Текст книги "Курс лекций по истории Русской Церкви"

Автор книги: Владислав Петрушко

Безусловно, когда мы говорим о монашестве монгольского периода русской истории, фигура преп. Сергия предстает перед нами как нечто исключительное. Но ведь не могла же личность такого масштаба появиться на пустом месте. То, как начинался подвиг Радонежского подвижника, дает нам представление об общей тенденции в духовной жизни начала XIV в. В это время, когда Русь впервые за полвека ига смогла перевести дух и приступить к созиданию, в истории русского монашество, вполне разделившего трагическую участь всей страны, также появляются первые положительные сдвиги. Мы уже упоминали о том, что практически все русские монастыри подверглись разорению и запустели после Батыева погрома. Большинство из них впоследствии все же удалось восстановить. Однако, вплоть до XIV в. мы не видим в их стенах новых святых.

То, что происходит в нашей жизни сегодня, хотя и печально, но дает нам наглядную возможность представить себе, какова была ситуация в русских обителях к началу XIV в. Поначалу это просто полное разорение и опустошение, как и в послереволюционные годы, с той лишь разницей, что тогда оно не было столь продолжительным, как в ХХ в. Затем в разоренные обители приходят ищущие монашеской жизни. Что встречает их в прославленных некогда стенах Киево-Печерской Лавры или, скажем, Черниговского Елецкого монастыря? Груды развалин, горы трупов, которые годами лежали непогребенными, и почти полное отсутствие какой-либо преемственности в духовном плане. Причем, приходят в эти разгромленные монастыри люди из среди все того же на глазах дичающего в годы владычества Орды народа. Его, так сказать плоть от плоти, со всеми особенностями ущербного менталитета той смутной поры. Их представление о монашестве очень смутно, хотя одни, вероятно, вполне искренне ищут подвига, другие же – просто бегут от ужасов мира сего. Нам сегодня так легко вообразить, как все тогда было, ведь ныне сплошь и рядом – то же самое. И вот эти люди, абсолютно незнакомые с истребленной в годы Батыевщины духовной традицией, приступают к возрождению монастырей. Как и сегодня, повсеместно дело начиналось с воссоздания храмов и монастырских построек. И как водится, материальная сторона при отсутствии подлинной духовной глубины начинает превалировать, засасывать и пленять попечением о том, что второстепенно для настоящего подвижничества. Поэтому наши монастыри на рубеже XIII–XIV вв. представляли собой в основном безотрадное зрелище.

Во-первых, нигде не было общежительного устава. Он и в киевский период был на Руси явлением не частым. А там, где общее житие все же имело место, оно нередко тоже было далеко от идеала. Скажем, в Киево-Печерском монастыре отступления можно зафиксировать уже после кончины преп. Феодосия. Для иноков же начального времени татарщины общее житие и вовсе было чем-то абсолютно непостижимым. Нить преемственности была прервана. Обители этого времени – это, главным образом, небольшие по числу иноков особножительные монастыри, где каждый спасался в меру своих собственных представлений об иноческом подвиге. Как правило, монастыри эти очень бедны, за исключением княжеских ктиторей, которые взяты под особое покровительство сильных мира сего. Мало где сохраняется и серьезный уровень духовного образования. Лишь несколько исключительно городских монастырей на Руси к началу XIV в. имели в своих стенах библиотеки, вели летописание, готовили кадры высшего духовенства. Таков был, например, Спасский на Бору монастырь в московском Кремле или Богоявленский, что в Китай-городе. Григорьевский затвор в Ростове Великом, которому тоже покровительствуют местные князья, и вовсе выглядит почти что уникумом: здесь в XIV в. еще встречаются монахи, знающие греческий язык (правда, это могло быть и следствием восстановления к XIV веку утраченных ранее связей с византийским монашеством). Но настоящего монашеского подвига не было практически нигде, и большинство русских обителей к началу XIV в. являло собой весьма плачевную картину такого же запустения и оскудения, как и вся Русь.

При этом надо отметить, что значительная часть древних обителей находилась в Западной Руси, завоеванной Литвой, и Южной Руси, до XIV в. находившейся под непосредственным управлением татар. Здесь и вовсе немало старинных монастырей так никогда и не было восстановлено после Батыева погрома.

Но вот после спокойного периода правления Калиты и усилий таких великих митрополитов, как свв. Петр и Феогност, которые сами были подвижниками монашеской жизни и ревнителями ее возрождения, духовно-нравственная обстановка на Руси успешно поправляется. Оживляются и прерванные ранее связи с Византией. Появляется возможность получить от греков святоотеческие творения, переводы одних из которых когда-то погибли в огне Батыева погрома, другие, быть может, лишь впервые были переведены на славянский. И уже в святительство Феогноста появляется воспитанное за эти годы молодое поколение, которое искренне стремится к возрождению лучших монашеских традиций. Но в духовно скудных монастырях своего времени, «тенях» великого Киевского прошлого, молодые подвижники не находят того, чего жаждет их душа, как некогда отец русского монашества – преп. Антоний Печерский – не увидел настоящего подвига ни в одной из первых киевских обителей . Поэтому вполне естественно, что их, также как в свое время преп. Антония, влечет не монастырь, где порядки мало чем отличаются от мирских, но отшельнический подвиг.

И вот мы видим, как почти одновременно множество подвижников, влекомых к духовным высотам, начинают свой подвиг именно с отшельничества на новом месте. Преп. Сергий вместе со своим братом Стефаном уходит в Радонежские леса, на гору Маковец. Преп. Димитрий Прилуцкий, не найдя искомого в родном Переславле-Залесском, ищет молитвенного покоя в далекой Вологодской земле. Преп. Пахомий Нерехтский уходит из своего «элитарного» Рождественского монастыря во Владимире, в ту пору первенствующего по своему значению среди обителей Руси, чтобы отшельником поселиться в дремучих костромских дебрях, среди полуфинского населения Нерехты. Подобным же образом преп. Стефан Махрищский покидает Киево-Печерскую Лавру, чтобы на Московской земле реализовать свое стремление к пустынничеству. Преп. Сергий и Герман скорее всего также начинают свой подвиг в это же время на безлюдном острове Валаам. Преп. Кирилл Челмогорский устраивает свой скит на далеком севере, вблизи Каргополя. А преп. Дионисий Суздальский устраивает свой Печерский монастырь вблизи Нижнего Новгорода по образу родной для него Киево-Печерской Лавры, о почти угасшей традиции которой он ревнует. Это все один круг: почти все эти подвижники – одногодки, почти всех их между собой связывают узы личной дружбы, они исповедуют одни и те же идеалы. Так что налицо четкая тенденция в духовной жизни Московской Руси: за неимением сохранивших духовное преемство обителей утраченная традиция монашеского делания начинает возрождаться почти исключительно усилиями отдельных подвижников практически заново. И уже вокруг этих нескольких ярких личностей начинают группироваться их ученики, создаются монастыри, в которых почти повсеместно вводится впоследствии общежительный устав. Так с самого начала удивительно гармонично сочетались эти направления в монашеском делании: отшельничество или скитское подвижничество и общежительное, киновиальное устроение монастырской жизни. В ту пору никакого антагонизма между этими двумя путями никто не находил.

Лекция 14

 
Преп. Сергий Радонежский и его ученики. Новые обители Северо-Восточной Руси. Другие русские преподобные II половины XIV – I половины XVI вв. и основанные ими монастыри. Монастырская колонизация Русского севера. Монастырское землевладение. Значение монастырей для русской культуры. Иконописание в XIV–XV вв. Феофан Грек, преп. Андрей Рублев и Даниил Черный.
 

Нет нужды пересказывать житие преп. Сергия Радонежского. Его читали все, и не имеет смысла повторяться. Важно только отметить отраженные в первом жизнеописании Радонежского игумена, которое было создано Сергиевым учеником – Епифанием Премудрым, – общие тенденции, характерные для истории русского монашества в «Монгольский» период. Прежде всего из жития видно, что Сергий не имеет учителя в духовной жизни. Сущность монашества осмысляется им самостоятельно. И он приходит к пониманию того, что выбор иноческого пути влечет за собой полное переустроение своего внутреннего мира и своего образа жизни. Путь Сергия – это внутреннее собирание и сосредоточение, чему помогает внешняя аскеза. Цель этого пути – достижение благодатного, просветленного состояния, после чего вчерашний отшельник отдает собранное им духовное сокровище тому страждущему миру из которого он вышел. Для этой эпохи очень характерна обращенность достигшего духовной высоты подвижника к народу, служение ему. Это итог подвига почти всех преподобных XIV в.: от отшельничества – переход к общему житию и последующее старчество. Этот путь всегда будет характерной чертой лучших представителей русского монашества и впоследствии. Великие преподобные XIV в. порывают с полусуеверным взглядом на монашество, бытовавшим ранее, когда спасительным почитался постриг сам по себе (откуда и обычай предсмертного пострижения). Сергий и его соратники видят в иночестве подобно Иоанну Лествичнику средство достижения спасения, которое подвижнику еще предстоит реализовать на практике. Монашество для них – это не «повторное крещение», само по себе омывающее грехи, но тяжкий крест, принимаемый на себя ради возможного достижения спасения, его залог.

Еще одна черта характеризует подвижников Сергиева круга и их учеников: все они трудятся в поте лица. Труд рассматривается ими как необходимый компонент всего аскетического делания, средство обуздания гордыни (тем более важное, что большинство подвижников принадлежало по рождению к аристократической среде) и плотских похотей. В условиях же сурового климата Руси труд становился и просто элементарным условием выживания подвижника. Быть может отсюда и почти полное отсутствие каких-либо средств истязания плоти, типичных для более поздней русской монашеской аскезы: вериг, власяниц и т. д. В ту жуткую эпоху, какой было время ордынского ига, и в тех суровых условиях, в которых проходил подвиг Сергия и его соратников, это было излишним. Поэтому гораздо большее внимание уделяют эти подвижники внутреннему деланию.

Отличает преподобных XIV в. и такая черта, как социальное служение. Оно активно вводится в уклад их обителей по достижении ими общежительного устроения. Монастыри XIV–XV вв. поддерживают крестьян в голодные годы, создают школы и лечебницы. И даже чудеса самого преп. Сергия и его сподвижников – это почти всегда нечто, направленное ко благу ближнего, плод величайшей любви к человеку, непосредственное следование евангельским образцам. Так, св. Сергий исцеляет бесноватых, воскрешает младенца, наказывает жадного богача, изводит источник для уставшей от дальней ходьбы за водой братии.

Однако, все это как у Сергия, так и у других преподобных этого времени сочетается с напряженнейшим умным деланием, с глубочайшим молитвенным напряжением. Об этом известно совсем немногое: православная традиция, в отличие от католической, не терпит какого-либо вторжения во внутренний мир святого. Мистическая сторона подвига православного преподобного всегда прикровенна – это его тайна. Лишь отдельные вершины выступают из глубин. В житии преп. Сергия это то, чему свидетелями стали его ученики, и только: явление ему Божией Матери или ангел, сослуживший преподобному и ряд иных немногочисленных примеров. В то же время до преп. Сергия неизвестны подобные явления. Впервые мы видим свидетельство того, что русскому святому является Сама Пречистая Матерь Божья. И через этот мистический путь лежит для Сергия и подвижников его круга, «собеседников», как называет их русская агиографическая традиция, постижение глубин богословия. Отсюда и то внимание, также столь необычное для Руси, которое уделяется ими троическому догмату: свою обитель преподобный посвящает Пресвятой Троице. Вслед за ним то же самое повторяют преподобные Стефан махрищский и Пахомий Нерехтский. До тех пор лишь в Пскове был храм с подобным посвящением, а со времени Сергия Троицких церквей на Руси появляется великое множество. В этом нельзя не видеть предвидения великим святым ереси жидовствующих, которая вскоре, уже во II половине XV в., будет сотрясать устои Русского Православия, но будет одолена, главным образом, именно благодаря монашеству.

Видения преп. Сергия, подобных которым доселе не знала практика русского монашества, свидетельствуют о том, что в жизни великого подвижника как бы сосуществовали два измерения: нам известна лишь внешняя, земная канва, но мистические глубины его души были почти полностью сокрыты для окружающих. Как по пунктирным штрихам мы можем лишь отчасти представить себе, что параллельно тому подвигу, который был очевиден для всех, существовала и особая таинственная жизнь. Ее вершина – созерцание тайны Пресвятой Троицы, чего, безусловно, сподобился преп. Сергий. Но ничего конкретно-рационального о духовном опыте Радонежского игумена мы сказать не в состоянии. Смирение Сергия было столь велико, что он не считал возможным что-либо писать о своих молитвенных переживаниях, о своих видениях. Но тем не менее, его духовный опыт не исчез с его уходом из жизни. Гораздо более значимым наследием преподобного, нежели письменные свидетельства, стали его многочисленные ученики, его традиция, его школа монашеского делания. Пожалуй, написанная в похвалу преподобному «Троица» преп. Андрея Рублева, также вышедшего из Сергиева круга, наиболее ярко свидетельствует о духовно-мистической стороне жизни Сергия.

По этим штрихам мы можем, однако, увидеть очевидную параллель между традицией преп. Сергия и современным ему византийским исихазмом – практикой умного делания, основанной на традиции преп. Григория Синаита, преломленной в учении св. Григория Паламы о Фаворском свете и нетварных Божественных энергиях. Помимо очевидных мистических параллелей, имеются и конкретные свидетельства того, что преп. Сергий поддерживал самые обширные связи с греками-паламитами. Достаточно вспомнить поддержку, оказанную Сергию патриархом Константинопольским Филофеем в деле утверждения общего жития в Троицком монастыре. Мы уже упоминали и о том, как активно способствовали Сергий и его сподвижники утверждению на Русской митрополии другого византийского исихаста – Киприана. Одним из учеников Сергия был тезоименитый ему преп. Сергий Нуромский, пришедший в Троицкий монастырь с Афона. Другой ближайший ученик Сергия – преп. Афанасий, первый игумен Высоцкого монастыря в Серпухове, был, пожалуй, наиболее важным посредником в установлении духовных связей между кругом преп. Сергия и паламитами Константинополя и Афона. Через него на Русь из Греции попадала святоотеческая литература и иконы, поддерживались отношения с византийскими единомышленниками. Сохранились, например, знаменитые греческие иконы XIV в. из деисусного чина Зачатьевского собора Высоцкого монастыря, привезенные Афанасием на Русь из Царьграда. А в библиотеке Троице-Сергиева монастыря хранились полученные через него же первые славянские переводы творений преп. Григория Синаита и преп. Симеона Нового Богослова.

Преп. Сергий не был чужд в своей деятельности и политики. Как и великие святители Московские, он оказывал всемерную поддержку Московским князьям, понимая значимость их объединительного курса для будущего Руси и Русской Церкви. Казалось бы, что для такого подвижника-аскета, мистика-исихаста это должно было быть внутренне чуждо. Однако, на участие в политических предприятиях Московских князей (эпизод с закрытием храмов в Нижнем Новгороде, благословение и поддержка Димитрия Донского накануне Куликовской битвы и др.) мы должны смотреть как на проявление жертвенной любви, столь присущее великому подвижнику. В этом контексте можно рассматривать и переход Сергия от столь дорогого его сердцу созерцательного отшельничества к окормлению многочисленных учеников и созданию общежительного монастыря: так было нужно для возрождения монашества на Руси, и Сергий идет на эту жертву. Вероятно, тем же мотивировались и политические шаги Игумена всея Руси: Сергий превозмогал в себе беспристрастного созерцателя ради блага своей страждущей Родины, ведь в эту эпоху речь шла вообще о том, сможет ли Русь выжить, а значит и сберечь Православие, сохранить его не только для своего народа, но и для всего мира.

Кстати, в связи с политическими моментами в деятельности преп. Сергия уместно было бы вспомнить интересное наблюдение Георгия Федотова. Ученый обратил внимание на то, что оба древнейших жития Радонежского игумена – Пахомиево и Епифаниево – ничего не упоминают о каких-либо действиях политического характера. Мы знаем о них почти исключительно из летописных источников. То есть агиографы вполне отдавали себе отчет, рассказывая о Сергии, что все это – лишь необходимые следствия эпохи, в которой протекало житие подвижника. Они же писали о том, что было вне времени, что составляло истинный подвиг святого.

Итогом деятельности преп. Сергия и подвижников его круга стало возрождение русского монашества, причем в той его синтетической форме, которая совершенно и гармонично сочетала в себе как анахоретское, так и киновиальное начала, дополняя их обращенностью внутрь общества, духовным и социальным попечением о народе, освящением государственного строительства. В таком ключе протекала деятельность почти всех учеников Сергия. Почти все они, начав с общего жития в Троицком монастыре, достигают той духовной высоты, которая требует уединенного созерцательного образа жизни. За их уходом в «пустыню» впоследствии непременно следует традиционное уже невольное собирание вокруг себя учеников и создание новой киновиальной обители. Так многократно, в геометрической прогрессии, умножалось в XIV–XV вв. достояние преп. Сергия. Около 180 монастырей возникает в это время, главным образом, в северных пределах Руси. Большинство из них связано с традицией Троице-Сергиева монастыря.

Среди наиболее знаменитых обителей, чье появление связано с кругом преп. Сергия следует отметить основанные им самим Зачатьевский Высоцкий монастырь в Серпухове; Богородице-Рождественский Бобренев и Богоявленский Голутвин – вблизи Коломны; Успенский Дубенский на Стромыни и Успенский Дубенский на Острову – вблизи Дмитрова; Борисоглебский – неподалеку от Ростова Великого.

Преп. Никон Радонежский явился продолжателем дела своего учителя, став еще в последний год его жизни вторым по счету игуменом Троице-Сергиева монастыря. Другие ближайшие ученики преп. Сергия дали начало множеству новых обителей. Уже упоминавшийся препп. Сергий Нуромский и Павел Обнорский основали одноименные монастыри в вологодских пределах, в обширном Комельском лесу. Здесь же подвизался еще один ученик Сергия – преп. Сильвестр Обнорский. Преп. Авраамий Чухломский основал несколько обителей в Костромских и Галичских землях, где наиболее известен Покровский Авраамиев Городецкий монастырь на Чухломском озере. Неподалеку отсюда возникла и Галичская Предтечева обитель преп.Иакова Железноборского. Преп. Мефодий Пешношский основал свою Никольскую обитель вблизи Дмитрова. Преп. Савва Сторожевский, третий по счету Троицкий игумен, позднее перебрался под Звенигород, где создал знаменитый Саввино-Сторожевский монастырь. Родственник Сергия – преп. Никита – основал свою Богоявленскую обитель в Костроме. Другой сродник Игумена, его племянник Феодор, о котором мы уже упоминали как об архиепископе Ростовском, – основал в окрестностях Москвы Симонов мужской монастырь, а позднее – Ростовский Богородице-Рождественский девичий.

Из Симоновой обители вышел преп. Кирилл Белозерский, который не являясь непосредственным учеником Сергия, был его близким другом и собеседником. Духовное родство Кирилла с Игуменом всея Руси также ставит его в число ближайших преемников Сергия. Кирилл основал свой знаменитый Кириллов-Белозерский монастырь, который в течение всего XV столетия продолжал воспитывать подвижников, основывавших новые обители. В их числе был и преп. Зосима, положивший начало Соловецкому монастырю. Сподвижник преп. Кирилла – преп. Ферапонт, – вышедший также из Симонова монастыря, дал начало Ферапонтову монастырю на Белом озере и Лужецкому вблизи Можайска.

С традицией преп. Сергия тесно связан и круг монастырей, основанных не учениками, а так называемыми «собеседниками» преподобного. Как уже отмечалось, это были, как правило, единомысленные ему сверстники, то поколение, которое горело стремлением возродить монашеский подвиг на Руси во всей его значимости. К этому кругу принадлежал уже упомянутый ранее преп. Димитрий Прилуцкий, основавший в Переславле-Залесском Никольский монастырь и впоследствии в поисках безмолвия ушедший в вологодские леса. Но и здесь вокруг подвижника собралось множество учеников, и ему пришлось создавать новую обитель – Спасо-Прилуцкий монастырь вблизи Вологды. Здесь Димитрий впоследствии подобно Сергию ввел строгий общежительный устав. Общежительной была и обитель, основанная еще одним другом и единомышленником Сергия – преп. Пахомием Нерехтским вблизи города Нерехты, в костромских пределах. Посвящение Нерехтского Троице-Сыпанова Пахомиева монастыря Пресвятой Троице само по себе говорит о духовной близости этого подвижника традиции Радонежского игумена.

К этому же великому поколению ревнителей иноческого подвига принадлежал и святитель Стефан Пермский, которого также связывали с Сергием узы братской любви и дружбы. Стефан, постриженик Григорьевского затвора в Ростове Великом, известного очага духовного просвещения, избрал себе особое служение. Он шел в далекие пермские леса не столько в поиске безмолвия, сколько в горячем миссионерском рвении. Стефан просветил светом Православия язычников-зырян, финское племя северо-восточной окраины Руси. Для своей новой паствы он создал азбуку, сделал переводы Священного Писания и богослужебных книг. Стефан обучал зырян не только письменности, но и иконописному мастерству, которым сам владел в совершенстве. За 20 лет своего миссионерского подвига он основал множество храмов и монастырей, повсюду истребляя языческие капища. Венцом миссии Стефана стало основание в 1383 г. Пермской кафедры, первым епископом которой стал великий миссионер. При этом нужно отметить, что проповедь св. Стефана и его преемников проходила отнюдь не в самых мирных условиях. Трое последующих Пермских святителей – свв. Герасим, Иона и Питирим – стали мучениками, жертвами озлобленных язычников-вогуличей. Об особой духовной близости Сергия и Стефана свидетельствует эпизод, отмеченный в их житиях: когда Стефан проезжал мимо Троицкого монастыря, но не имел времени навестить друга, Сергий почувствовал это и, встав во время монастырской трапезы, поклонился в сторону далекого друга.

Другой Стефан – Махрищский – стал основателем Троицкого Махрищского монастыря в 40 верстах от Троице-Сергиева. Он как бы соединил в своем лице наследие запустевшей после монгольского разорения Киево-Печерской Лавры, пострижеником которой он был, и возрождаемую в Московской Руси традицию монашеского делания. Преп. Стефан Махрищский также был одним из ближайших друзей преп. Сергия. Именно к нему Сергий пришел в одну из самых трудных минут своей жизни – в дни, когда ему после размолвки с братом пришлось покинуть Троицкий монастырь. Сюда Сергий впоследствии еще не раз приходил для духовных бесед с своим единомышленником.

Еще одним очагом монашества стал круг св. Дионисия, также близкого преп. Сергию подвижника из Нижнего Новгорода. Он, как уже отмечалось, основал около 1330 г. в Нижнем Новгороде Печерский монастырь по образцу Киевской Лавры. Эта волжская обитель подобно киевской имела целый пещерный лабиринт, где подвизалось множество иноков. Отсюда призванный на Суздальскую кафедру Дионисий принес возрожденные им традиции в древний Суздаль, где постриженик и соратник Дионисия – преп. Евфимий Суздальский – основал знаменитый Спасо-Евфимиев монастырь. В этой обители вскоре также был введен общежительный устав. Другой ученик Дионисия – преп. Макарий Унженский – основал два иных монастыря в Поволжье. Его первая обитель – Желтоводская – была вскоре разорена татарами. Сам Макарий попал в плен, но своим смирением и кротостью так покорил врагов, что те отпустили его, взяв с преподобного слово не возрождать монастырь на былом месте. Новый свой монастырь он основал на реке Унже в Костромских пределах. Впоследствии был восстановлен и Макариев Желтоводский монастырь. Близкий Константинопольским кругам исихастов св. Дионисий Суздальский немало способствовал восприятию на Руси традиций византийского монашества того времени.

Еще одним духовным центром, в котором гармонично соединились традиции афонского исихазма и нового московского монашества, стал древний Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере в Вологодских пределах. Он был основан скорее всего еще в XIII в., но расцвет его связан с следующим столетием, когда сюда пришли афонские иноки, из которых наиболее знаменит Дионисий Святогорец. Его учеником был преп. Дионисий Глушицкий, основавший три монастыря, которые в XV в. дали также множество дочерних обителей. Дружба Дионисия с Кириллом Белозерским стала как бы символом соединения школы преп. Сергия с заново усвоенной на Руси греческой традицией иночества. Оба эти духовных потока объединяются на Русском Севере в единую школу монашеского подвига, плодом чего стало огромное количество обителей, которые возникают здесь вплоть до XVI столетия. Не случайно Русский Север получил прозвание Русской Фиваиды.

Какие тенденции характерны для русского монашества в период, последовавший за деятельностью преп. Сергия? Во-первых, надо отметить, что, пребывая в целом в русле Сергиева представления о монашеском подвиге, каждый из его учеников по-своему преломлял его, внося нечто новое, сообразуясь с обстоятельствами. Общим для большинства в это время является более строгое следование требованиям устава и усиление аскетического момента: скажем, преп. Сергий Нуромский уже круглогодично, в течение нескольких лет, живет в дупле дерева среди дикого, безлюдного леса. А Кирилл Белозерский, юродствуя в Симоновом монастыре, намеренно провоцирует прещения и епитимии в свой адрес, чтобы иметь возможность усугубить пост. Все это не случайно: крепнет положение Руси, уже нет того беспросветного господства татар, при котором жизнь кажется сплошным кровавым кошмаром. И это относительное житейское благополучие, как и более светлое мироощущение, появляющееся на Руси к началу XV в., заставляют искать путей усугубления аскезы, которая, впрочем, пока еще не превалирует над умным деланием, а дополняет его и помогает достижению духовной глубины. Противоречие станет заметно только к исходу XV – началу XVI вв., с тем чтобы в XVI–XVII вв. перерасти в самодостаточную гипераскетическую крайность.

К этому же времени созреет и проблема монастырского землевладения, что также станет показателем наметившегося оскудения традиции преп. Сергия. Здесь нужно отметить, что при жизни преп. Сергия Радонежского Троицкий монастырь скорее всего не владел селами и крестьянами. Но это отнюдь не означает того, что сам Радонежский игумен был принципиальным противником монастырского землевладения. Если бы последнее обстояло именно так, то едва ли любимый ученик Сергия – Никон – дерзнул бы пойти против воли и традиции своего учителя, принимая земельные вклады в Троицкий монастырь. На мой взгляд, причина отказа Сергия от землевладения кроется в ином. В его время русское монашество только-только возрождалось и набирало духовную высоту. В такой фазе развития велика была опасность отрицательных последствий от владения земельной собственностью для новой развивающейся монашеской традиции. Сергий не считал возможным для своего монастыря владеть землей и крестьянами, ибо полагал, что на тот момент это не полезно в духовном плане. Но как только возрожденная монашеская традиция на Руси стабилизировалась, стало очевидно, что при той громадной духовной и социальной роли, которую стали играть монастыри в Русской Церкви и в русском обществе, землевладение стало не только допустимым, но и необходимым.

Пример близкого по духу рассуждения о характере монастырского землевладения дает нам на исходе XIV в. св. Киприан, митрополит Московский. В послании к Сергиеву ученику – игумену Серпуховского Высоцкого монастыря Афанасию – он писал, что древними отцами не предано владеть монахам селами и землями, дабы не связывать себя мирским попечением. Но при этом Киприан отнюдь не отрицает монастырского землевладения как такового. Он лишь советует в случае пожертвования монастырям земельной собственности не заниматься хозяйствованием самим монахам, а находить управляющего из мирян.

При этом надо заметить, что монастырское землевладение было выгодно не только для самих обителей, но и в не меньшей степени для крестьян. Помимо человеколюбивого отношения к ним со стороны монахов, что выглядело разительным контрастом в сравнении с вотчинным и помещичьим землевладением, монастырские земли обыкновенно освобождались от разного рода выплат в княжескую казну и принудительных работ для нужд князя. Это привлекало крестьян на монастырские земли настолько, что вокруг каждого монастыря неминуемо и вполне добровольно возникали сельские поселения. При этом противниками монастырей в эту эпоху выступают отнюдь не крестьяне, которым был выгоден симбиоз с монастырским хозяйством, а крупные землевладельцы, боявшиеся конкуренции. Лишь много позже, в основном в XVI в., когда меняется характер монастырского землевладения, отмечены несколько случаев противодействия свободных крестьян основанию монастырей вблизи их поселений. Крепостного права в его законченной форме на Руси в ту пору еще не существовало, и частым явлением был переход крестьян с боярских земель на монастырские, где их ожидали различные льготы и гораздо более человечное отношение. Таким образом монастыри становились мощным фактором колонизации и освоения малонаселенного Русского Севера.

Монастырское хозяйство было необходимо монастырю для осуществления его просветительской и благотворительной деятельности. При должном духовном уровне обители средства, полученные от владения селами, расходовались отнюдь не для нужд самих аскетов-монахов, нуждавшихся в минимуме. Известно, что Кириллов-Белозерский монастырь в голодные годы бесплатно кормил до 600 нищих ежедневно, а Пафнутиев-Боровский – до 1000 человек. Больницы, школы, гостиницы и богадельни были почти при каждой обители, на что также шла львиная доля доходов от земельной собственности. Библиотеки также при существовавшей тогда дороговизне книг требовали гигантских расходов, так же как и мастерские по переписыванию и изготовлению книг. Многие монастыри были настоящими центрами церковного искусства, как, например, Спасо-Андронников в Москве, где подвизались преп. Андрей Рублев и Даниил Черный. Иконописные мастерские требовали также немалых затрат, тем более, что они одновременно являлись и художественными школами Руси. Ряд монастырей считал необходимостью тратить значительные средства на создание целых коллекций из лучших произведений церковного искусства. Известно, что преп. Иосиф Волоцкий целенаправленно приобретал работы преп. Андрея Рублева и Дионисия.