Текст книги "Гетман Войска Запорожского"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

– Я знаю человека, который укажет нам дорогу! – сказал Корецкий. – Это местный уроженец Самойло Зарудный. Человек всем нам хорошо известный.

– Ваши милости! – Потоцкий голоса не повысил, но голову поднял чуть выше обычного. – Ваши милости! Приказы не обсуждают!

– Да поможет нам Бог! – Старик Калиновский стоял и плакал на глазах смутившихся командиров.

Уже через четверть часа Самойло Зарудный знал, что ему доверено быть проводником, а через час из лагеря ушел незаметный человек, один из поварят Потоцкого, ушел, растворился во тьме весенней черной ночи.

13

16 мая на восходе солнца войско Потоцкого начало строиться в табор.

Хмельницкий готовил переправы через реку Рось.

– Вот первая наша удача! – сказал Потоцкий своему окружению. – Хмельницкий сосредоточил войска для удара из-за реки, считая, что именно с этой стороны наш лагерь уязвим более всего. Пока он переправится, мы оторвемся от его основных войск.

Не знал коронный гетман, что в десяти верстах от лагеря, в лесистом овраге Гороховая Дубрава, по которой проходит Корсунский шлях, уже построены засеки, вырыты окопы, пушки поставлены, а все стрелки, пушкари, конники роют в поте лица на спуске с крутой горы в овраг через единственную дорогу глубокий, широкий ров.

Засаду устраивал Максим Кривонос.

Как только эхо донесло дальние пушечные выстрелы, полковник приказал работы оставить и всем затаиться. Те пушечные выстрелы были условным сигналом – изготовьтесь, идут!

Польский табор двигался медленно, но без помех.

Татарская и казачья конница маячила с обеих сторон, на расстоянии двух-трех выстрелов.

– Волчье племя, – сказал Калиновский Корецкому, – стоит нам споткнуться – налетят. Не чересчур ли спокоен наш коронный?

Потоцкий и впрямь не волновался. Он спал. Все эти дни, после желтоводского разгрома, гетман храбрился: приказывал, карал, спорил, а ночами, наедине с самим собою, бессонно плакал в подушку. Не по злому умыслу, не по совету какого-то тупицы, сам, своей волей уготовил сыну гибель, да так все обставил, что и одного шанса на спасение не дал.

Не зная иного лекарства от боли души, он приказал поставить в карету вина и пил до тех пор, пока не уснул.

В полдень польское войско подошло к Гороховой Дубраве. Пушистый лесок, росший на топком месте, защитил от возможной кавалерийской атаки, но заставил перестроить движение табора. Дорога была узкая. Часть возов с пушками застряла, получился затор. И, увидав сумятицу в стане врага, люди Максима Кривоноса пошли на польский табор приступом. Калиновский, не дожидаясь приказаний коронного, остановил пушки и, продолжая движение, открыл огонь по лесной чащобе. Поляки стреляли наугад, казаки же, спрятавшись за деревьями, в белый свет не палили, целились.

Под убойным огнем жолнеры рвались на открытое место, прочь из западни, а спешка – плохая помощница. Тяжелые возы опрокидывались. Из леса и трясины выбрались, а впереди – головокружительный спуск в овраг.

Пехота и конница прошли это место без потерь, но внизу их остановил ров.

– Задержите их! – двумя руками толкая от себя воздух, кричал Калиновский. – Задержите кто-нибудь!

Приказ относился к обозу и пушкам, которые начали спуск в Гороховую Дубраву.

Жолнеры кинулись засыпать и заваливать ров, но с обоих берегов оврага ударили казачьи ружья. Татары закружили вокруг обоза, и вся масса телег с пушками, с продовольствием, с панским барахлом неудержимо покатила вниз. Лошади скользили, падали. Возы переворачивались, расшибались вдребезги.

– Всем спешиться! – отдал приказ Калиновский.

Он понимал: в этой западне от конницы мало проку.

Польный гетман размахивал саблей, куда-то, кому-то, что-то указывал, но никто его не слышал и не хотел слушать. По войску, кинувшемуся из оврага, ударили пушки.

Калиновский сел на брошенный барабан и смотрел на творившееся вокруг него несчастье.

– Низкорожденная сволочь! – закричал он, глядя, как многочисленная челядь расхватывает господских лошадей и удирает.

– Корецкий! Корецкий! – вскрикнул гетман, вскакивая на ноги.

Теряя всадников, крылатая конница Корецкого, не подчинившаяся приказу спешиться, прорубалась сквозь казачий заслон и уходила из оврага.

В овраге жолнеры и шляхта отбивались, как могли.

Кто бежал, кто стрелял. Татары бросали арканы, хватая пленных, уже начинался грабеж обоза.

Вдруг подкатила карета Потоцкого. Калиновский рванул дверцу на себя.

– Вот оно, ваше отступление! Вот оно! – закричал он на коронного, но тот только махнул рукой и уронил голову.

– Вы ранены?

– Он пьян, – сказал слуга.

Калиновский топнул ногой, и в это мгновение пятеро похожих друг на друга казаков окружили гетманов, и один из них гаркнул:

– Паны гетманы! Вы в плену!

Пошла пальба. Калиновский встрепенулся, но увидал, что стреляют казаки, стреляют вверх, празднуя победу.

Один Корецкий вырвался из Гороховой Дубравы, он ушел по бездорожью на Дубно.

Спасение стоило Корецкому тысячи жизней.

14

Хмельницкий с Тугай-беем, сдерживая коней, спустились в овраг. Навстречу им прискакал Максим Кривонос.

– Все кончено, гетман!

Хмельницкий обнял полковника, шепнул ему на ухо:

– Слава тебе! Слава тебе, Кривонос! Во веки веков слава!

– О! – махнул рукой Кривонос. – Ты погляди, кого братья Дейнеки взяли.

– Кого же? – притворяясь, что не знает, спросил Хмельницкий, покосившись, однако, на Тугай-бея.

– Самих региментаров!

– Кого же из них? – переспросил Хмельницкий.

– И польного взяли! И коронного! Вон на барабанах сидят.

Хмельницкий тронул коня, приглашая жестом Тугай-бея ехать за собой. Остановился в трех шагах от пленников.

– Здравствуйте, ваши милости! Вот ведь как Бог устроил. Ловили меня, а сами и попались.

– Хлоп! – Потоцкий топнул ногой. – Меня победила не твоя разбойничья сволочь, а славное татарское рыцарство. Чем вот ты заплатишь ему?

– Вашей ясновельможной милостью, – улыбнулся Хмельницкий. – Тобой, Потоцкий! И тобой, Калиновский. И прочими, прочими! – Обратился к Тугай-бею: – По обещанию моему отвези обоих гетманов его величеству великому хану Ислам Гирею. Скажи, Хмельницкий слово держит.

– Стало быть, хан в Бахчисарае! – вскричал Калиновский и уставился бешеными глазами на Потоцкого. – В Бахчисарае он был! В Бахчисарае!

– Гетмана! Гетмана! – послышались возгласы и топот лошадей.

Казаки расступились, пропуская трех всадников.

– Мне коронного гетмана! – сказал всадник, спешившись.

Увидал Потоцкого, подошел к нему:

– Ваша милость, я послан к вам от сената Речи Посполитой.

Потоцкий показал рукой на Хмельницкого.

– Ему говорите. Теперь у нас один гетман.

– Ваша милость! – гонец растерянно посмотрел вокруг, не веря своей догадке, осенившей его. – Ваша милость!..

– Говори, я слушаю! Я хоть и пленный, но – гетман! Польный гетман! – вскричал Калиновский, вскакивая с барабана.

Казаки задохнулись от смеха:

– Ну, петух и петух!

– Ваши милости! – вскричал в отчаянье гонец. – Казаки! Я прислан сообщить вам, что его величество король Владислав IV умер.

Хмельницкий даже глаза прикрыл веками: сколь хитро ни рассчитывай, у жизни свой неведомый ход.

Снял шапку. Задумался на виду у всего казачьего войска.

Считали трофеи, пленных, убитых. Казаков погибло в том бою семьдесят человек, ранения получили девяносто пять. За те смерти и раны польское войско заплатило дорогой ценой. Убитых казаки не считали, считали пленных. Взято было два гетмана, высоких чинов: полковников, ротмистров, капитанов, поручиков, высокородных хорунжих – 127, рядовых – 8520, взято было: хоругвей – 94, булав – 5, пушек – 41, а также множество фузий, пистолетов, копий, обухов, сабель, панцирей с шишаками, телег, лошадей, шатров и всякого имущества.

– А найден ли старый запорожец? – спросил Богдан Кривоноса.

– Нашли и похоронили, – ответил Кривонос гетману. – Над Росью могилка. На самом высоком месте.

– А поедем-ка, Максим, поклонимся казаку. Победой и, может, самой жизнью все мы ему обязаны.

И поехали они на реку Рось и поклонились могиле безымянного казака.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

В покоях королевы Марии ветром выдавило стекло. Этим ли шквалом или каким другим, но выдуло и всех высокородных любителей французского, и не только высокородных, даже слуги исчезли.

За обедом королева почувствовала, что ей плохо. Кружились потолок и пол, но она, не меняясь в лице, дождалась десерта, отведала и похвалила кушанье и только после этого вышла из-за стола и сама, без посторонней помощи, дошла до спальни.

– Врачей, – попросила королева.

Фрейлины кинулись за врачами и не нашли ни одного. Врачей тоже унес ветер. Королева потеряла сознание.

– Я разыщу врача в этом переменчивом городе, – твердо сказала герцогиня де Круа.

Мадам де Гебриан попыталась остановить де Круа.

– Ходят слухи, что короля отравили. Мы плохо знаем, кто здесь за нас и кто против. Нужно быть очень осторожной.

– Я буду осторожной, – пообещала де Круа.

Она надела платье горожанки, взяла корзину и отправилась в город.

Ей указали врача, того самого, который лечил пана Мыльского. Получив золотой, врач охотно последовал за хорошенькой горожанкой, но в покоях королевы растерялся. Он умел штопать пробитые головы, знал, что и как делать, когда разрублены ребра или проколот бок, но здесь был другой случай. Ему ведь и не сказали, что больная – женщина, к тому же королева.

Он пощупал пульс, поставил на всякий случай пиявки, но, получив еще несколько золотых, все же признал свое поражение.

– Я не понимаю причину болезни, – сказал он дамам, окружившим его. – Здесь нет телесного повреждения, но сдается мне, что у больной нездорова душа.

Никаких лекарств врач не дал, и фрейлины лечили королеву грелками, бульонами, тишиной и цветами, принося в спальню королевы все, что цветет в майские дни. Королева выздоравливала медленно. Явились слуги и пропавшие врачи, но выздоровлением своим Мария де Гонзаг была обязана расторопности маркиза де Брежи.

Однажды он явился и попросил аудиенции.

– О какой аудиенции вы говорите? – возмутилась мадам де Гебриан. – Королева опасно больна.

– Наша встреча должна состояться, – сказал первой статс-даме польской королевы французский посланник и соглядатай кардинала Мазарини. Он повторил вежливо, но твердо: – Наша встреча должна состояться.

Беседовал де Брежи с королевою всего несколько минут, но эти минуты оказались воистину живительными. В тот же день королева впервые за болезнь, на полчаса всего, но поднялась с постели.

Разговор между де Брежи и королевой Марией оставался некоторое время тайной, пока не явилась-таки на свет весьма странная легенда, будто де Брежи хлопочет о новом замужестве Марии де Гонзаг и в мужья он прочит ей кардинала Яна Казимира. Слух был столь фантастичный, что мадам де Гебриан отказалась ему верить, зато юная герцогиня де Круа поверила вполне.

2

Пани Деревинская вернулась в свое золоченое гнездышко на берегу озера в самом начале мая.

Дом епископа в отсутствие хозяина жил своей размеренной жизнью.

Вода в озере после таянья снегов поднялась, молодо зеленели весенние леса.

В природе благость, в людях тишина, а у пани Ирены нервы звенели, как звенят от ветра натянутые струны.

«Надо уезжать!» – твердила она, ложась спать.

«Сегодня же!» – приказывала себе поутру, но не уезжала.

Вглядывалась в слуг, заговаривала со священниками: ни злобы у одних, ни тревоги у других.

Однажды ночью она проснулась, оделась, взяла два заряженных пистолета, кинжал, свечу и подземным ходом отправилась в покои епископа. Тайник она взломала себе на удивление легко.

Забрала драгоценные камни, скрылась незамеченная. Еще день ушел у нее на сборы, и шестого мая она уже снова катила в карете в неведомую даль.

Впрочем, в не такую уж и неведомую. Она решила переждать безвременье во Львове, в большом и сильном городе.

3

– С них надо было по три шкуры драть, тогда бы смирно жили! – князь Иеремия, завернувшись в лисью шубу, отнятую для него в богатом казачьем доме, сидел у огня, разведенного прямо в шатре.

Князя трясло. Больным он себя не чувствовал, но его трясло.

«От ненависти, что ли?» – думал он, удерживая себя от того, чтобы не заклацать в присутствии людей зубами.

– Подогрейте вино и оставьте меня, – приказал он джурам.

Вино тотчас подогрели, он выпил его, дождался, пока все выйдут из шатра, и только после этого позволил себе лечь в постель.

Дрожь тотчас накинулась на него, и зубы застучали.

– Эх, Пшунка! – застонал он. – За тебя придется работать.

Он вел свой шеститысячный отряд к Переяславу, по хорошей дороге. Возле Переяслава собирался переправиться через Днепр и соединиться с войсками Потоцкого. Переправу он задумал совершить в единочасье и для того отправил людей вверх и вниз по Днепру собрать паромы и лодки.

Ни в Черкассах, ни в Довмонтове, ни в Секирной, ни в Стайках, ни в Ржищеве, ни в Трахтемирове, ни на реке Бучаке его драгуны не нашли ни одного парома. Все они были затоплены в первую же ночь после разгрома Потоцкого.

Князь Иеремия получил известие о корсунской погибели в Яготине, и хотя в тот же день ему сообщено было и о потоплении паромов, он пошел со своим войском дальше, не отваживаясь на какое бы то ни было решительное и необходимое в этом страшном положении действие.

Под Березанью к нему прибежал в исподнем белье местный шляхтич. В ноги упал.

– Князь, защити! Холопы мои взбунтовались, надругались над моей женой и дочерьми, а меня раздели до белья, били и прогнали из именья вон!

– Оденьте его! – приказал Вишневецкий.

Он повернул отряд, окружил имение шляхтича кольцом, сжег все хаты до единой.

Оставшихся в живых людей согнали на широкий двор шляхетского дома, где были поставлены большие котлы для варения сыров. Подгоняемые драгунами, люди наполнили котлы водой и зажгли огонь. И когда вода закипела, джуры Вишневецкого отняли у матерей малых детей и бросили в котлы.

Подошел тогда к Вишневецкому шляхтич, хозяин имения, и спросил:

– Как же мне теперь жить на этом месте? Сегодня меня отпустили живым, а теперь убьют.

– Не бойся, – ответил князь и приказал зарезать всех от мала до велика. – Доволен ли ты теперь?

– Князь, я жил трудами этих людей. Ты сжег пчельник, а пчел убил.

– Встань в строй и добудешь себе славу саблей своей.

Так сказал Вишневецкий шляхтичу и был горд своим словом, потому что оно звучало по-библейски.

Поднявшись наутро с постели, князь Иеремия умылся, оделся, позвал брадобрея.

«Это, пожалуй, единственный час, когда я не занят хлопотами о других, но обо мне хлопочут», – подумал он, отдаваясь во власть ласковых рук самого преданного своего слуги.

Завтракать князь Иеремия пожелал в одиночестве. Во время бритья, когда сверкающее лезвие брадобрея порхало то у горла, то у виска, он вдруг ясно осознал, что остался на Украине единственной реальной силой.

Не Потоцким и Калиновским, не Конецпольским или Корецким, не Фирлею, не Оссолинскому, не королю, а ему, князю Вишневецкому, Божьим промыслом ниспослан крест спасителя Родины.

И когда эта мысль опалила ему мозг, он прекратил завтрак и, помолясь, вышел к войску и приказал идти в Лубны. Но это был уже не тот поход, который затеялся два дня тому назад.

Вишневецкий жег и убивал без суда и без тени сомнения – лишь бы украинская хата, лишь бы украинец.

Он собирался призвать под свое знамя всю шляхту и дать Хмельницкому решительный бой.

До Березани шел с тремя ночевками, вернулся в Лубны с одной ночевкой, но она стоила ему половины отряда. Драгуны из украинцев разбежались.

С тремя тысячами не только нападать, но и отсидеться за стенами – невозможно.

Вищневецкий забрал имущество и ушел в Быхов.

Из Быхова он отправил воззвания к шляхте, но такие же воззвания шли от коронного хорунжего Александра Конецпольского. Тот звал шляхту под Глиняны.

Примас королевства архиепископ Гнезенский, который по смерти короля являлся главой государства, тоже слал воззвания, приказывая шляхте объединиться для борьбы, но у шляхты был свой расчет. Если уж невозможно сохранить имения, так хотя бы уберечь добро, и возы шли в замки и города под защиту каменных стен и грозных пушек.

На Черниговщине, куда прибыл Вишневецкий, шляхта собралась в самом Чернигове, в Остре, в Новгороде-Северском, в Стародубе, Почепе. И никуда она идти не желала.

Сюда, в Быхов, прибыло из-под Белой Церкви – ставки казачьего гетмана – посольство, состоящее из пяти казаков. Хмельницкий не торопился похваляться победами. В письме князю Вишневецкому – русскому человеку – он объяснял, что не желает братоубийственной войны, не желает истребления шляхты. Не казаки, но Потоцкий начал военные действия. Потоцкий грозился искоренить казацкое племя. И народ поднялся с дубьем не потому, что он дурной по рождению, но отчаявшись, ибо довели его алчные арендаторы до такого состояния, когда сама смерть милее жизни. Хмельницкий укорял князя в жестокости и просил оставить злое дело.

Вишневецкий письмо прочитал, а казаков, всех пятерых, приказал посадить на кол.

В тот же день принесли князю известие – славное имение его, грозный город Лубны, взят с бою. Бернардинский монастырь сожжен дотла, все монахи до единого убиты, пленной шляхте пощады тоже не было.

– Мой дом? – спросил Вишневецкий помертвелым голосом. – Что с моим домом? Разграбили?

– Замок и крепость разрушены, – был ответ.

– Вот как! – князь вытер ладонью бисер ледяного пота, выступившего на лбу. Он ясно сознавал, что должен сказать теперь какие-то очень спокойные, какие-то особые слова, чтоб они остались на века, но у него задрожали губы, и он чуть было не расплакался.

Ждать было нечего, и наутро Вишневецкий приказал отходить к Любечу и к Лоеву, где приготовлены были паромы для переправы через Днепр. Отряду, шедшему на Любеч, пришлось бросить тяжелые возы, за ним погналась плохо организованная, но многочисленная группа восставших крестьян.

30 мая отряд Вишневецкого навел переправу и ушел в Брагин.

4

Дубовый лес едва припорошило зеленью, а трава буйствовала, птицы, словно звончатые листья под легкими порывами теплого ветра, рассыпали звень.

– Дымом пахнет, – сказал матери Павел.

Пани Мыльская не успела ответить.

– Сворачивай! Сворачивай! – крикнула она, вскакивая в телеге и помогая сыну дергать за правую вожжу.

Едва не зацепив колесом за колесо, промчалась шестерка лошадей, унося легкую карету. За каретой проскакал десяток вооруженных всадников.

Поглядывая вслед умчавшемуся экипажу, Павел Мыльский, дергая вожжами, вывел двух своих лошадок на дорогу, но тотчас снова ее пришлось уступить не столь пышному экипажу, но зато целой веренице резвых колымаг.

– Бегут, – сказал Павел, оборачиваясь с козел к матери.

– Значит, есть от чего бежать, – ответила пани Мыльская. – Я своих крестьян не обижала, и, Бог даст, они меня тоже не обидят.

Павел тронул лошадей, и, хотя дорога была пуста, он ехал по обочине, и трава билась о днище телеги, как бьется вода о лодку.

На дороге показалось еще несколько телег и легких возков. Лошади были мокрые. Видно, долго их погоняли.

– Куда вы?! – крикнули с одной телеги. – Татары в Погребищах.

Павел остановил лошадей.

– Я же говорю – дымом пахнет. Это же не облако, это дым.

Пани Мыльская опустила упрямую свою голову.

«Боже мой! Да она ведь совсем старенькая у меня!» – жалостью, как ледком, подернулось сердце.

– А куда же нам ехать? – спросила она, поднимая на сына совсем детские, беспомощные глаза.

– Едут же все куда-то.

На дороге появились двое. Пожилой шляхтич с девушкой.

– Люди добрые! – крикнул он издали. – Возьмите нас. Я заплачý… Потом, в Варшаве. Ничего не успели взять. С дочкой ушел.

Пан Павел глянул на мать.

– Садитесь! – сказала она.

Павел под уздцы развернул лошадей. Шляхтич и его дочь прибавили шагу, побежали. Повалились в телегу.

– Слава те Господи! – перекрестился шляхтич. – Гоните, Бога ради! Казаки в округе рыщут.

Павел тронул лошадей. Поискал в повозке кнут, нашел, развернул.

– Но-о-о!

Лошади рванули, загрохотали весело колеса.

– Подожди! – перекрикивая тряску, приказала пани Мыльская.

Павел натянул вожжи, обернулся. Со стороны Погребищ, из лесу, бежали дети, женщина, старик.

– О, люди! – старик поднял руки к небу. – О, люди!

– Скорее! – крикнула ему пани Мыльская.

Детишек было пятеро, да еще у женщины на руках. Проворная ребятня забралась в телегу.

– Да это же евреи! Пшли вон! – замахнулся на детвору пожилой шляхтич.

– Сидите! – остановила детишек пани Мыльская. И повернулась к шляхтичу: – Здесь я хозяйка.

Павел подсадил женщину. В повозке стало невообразимо тесно.

Старик увидел, что ему места нет, опустился на колени в дорожную пыль.

– Езжайте! Езжайте, милостивая пани! Я свое пожил!

– Вставай! – закричала на старика пани Мыльская. – Да живей!

Поехали.

– Пани, простите нас! – сказала еврейка-мать, принимаясь кормить грудного младенца. – Но пойти под татар – это значило бы, что я навсегда рассталась бы с моими детьми.

– А зачем под татар-то идти? – удивилась пани Мыльская.

– Так решила община, – сказал старик.

– Значит, это ваша тухлая община татар позвала?! – вскипел шляхтич. – Да выкиньте вы их на дорогу! Дышать стало нечем.

– Что-то я ничего не пойму! – сказала пани Мыльская.

– Идет Кривонос. Всех, кто не крестится, убивает. Община должна была выбирать из двух зол, – старик тихонько вздохнул. – Выбрали татарскую неволю.

– Из-за вас все это! – озлился шляхтич.

– Я шестьдесят лет шью платье для простых людей. И дочь моя шьет. Кормимся своим трудом. И все у нас труженики. Да вот объявился Ханой Михелев. Взял у шляхты в аренду церкви, все пять церквей. Украинцы большие от него потерпели тяготы.

– Что же вы не уняли своего живчика?! – рассердилась пани Мыльская. – Ведь видели его неправды!

– Видели, – сказал старик. – Приходили к нему, говорили. Но кто же слушает бедных? Все бедные – это один народ. И у богатых для бедных один язык – палка.

Пан Мыльский остановил лошадей.

– Давайте-ка, кто на ногу не тяжел, пройдемся. Пусть коняжки передохнут. Если придется уходить, их надолго не хватит.

Первым спрыгнул на землю, посмотрел на шляхтича и на его дочь. Они выбрались из телеги. Засуетился старик.

– Сиди! – сказала ему пани Мыльская и сошла сама.

Потом опять ехали вместе, распрягали и пасли лошадей, опять ехали. Лес поредел и кончился. И прямо перед ними встала сизая туча.

– Впереди тоже горит, – сказал пан Мыльский и по привычке посмотрел на мать.

– Не взять ли нам вправо? – предложил шляхтич.

– А что нас там ждет?

– Там Бердичев. Большой город.

Заплакали дети, есть захотели.

Пани Мыльская достала каравай хлеба, разделила на всех.

– Какое-нибудь варево в овражке сварим, – сказала она. – Ехать-то, наверное, ночами лучше. Днем будем дорогу проведывать, а ночью ехать.

Только они свернули на правую дорогу, как выскочило на них семеро верхами.

Самый прыткий скакал с саблей наголо. Пани Мыльская выстрелила, сабля, как рыбка, плеснула серебром в воздухе, а казак схватился за руку и проскакал мимо.

Остальные, сдерживая лошадей, близко не подъезжали.

Повозка рванулась, трое погнались, но не затем, чтобы догнать, а себе в утешение.

– Ушли! – весело кричал пан Мыльский. – Ай да мама у меня!

Пани Мыльская, деловито перезаряжая пистолет, сказала:

– Сдается мне, ружей у них не было.

Версты через три свернули в лес. Лошадей не распрягали, дали им несколько охапок травы, а сами развели костерок, сварить похлебку.

Старик только теперь, в лесной тишине, испугался наконец за жизнь внуков, дочери и за самого себя. Он молился вслух, откидываясь телом назад, словно его било волнами.

– Боже любвеобильный, пребывающий в высотах! – тянул он молитву. – Дай обрести блаженное упокоение под крылами Шехины на лестнице святых и пречистых, сиянием небесным сияющих, душе Уриеля, отошедшего в вечность, ради обета благостыни, изреченного при помине души его. В саду Эдема да будет упокой его…

– Прекрати, отец! – рассердилась еврейка-мать. – Что ты по себе читаешь упокойную молитву?

– Кто же по мне прочитает ее в другой раз?

– Возьми-ка лучше свою внучку, я помогу людям, которых нам послал Бог.

Она подошла к пани Мыльской и попросила разрешения заняться стряпней.

– Уж не знаю, полезет ли мне в горло кусок! – опять взвился шляхтич.

Павел Мыльский достал из телеги бочонок с водой, налил воды в котел.

– Нельзя ли немного воды для детей? – спросила еврейка-мать.

– Конечно, возьмите, только не лейте воду зря. Пойду поищу источник. Надо бы лошадей напоить.

Он взял два пистолета, походную сулею и пошел в лес.

Пани Мыльская легла на кунтуш сына в тени, задремала.

Старый шляхтич ломал для костра дрова, его дочь вместе с детьми рвала траву лошадям.

Шляхтич подошел к ним, забрал траву и шепнул дочери:

– Ступай и сядь в телегу.

Она подняла на отца испуганные глаза и отрицательно покачала головой. Тогда он схватил ее за руку и толкнул к телеге.

– Пани! – отчаянно закричала еврейка-мать.

Пани Мыльская проснулась, услышала треск отъезжающей телеги, схватилась за пистолеты, но увидала, что поздно.

Скоро вернулся Павел.

– Нашел чистую, как небо, криницу! – радостно сообщил он и – увидал беду. – Я догоню его!

– Не догонишь, – сказала пани Мыльская. – Садись ешь. Мы и пешком дойдем. Ведь все равно идти нам некуда.

– Пойдемте в Краков, – предложила еврейка-мать. – У нас там много родственников. Вас не оставят в беде.

– В Краков так в Краков! – засмеялся невесело Павел. – Только до Кракова-то, как до Бога.

Идти решили на ночь глядя. Уложили детей спать, сами легли. Столько было пережито за несколько часов, что уснули, с бока на бок не ворочаясь.

В путь тронулись под вечер. Солнце еще не зашло, но уже недолго ему было по небу ходить.

На дорогу выбраться поостереглись. Пошли краем леса. Шли, по сторонам поглядывая, с остановками. Слушали – не скачут ли?

Дорога спустилась в балочку, тут и лес кончился. Делать нечего, пошли по открытому месту, солнце, на их счастье, зашло, и, опять же, на счастье, темнело не скоро. Май!

Вышли они из балочки на гору – телега. Их телега. Их кони бродят. Пан Мыльский подбежал к телеге да и отпрянул.

– Не пускайте сюда детишек, – сказал женщинам. – А ты, старик, иди ко мне. Поможешь.

В телеге лежал изрубленный саблями шляхтич. Тут же и дочь его. Надругались над девой да и зарезали.

А лошадей не взяли. Обрубили сбрую, чтоб гуляли кони на свободе, – и были таковы.

Пока старик копал ножом землю, Павел связал упряжь. Запряг лошадей, почистил от крови телегу. Пистолет нашел. Старый шляхтич и пальнуть на прощанье не осмелился. А то и не успел.

Кое-как похоронили коварных спутников своих, поехали.

– Господи! – сказала пани Мыльская. – Может, они смертью своей нас уберегли.

5

Хмельницкий уехал в Лебединский лес, на пасеку. Эта земля, с лесом и пасекой, была отписана на его имя. Он уехал из Чигирина с Еленой Чаплинской, с джурами и с гадалкой Марушей, чтоб хоть на день отойти от прорвы дел, оглянуться назад и поискать дорогу, по которой идти дальше.

Пасечник, старый казак Кайдан, был рабом у прежнего владельца пасеки. Шляхтич спас Кайдана от виселицы, обязав на вечную службу.

– Пасеку мне отдали, – сказал Богдан старику. – Ты ныне вольный человек. Хочешь, здесь живи, работай по-прежнему, хочешь – ступай себе на все четыре стороны.

– Пчела жалит, но с ней покойней, чем с людьми, – ответил гетману Кайдан. – Здесь останусь.

Угостил нового хозяина и всех прибывших с ним ставленым крепчайшим медом.

Едва хмель бросился в голову, Богдан глянул в черные омуты Марушиных глаз.

– Погадай нам, – сказал, обнимая Елену.

Маруша была молода и хороша собой. С Еленой – день и ночь. Елена – птица, Маруша – соболиной стати.

Блеснула глазами и, ничего не сказав гетману в ответ, выскользнула из хаты вон.

– Зачем нам свадьба? – сказала Елена, разглаживая Богдану морщины у глаз.

– Я – гетман. Я должен по закону жить!

– Какой же тут закон? Я – соломенная вдова. Не разведенная, не брошенная…

– Брошенная! – сверкнул глазами гетман. – Казакам на забаву брошенная.

– Да разве попы согласятся обвенчать нас? Я – католичка.

– Не беда. Перекрестишься! – сказал и загляделся на Елену.

Она вспыхнула от смущения и радости и не отвела глаз, припушила их ресницами для пущей красоты.

– Сатаною ли ты мне послана или Господом Богом, но ты дорога мне, как жизнь, – сказал Богдан.

А сам подумал: «Богом послана! Чтоб не одурел сотник от удачи своей».

Разбить обоих гетманов, коронного и польного, оказалось легче, чем потом ответить самому себе: а что же дальше?

Еще вчера не знавшие его люди готовы были за Хмельницкого голову положить. Иным он стал дороже отца с матерью, дороже родных детей. И он тоже был полон любовью: к Родине, к людям. Однако ни взыгравшее в нем молодечество, ни успех в делах не сделали его прытким на слово и на руку.

Глядеть нужно было за собой в оба глаза, и Хмельницкий глядел: и за собой, и за генеральным писарем Выговским, за полковниками, за татарами, за поляками, за русскими…

Канцлер Юрий Оссолинский прислал ему письмо. Сообщил, что примас Липский собрал в Варшаве раду, на которой было решено созвать конвакационный сейм на 6 июля. Оссолинский предлагал Хмельницкому прислать на сейм представителей от казачества.

В те же дни был пойман возле Киева стародубец Григорий Климов. Воеводы русского города Севска Леонтьев и Кобылинский посылали его к Адаму Киселю с письмом князя Трубецкого. Князь писал, что государевы войска стоят в сборе, ожидая татарского нашествия, и предлагал Адаму Киселю соединиться и ударить на врага разом.

Письмо это Хмельницкий читал в Мошнах. Из-под Белой Церкви он ушел, оставив там полковника Гирю с четырьмя тысячами казаков.

Украина вспыхнула как стог сена.

Черниговщина и Лубенщина были охвачены пламенем. В Полесье, на Волыни, в Житомирском повете еще не горело, но было черным-черно от ненависти и долготерпения: ждали Хмельницкого.

Ждали Хмельницкого в Прикарпатье и за Карпатами, в Подолии и Галичине и в самой Польше, где народ глядел на шляхту как на врагов.

Полковники говорили: «Идем!» – и Хмельницкий не мог им сказать: «Не ходите». Он отпускал от себя кипящую вольницу, зная, что удержать ее – это значит обратить против себя. В Полесье ушли полковники Гладкий и Голота, на Волынь, через Киевский и Житомирский поветы, – Максим Кривонос, в Подолию – Ганжа, а куда не пошли войска, заспешили казаки, говорить людям правду и готовить встречу казацкому войску.

Всякий день новость!

Гонцы, как веселые птицы, приносили добрые известия. Киев отдался казакам без боя, взято еще десять городов, еще двадцать.

Доброе и лютое делалось его именем. Одни попы вымаливали для него у Бога многие лета и вечную славу, другие попы, во гневе и в слезах, насылали на него и на весь его род треклятую анафему. Вчера гонимый сотник, ныне он был властелином победоносной армии, Адам Кисель называл его Тамерланом.