Текст книги "Загадка мадам Лю"

Автор книги: Владимир Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Кто главный виновник в этой истории?

– В убийстве Ирины?

– Об этом я и спрашиваю.

– Я уже вам ответила. Эта старуха и тот. Найдите его. Бесполезно говорить в этой истории, что ее, Иринин, мальчик ушел на три года. Здесь не это. Есть тот, виновный.

– Говорите яснее! Кто он? Кто?

– Он – почти каждый из вас. Вы, мужчины, стали более продажны, чем женщины... Но он, тот... Он жив, здоров. Найдите его. Но не продайтесь. Он попытается вас обмануть.

– Я не из тех. Не продаюсь.

– Вам это так кажется. На самом деле вас только позовут, вы бежите. И продаетесь... За мелочь... Вам рассказывают, что было так, а не так. И вы...

– Я выполняю свой долг, как могу.

– Долг? Поддерживать все то, что осталось от Системы?

– Вы не доверяете мне... Потому вы гнали меня от очередной жертвы. Скажите, как вам удалось вытравить из записки слова? И что означает эта аббревиатура – ЧСН?

– Вы не знаете и этого?! – Восклицание ее было неподдельным, оно означало крайнее удивление. – Но это же ныне знает каждый нормальный человек!

– Я, выходит, ненормальный... Я догадываюсь... Догадываюсь, это человек... Не знаю, не знаю! Может, иной... Но я хотел бы спросить: почему вы считаете, что в мое здешнее дело кто-то должен вмешиваться? И учить меня моему делу? И не верить мне!

– Это уже другой вопрос. А первый... Вы мне все-таки поможете? Пойдете со мной, чтобы они оставили меня в покое?

– Если ваша власть над подобными записками так могуществена, разве вам нужны защитники? Причем неквалифицированные? – Я был ироничен.

– Я не хочу, чтобы вы вмешивались и в это дело, – сказала, помолчав, она. – Я враз раздумала.

– В какое дело? В дело этого малолетнего убийцы?

– Нет. Я говорю об убийце Ирины.

– Поясните.

Я все-таки обиделся. "Я враз раздумала!" Что позволяет она себе? Так свысока судить всех!

– Я знаю, о чем вы думаете. Не обижайтесь на меня. Да, я раздумала. Впрочем, раздумываю...

– Разрешите действовать впредь так, как будете приказывать вы! – Я заводился.

Она не обратила внимание на мое ерничание.

– До этого своего убийства, – заговорила тихо, с раздумьем, – тот звереныш жил, как живут все его сверстники из маленьких городков. Издевательства начинаются с детского садика. Потом издеваются в школе, на улице. Этот тихий мерзавец поступил в училище. И тут его били, унижали. Что сделать, чтобы вознестись? На ком отыграться? И вот жертва медицинская сестра...

– Выходит, не виновен?

– Зачем же так? Конечно, виновен. Но он исполнитель воли общества, доведшего его до психоза.

Я снова пожал плечами и сказал:

– Не больно и свежая мысль. Не все будут убивать только потому, чтобы вознестись.

– Жизнь от рождения и смерти... За час, за день, за неделю вы узнаете это. – Ее мелодическая манера речи охлаждала меня. – Вы делаете вид, что во всем разобрались. А разве вы умирали? А разве помните, как родились? От вас скрыты те загадочные дни. Никто в деталях вам не рассказывал, как свершилось чудо... Вам бы все это помнить, тогда вы никогда бы не ошибались. А если бы умерли, вам легче было бы понять умерших...

– Убитых, – поправил я. – Выходит, мне надо быть убитым, чтобы понять убитого? Но разве тогда я уже буду нужен?

– Чтобы судить об убитом, надо быть убитому.

Это был ее решающий голос в нашем немного запутанном диалоге. Я понимал ее: она хотела мне сказать, чтобы я подходил к разным убийствам Ирины и медсестры по-разному. Но этот сам подход к разным убийствам был само собой разумеющимся. И что же? Дальше-то? Чтобы судить об убитом, надо быть убитому?! Какая нездешняя, неземная мысль! Кто так может сказать?!

– Я понимаю, о чем вы думаете, – послышался вдали ее голос.

Мимо меня мелькнула тень. Я слышал, как щелкнул замок. И выбежал в коридор. Тут же захлопнулась дверь моего номера. Я попытался побежать в ту сторону, и тут же, ощутив толчок в плечо, отлетел к стене. Вверху горела лампочка. С ужасом я подумал, что надо идти за ключом, мой остался в запертом номере. Там меня увидит директорша... О чем я должен с ней поговорить? Не помню!

– Не ходите со мной. Я раздумала! – Опять вдали послышался голос.

Я знал по статистике: продолжается рост преступности; личному составу внутренних дел все труднее справляться с нарастающим валом преступлений; нагрузка на одного сотрудника уголовного розыска по зарегистрированным преступлениям возросла почти на четверть – с семнадцати до двадцати одного оперативно-розыскного дела... И т.д. и т.д. Боже, милый Добрюк! Да тут не надо и показывать таких подонков, чтобы понять весь ужас сегодняшней жизни. Стоит лишь поглядеть вокруг!

Я тарабанил на машинке об убийстве Ирины, прикатив в свой город. Я позабыл о предупреждении Лю не писать. "Это не ваше дело! Есть другие, которые будут чистить конюшни!" В конце концов, а что я буду делать, если перестану писать? Это же своего рода наркотик – выворачивать пласты уголовной хроники, а?

Мне казалось, что материал об убийстве Ирины выглядит и серьезнее и в чем-то убедительнее, если хотите – поучительнее, хотя все во мне протестовало. Я ведь решил окончательно, что не стану писать больше об убийстве Светланы, не стану восстанавливать испорченную, наверное, Лю рукопись. Зачем? Пока восстановишь... Да лучше потом, после этой повести, написать заново что-то. Или вообще не писать!

Так я и повторял: "Кому это нужно! Кому это нужно!" И строчил, подыскивая слова и о Ледике, и его жене, убитой так жестоко, и о "воре в законе", и о всех ребятах-оперативниках. Звонок уже надрывался. И в первые секунды, еще в общем-то толком не разобравшись, я не мог понять, что хочет этот человек от меня лично. Наконец, он объяснил. Он хочет, чтобы я обязательно описал эту историю о его трагически погибшей супруге (слово "трагически" он подчеркивает). Оказывается – муж так трактует смерть ушедшей из жизни Светланы. Он так хочет...

– Зачем это вам? – закричал я, хотя слышимость была отличной.

– Зачем? – ответил он, тоже криком. – А не знаю!.. Может, хотя бы напомнить, что она жила... Вы знаете, – продолжал он кричать, – мы жили все-таки хорошо... – Вдруг глухие стоны донеслись до меня. – Зачем, а? Зачем?! Зачем мы все это затеяли? Да лучше бы я получал аспирантские крохи! Я не хочу, вы слышите?.. Не хочу так больше жить! Вы и напишите... Не хочу!

– Успокойтесь! – стал я упрашивать его. – Уже ничего не вернешь!

– Это неправда! Не затопчет никто, что у меня было с моей любимой... Нет, не смейте писать о ней плохо! Жила материально со мной плохо. Это верно. Все жили так! Лишь кучка сволочей жила хорошо. Они кормили нас бумажными лозунгами... Но мы жили лучше их. И если она била по мордасам насильника... Это – хорошо! Она осталась чистой... Понимаете, чистой! Не копайтесь в грязном белье! Я в случае чего найду вас на краю земли...

– Дочь с вами? – крикнул опять я.

– Нет, она у ее родителей.

– Зачем вы уехали так далеко от дочери?

– Светины родители – замечательные люди. У них ей хорошо... Вы, что же, видели девочку?

Из всего, что я видел там, – его девочка меня более всего потрясла. Лицо у нее было непрощающее, глаза колючие, злые, совсем взрослые, когда она узнала чужого дядю и показала на него:

– Это он увез маму!..

Я и читал потом эту стостраничную писанину глазами этой девочки. Зачем пишу? Для кого пишу? Нет, я не хотел отчитываться перед отцом этой девочки. Отец многое не знает. Его красивая жена была не прочь погулять с чужими мужчинами, закрыв свою девочку на ключ. "Так делают все"... Кто мы? Куда идем? На что надеемся? Если наши жены теперь открыто гуляют с чужими мужьями, уезжая от нас. Но кто – не "мужья"? Мы, мы? Все мы? И все мы лжем друг другу?

Я опять ухватился за стостраничную рукопись – нужна! Я выбрасывал из рукописи все лишнее, выбрасывал эту дешевую мораль – вон, вон! Тысячи, пять тысяч, миллион людских потрясений, и все идет всякий раз не так, как было. Но идет хуже, чем всегда. Общество становится страшным.

Вместе с тем я потихонечку стал писать о Ледике, его убитой жене. Я видел глаза Ледика, этого растерянного, совсем не похожего теперь на себя – человека, которым был когда-то. Глаза эти были такие просящие, такие безысходные, что я стал понимать: кто-то ведь обязан подать таким людям милостыню! Вдруг он действительно не убивал? Вдруг все это наговоры? Кому он помешал? Жил, работал, учился, служил... И теперь – конец? Он говорит: что вы, зачем я бы ее убивал? Ему Васильев в ответ: "Не говори не убивал. Кивни, и я пойму..." Не кивает!

По ночам я уже страстно работал с новой рукописью. Старая путем загадочного вмешательства Лю была в дырах, пустотах. Как необетованная земля. И Ледик исправно ложился на новые чистые листы, и теперь был у меня другим – порой беззащитным и неприятным. Господи, что делают с людьми случай и обстоятельства!

Я знал о нем уже многое. На вопрос Струева, почему же все-таки пошел к жене, Ледик ответил: приехав в свой город, он почувствовал близость и к жене, и к дочери. Ведь не разводились! Мать в своих письмах считала развод естественным исходом их отношений, и он, лишь шагнув на перрон с чемоданом, вроде с ней соглашался. Было даже легко от мысли: зачем усложнять? Еще погуляю! А алименты... Мать писала – выплатим. "Мой мальчик поживет, осмотрится, поедет поступать учиться"...

Давал ли он телеграмму Ирине о своем приезде? Нет, не давал. Но она знала, что он приедет. Ходил по городу и думал: Ирина знает! Думал об этом постоянно, однако без особого напряжения. Ну и что? Но в разросшемся без него городе многое было связано с ней. Связаны эти городские улицы, по которым они когда-то ходили. Здесь, у автобусной остановки, после окончания десятилетки, сбежав от всех, они впервые поцеловались. До этого они никогда не целовались. У нее была своя компания, у него – своя. Но здесь они все вдруг решили, здесь, уже позже, приехав в магазин, покупали материал на свадебное платье. У нее оказалось много денег.

– Кто тебе столько отвалил? – спросил, не веря своим глазам.

– Баушка. – Говорила так всегда.

– А с чего это?

– Хочет, чтобы я была богата.

Ледик работал тогда проходчиком, зарабатывал немало, однако таким деньгам удивился.

Знал бы все наперед – повернул домой, к родителям! У него же были письма, как она вела себя тут, без него. "Показания". Ледик шел по поселку и откуда ему было знать, что свернет сюда, к ней, на новую ее квартиру? Главное, Ирина была дома. Она растерянно стояла у стола. Когда он положил ей руки на плечи, хотел поцеловать, замотала головой и простуженным голосом попросила:

– Не целуй. Заразишься. По-моему, у меня грипп.

– Все равно... Я очень долго шел к тебе.

– Это уж точно. – Тут она почти пробасила.

– А ты из-за этого – дома? Из-за болезни?

– Я ждала тебя, – прохрипела.

Ледик обнял ее. Что-то ему мешало...

Потом они возились до вечера, и лишь взглянув на часы где-то около шести, она воскликнула:

– Слушай, про Катьку-то мы забыли...

Но, оказывается, Иринины родители взяли девочку из садика. Отец позвонил перед тем, как завести ее домой... Перед самым его приходом Ледик поругался с Ириной. Зачем-то вспомнил первую их близость. Тогда она оказалась несдержанной, все выложила ему о своем первом мужчине. "Вылупятся и пожирают глазами... А я поддразниваю"... Это в ее тогдашние годы!

У них, правда, было просто в школе. Даже соревновались девчонки чтобы быстрее освободиться, как говорили. А то, вроде, ты никому не нужна!

Но Ледику было больно именно теперь слушать, как это было у Ирины. Он корил ее и за эти три года. Мама его права! Спала с другими. "Божественно, божественно!"

– Зачем ты сегодня так поступила? – ударил он ее по лицу. – Зачем потянула меня... туда... туда! – Он показал ей на входную дверь, к порогу. – Кайф, да? Сразу хахаль приходит... А ты... Ты... Становишься? Кайф?!

– Ты ударил меня?! – Ирина заплакала. – Какой святой! А разве не твои дружки писали, как ты спал с девками? Ее звать Вера? Так?.. И ты дерешься?.. Ты знаешь, какая у тебя тяжелая рука?

– Прости, – сказал он, становясь перед ней на колени. – Я чокнулся... От ревности с ума сошел... Ты действительно – элита!.. И тут обалдеешь... А ты еще: возьму и нарочно сяду так...

– Балда, это же к слову!

– Но он же был, твой первый! И было это в девятом классе!

– Ты просто позабыл, сколько мне тогда исполнилось... Ты позабыл, как смеялся, что у меня все рано... созрело! И я ждала тебя, – прохрипела она.

Он опять чувствовал себя мужчиной. Что-то опять мешало ему, он снова обнял ее, но она пружинисто попыталась вырваться. Он, однако, уже не отпускал ее. Халат откинулся...

– Идем... идем к порогу... Закрой дверь!

И сама стала, и он закрыл дверь на ключ... "Роскошно! Как роскошно!"

Она попросила затем:

– Ну хватит здесь. Теперь пойдем в постель.

– Почему ты опять там захотела?

Он допрашивал ее снова.

– А так мне враз захотелось! И ты ведь сам потянул!

– Это какой-то все-таки у тебя особый кайф? Все-таки, скажи! Или я тебя убью!

– Да, я так мечтала!

– Погоди, кто-то стучит...

– Но ты такой ненасытный!..

– А что? Разве это плохо?

– Да девчонки тебя на руках бы носили!

– У вас не девчонки, а проститутки...

– Боже, да хватит! Катька-то за порогом... Я сама ненасытна, но ты... Ты в этом уникален!..

6. ДОПРОСЫ, ДОПРОСЫ...

Оказывается, все было так. Полковника Сухонина вызвали после исчезновения "вора в законе" в соответствующий отдел горкома партии (он сам сразу доложил по телефону первому секретарю о версии вокруг этого вора и теперь расхлебывался за несвоевременную информацию) и потребовали, дабы руководствуясь взбудораженным общественным мнением, прижать морячка, расколоть его. Сухонин поговорил с подполковником Струевым насчет "прижать", тот возмутился: "И чего они всегда лезут не туда, куда надо! Я сам знаю, что мне делать. Я и так, чувствую, громыхнул не той дверью. Запер безвинного! Дурак, что ли, этот морячок убивать ее? Что-то тут не так!".

Сухонин, воспользовавшись тем, что подполковник куда-то по делу завеялся, вызвал Васильева и приказал морячка прижать, пусть не выпендривается.

– И плюнь, что учился с ним! Городок бурлит, а мы будем рассусоливать...

Васильев и старался. Теперь он орал на Ледика, стучал по столу кулаком. Когда Ледик сказал, что он всегда лез в первые не по заслугам, напомнил о своей школе, где кое-кому завышались оценки (скажем, в свое время и Васильеву), старший лейтенант прорычал:

– А ты как учился? – Метнул в него пренебрежительно-испепеляющий взгляд.

– Что – как?

– Говорю, а ты как учился? Не с обеспеченным завышением?

– Я учился нормально.

– А чего же в армию загремел?

– То есть, почему в институт не поступил, что ли?

– Именно.

– Не поступил и все.

– Ты еще тогда мог бы это сделать, что сделал сейчас. Потому и рванул туда! Ты ее ревновал и тогда. За то, что якобы гуляла.

– А это твое дело?

– Придуриваешься? Теперь-то мое! Убил бабу свою! Понял или нет?! Убил!.. Когда ты ее убил? Когда? В среду? В четверг? Опять спрашиваю... Перед тем, как пошел домой? Или когда?

– Ты что? По приказанию мне "шьешь"? Быстрей найти, кто убил? Так?

– А-ну, перейди на "вы"! Не тычь!.. Даже, если ты не скажешь когда, это же не имеет значения! Я теперь говорю: не имеет! Уже теперь вот приедет врач и он, ты это прекрасно знаешь, ответит на вопрос, когда ты ее пристукнул, мерзавец.

– Заткнись, гнида! Ты был всегда гнидой... Я – убил?!

Лицо Ледика побелело.

– Это ты заткнись, убийца. Все равно же не отвертишься... Это тогда, в первый раз я с тобой по-хорошему... А ты не понимаешь хорошего... Ты думаешь, я даром время терял? Я в часть твою успел позвонить. Все бумажки придут оттуда, ты будь спокоен. Все, как на ладони, будет! И потому еще раз спрашиваю: когда убил?

– Утром, – ощерился Ледик. – А потом вечером. А потом среди ночи... Когда лез к ней напролом... Ты с бабой спишь? С Ленкой, да? А я три года ни с кем не спал. И полез...

– А когда убил?

– Первый раз утром... Мы отвели Катьку вдвоем, вернулись. Ирина на службу не пошла. Позвонила по телефону... Ну и тут я, утром...

– Ты что хочешь сказать?

– Что был я ей не неприятен, гражданин следователь.

– Ври. Я-то знаю, что она говорила о тебе.

– Думаю, знаешь. Вы, следователи, народ ушлый. Вы всегда любите – как в журнальчиках иных. Чтобы все нараспашку, голенько... Как же, поди, не раз предлагал свои услуги. Мы, мол, вместе тоже учились.

– Замолчи! Лучше отвечай – когда? Ну, когда? По дружбе скажи – когда? Раскрою же все равно!.. Пока ты вкалывал на шахте, а потом в своей морской части, я кое-чему научился в институте...

– Я слышал про твои успехи перед отъездом в армию. Тебя хотели отчислить. У тебя это первое крупное убийство?

– Шути, малый. Шути, пока шишки все на тебя не свалились.

– Даже если я и признаюсь, в последнюю минуту откажусь. А тебя... Тебя я заложу. Коль мы с тобой учились, я тебе сделаю отвод. Скажу, что мы с тобой всегда были в контрах. Ты всегда носил за пазухой нож на меня.

– Мне поручили. И я своего добьюсь. Мне плевать!

Теперь все пошло по-другому после вмешательства отдела горкома. Васильев опять метнулся к матери Ледика. Что она теперь говорила, имело другой смысл. Сын тогда, после своего прихода спросил:

– Отец будет сегодня?

– Обещал, – ответила она, теперь припомнив, что при этом добавила: Ты хотя бы разденься.

– Ах, да! – ответил Ледик и _з_а_с_у_е_т_и_л_с_я_, так как вначале пошел не к вешалке, куда можно было повесить его флотскую, не первой свежести куртку, а почему-то сразу к ванне. Но и в этот раз, уже при официальном допросе матери, она не могла ответить, "сколько он там пробыл, что делал, лилась или не лилась вода". Единственно, добавила твердо: "То есть, я не знаю: замывал он там свою одежду? Какую?" Она помнила, что он настоял на том, что встретит отца сам, у нарядной. Они придут, а тогда уже сядут за стол. Тут она стала напирать на то, что предлагала ему поужинать. Вспомнила, что спросила его: "Тебя там накормили?" На что он ответил не сразу: "Так накормили, так накормили!.." И эти слова были уже устрашающими. Значит, Ледик этим как бы сказал, что произошло?

"Зачем я это делаю? – спросила она Васильева и потрясла его своим же ответом: – У меня ведь хорошая общественная репутация"... Васильев поглядел на нее, она пристально на него. Четко эта женщина припомнила, как была на комиссии, когда Ледика брали в армию, а Васильева перекомиссовывали. "Что-то вы там натворили, и начальство хотело дознаться: не чокнулся ли Васильев в школе милиции? Было? Было, было..."

Васильев сразу перестал вести себя в их доме хозяином, он потом, после этого допроса, сказал Светлане Григорьевне: о чем беспокоиться? Ледик полностью _р_а_с_к_о_л_о_л_с_я_, сказал, что убил Ирину из-за ревности.

Потом, правда, Васильев оправдывался: де, сказал так потому, чтобы его мама готовилась к худшему, без всяких надежд. В этот раз, после того, как Светлана Григорьевна сказала о комиссии, Васильев позволил поглядеть ей в другой раз на труп Ирины, который был теперь помещен в подвале ее же поликлиники.

Светлана Григорьевна мужу рассказывала: она не узнала лица своей невестки... Она хотела, чтобы Ледик поступил в медицинский. Там есть кое-какие знакомые, легко можно было сдать экзамены, зацепиться. "А ты протестовал: пусть мальчик сам выбирает себе дело! Не маленький! Голова на плечах есть! И вот "мальчик" выбрал поначалу шахту. Потом этот вонючий, прокуренный и прожженный в нескольких местах бушлат. Теперь наденет арестантскую куртку..."

– Ты уже говорила так, – угрюмо пробасил отчим Ледика и ее муж.

Было это еще перед приходом пасынка домой. Тогда день выдался для смены тяжелый, и он, Константин Иванович, не обрадовался, когда ему сказали, что вызывает начальник шахты. По мере того, как отбрасывал бытовые шахтные повинности – банька, врачебный осмотр ушей – не заклинило ли, все более наполнялся надеждой. Он понял, что надежда идет от сына. Предполагал: сегодня узнается – Леонид или позвонит, или приедет домой. По своей мужской логике Константин Иванович прикидывал, что сегодня у молодых наступит конец разборам и переборам. Придут к чему-то, найдут только им нужное. Или будут вместе, или разлетятся.

Эти три года, занятый донельзя на своей работе, конечно же, он переживал за все то, что делалось рядом и касалось пасынка. Казалось, права супруга, которая точила за то, что он дал волю тому. Волю выбора. Выбор в эти годы делают, как правило, умные родители. И если сын потом не попадает ни в какие истории, то не такие дурные, выходит, родители. А если он мечется, ищет свой путь, натыкаясь на общее равнодушие – какая же цена родительской опеки? Тем более, в такое смутное время...

Вроде все она предвидела и в другом. Ведь как уговаривала Леньку: пусть придет Ириша в поликлинику. Неужели под непосредственным руководством матери не сделали бы того, что должны были сделать? Не будет рожать! Ха-ха! Да таких, нерожающих, побывавших у них с первым абортом, ныне половина поселка! Это раньше дрожали над честью. Теперь она никого не интересует. Лишь бы все было аккуратно.

Леня настоял на женитьбе. Константин Иванович его поддержал.

После ухода из дому невестки было всполошился, но жена успокоила: побесится, и все станет на место. Чем мы ей не угодили? Стараешься, разрываешься, она же – фокусы!

Теперь, думал Константин Иванович, вышагивая к директору, – все станет на свои места. Ленька сам решит. Или так, или эдак. Тяжесть, которую носил Константин Иванович все последнее время, как бы спала, разбилась.

Начальник шахты, однокашник Константина Ивановича, Колька Селезнев, был в кабинете один. Он вышел из-за стола, поздоровался за руку. Потом закрыл кабинет на ключ и указал на стул, что был напротив: туда обычно садился, принимая важных гостей. Костя тут обычно сидел, когда они, чуточку поддатые, играли в шахматы, обзывая друг друга козлами, при неточных ходах или их затягивании.

Вся какая-то суетливая торжественность сразу стала для Константина Ивановича подозрительной, и он пока не садился.

– Сядь! – прикрикнул Колька. – Слушай, вот ты мне всегда рассказывал...

– Что я тебе рассказывал? – Свою смуту Константин Иванович сдерживал.

– Рассказывал о невестке. Что она на твое предложение вернуться, заявила – никогда! Что сын твой тряпка, маменькин сыночек...

– Погоди, ты к чему это?

– Нет, ты говорил мне об этом?

– Ну говорил!

– И она так тебе отвечала?

– Ну, так и отвечала.

– Видишь, – Селезнев, маленького роста пузырь, наперся своим животом в плечо Константина Ивановича, – а ты говоришь! И что, неправда? Ведь ты тогда сам выкинул со свадьбы того пакостника, который за женой твоего сына волочился еще пацаном...

– Ну, было и это.

– И что? Ленька твой – ни гу-гу? Не встрепенулся, не покачнулся? Ты когда-нибудь видел, чтобы он кого пальцем тронул?

– Не видел.

– И никто не видел. При такой-то силище!

Константин Иванович теперь только сел, заглядывая в хитрое круглое лицо друга.

– Чё ты темнишь-то? Жена, что ли, позвонила? Леньку встретила? Чё, он, буянит дома?

– Ага, буянит! Если бы... Он тебя пошел встречать. Гляди, у нарядной маячит...

Константин Иванович подошел к окну и поглядел.

– Не вижу... Ты его будешь агитировать к себе?

Селезнев встал и пробурчал:

– Подумаем.

Весь вид у него был какой-то – не поймешь, что хотел сказать этим своим вызовом. Позже Константин Иванович понял: уже тогда Колька Селезнев знал об убийстве. Знал и ничего не сказал. Обидно!

Константин Иванович, думая о встрече с сыном (ну пусть отчим, однако с трех лет воспитывал!), ловко перепрыгивал ступеньки. Почему-то вспомнил день рождения внучки. Он тогда прибежал к свату, выпили, обнимались, радовались. Наивно, однако, полагал, что ребенок объединит две семьи. Сват сказал Константину Ивановичу за столом: у жены твоей под рукой какие-то факты, будто Ириша чужого вам подсунет. Откуда она взяла все это?

Константин Иванович спрашивал ее потом, действительно, откуда такие сведения? Только головой качала.

– Тебе расскажи, так ты – как зверь! Накинешься... на нее!

Нет, он не зверь. Но состояние было отвратительное. Так и казалось: все смотрят и думают о нем и служившем теперь сыне с издевкой – не их ребенок! Ведь чужая внучка.

"Теперь, думалось, не моя забота. Он взрослый. Будут жить – ладно. Не будут – тоже их дело. Я вмешиваться не стану".

Если бы Ледик и сказал при встрече у нарядной: с ним только что разговаривал следователь, Константин Иванович все равно не смог бы представить, о ком говорит сын. Он был неузнаваем, этот сынок, которого отец не видел три года. Руку жал крепко, что-то бормотал, а вот дать обнять себя не позволил или не захотел. Это Константин Иванович хорошо потом проанализировал. Следователю же Константин Иванович наедине заявил:

– Бросьте ему шить дело! Я не верю, слышите! Не верю. Тут – совсем, наверное, другое.

"Что другое?" – "Этого сразу не понять"... – "Расскажите, подполковник был терпелив, – прикинем, подумаем"...

– Это вот так, сразу?

– Дело не терпит, если о чем-то догадываетесь.

– Только не Леня. Только не он.

Константин Иванович стоял на своем и когда вызвали к Сухонину, и когда пригласили в отдел горкома.

– Вы – коммунист, – сказали ему, – сопли не распускайте. Ваш пасынок это проделал. Познакомьтесь, как член партии, что прислали из части вашего пасынка, тогда не будете защищать!

Он читал все, что в бумагах написано. И сонно, – вызвали после смены, "покою и ночью не дают", – ни с чем не соглашался.

Ледик тогда отстранил его от двери и глухо произнес: "Это за мной".

Ну и что? Что это значит? Он?! Почему?! Если его уже предупредили была же первая встреча со Струевым – он так и сказал: "Это за мной".

– Что верно, то верно, – сказал ему подполковник, когда из горкома партии Константина Ивановича подвезли к нему. – Вы вправе так сказать... Пожалуйста, посидите, я освобожусь скоро...

И этим подполковник как-то успокоил. Такого не спешащего, в полночь работающего без роздыху, Константин Иванович и застал Струева. Всю ночь на столе у Струева при невообразимо громадном ворохе бумаг стучала видавшая виды машинка. Несколько раз Струев пользовался автомашиной, которая была одна на весь отдел. И начальник сочувственно всякий раз приказывал по телефону – выдать. Дисплеи, компьютеры, телефаксы... Чушь собачья! Пока это – голубая мечта. Струев, теперь вот прибыв на дребезжащей автомашине из морга, сидел и ждал кофе, который готовил Васильев. Константин Иванович пристроился поближе к окну.

Полковник Сухонин сегодня дежурил. Ноги Струева перешагивал, когда звонили и когда полковник тянулся к телефону. При этом не уставал наставлять Васильева: главное – не упустить мелочей, короче, организовать свой труд!.. И теперь, попивая кофе, полковник Сухонин сочувствовал Константину Ивановичу, изъявившему желание явиться к Струеву и показать или рассказать – все, что касается дела. Сейчас разберется подполковник и поговорит! – пообещал он гостю. – Мы понимаем, что вы, Константин Иванович, депутат Верховного Совета республики. Мы не хотим, чтобы ваше имя фигурировало. Но так тоже нельзя: "Нет, ничего пасынок сделать такого не мог!" Так же у нас с любым делом будет глухо.

Это полковник говорил вроде за Струева: тот, после нескольких слов в адрес гостя, уткнулся в бумаги и молчал.

– Кончай, Саня, бузить, – наконец, выговорил полковник Струеву. Прими опять человека. Ну чего ты сегодня не в духе? Наташка, что ли, дома не ночевала?

– Ей девятнадцать лет, – пробурчал Струев. – Она свое отбоялась. Пусть что хочет, то и делает.

– А вот это ты зря, Санек. – Полковник Сухонин называл своего подчиненного "Саньком" в исключительных случаях. Теперь случай представился. Тяжелое дело попало Струеву. Да еще эти незаконченные три дела, по которым управление уже давно теребят наверху.

– Видите, чем все кончается? Поехали, а "вора-то в законе" нетути... – Полковник легко и как-то плавно повернулся к Константину Ивановичу. – Теперь и с вашим пасынком осложнилось... Наверное, свои пырнули... Я имею в виду вашу невестку...

– Ни за что не пыряют, – поднял, наконец, голову от бумаг Струев.

– Нет, ты явно что-то скрываешь... Ну признайся? Все-таки Наташа? засмеялся приятно Сухонин, уже обращаясь к подчиненному.

У Струева дочь Наташа действительно в последнее время часто не ночует дома. Она ночует в аспирантском общежитии, где у ее жениха довольно приличная гостинка. Аспирант, говорят, талантлив. Ему прочат большое будущее. Ему бы, конечно, перебраться из своей аспирантской гостинки, но не ткнешься к подполковнику Струеву. У него "хрущевка" – тридцать два метра с совмещенным санузлом. Полковник ходил к нему в гости и даже поклялся костьми лечь, но квартиру на четверых (у Струева еще сынок-десятиклассник) выбить. Увы! По-прежнему Струев шагает после таких вот бдений в свою "хрущовку", где отдохнуть ему не дают дети со своей жизнью, давно уже взрослой жизнью. Как было хорошо, когда они были маленькими. Послушные, умненькие. И когда они делаются непокорными, всевластными!

Вопрос "ни за что не пыряют" повис в воздухе, так как полковника Сухонина вытребовали на его служебное место, он ушел, на ходу давая какие-то указания насчет последнего дела и все повторял, качая головой: "Ах, Саня, Саня! Поменьше бы ты в оппозицию лез! Выполнять-то последнее указание нам с тобой придется"...

– Последнее указание – закон! – повысил голос Струев. – И я не пойму потому... Что должен делать? Как?.. Ну чего вы смотрите на меня, Константин Иванович? Я же вас уже вызывал... Что еще?

7. МЕСТЬ ЗА МЕСТЬ

С первых дней здесь, в этом страшном аду, Ледик почувствовал себя не человеком.

– Вы все ничем мне не поможете, – сказал отчиму и матери. – Я тут пропаду. Вы не встречались с зэками, и я вам не желаю с ними встретиться.

Уже потом оттаял немного, и ему не раз приходило в голову: все, что видел за последнее время вокруг себя, все, что случилось с ним, – такого в свете не бывает, это неправда, это тяжелый сон, это вырванный откуда-то и чей-то кусок жизни.

Не совершил он никакого преступления. Как многие тут, с которыми он встречался. И что? Здесь ко всем – ненавистны. И к правым, и к виноватым. Он видел человека, который чудом не убил людей. Они живы. Но ему дали пятнадцать. Вел он себя нормально. Ел, оправлялся. Долго присматривался к Ледику и сказал:

– Пацан! Чего шугаешь от себя всех? Были бы у меня, скажем, старики. И мне до конца хватило бы счастья, чтобы – поближе к ним. Они со мной, а я с ними! И я бы... Я бы после каждой встречи с ними был месяц рад...

Когда-то Ледик читал разное про людей, попавших в тюрьму, и думал: ну и пусть сидят, раз сделали! Этого человека было жалко. И ему, единственному, он рассказывал, что же произошло там, в доме его жены, когда он вернулся за ней из детского садика, чтобы пойти вместе и забрать дочь Катю. Конечно, Ледик тогда, по дороге к Ирине, в тамошней пивной хорошо поддал. От обиды. Неужели за эти дни они с женой не сблизились? Ударил ее в припадке ревности, было. Если откровенно, Ледик же знал, кому она впервые... Одним словом, кто и во время его флотской службы к Ирине ходил. Ему писали... Ударил!.. Но до этого все шло к примирению. Катька же не виновата! У нее должен быть отец!