Текст книги "Врывалась буря (Повесть)"
Автор книги: Владислав Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Умом Егор понимал, что не стоит вот так терзать себя понапрасну, а сделать ничего не мог. Вот и теперь, стоило ему пройти мимо дома Мокиных, и точно кто за веревочку память потянул, и пошло, поехало, это вместо того, чтобы думать о Бугрове, Русанове и Шульце… И ведь видно, как все ловко закручено вокруг Бугрова и Русанова, но кто, для чего?.. Он вздохнул, выбравшись на угор, и оглянулся. Приречинская улица теперь была как на ладони, вытянувшись вниз до самых мостков через Каменку. За речкой луга, а дальше лес, вздымающийся на очередной угор, а за ним уж горы. Самые настоящие Уральские горы. Урал-батюшка…
Постояв на угоре, Воробьев вдруг вспомнил слова Бугрова о том, что господин Шульц замечательно говорит по-русски… Значит, что?.. О турбине можно рассказать, объяснить! Но если так, то выходит, что в городе сидит агент немецкой разведки?
От этих слов Егору даже стало жарко, и он сдвинул на затылок шапку-ушанку. Вот черт! А что? Сергеев поручил наблюдение за Шульцем Лыневу. Надо его найти и предупредить.
Но перед, тем как идти в отдел, Егор забежал к Микову, в милицию.
VII
Ему не давала покоя история с саквояжем. Поручить ее проверку Рогову – значит завалить дело, поэтому Егор и выбрал Микова, который понравился ему еще при ликвидации банды. Известия, преподнесенные Миковым, Егора еще больше насторожили. За последнюю неделю не только не поступало никаких сигналов о пропажах, но и не было зафиксировано никаких крупных грабежей. Значит, либо Егору все померещилось, либо Аркашка с Валетом приняли того одутловатого толстяка за «гуся» и прокололись сами, утащив дырявые подштанники в саквояже. Либо у них ничего не получилось. Воробьев усмехнулся, махнул рукой.
– Ладно, проверь! – сказал он. – Встряхни Аркашку! Вдруг что обнаружится?.. Пока!..
Уже на пороге он вспомнил про заем и остановился.
– На заем «Пятилетка в 4 года» все подписались?
– Я не подписался, это что – обязательно?
– Обязательно! – тряхнул головой Егор. – Чтоб сегодня же подписался! И всем накажи!
В отделе Лынева не оказалось. За «ундервудом» сидела одна Антонина. Сергеев был у Щербакова.
– Вы читали, Егор Гордеич, – спросила Антонина, – что с 8 апреля вводят страхование пассажиров от несчастных случаев?
– Где это? – стираясь не смотреть на Антонину, спросил Егор.
А вот, в «Правде»… – Антонина подала газету. – Это что, теперь билеты дороже будут или как?.. А если я не хочу страховаться?..
Воробьев взял газету. В «Правде» на четвертой странице сообщалось, что Совнарком СССР постановил ввести с 8 апреля 1931 года обязательное страхование пассажиров от несчастных случаев на путях сообщения железнодорожного и водного транспорта, а также автомобильного, совершаемого на постоянных линиях госпредприятий за пределами пригородной зоны. На пригородных сообщениях обязательное страхование не вводится.
– «Страховой сбор устанавливается, – начал читать вслух Егор, – в размере 50 копеек при цене билета от 2 до 5 рублей и в размере 1 рубля при цене билета в 5 рублей и выше. Билеты стоимостью ниже 2 рублей оплате страховым сборам не подлежат…» Н-да!.. – Егор вздохнул, снял шапку, дочесал затылок. – Это, конечно, дополнительно к билету, – сказал он.
– А если я не хочу? – спросила Антонина.
– Тебе и билет иначе не продадут, – вздохнул Егор и продолжил чтение: – «Страховое вознаграждение устанавливается в размере 1000 рублей в случае смерти или 100-процентной утраты трудоспособности пассажиров…»
– Да теперь на поездах никто и ездить не будет! – испуганно заявила Антонина. – Погибнешь, а тебе тыщу рублей?!
– Вообще-то правильное дело! – кивнул Воробьев, возвращая газету. – А то случаи бывали, мало ли что, погибали люди, все-таки тысячу рублей семье – это справедливо…
– А если несчастных случаев не будет?..
– Государству деньги пойдут на усиление безопасности того же транспорта, – рассудил Егор. – Да рубль – это немного. Не часто же мы ездим!..
– Я вот вообще никуда еще не ездила, – вздохнула, задумавшись, Антонина. – Хоть в Свердловск съездить?.. Вы бывали в Свердловске? – загоревшись, спросила Антонина.
– Бывал один раз, – кивнул Егор. – Одну контру сопровождал…
– И что там?.. – сияя лицом, спросила Антонина.
– Город, – пожал плечами Егор.
– А магазины, магазины какие?
– Всякие магазины, как у нас… Только улицы пошире наших и почище, и еще трамвай ходит… Электрический… – Егор улыбнулся.
– Электрический трамвай! – восхищенно пропела Антонина. – Вот бы прокатиться!..
Она замолчала, мечтательно глядя в окно, и Егор невольно залюбовался ею. Ему захотелось сказать Тоне что-то нежное, ободряющее, он даже кашлянул, чтобы собраться, но вдруг с ужасом обнаружил, что все слова будто испарились.
– Там еще театр в прошлом году драматический открыли! – вспомнила Антонина. – Настоящие представления давать стали!
Егор кивнул, вытер пот, взглянул на часы: половина четвертого.
– Я на электростанцию, пусть меня Лынев найдет! – попросил он.
– Я передам, – вздохнула Антонина. – Тут к вам опять эта библиотекарша забегала, – Антонина со значением улыбнулась. – Какую-то книгу она вам оставляла, а вы все не заходите! Так велела передать, что, если сегодня не зайдете, она ее другому передаст, невозможно больше ее держать…
– Хорошо, – опустив голову, промычал Егор.
Антонина хмыкнула. Воробьев нахлобучил шапку и, ни слова не говоря, вышел, ощущая на себе насмешливый взгляд Антонины.
«Боже мой, какие муки!» – невольно вырвалось у Егора, и он даже испугался, что помянул на словах «бога» – этак, неизвестно куда скатишься!.. Неужели он не избавится никогда от этой болезни? Прихватов как-то между делом рассказывал о «присухе», что есть болезнь такая. Некоторые бабенки нарочно ее на мужиков нагоняют, дабы влюбить в себя или привязать навек, и что есть наговор, полностью излечиться с помощью которого от этой «присухи» можно. Бабка та, что наговором этим владеет, в Приречье живет. Прихватов даже дом называл. Егор, конечно, разговор этот пресек, чтобы религиозный опиум на молодых бойцов не распространялся, но в душе к этому сообщению отнесся вполне серьезно. Ибо знал по своему детству, что есть еще среди старух такие элементы, которые нагоняют и болезнь и порчу и сами же за деньги или продукты потом излечивают. Его самого в пять лет клюнул в темечко петух, он стал заикаться, но бабка его пошептала над ним, Помазала чем-то лоб, и заикание прошло. Знал он и любовные наговоры, те действовали безотказно, точно на самом деле существовала колдовская сила по части сердечной кручины. Ведь и с ним все происходящее не чем иным, как болезнью, не назовешь. Вот и сейчас усмехнулась Антонина, а у него даже жар поднялся, в глазах потемнело, и попадись ему под руку Катерина Кузьминична, он в тот момент мог наговорить ей всяких грубых слов множество. А кто вот его заговорил влюбиться в Антонину – неизвестно. Конечно, она сама по себе хороша, спору нет. И глаза у нее огнем полыхают, так что смотреть в них страшно, можно совсем голову потерять. Вот Егор и старается не смотреть, иначе пропадет вконец. О том, чтобы в глаза не смотреть, он помнил еще бабушкин завет. Со змеей да колдуньей чтоб справиться, нужно одно – в глаза им не смотреть и, наоборот, свой взгляд прятать. А если Антонина и не колдунья, то отчасти колдовскую силу имеет. Может, и сама про то не знать. Так тоже бывает…
Егор неожиданно остановился. О чем это он думает? В сей грозный час, когда в стране заговоры, а в Краснокаменске, возможно, свила свое змеиное гнездо германская разведка, он идет и рассуждает о колдовской силе любви! Что же получается? Если он, коммунист, не в силах с ней справиться, то что же говорить о рядовых членах общества? Да расскажи он о таких мыслях на партячейке, его мигом заставят партбилет выложить! Либо он сам должен со всем этим буржуазным дурманом покончить, либо честно признаться, что революционного бойца из него не получилось, и он заслуживает страшной кары за предательство социалистических идеалов.
Воробьева окликнул Лынев. Егор обрадовался, бросился к нему.
– Где Шульц? – тотчас спросил Егор.
– Сейчас в гостинице, но он посылал свою секретаршу с запиской к Бугрову! – сообщил Лынев.
– Как к Бугрову? – воскликнул Егор.
Лынев рассказал подробности. После завода Шульц решил с секретаршей погулять. Пошли они на рынок. Ну, Лынев, естественно, за ними. Ходят по рядам, про цены расспрашивают, всяким товаром интересуются. Игрушки из дерева увидели, стали прицениваться. Лынев поближе подобрался. Стоит почти за спиной у них и слышит, как Шульц секретарше своей и говорит: «Надо срочно вам, Адель, по делу съездить! Я записку напишу». Пишет он записку, отдает Адели этой, та отправляется. Что Лыневу делать? Шульц игрушки рассматривает, покупать хочет, а секретарша с запиской уходит. Как бы на его месте Егор Гордеич поступил?..
Егор задумался.
– Наверное, бы проследил за секретаршей? – пожал плечами Воробьев.
– Вот и я так же решил! Пошел за ней следом. Она дошла до дома Бугрова, постучалась. Он ей сам открыл, она отдала ему записочку. Он кивнул, сказал: «Хорошо! Я буду ждать» – и закрыл дверь.
– Так-так-та-ак! – загорелся Егор. – И куда эта Адель пошла?..
– В гостиницу…
– А где Шульц был?..
– Не знаю… В гостинице, наверное!..
Воробьев неожиданно переменился, помрачнел.
– Черт! – вдруг воскликнул он. – Да он же тебя специально отослал, чтоб с кем-то встретиться! Так-так-та-ак!.. А ну пойдем в гостиницу!
Они побежали с Лыневым в гостиницу. Дежурная сообщила, что немецкий товарищ только что пришел и поднялся к себе в номер. Егор с Лыневым вышли на улицу.
– Когда он отправил секретаршу с запиской? – спросил Егор.
– В час тридцать, – доложил Лынев.
– В час тридцать… – Егор вытащил часы. – Сейчас четыре. Он отсутствовал два с половиной часа. Вероятнее всего свидание происходило с двух до трех в районе базара. Вот так-то!..
– Но записка и этот разговор… – промямлил Лынев.
– Он заметил слежку и разом избавился от двух свидетелей: секретарши и тебя!
– А если б я не пошел за секретаршей?
– Тогда бы он либо отменил свидание, либо постарался избавиться от тебя другим способом! – заключил Егор.
– Каким? – не понял Лынев.
– Я не знаю, как бы он стал действовать… – Егор закурил. – Ясно теперь одно: его кто-то ждал, а значит… Воробьев не договорил.
Что мне делать-то теперь? – пробормотал Лынев.
Следи дальше, – усмехнулся Егор и пошел на электростанцию.
Егор вдруг подумал: будь он на месте Бугрова и Русанова и захоти причинить вред турбине, он бы сделал это в чужое дежурство и в то время, когда Бугров, к примеру, отправился бы в командировку. Надо быть идиотом, чтобы так открыто навлекать на себя подозрения, или же чрезвычайно изощренным преступником. А вот с кем встречался Шульц с двух до трех?.. Для этого надо убедиться, что записка, посланная Бугрову, была лишь отвлекающим маневром!
Егор направился было на электростанцию, но вдруг раздумал, свернул на Красногвардейскую, где жил Русанов. Интересно, как сам Русанов объяснит появление в его доме наждачного песка и денег? Скорее всего никак. И тот, кто был сегодня утром дома у Русанова, кого вспугнул Егор, тот наверняка и встречался с двух до трех с Шульцем. Ну вот я – шпион. Где бы я назначил встречу? Конечно, на базаре, в толчее, где незаметнее всего что-то передать. А может быть, продавец игрушек и был тем самым агентом?.. Нет, это должен быть человек, который как-то связан с электростанцией, может быть даже работает на ней. А может быть, встреча происходила на дому? Спровадив «хвост», Шульц спокойненько отправился домой к своему агенту. Нет, это опасно, вряд ли. Значит, на базаре. Скорее всего человек, с кем договорился встретиться Шульц (а как договорился, когда?), уже пришел, но, заметив Лынева, не стал подходить. Тот, кто живет здесь, хорошо знает Лынева…
Егор остановился, постоял на месте. Хоть беги обратно. Он уже стоял в двух шагах от дома Русанова, а догадка жгла сознание Егора, и он, помедлив, побежал обратно к гостинице, где оставил Лынева. Пока у него намять свежая, надо спросить.
Пока бежал до гостиницы, Егор вспотел. Надо переходить на кожанку, в полушубке уже жарко. Лынев сидел в вестибюле и читал газету. «Хорош гусь! – подумал Воробьев. – Лучшего места не нашел?..»
– Ну что нового пишут? – спросил Егор, присаживаясь рядом с Лыневым на диван.
– Да так… – Лынев поправил очки, не понимая, чем вызвано возвращение Воробьева. – Вот расстрел за порчу паровозов в Петрозаводске.
– Постарайся вспомнить, кого ты видел на базаре сегодня днем, когда шел за… – тихо проговорил Егор и оглянулся, точно Шульц стоял за спиной. – Был ли кто-нибудь с электростанции?..
– Русанов был, – кивнул Лынев.
– Точно?.. – прохрипел Егор.
– Точно, – кивнул Лынев.
Сообщение о Русанове застало Егора врасплох.
– Еще кто?.. – спросил Егор.
– Да много было, – пожал плечами Лынев. – Это же базар!
– Ну? – промычал Воробьев.
– Из наших Семенов, потом с вокзала дежурный, Левшин, из райисполкома трое, и Русанов был не один…
– С кем?
– С Ершовым, заводской парнишка, около Русанова крутится… Да много было…
– Придешь в отдел, сядешь и всех перечислишь в рапорте! Понял?
– Понял, – кивнул Лынев.
Егор ушел. Словно какой-то злой рок подталкивает в их сети Русанова. Улик против него столько, что теперь уже нельзя оставлять его на свободе. Одной случайностью объяснить все эти совпадения трудно. «Постой, постой! – вдруг, остановившись, пробормотал Воробьев. – Сергеев обнаружил в кабинете Бугрова пузырек с белым порошком, которым усыпили Лукича и якобы, Русанова! Не Бугров же его оставил на виду?! Значит, кто-то подбросил. А чаще других к Бугрову заходит тот же Русанов! Теперь еще этот Ершов… Что за фигура?»
Егор постоял и двинулся к дому Русанова.
VIII
В детстве Егорка был большим затейником. Он и пел, и плясал, да так мастерски, что дед Егорки от радости пускал слезу и говорил: «Ну, Егорий, быть тебе артистом кислых щей!»
– Это еще к чему? – ворчала бабушка.
– А что сделаешь, коль бес в нем сидит! – хмыкал дед.
– Это почему «бес»? – удивлялся Егорка.
– А потому, что заставь меня энтот стукоток ногами выкинуть – ни в жисть не сделаю, а тебе в удовольствие!
– Это ты просто старый, – говорил Егорка.
– Я и молодой не мог! – вздыхал дед.
Отца Егора убили в 1905 году во время разгона демонстрации. Мать отвезла Егорку в деревню к деду, и больше ее он не увидел. Ее арестовали через полгода за революционную агитацию и сослали в Сибирь. Оттуда она не вернулась. Так Егорка стал сиротой. Потом уже, в революцию, его разыскал Губернаторов, большевик, и взял над ним шефство. Рассказал о смерти матери. В гражданскую, когда взбунтовались белочехи, а потом пришел Колчак, Егор уже партизанил вместе с Сергеевым, был его адъютантом в разведотряде. После войны Сергеева назначили председателем Краснокаменского отдела ВЧК, в 1923 году переименованной в Объединенное государственное политическое управление. Воробьев так и остался работать с Сергеевым и работал с ним уже десять лет. За это время они немало разоблачили всякой контры, недобитых беляков и колчаковцев, кто не успел уйти за кордон и маскировался под честных тружеников. Некоторые из тех, кто служил у Колчака, всерьез раскаивались и хотели честным трудом искупить свою вину. Егор таким сочувствовал. Сергеев же ненавидел люто, стараясь выискать во всей их жизни тот зловредный смысл, каковой, по его мнению, надлежало выжигать каленым железом.
– Ради чего? – спросил однажды Воробьев.
Сергеев удивился. Не ожидая услышать подобного политически незрелого вопроса, он даже не знал, как на него ответить.
– Как это «ради чего»? – наливаясь тотчас гневом, переспросил Сергеев. – А ради чего убили твоего отца? Ради чего мать твоя погибла на каторге? Ради того, чтобы мы сейчас беспощадной рукой расправлялись с врагами революции, оберегая чистоту ее рядов! Вот для чего, Егор Гордеич, дадена тебе власть и сила?.. А для того, чтобы не было от тебя пощады врагам!
– Вы правильно сказали – врагам! – согласился Воробьев. – Но перед нами сломленные духом люди, запутавшиеся, осознавшие свою ошибку! Разве не призваны мы помочь им найти свое место в революции, раскрыть им глаза, обратить их в своих соратников. Еще Ленин говорил…
– Не трогай Ленина, Егор Гордеич! – побагровев, прошептал Сергеев. – Не мешай его со всякой сволочью! Каждый из ныне живущих должен знать одно: нет двух путей у революции! Кто не с нами, тот против нас! И неважно, когда это было – вчера, десять или двадцать лет назад. Он должен знать: мы помним все! Расстрелы в 1905, 1912-м, войну в 1919-м. И не простим предательства!.. И если б не память о твоих родителях, я бы немедля посадил тебя под домашний арест на двое суток за такие речи!
– Да послушайте меня, Василий Ильич! – начал было Егор…
– Не хочу! Не слышал я твоих сомнений. Слабость духа непростительна для чекиста. Иди!..
Разговор этот происходил давно, и Егор, вспомнив сейчас о нем, нахмурился. Все его радостное настроение точно корова языком слизнула. Он подходил уже было к Русанову, как вдруг у калитки наткнулся на Семенова.
– Здрасте, Егор Гордеич! – виновато проговорил Семенов.
– Здравствуй, Гена! А ты чего здесь делаешь? – удивился Егор.
– А я живу рядом. Увидел вас еще в начале улицы, решил узнать, как там у нас? Нашли этих? Ну, кто турбину угробить хотел? – спросил Семенов.
– Ищем, – вздохнул Воробьев.
Помолчали. Воробьев знал, чего ждет от него Семенов. Единственный человек, к кому хоть как-то прислушивался Сергеев, был Егор, но тут и он не в силах был переломить упрямство Василия Ильича. За что же невзлюбил Сергеев этого парня? За насмешливость, ум, расторопность? Или за то, что больше вертелся рядом с Егором? А вот невзлюбил и все, это факт, против которого не попрешь! Прихватова бы выматерил, посадил на сутки-двое под арест, но далее бы дело не повел. А с Семеновым надо показательный урок провести! Зачем? Может, ждет, что этот парень упадет в ноги, будет ползать, просить прощения…
Воробьев вздохнул. Посмотрел на Семенова, подмигнул. Гена грустно улыбнулся. Егор вытащил часы, посмотрел: без десяти пять.
– Мне тут надо по делам к Русанову зайти… – проговорил Егор.
– Ага, – мотнул головой Семенов.
– Вот… А ты сбегай в горком, узнай, у себя ли Щербаков и примет ли он меня часов этак в шесть?.. Я на станцию еще к Бугрову зайду. Понял?..
– Понял! – замотал головой Семенов.
– Давай! – Воробьев сжал в кулак руку, потряс по, точно пригрозив кому-то, и направился к Русанову. Привычку он завел себе такую вместо рукопожатий.
Нет, Семенова он в обиду не даст. Хватит этого своеволия! Бугров правильно заострил вопрос: кто для кого существует и что есть ОГПУ?.. Сергеев еще не все ОГПУ, и прежние заслуги перед революцией не должны ставить его вне критики товарищей. Да, мы живем в напряженное время, мы окружены врагами, они не дремлют, и отщепенцы буржуазного строя еще скрывают свой истинный облик. Мы должны быть всегда начеку, бороться до последнего дыхания, не щадя своих сил и жизней. Но мы должны научиться и верить людям. Доверять им. Прощать те ошибки, которые совершены ими но незнанию или отсутствию опыта. И что же выходит, товарищ Щербаков? За что мы губим, не разобравшись, судьбу молодого парня, который по неопытности упустил матерого преступника? Это ли цель нашей организации?
Воробьев вздохнул. На словах выходило все гладко и хорошо, а на деле… Он улыбнулся, вспомнив разговор с Антониной. Сколько раз, мечтая остаться с ней наедине, он произносил вдохновенные речи о любви, дружбе, семье и государстве и в который раз – вот, как сегодня, – уходил от прямого объяснения. Это было выше его сил. У него язык не поворачивался сказать ей даже самое обычное нежное слово, точно в нем, в этом слове, чудилась ему чуть ли не измена революции. Конечно, в последнее время он стал шире смотреть на вещи, а прочитав работу Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», в чем-то даже изменил свою точку зрения на семью. Да, необходимо продолжение рода… Слова-то какие: продолжение рода! Они одни в краску вводят. Он вдруг вспомнил слова деда: «Отец твой мать любил. Бывало, утром встанет, сядет у окна и сидит, улыбается. Мать твоя спросит: чего ты, Гордей, улыбаешься? А он: это я о тебе вспоминаю…»
Но оказывалось, одно дело понять умом, а другое – переделать себя. Вот уж действительно отлили его из такого прочного металла, что впору гвозди делать, как недавно сказал о ком-то лектор в клубе. Перековка нужна серьезная.
Русанов спал. Дверь по-прежнему была открыта, и та же пакля с крупинками наждачного песка валялась рядом с его «перпетуум-мобиле». Разбуди сейчас Русанова да спроси, откуда пакля и песок, он, пожалуй, и не ответит… Нет, преступник бы так не наследил… А тут точнехонько подброшена, будто там и лежала. После всей свистопляски Русанов спал мертвым сном, и Егор неожиданно для себя решил его не будить. Пусть выспится. На ясную голову, может быть, ясные мысли найдут. Сергеев дал время. До завтра, до обеда. Надо пойти поговорить еще раз с Бугровым.
Бугров сидел у себя в «пенале», изучал чертежи будущего машинного вала второй очереди ГРЭС, дымил самокруткой, и в комнате висел такой густой и крепкий запах самосада, что хоть топор вешай. У Егора даже запершило в горле.
– У кого табачище такой берешь ядовитый? – разгоняя клубы дыма и отыскивая табуретку, спросил Егор.
– На базаре у осиновцев покупаю, – весело отозвался Бугров. – Ты, вон фортку лучше открой!..
Егор встал, открыл форточку. Взгляд его нечаянно скользнул на полку, приделанную рядом с окном, и то, что он увидел, заставило Воробьева вздрогнуть: среди груды колец, шестерен, болтов валялся кусок промасленной пакли с прилипшими к ней зернышками наждачного песка.
Егор мог поклясться, что пакля у Русанова и здесь у Бугрова есть один целый кусок, который для чего-то разорвали на две части, причем разрыв даже явственно проступал, ибо концы волокон не были запачканы в масле.
– Так-так-та-ак! – забормотал он, возвращаясь и усаживаясь перед Бугровым. – У осиновцев табак с перцем, эт точно!..
Галстук у Бугрова съехал вбок, густая щетина очернила щеки, видно, за всей этой свистопляской Никита и побриться забыл, а это на него было не похоже. Егор любил чистоту и, чтобы не ходить вонючим козлом, подобно Прихватову, сам стирал гимнастерку каждые два дня.
– Что? – не понял Бугров.
Вид у него был усталый, темные круги лежали под глазами, нервничал Никита Григорьевич. А может, страх разоблачения мучает? Пакля-то откуда?
– Давеча вы что-то запнулись, когда разговор мы вели о том, кто турбину, кроме вас, знает. Запинка эта мне покоя не дает, вы уж не скрывайте ничего, Никита Григорьевич, дело серьезное…
Бугров в упор посмотрел на Воробьева, и Егор глаз но отвел, не стал скрывать взглядом, что и на него подозрения есть и немалые. Бугров это понял. Понял и тотчас помрачнел, видно, вспомнил, сколь нелюбим Сергеевым.
– Я все же считаю, что это недосмотр и… – он осекся.
Егор молчал, разглядывая попутно длинноволосого седобородого старичка, мудро взиравшего на него со стены, с портрета, точно говорившего: не суетитесь, мой друг, не торопитесь с выводами, так все не просто в мире этом… Егор мог поклясться, что еще утром этого портрета у Бугрова не было.
– Кто это? – спросил Егор.
– Леонардо да Винчи, величайший художник и конструктор, изобретатель…
– Не наш? – спросил Воробьев.
– Итальянец, эпохи Возрождения… – кивнул Бугров. – Он давно умер, а портрет подарил Шульц… Это автопортрет…
– Понятно, – обрадованно вздохнул Егор, значит, память его не подвела. – А пакля там лежит, откуда?.. – вдруг, не выдержав, спросил Воробьев.
– Где? – не понял Бугров и даже привстал.
– Там, – Егор мотнул головой на полку.
– A-а, это с Русановым его «перпетуум-мобиле» мастерим… При чем тут пакля, не пойму… – пожал плечами Бугров.
– А о чем записочку от Шульца приносили?.. – спросил Егор.
– От Шульца? – вздрогнул Бугров. – Просил разрешения сегодня зайти вечером…
– Зачем вечером?..
– Не знаю… Секретарша его принесла, передала…
– А где записочка? – поинтересовался Егор.
– Записочка?.. – Бугров поискал в карманах. – Выкинул, по-моему…
– Как же так, такую записочку и выкинули? – Егора даже пот прошиб, он снял шапку.
– А какую записочку? – усмехнулся Бугров. – Обычную! Прошу прийти… Что здесь такого?
– Действительно… – стараясь удержать себя в рамках, не гневаться, кивнул Воробьев. – Каждый день ведь от иностранцев записки получаете…
– Не пойму вашей иронии, – пожал плечами Бугров.
– А я вашей беспечности! – не выдержав, поднялся Егор, заходил по кабинету. – Вы газеты читаете? Вот! – Воробьев вытащил газету. – Вот, в Балашове срыв плана хлебозаготовок! В Баландине – четырех приговорили к расстрелу за порчу скота! В Нижнем Тагиле вредители в металлургии! В Варшаве подкладывают бомбы в наше полпредство! А вы, церковный святоша, все твердите, что вокруг ангелы летают! Что потребовал Шульц?
– Экспертизы масла и приезда своих электриков, но это невозможно… – пробормотал Бугров. – Это как минимум две недели!..
– …Что означает срыв поставок Магнитке и Уралмашу… – Воробьев усмехнулся.
– Но иначе будет аннулирована гарантия, а турбина стоит колоссальных денег, мы тратим последнее золото на их покупку, и чтобы… вот так просто лишаться гарантии… Я понимаю, что и Щербакова с Парфеновым за срыв поставок по головке не погладят…
– Это мягко сказано… – усмехнулся Егор.
Только теперь до него дошла эта хитрая механика с гарантией. Пустяковая поломка, потом остановка турбины, и… Бугров вызывает Шульца. Тот приезжает, заламывает неимоверные сроки, заранее зная, что мы никогда на них не согласимся. Но Шульцу только этого и надо. Мы пускаем турбину без немецких электриков и акта, подписанного Шульцем, последний аннулирует гарантию, и теперь уже можно ломать турбину окончательно. Тот же песок, сгорает вся обмотка и миллионы рублей псу под хвост! Вот почему и остановили турбину, было невыгодно ее гробить! Тогда бы согласно гарантии Шульц обязан был привезти новую! Хитро! Этак любое, самое богатое государство разорить недолго, а нас-то и подавно!.. Вот чего они добиваются, сволочи! Разорить, поставить на колени, втянуть в экономическую кабалу!.. А что же мы-то сидим? И, может быть, прав Сергеев, действовать надо? Бугров в этом плане самая удобная фигура. Подговорил Русанова, сделали, ждут… Так-так-та-ак!..
Это внезапное открытие так поразило Егора, что он несколько минут не мог вымолвить ни слова. Молчал и Бугров. В нем уже не было того игривого веселья, с каким он разговаривал утром. Все понемногу – и Парфенов, и Щербаков, и Шульц, и Сергеев – видно, крепко намяли ему бока. Да и сам уразумел наконец, что дело нешуточное…
– Может быть, мне отказаться от встречи с Шульцем? – спросил Бугров.
– Но вы же сами согласились? – усмехнулся Воробьев.
– Я же думал, что… – Бугров не договорил.
И снова повисла пауза. За окном стемнело, и сумерки наползали и комнату, устраиваясь в углах. Бугров закурил. Он, казалось, совсем скис, а утром Егор даже поразился его необычайной бодрости. «Странно, – вдруг подумал Егор, – хочешь помочь человеку, а час за часом все больше убеждаешься в обратном…»
– И все же у меня такое ощущение, что вы прошлый раз чего-то недоговорили. Ведь есть еще кто-то, кто немного знает турбину. Я не имею в виду техников… Но вы о ком-то умалчиваете?..
Бугров молчал. По его молчанию Егор понял: этот «кто-то» – личность нежелательная для отдела Воробьева.
– Ну?.. Так и будем молчать?
– Да есть парнишка один, тоже тянется к технике, вот я с ним и занимаюсь…
– Кто такой? – перебил Егор.
– Ершов Алексей, два года назад кончил школу, работает на заводе, тоже «перпетуум-мобиле» изобретает.
На этой почве он с Русановым и сошелся. Петро перетащить его на станцию хочет. Парень башковитый, все на лету схватывает, способности поразительные! – Бугров, рассказывая о Ершове, зажегся, даже заулыбался. – Ну какой из него вредитель?.. Нежный парнишка, теленок, даже подозрений быть не может!..
– Чего же тогда скрывали? – не понял Егор.
– Да!.. – Бугров махнул рукой. – Брат у него с колчаковцами ушел… Подумал: скажи вам, Сергеева же знаете, у него все на подозрении!..
– Так-так-та-ак! – Егор насупился, прошелся по кабинету. – Хорошенькая история у нас с вами получается, товарищ Бугров! – Воробьев не выдержал, скинул полушубок.
Бугров зажег свечу.
– Даже в жар бросило от ваших сообщений! – вздохнул Егор. – Как же вы так, товарищ Бугров? Турбина – стратегический объект, а вы тут втайне обучаете ее премудростям посторонних! Да еще каких посторонних! Лиц, связанных с Колчаком!
– Да какое же он лицо, связанное с Колчаком, товарищ Воробьев? – взмолился Бугров. – Это же парнишка, чистая душа! И потом, Петро с ним возится…
– Но вы же знаете, в курсе, так сказать, этой истории! – вскричал Егор. – Эх, товарищ Бугров, товарищ Бугров! Да вы права не имели никакого посвящать! А если узнали, что техник ваш Русанов кого-то посвящает в секреты стратегического объекта, то обязаны были немедленно известить нас! Немедленно! А сейчас что же выходит? Что вы – пособник диверсантов, соучастник терактов! Вы же коммунист, вы обязательство подписывали! Э-э-х!.. – Егор надел полушубок.
– Это… диверсия?.. Настоящая диверсия? – шепотом спросил Бугров.
– К сожалению, да! Я бы сам с удовольствием поверил в обратное, но увы! А вы брата колчаковца…
– За Ершова я могу поручиться, честное слово! Парнишка, верящий в наши идеалы…
– Кто теперь поручится, что братец его тайком не вернулся сюда со спецзаданием и не воспользовался знаниями чистой души? Враг хитер и опасен, мы повторяем это всем ежедневно, но такие, как вы, своим разгильдяйством… – Егор махнул рукой, надел шапку, собираясь уходить.
– Что же мне делать теперь?.. – спросил Бугров.
– Где живет этот ваш Ершов?..
– Тут, на взгорье, рядом с электростанцией, улица Коммунаров, 4…
– Работает на механическом?..
– Да грузчиком…
Лицо Бугрова было бледным, глаза горели на белом, как мел, лице.
– О нашем разговоре никому! – бросил Егор и ушел.
Он пошел было к Ершову, но вдруг одумался. Если это сделал Ершов или его братец-колчаковец (а вполне может быть и такое), то он вспугнет «милое семейство». Сейчас надо к Русанову, узнать поподробней о «нежной душе» да и пощупать самого Петра, чем черт не шутит!
В ночь еще подмораживало, и полушубок ввечеру кстати. Месяц сиял тонкий, обрезистый, ясный на холодном небе. Уши пощипывало, и Егор поднял воротник. После того, как в декабре снова отморозил их, они чувствовали малейший холод, а с поднятым воротником ничего не слышно, будто ватой слух обложило. Теперь глухим ходить опасно: бандит даже шальной забоится, не сунется, а вот если эти, агенты германские, у тех жалости нет, тут ухо востро держи: вмиг крылья подпалят.
