике мы ограничились приведением лишь наиболее характерных документов, иллюстрирующих положение дел на всех участках.

В некоторых случаях в документах допущены сокращения, там, где Это не искажает их смысла и дает возможность избежать повторений или общих мест. Все эти сокращения оговорены специальными примечаниями.

Все публикуемые в сборнике документы появляются в печати впервые. Те же документы, которые хотя и имели прямое отношение к теме, но были уже опубликованы в др. изданиях (правда, число их очень невелико), упоминаются нами лишь в ссылках в соответствующих местах сборника.

Вместо предисловия

Причины того, что произошло с русской армией между февралем и октябрем 1917 года, – тема, крайне важная для понимания событий русской революции, и столь же мифологизированная. Советские историки, неустанно подчеркивая руководящую и направляющую роль большевиков в событиях 1917 года, тем самым давали аргументы в руки своим противникам, утверждавшим, что армию развалили предатели-большевики на деньги германского Генштаба.

Конечно, в реальности армии не разваливаются так просто и быстро. Причины разложения были более глубокими, а главное – внутренними. Этим причинам и посвящен сборник, который мы предлагаем вниманию читателей. Безусловно, он не является полным собранием документов по теме, даже среди уже опубликованных. Однако собранные в этой книге источники позволяют не только проследить процесс распада армии, но и выявить роль в этом процессе различных политических сил России. Кто чего желал, и что у него получилось – вот вопрос, который извечно волнует историков. Надеемся, что настоящий сборник хоть в некоторой степени позволит приблизиться к ответу на этот вопрос.

Одной из важнейших причин разложения армии стала существовавшая в ней глубочайшая пропасть между солдатским и офицерским составом. Если до войны и в ее начале эта пропасть носила в основном социальный характер (принадлежность к разным сословиям с разным общественным статусом, правами и возможностями), то уже в 1916 сюда добавилось кардинальное различие взглядов на цели войны. Патриотически настроенные представители образованного сословия рассматривали войну с геополитических позиций (германская агрессия, долг перед союзниками, Константинополь и Проливы). Но для большинства солдат эти понятия были пустым звуком: война шла на чужих территориях (Румыния, Галиция, Польша и Литва), а к иностранцам, что немцам, что англичанам, русский мужик привык априори относиться с недоверием. Крест над Святой Софией – это, конечно, хорошо, но лишь на первый год войны, и уж никак не на третий…

Основная солдатская масса устала от войны и не видела в ней смысла – это факт, который нельзя отрицать. И глупо обвинять солдат в отсутствии патриотизма, ибо с их точки зрения их России никто не угрожал – в отличие от 1812 года. А умирать за абстрактные ценности они смысла не видели. Как писал Я.А. Слащев в книге «Требую суда общественности и гласности» (Константинополь, 1921): «Нам приходилось слышать, да и теперь часто это передается из уст в уста, что фронт разложили большевики, и не будь их – мы бы не дошли до позорного Брестского мира. Я отнюдь не стану говорить, что партия большевиков не стремилась ликвидировать старую армию… но эта гибель была предрешена уже только потому, что старая армия сама умирала».

Ситуация усугублялась тем, что к третьему году войны, в связи с огромными потерями офицерского состава, началось массовое производство младших офицеров из отличившихся солдат или из получивших хоть какое-то образование мобилизованных представителей «нецензовых» сословий. Это вызвало «размытие» офицерского корпуса – все больше младших командиров теперь разделяло точку зрения солдатской массы, то есть у этой массы появились потенциальные лидеры.

В этих условиях продолжающееся участие России в войне стало представлять угрозу для стабильности не только режима, но и самого государства. Увы, большинство высокопоставленных военных этого не понимало и не хотело понимать. Вдобавок Февраль привел к власти политические силы, ориентированные в первую очередь на союзников.

Позицию высшего российского генералитета в первые послефевральские дни хорошо демонстрирует мнение командующих фронтами, высказанное ими в телеграмме военному министру от 18 марта (документ № 37):

«2) наступление вполне возможно. Это наша обязанность перед союзниками, перед Россией и перед всем миром, 3) это наступление избавит вас от неисчислимых последствий, которые могут быть вызваны неисполнением Россией ее обязательств, и попутно лишит противника свободы действий на других фронтах… Настоятельно просим, чтобы никаких шагов перед союзниками в смысле отказа от выполнения наших обязательств не делалось, 7) армия имеет свое мнение, мнение Петрограда о ее состоянии и духе не может решать вопрос; мнение армии обязательно для России; настоящая ее сила здесь, на театре войны, а не в тылах».

Здесь интересен даже не страх перед возможными санкциями союзников (об этих же опасениях 12 марта писал Гучкову генерал Алексеев), сколько ультимативный характер требований – «армия имеет свое мнение», «мнение армии обязательно для России» и, наконец – «настоящая ее сила здесь, на театре войны, а не в тылах». Фактически генералы ставят правительству условия и угрожают ему военной силой! Однако если вспомнить, что именно армейская верхушка совершила Февральский переворот, потребовав отречения императора, то все становится на свои места – генералы почувствовали вкус власти и не собирались от нее отказываться. После этого неудивительно, что Временное правительство не доверяло высшему военному руководству, боялось его и поэтому приложило все усилия для лишения военного командования дисциплинарных полномочий. Но для нас важнее другое: крушение дисциплины в российской армии началось не снизу, а сверху, и изначальной причиной его были отнюдь не большевики, а именно высшие командиры.

Нельзя не отметить, что сам генерал Алексеев, организатор отречения царя, а впоследствии «отец» Добровольческой армии, в отличие от прочих политиков-февралистов, прекрасно понимал реальное положение страны. Еще 12 марта в своем письме к Гучкову (документ № 34) он отмечал: «Мы приняли на этих конференциях [в Шантильи и в Петрограде] известные обязательства, и теперь дело сводится к тому, чтобы с меньшей потерей нашего достоинства перед союзниками или отсрочить принятые обязательства, или совсем уклониться от исполнения их». И далее: «Сила обстоятельств приводит нас к выводу, что в ближайшие 4 месяца наши армии должны были бы сидеть покойно, не предпринимая решительной, широкого масштаба, операции».

Увы, нельзя не сравнить этот документ с цитированным выше сверхоптимистичным письмом тому же Гучкову от 18 марта. Под письмом стоят подписи генералов Брусилова, Баланина, Щербачева, Каледина и Балуева – к сожалению, они свидетельствует лишь о кругозоре этих военачальников и неадекватности восприятия ими реальности.

Обращает на себя внимание последний пункт из резюме генерала Лукомского по совещанию в Ставке 18 марта 1917 года: «6) Необходимо немедленно прекратить отправку союзникам пшеницы, которая нужна нам самим» (документ № 14). Таким образом, хлебные бунты в столице и в других городах вспыхнули тогда, когда правительство отгружало хлеб за рубеж, в уплату поставок военного снаряжения, которое было крайне необходимо… «для выполнения долга перед союзниками»!

Следует отметить, что первоначально, то есть в марте – апреле 1917 года, «пацифистические» настроения солдат выражались отнюдь не в требованиях немедленного окончания войны. Как правило, солдаты лишь выражали нежелание наступать (как мы видим, это нежелание разделял и сам Алексеев) либо уточняли, что не хотят воевать на чужих территориях, «считают бесцельным вести наступательную войну в Румынии, в России наступать согласны» (документ № 52).

Взаимное недоверие солдат и офицеров подробно описывается в докладе членов Государственной думы Янушкевича и Филоненко, посетивших Северный фронт в начале марта 1917 года (документ № 35). Этот документ особенно характерен тем, что отражает первые «послефевральские» настроения в армии и при этом выдержан в оптимистических тонах. Депутаты признают, что известный «приказ № 1» оказал отрицательное влияние на дисциплину, но в то же время пока еще ни словом не упоминают о существовании какой-либо большевистской или иной «радикальной» агитации в армии. Да и низкую дисциплину они склонны приписывать в первую очередь «зеленым» (крестьянским) частям, особо отмечая, что части, составленные из городских рабочих, дисциплинированы и революционно настроены. Вину за взаимное недоверие солдат и офицеров депутаты склонны возлагать на монархически настроенную часть офицерства, особо отмечая озлобление солдат на командиров, отказывающихся убирать из служебных помещений портреты свергнутого царя. Кстати, сам факт подобных настроений показывает, насколько Николай II в последние годы своего правления был непопулярен у большинства подданных – причем именно конкретный правитель, а не монархия как институт. «Спрашивали: арестован ли Романов со своей семьей? Как только сказали, что арестован, стали кричать „ура”, качать и так далее». Характерно также процитированное депутатом Янушкевичем высказывание одного из офицеров, не названного по имени: «Все-таки я эту сволочь сек и буду сечь, а если он что-нибудь сделает, то я всыплю ему 50 розог!» Понятно, что к таким «отцам-командирам» отношение у солдат могло быть только одно…

Первое упоминание о деятельности большевиков проскальзывает лишь в отчете об апрельской поездке на фронт членов Государственной думы (документ № 51), при этом отношение большевиков к войне формулируется так: «Армия будет драться до конца… только в случае выяснения истинных намерений наших союзников, дабы России была дана гарантия, что борьба идет не за капиталистические цели союзников». Чуть ниже: «Успех нежелательной пропаганды в пехотных частях лежит в том, что он бьет по самому больному месту. Все устали воевать – большевистская пропаганда проповедует скорейшее прекращение активных военных действий (оборонительная война и мирный конгресс)».

И далее отчет грустно отмечает: «Сравнивая дух армии в настоящее время и в первые дни революции при посещении Сев. фронта, к сожалению, приходится констатировать, что та пропаганда, которую вела Германия у нас в тылу через своих вольных и невольных провокаторов и шпионов, а также пропаганда на фронте, под видом перемирий и братаний, сделала свое губительное дело. Солдаты более не рвутся в бой, чтобы доказать, как русский гражданин защищает свою свободную Россию, а идут разговоры лишь об обороне, да и то с боязнью защитить мифические английские и французские капиталы».

Итоги Первой мировой известны – и мы-то прекрасно знаем, что финансовые интересы Англии и Франции были не мифическими, а вполне реальными…

Здесь крайне интересно проследить реальную политику большевиков по отношению к войне и армии. К сожалению, многие годы изучение этого вопроса вместо анализа сводилось к повторению набора дежурных формулировок; увы, ситуация не изменилась и сейчас – просто выводы и формулировки приобрели обратный знак. Не следует забывать, что к Февралю РСДРП (б) была довольно малочисленна и вдобавок вплоть до апреля лишена руководства, находившегося в эмиграции. Тем более слабы были ее позиции в армии. То есть в первые два месяца после революции большевики имели крайне мало возможностей широкого воздействия на солдатские массы. К примеру, первая большевистская газета на Северном фронте, «Окопная правда», начала выходить только с 30 апреля 1917 года – первоначально как орган исполнительного комитета 436-го Новоладожского полка, затем (с 7-го номера) – как орган русской секции и военной организации при Рижском комитете социал-демократии Латышского края [3]3
  Подробнее см.: Гразкин Д.И. Слово, зовущее в бой // Октябрь на фронте. М.: Воениздат, 1967. С. 59–60.


[Закрыть].

Позиции большевистского руководства относительно войны и армии посвящены документы № 44, 45, 46 и 53 – начинающиеся знаменитыми «Апрельскими тезисами». При внимательном рассмотрении этой подборки, особенно в совокупности, возникает ощущение, что большевики на самом деле не знали, что делать с армией, и скорее подлаживались под нее, чем вели за собой. Тем более что в армии «пользуются симпатиями подделывающиеся под требования массы» (документ № 186).

Да, большевики были против войны, и эта позиция была последовательной, занятой еще в 1914 году, а не вызванной политической конъюнктурой. Большевики были единственной партией, выступавшей за скорейшее прекращение войны, – и это обеспечивало им потенциальную поддержку солдатской массы. Но во всем остальном они тоже не знали, что делать с армией. Поддержка братания, судя по всему, была вызвана популярностью этого явления на фронте, а отнюдь не какими-то коварными планами по разложению армии, тем более что братание постепенно разлагало и войска противника – в большей степени австрийские, в меньшей германские.

Интересен и такой факт: с начала осени, после Корниловского мятежа, большевистские комитеты все чаще начали противодействовать распаду армии. Иногда они при этом вступали в прямой конфликт с солдатами, иногда дело оканчивалось идиллией: осенние сводки о настроениях солдат отмечают и «отрадные факты» – так, «полное соглашение достигнуто между командным составом и ревкомом 12-й армии, где командарм Новицкий и все комкоры беспрекословно подчинились власти ревкома» (документ № 184).

Часто приходится слышать мнение, что причиной падения дисциплины стало отсутствие репрессий против нарушителей. Однако документы опровергают это убеждение: как сообщал генерал Брусилов на совещании в Ставке 17–18 декабря 1916 года, в 7-м Сибирском корпусе «люди отказывались идти в атаку; были случаи возмущения, одного ротного командира подняли на штыки, пришлось принять крутые меры, расстрелять несколько человек, переменить начальствующих лиц, и теперь корпус приводится в порядок» (см. документ № 8). Заметим, что еще 15 июня 1915 года, будучи командующим 8-й армией, генерал Брусилов издал следующий приказ: «…Сзади нужно иметь особо надёжных людей и пулемёты, чтобы, если понадобится, заставить идти вперёд и слабодушных. Не следует задумываться перед поголовным расстрелом целых частей за попытку повернуть назад или, что ещё хуже, сдаться в плен» [4]4
  Яковлев Н.Н. Последняя война старой России. М.: Просвещение, 1994. С. 78.


[Закрыть].

Дальше – больше. В середине декабря 1916 года в частях 2-го и 6-го сибирских корпусов 12-й армии начались волнения, связанные с отказом солдат участвовать в предстоящем наступлении (Митавская операция). Солдаты отказывались идти в атаку, ссылаясь на то, что отсутствуют штурмовые лестницы, гранаты не взрываются из-за негодных капсюлей, при этом потери в ротах при атаке доходили до 30–40 %. Отказавшемуся наступать 1-му батальону 17-го полка 5-й сибирской дивизии (2-го Сибирского корпуса) в личном разговоре с командиром корпуса генерал-лейтанентом И.К. Гандуриным был обещан перевод на тыловые работы. Но как только солдаты сдали оружие, от них потребовали выдачи подстрекателей, пригрозив расстрелом каждого пятого. Солдаты батальона отказались, после чего из их состава были произвольно выбраны 24 человека, отданных под военно-полевой суд и приговоренных к расстрелу; сам батальон был расформирован. Несколько позже из состава 17-го полка под суд было отдано еще 167 человек, все унтер-офицеры и ефрейторы разжалованы в рядовые, а командир полка Бороздин отстранен от должности [5]5
  Казаков М.И. Солдатский бунт // Вопросы истории. 1973. № 4. С. 207–208.


[Закрыть].

25 декабря проводивший следствие в 14-й Сибирской дивизии генерал-лейтенант Довбор-Мусницкий в рапорте на имя Николая II сообщал: «В боях под Ригой 23 и 25 декабря стрелки некоторых рот 55-го Сибирского стрелкового полка отказались идти в бой и на увещевания офицеров грозили последним оружием… По моему приказанию в 15 часов 25 сего декабря 13 стрелков 5-й и 7-й рот расстреляны стрелками тех же рот в присутствии моем и представителей от всех рот и команд полков дивизии, находившихся на вверенном мне участке. Расстрелянные уроженцы преимущественно Пермской, Томской, Владимирской и Петроградской губерний. Дознание производится. Порядок восстановлен». Таким образом, 13 человек были расстреляны без всякого суда. Николая II начертал на докладе Довбор-Мусницкого: «Правильный пример» [6]6
  Казаков М.И. Указ соч. С. 209.


[Закрыть].

26 и 27 декабря в 55-м полку были арестованы еще 68 человек, из них 61 предан военно-полевому суду, который приговорил к расстрелу 37 человек. Смертный приговор утвердил временный начальник 14-й Сибирской дивизии генерал-майор Чаплин. 37 солдат были расстреляны 5 января 1917 г. в деревне Егансон [7]7
  Там же.


[Закрыть].

На том же совещании 17–18 декабря генерал Эверт упоминал случай в 3-й армии, когда после беспорядков, вызванных выдачей денег вместо сахара [8]8
  Из донесения командующего 3-м армейским корпусом генерала Янушевского от 18 марта 1917 года: «Денежный отпуск… совершенно бесполезен, ибо в районе корпуса и ближайших к нему окрестностей ничего купить нельзя» (документ № 13).


[Закрыть], в одном полку было расстреляно 7 человек. Тогда же генерал Рузский отметил важную деталь, которой впоследствии будет суждено сыграть немалую роль: «В Петрограде, например, бедный стонет, а богатый все может иметь. У нас нет внутренней организации». И далее: «В Петрограде полная дезорганизация. Соборы, учебные заведения, 700 000 рабочих, – все просят снабжать их».

Однако и солдатская масса далеко не была единой. Все сводки о настроениях войск дружно отмечают, что кавалерия надежней пехоты, а наиболее надежной является артиллерия. Последнее неудивительно – артиллеристы находились на удалении от фронта и не рисковали своей жизнью в наступлении; с другой стороны, в артиллерии служили самые образованные и квалифицированные офицеры, которые пользовались наибольшим уважением солдат. Следует заметить, что артиллерийские части сплошь и рядом использовались в качестве карательных – например, для разгона огнем «братающихся» на нейтральной полосе. В итоге недоверие пехотинцев к артиллеристам достигло таких масштабов, что 18 августа 1917 года приказом верховного главнокомандующего было предписано «впредь… артиллерию не назначать в отряды, долженствующие усмирять пехотные части одного с ней корпуса или дивизии…» [9]9
  Бахурин Ю. «Бить и стрелять беглецов…» Заградотряды в Русской армии в Первую мировую войну – правда или вымысел? – http://actualhistory.ru/zagradotryady_ria


[Закрыть]

То, что артиллерия и казаки показали себя самыми лояльными, не означает, что они везде и всегда были самыми дисциплинированными. Доклад московского губернского комиссара военному министру от 10 июля 1917 года (документ № 192) рисует картину террора, который солдаты 5-го и 6-го отдельных тяжелых артиллерийских дивизионов при попустительстве своих офицеров навели на подмосковный городок Павловский Посад. Особо обратим внимание: солдаты здесь выступали под вполне реакционными лозунгами, а их «политическая» деятельность заключалась в беспричинных арестах местных жителей, хулиганстве на митингах и избиениях членов Совета рабочих депутатов.

Впрочем, гораздо чаще поступали жалобы на банальный грабеж, особенно в прифронтовой зоне, как дезертирами, так и солдатами определенных частей. Стоит заметить, что тут особенно отличались казаки: «В имении Кадфер у полузерников 1-й, 4-й и 5-й сотней 19-го Донского казачьего полка причинены убытки, оцененные в 4560 рублей, потравлены 21 десятина лугов и 10 десятин клевера, кроме того, около 45 пурных мест овса, 5400 пудов ржаной соломы, 21 сажень дров и 220 копен клевера» (документ № 208). Манеры поведения у казаков вообще были своеобразные: «В Екатеринодаре убит солдатами казачий офицер, стрелявший в них за словесное оскорбление его. Два дня тому назад избит казаками второй пластунской бригады в Эрзеруме войсковой старшина Кучапов» (документ № 203).

Интересно мнение адмирала Колчака: «Причина неудовлетворительности офицерского состава [флотской] авиации кроется в привлечении большого числа прапорщиков из армии, многие из которых просто уклоняются от службы в окопах» (документ № 105). Из сводки по Западному фронту за начало июля (документ № 148): 115-й полк 29-й дивизии – «В виду проявленного крайне враждебного отношения к офицерам большая часть таковых скрылась»; 169-я дивизия – «часть офицеров подверглась насилию и, опасаясь кровавой расправы, ушла в штаб дивизии». Ну и совсем дивно звучит фраза из донесения командира 61-го полка полковника Травникова (документ № 110): «Много лучших солдат и офицеров уже бежало». Перепуганный угрозой расправы со стороны своих же солдат, полковник проговорился, обозначив критерий оценки: лучшие – это не самые храбрые и стойкие, а всего лишь лояльные.

Еще одна деталь. 1 июня Деникин доносит главковерху: «Другая причина деморализации этой [55-й] дивизии – продолжительное отсутствие ее начальника генерала Покатова, ныне представленного мною к зачислению в резерв» (документ № 109). После всего этого трудно обвинять в трусости, недисциплинированности и эгоизме только лишь солдат…

Донесение комиссара 2-й армии военному министру от 5 октября (документ № 182) дает один из примеров конфликта, судя по всему, являвшегося типичным: в условиях резко ухудшившегося снабжения исполнительный комитет 50-го армейского корпуса узнал от вестовых о том, что офицеры получают из столовой масло в качестве несанкционированного дополнительного пайка, и поднял по этому поводу скандал. В ответ командование корпуса обвинило членов комитета в том, что они сами требовали в офицерской столовой такого же дополнительного пайка. Председатель комитета, в свою очередь, оскорбился и потребовал отстранения от должностей командира и начальника штаба корпуса, в ответ начальник штаба тоже оскорбился и подал рапорт об отчислении.

Эта ситуация смотрелась бы анекдотом, если бы не отражала одну из глубинных проблем, раскалывавших армию: неравенство в снабжении и солдат и офицеров. Стремление скрыть это неравенство в условиях резкой нехватки продовольствия вызывало у «нижних чинов» еще большее раздражение.

Из июньского донесения командующего Юго-Западным фронтом генерала Гутора (документ № 106): «Замечается появление большого числа офицеров, работающих в угоду солдатам». Более того, вскоре командование обнаружило, что зачастую именно такие офицеры пользуются среди солдат наибольшим авторитетом, солдаты готовы не только подчиняться им, но и защищать их от начальства – то есть речь идет не о падении дисциплины и разложении как таковом, а о возникновении новой, «своей» иерархии. Яркий пример тому дает случай бунта в 299-м полку, начавшийся с того, что «3 августа 12-я рота отказалась принять назначенного нового ротного командира взамен устраненного явного подстрекателя неповиновения поручика Логинова» (см. документ № 140 и последующие). Дело кончилось трагически: «Командир полка, генерал Пургасов, расформировал 12-ю роту, арестовал ротный комитет и поручика Логинова. 12-я рота, захватив оружие, сорганизовала выступление оружием восьми рот. Командир полка успокаивал, убеждал, но был убит штыками, прикладами. Арестованные были освобождены, полк разошелся по местам стоянки». Итог бунта: «сводным [карательным] отрядом решено было 12-ю роту расстрелять». В итоге расстрела не произошло, но угрозой массовой экзекуции роту вынудили выдать «зачинщиков». Результат: «Выдано пока 15 участников преступления 12-й роты. Арестовано 214 человек 12-й роты и 28 солдат остальных рот, два офицера: поручик Логинов, капитан Гребенников».

Скорее всего, в условиях военного времени такой метод был единственно верным. Однако обратим внимание, что в Великой Отечественной войне до методов, которые применяла российская демократия в 1917 году – арестов целых рот и угроз массовых расстрелов собственных солдат, – дело не доходило…

Безусловно, «демократизация» армии и введение в ней свободы любой политической пропаганды не могли не сказаться на настроениях войск, резко ускорив объективно происходящие процессы. Однако эта демократизация была организована именно деятелями Февраля, предполагавшими с ее помощью вывести армию из-под контроля «реакционного офицерства». Одним из путей повышения боеспособности армии в таких условиях рассматривалось формирование ударных «революционных» батальонов, в которые должны были идти добровольцы как из армейцев, так и из гражданских лиц. Для привлечения последних генерал Брусилов предлагал принять закон, «чтобы все находящиеся на государственной и частной службе, поступившие волонтерами в ряды армии, сохранили свои должности и содержание, а в случае смерти за родину их семьям была назначена пенсия» (документ № 78). Заметим, что просто мобилизованным таких привилегий не предоставлялось. Возникает закономерный вопрос: а откуда можно было взять боеспособных добровольцев-мужчин для ударных батальонов, кроме как из числа уклонившихся от мобилизации? И этим-то уклонившимся сейчас предлагались привилегированные условия службы… Заметим, что умный Алексеев это прекрасно понимал, поэтому на инициативу Брусилова отреагировал весьма скептически: «Совершенно не разделяю надежд ваших на пользу для лихой, самоотверженной, доблестной и искусной борьбы с врагом предположенной мерой. Разрешаю только потому, что вы эту мысль поддерживаете» (документ № 75 и последующие).

Ну и наконец, нельзя не отметить такой пассаж (документ № 79): «Комкор сам считает счастьем одеть такой шеврон [ударника], когда все части славного 2-го гвардейского корпуса пойдут на призыв своего верховного вождя». Так что «верховный вождь» должен был появиться при любой власти – хотя «великий гражданин» с «бессмертным именем» (документ № 83) Александр Федорович Керенский на такую роль никак не тянул.

В этой обстановке всем было ясно, что в армии пора наводить порядок. Первым это попытался сделать Керенский, что вылилось в так называемые «Июльские события», ставшие переломным моментом в истории Русской революции. Воспользовавшись стихийно возникшей демонстрацией радикально настроенных частей Петроградского гарнизона и кронштадтских моряков, Временное правительство решило расправиться с конкурентами за власть «слева» и одновременно начать укрепление дисциплины как на фронте, так и в тылу. Большевики, для которых выступление 3 июля стало крайне неприятной неожиданностью и которые приложили все усилия, чтобы, рискуя своим влиянием на солдат и матросов, направить его в мирное русло, были ошарашены и оскорблены. Троцкий и Раскольников лично спасали лидера эсеров Виктора Чернова, вырывая его у разъяренной толпы – а вот теперь те самые эсеры обвинили их в организации переворота! О том, как глумились почувствовавшие свою силу представители «революционной демократии» над попавшими в цугцванг оппонентами, хорошее представление дают показания Раскольникова следственной комиссии Временного правительства (документ № 126). Неудивительно, что после такого эсеры стали для большевиков едва ли не более ненавистными врагами, чем монархисты.

Об Июльских событиях в Петрограде и участии в них частей гарнизона рассказывает документ № 125 – итоги расследования особой следственной комиссией участия в выступлении запасного батальона гвардии Московского полка. Уделив много места творившемуся в батальоне «разврату» и угрозам насилия над офицерами, следствие так и не доказало главного – факта участия батальона в вооруженном восстании. Например, унтер-офицеры Цейховский и Сиценко были обвинены лишь в том, что, «изготовив собственными средствами плакат с надписью „Долой Керенского и с ним наступление”, вынесли 3 июля с. г. этот плакат к выстроившемуся на полковом плацу с оружием в руках батальону и несли его впереди 3-й роты». Какой из действующих законов при этом был нарушен, следствие скромно не уточнило. Более того, оно даже вынуждено было вскользь признать, что первыми огонь по демонстрантам на Невском проспекте открыли именно лояльные правительству части. Единственным конкретным обвинением было утверждение, что унтер-офицер «Семенников 4 июля, участвуя непосредственно в вооруженном восстании батальона, с целью лишения жизни имевшимся при нем на винтовке штыком проколол раненого казака, каковым своим действием по возвращении роты в казармы хвалился перед солдатами». Но при этом ни одного свидетеля из числа «солдат 3-й роты» по имени не названо – и это в материалах следственного дела, которое должно опираться только на конкретные показания, а не на анонимные слухи!

Обратим внимание: наиболее очевидное обвинение – в неподчинении приказам командиров в военное время – ни одному из участников событий предъявлено не было. Солдаты обвинялись лишь в принуждении офицеров к тем или иным действиям – и офицеры этим угрозам подчинялись… Фактически основой правосудия 1917 года стал не закон, а сила, и это прекрасно понимали все стороны конфликта. Если приговоры не исполнялись, то не из-за «гуманности», а лишь по причине физической невозможности их осуществления. Там, где наказание было возможным, оно выносилось с нарушением всяких законов и процедурных норм, коллективно, во внесудебном порядке (см. документ № 129). И вводил такую практику не кто иной, как адвокат Керенский…

Однако попытка восстановить в войсках дисциплину потерпела полный провал. Почему? Комиссар Северного фронта В.Б. Станкович в своих записках пытается объективно разобрать этот вопрос – и не находит внятного ответа: «Комиссар армии не решается утвердить приговора, и дело пересылается в штаб фронта, где решение зависит от единодушия главнокомандующего и моего. Мы без споров решаем: помиловать. Мы ведь хорошо знаем, что это бытовое явление, что злого умысла здесь не было. И дело отнюдь не в нашей слабохарактерности. Филоненко, один из инициаторов введения смертной казни, сам не утвердил единственного приговора, который дошел до него. Ходоров был сторонником введения смертной казни сразу после наступления 10 июля – но я не уверен, было ли им использовано право предания военно-революционным судом, несмотря на то, что, несомненно, было желание сделать это… И я не знаю ни одного случая применения военно-революционных судов, который бы окончился применением смертной казни. Как трудно было выбрать кого-либо из перешедших черту, так трудно было найти лиц, готовых при этих условиях принять на себя санкцию смерти реального человека. И было большим вопросом, легко ли было найти исполнителей» (документ № 136).