355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Югов » Загадка мадам Лю » Текст книги (страница 1)
Загадка мадам Лю
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 14:34

Текст книги "Загадка мадам Лю"


Автор книги: Владимир Югов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Югов Владимиp
Загадка мадам Лю

Владимир ЮГОВ

ЗАГАДКА МАДАМ ЛЮ

...Каблучки ее стучали в раннем утре вызывающе, настойчиво и весело. Я чувствовал вчера: сегодня она обязательно придет. И не ошибся. Она не шла – летела. И я, стоя у окна, прячась за дубовый старинный шкаф, любовался ею. В ее этом полете к моему коммунальному жилью была такая нетерпеливая решительность, что я испугался за все: убогий свой быт – этот тринадцатиквадратный неуют с облезшими стенами; эту свою кровать, наверное, времен военного коммунизма (с железной сеткой, которую можно прибить на окне и сделать решеткой); эту дверь с дурацким колокольчиком (можно смотреть в ее щели как в "глазок"). Я уверял теперь себя: это все здешнее мое ее погубит. Погубит женскую, светящуюся на лице, радость. Погубит ее характер. Погубит душу. Я давно понял: все в ней настоено на нашем, то есть здешнем бытие. И вместе с тем она вобрала в себя всю вселенную...

Я любил ее сейчас, в эту минуту, когда она бежала ко мне, искреннее, больше, чем любил когда-то других. Я видел по мере ее приближения облачко над ее ликом. Белое облачко. Зелень деревьев была так зелена на фоне голубизны ее глаз, глаз, цвета сегодняшнего неба, что я закрыл невольно лицо, боясь утонуть в этом волнующем цвете. Тоска вдруг нахлынула. Я стал проклинать себя за то, что постарел, а, встретив ее, сразу не отверг. Я мог бы понять, что с ее появлением все вокруг сделалось по-детски свежим. Но я-то, я... Я остался старым, больным, подозрительным, неверящим в любовь...

Каблучки, между тем, процокали уже по нашим ступенькам. Я живу на втором этаже, и впервые мне пришлось пожалеть, что живу не выше, так как этот мелодичный, веселый, дробный стук кончился. Затрещал звонок. Я вновь ощутил глубокую тоску, оглядев себя. Передо мной в зеркале стоял потрепанного вида этакий мужичок, которыми заполнены великие просторы шестой части задыхающейся, обманутой земли. Этот мужичок был одет в спортивные выгоревшие штаны, в которые одевается дома большая часть страны, расположенной на этой земле; на ногах – шлепанцы, годящиеся лишь для одного: чтобы выкинуть.

– Сейчас! – заорал я, разучившись сразу после звонка открывать дверь.

Весь я сжался, похолодел от предчувствия счастья. Так было со мной. Однажды я шел к вершине горы. Страх вонзился в меня. Или упаду. Покачусь вниз. Или... Какие свежие снега вдруг увидел я! Какие глубокие ущелья с острыми каменьями... Мне бы теперь крылья, чтобы попасть на вершину. Но их давно, как у многих, обрезали. Оставили немножко перьев. И годочков. Обкарнали. Понимает ли она, к кому идет? Понимает ли, что я бессилен изменить что-то в этом мире?

Я шептал ее имя: "Лю! Лю!" И шептал за этим именем избитые слова: зачем ты не родилась раньше? Со мной? Я бы, может, так не выглядел. Не выглядел бы монументально-скульптурным, похожим на таких же монументально-скульптурных, убогих душой и однообразной, как оказалось, неверной наукой. Мы бы тогда помогли всем им, Лю! Я бы тогда не был так паскудно традиционен и труслив в защите людей. Я бы тоже, как ты сейчас, в своей весенней молодости, дышал вишневым воздухом, над моей головой плыло бы утреннее белое облачко, ночью бы я видел новые созвездия. И я не дал бы тем, кто за это ответственен, погребать тела убитых, не найдя убийц. Это так, Лю. Так. Не иначе!

1. УБИЙСТВО В НОЧЬ ПОД ПРАЗДНИК

По-моему, Лю и сообщила мне в гостиницу по телефону об убийстве. Она тогда просто изменила голос, подстроив его под мужской. Это я потом вычислил. Но почему за мной приехали тогда Сухонин, Васильев, Струев?

Был день пасхи. Я, к сожалению, в ста восьмидесяти университетских предметах, не учил догматического и нравственного богословия, патристику, церковную археологию, литургику, общую церковную историю и церковное право, гомилетику, педагогику, древние и новые языки и прочие науки, делающие человека хотя бы душевнее и грамотнее. И Лю пояснила мне, что означает убийство в такие дни. Может, она что-то путала, прибавляла, но я понял, что, если всякое убийство – грех, то это – величайший грех.

В пятницу Ирина уже лежала, обнаженная от мирских одежд, боса и непокровенна. Она будто отвергла все лишнее в этой жизни. Где находилась теперь ее душа, которая должна всегда господствовать над началом земным над телом? Никто не знал. Не знала, наверное, даже Лю. Хотя... Душа наша не умирает! И это, согласитесь, наполняет жизнь особым смыслом.

После телефонного звонка Лю в гостиницу я потом, приехав на место, где было совершено преступление, думал: вот так умрешь, тебя зароют и, если на этом все кончится, тогда, конечно, очень страшно – можно творить все, что взбредет в башку. А еще страшнее, что на протяжении этой не такой уж и длинной жизни, по каким-то точным подсчетам, каждый из нас подвергается ограблению (девять из десяти – два и более раза), а один из 133 умирает насильственной смертью.

Насильственной смертью умерла и Ирина. Мужской голос приглашал меня "пройти страдания вместе с убитой", что естественно хотя бы потому, что возвращение в лоно веры в живущего рядом абсолютно объяснимо твоей же духовной потребностью. Меня приглашали, в качестве "пишущего на эти темы", – отведать "кусок" нашей "дрянной действительности".

Честно, запутался со звонками. Почему приехала милиция – Сухонин, Васильев, Струев, если звонила Лю? Звонила же она! А приехала милиция! Я поехал с ними, да. И по горячим следам вечером (опять по телефону) рассказывал все Лю. Я сказал и о том, что был недавно в командировке, встретился почти с такой же историей, написал о ней...

– Сто страниц убористого текста, – дополнила меня она.

– Откуда вы знаете?

– Вы заперли себя на даче друга и написали...

– Слушайте, все-таки, откуда вы знаете?

– Все истории похожи одна на другую.

– Да, но эта...

– Эта как две капли воды похожа на ту.

– Есть много несходств.

– Вы сегодня выпили, поэтому возражаете. Я чувствую запах армянского коньяка.

– А вы бы не пили, наглядясь на такое?

– Я? Я не пью. Во всяком случае, такой коньяк я бы не пила.

– Чего вдруг?

– Это подделка.

– Откуда вы знаете, что я пил?

– Я была рядом с вами.

– Почему я не знаю вас?

– Я говорила с вами. А если вы не верите, я расскажу, о чем вы рассуждали с Сухониным. Вы сказали, что вам ничего не оставалось, как написать сто страниц... Что таких историй тысячи. И вы будто очнулись. Теперь вы слышите о преступности везде: в магазинах, метро, автобусах. Вы стали замечать, как опустели театры, никто из ваших нормальных знакомых не ходит поздно вечером в кино. Ваш город пустеет после программы "Время". Что вы не знали (хотя и пишете об этом) о криминальной истории своего милого Отечества. Да, да! Вы так и сказали: милого Отечества. Это у вас в привычке – так иронизировать. Ведь Отечество, сказали вы, всегда гордилось тем, что с преступностью у нас покончено.

– Послушайте, кто вы? – крикнул я, чувствуя, что пьянею и не могу больше контролировать себя. – Вы же знаете, что я вынес за этот день! Я действительно выпил, и пил действительно коньяк.

– Не кричите. Вам это не идет. Даже после дешевого армянского коньяка вы должны говорить с женщиной уважительно.

– Как вас зовут в конце концов? И что вам надо от меня?

Пип, пип, пип! – запищал телефон. Я тогда еще не знал, как зовут Лю, кто она, чем занимается, где живет...

В пятницу были сняты первые показания и составлен протокол. Вы, видимо, догадаетесь, о ком будет идти речь, если я обрисую ситуацию.

Представьте, служил человек на флоте положенных ему три года, честь по чести демобилизовался. Вернулся в свой городок. Было это во вторник, что важно для повествования. Человек был до службы женат. В первый год службы его поздравили с первенцем – родилась дочь Катя. На второй год его службы молодые решили порвать отношения. Заочно. По письмам. Объяснять все это долго, да и по ходу повести станет ясна причина развода. За два года потом – ни одного письма. Но вернувшись в свой город, морячок пошагал не к родителям, где был прописан (жена потом ушла от них), а к своей Ирине.

Ну что тут такого? Пути молодых неисповедимы. Захотелось – пошел. И жил там до четверга (у Ирины была теперь отдельная квартира). Не позвонил родителям ни разу. Хотя вроде никогда не ругался с ними в письмах. Вечером, в четверг, морячок неожиданно уходит к матери и отцу (отчиму) и в тот же вечер Ирину находят мертвой. Убита она была самым жестоким образом.

С моряка и были сняты первые показания. Снимал их старший лейтенант Васильев. Существо плюгавое, рыжее, с белесыми дугами бровей, существо всего в сто шестьдесят сантиметров ростом. Моряк, со странным именем Ледик, был двухметровый гигант, похожий на сагановского героя из "Немного солнца в холодной воде" Константина фон Мекка. Высоченные скулы, крупный нос и мясистый рот. Была ли у него "рыбья кровь", как у фон Мекка, трудно сказать; но то, что он являл миру не радость, а какую-то стылость и отрешенность, – факт.

Как он вел себя со следователем? Пока недоумевал.

Следует сказать, что эти два молодых человека, следователь и Ледик, по двадцати трех лет от роду, знали друг друга. Они даже один год учились когда-то в одном классе. Ледик тогда был гибким, высоченным и широкогрудым пацаном с карими, по-девичьи, красивыми глазами, а Васильев – светленьким узколицым мальчиком, настороженно изучающим каждого, в том числе и Ледика. Васильев только поступил тогда в их школу: его отца назначили директором знаменитого на то время СПТУ, где для всей страны готовились отменные взрывники шахт и где из месяца в месяц, после раздачи стипендии, вспыхивала поножовщина. Этот мальчик Васильев потом хвастался: "В СПТУ папа за шесть месяцев навел полный порядок..."

Васильев-старший был вскоре выдвинут в областной город. Васильев-старший стал, защитив впрочем тут, в СПТУ, кандидатскую, ректором какого-то института. Его мальчик потом поступил в К-скую школу следователей. Вышел оттуда в звании лейтенанта и, как видите, теперь старший лейтенант производил допрос.

"Учился с Ледиком" потом возникло. Но не имело продолжения. Полковник Сухонин, возглавивший оперативную группу по расследованию убийства, махнул на формальности рукой.

Итак, они сидят друг против друга. Пижонистый рыжик Васильев и рыхлая глыба Ледик. Рыжик пружинист, подпрыгивает, ерзает на стуле. Лучше признаться! Это его совет. Всем сразу станет легче. Легче станет и тебе, вкрадчиво говорит он Ледику. – Напишем, что пострадала на почве ревности. Ты был в аффекте. Жили вы эти дни, после твоего приезда, в постоянной войне. В состоянии запальчивости и раздражения. Мать у тебя медик, имеет связи. Она, думаю, видела, что пришел ты в нервном расстройстве. Невменяем был, когда совершал убийство. Ну и напишем: убийство совершено в состоянии аффекта. Глядишь, иной поворот на суде.

– Но я же не убивал, – в который раз повторяет Ледик, тиская в своих больших руках бескозырку (он так и не расстался еще с морской формой).

– Естественно! – Васильев подпрыгивает вроде в восторге от такого ответа. – Естественно! Кто же скажет вот так сразу: я _у_б_и_в_а_л_? Да я таких и не видел. Бывает по-другому: я говорю: мол, ты убивал? А тот, кто убивал, и повторяет "не убивал", возьмет и кивнет головой. Тогда я молча вписываю: убивал. А тот, кто убивал, смотрит на меня и читает бумагу, которую я ему подкладываю. Он ее подписывает. И потом уже не отказывается. Привыкает даже. И вдруг сам говорит: я убивал!

– А я не убивал.

– Это я уже слышал... Как ты думаешь, слышал или не слышал? В первый раз я, правда, не услышал. Мы ведь встретили тебя, когда узнали, что Ирина убита, и отпустили тебя...

– Подполковник отпустил.

– Ну, конечно, подполковник. Фамилия его, кстати, Струев. Потому я и не слыхал, сказал ты, что не убивал, или не сказал?

– Я сказал, что не убивал.

– Подполковник у нас психолог. Ты держался крепко. Не суетился... Человек, который убивает, у него мандраж. А ты на флоте привык не мандражировать. В общем-то ты и в школе был – будь спок! Железный. Помнишь, на уроке ртуть разлили? Ты как вел себя? Я же с тобой на одной парте сидел? Ты не пошелохнулся.

– Мы тогда не понимали...

– Э-э, нет. Я понимал, что это значит... Разлить ртуть! Чуть ли не литр! Да калекой можно было остаться. Я струхнул. И меня сразу можно было бы разоблачить, что я трус.

– Я не убивал. Чего тут мандражировать?

– Вот именно. Если бы...

Он осекся на полуслове, соскочил со стула, будто тот стал горячим. В их комнатку, заваленную разными папками, бумагами, старым хламьем, пригодным или непригодным для их службы, вошел тот самый подполковник, фамилию которого они только что упоминали. Он был худощав, лицо землистое, усталое. Не здороваясь, сел на стул Васильева и, показав на Ледика, спросил:

– Отрицает?

Васильев кивнул в знак согласия.

– И что эти дни был у убитой? Тоже отрицает?

– Это я не отрицал и не отрицаю, – ответил уже Ледик. – Это и ежу ясно.

– Ну и на этом спасибо, – вздохнул притворно подполковник. – А кто же, по-вашему, убил ее, если не вы? – Подполковник поудобнее устроился на стуле.

– Это уже ваша забота найти убийцу, а не моя. Главное, я не убивал. Я тут ни при чем.

– Вы тут!.. – Струев стукнул кулаком по столу, голос его содрогнул казенное здание. – Вы тут!.. Вы тут всего несколько дней... До этого все было тихо... Когда вы ушли домой?

– Домой?

– Ну к своим родителям. Когда? Когда мы вас встретили? Или раньше ушли?

– Не помню. Наверное, в десятом часу. Вечера. В четверг.

– Вы видели, что она лежала?

– Конечно, видел...

– Почему не подошли?

– Думал, просто лежит... В общем, этого не объяснишь, почему не подошел.

– Постарайтесь объяснить.

– Я думал, что она жива...

– Потому не подошли?

– Да.

– Вы поссорились? Перед этим?

– Мы эти три дня только то и делали – ссорились.

– И вы пошли? Просто пошли? Когда человек лежит?

– Я же это вам объяснил и в первый раз. Пошел.

– Неужели вы так и не подошли к ней?

– Нет.

– Странно. Вы же видели, что она лежит без движений.

– Но я вам сказал... Тогда еще сказал... Было темно... Темно! Я не знал, что она убита.

– Тем более, вам следовало бы подойти, – вступил в разговор старший лейтенант. – Может, она на тот час была еще жива?

– Именно, – сказал с иронией подполковник и задал новый вопрос: как он провел этот четверг?

– Вы были с Ириной весь день? – впился глазами.

– В этот день она не пошла на работу. С утра мы отвели в садик Катюшу. Потом позавтракали. Затем пообедали. А в четыре часа дня я пошел в садик за Катюшей один. Ирина сказала, что плохо себя чувствует.

– Тем более, надо было подойти к ней, когда она так лежала, – заметил старший лейтенант.

– Мы играли с Катюшей до пяти часов, – не обратил внимания на слова Васильева Ледик. – А когда я пришел, чтобы одеть ее и вести домой... Мне воспитательница сказала... Ну что звонили сюда, и мне ее, Катюшу, одну не отдадут...

– Кто звонил?

– Я не знаю.

– Ее родители? Она сама?

– И она, и ее родители, может.

– Это так сказала вам воспитательница?

– Да.

– И что вы предприняли?

– Я пошел за Ириной. Чтобы объясниться. Все-таки это и моя дочь. И, может, вместе пойти и взять ребенка...

– Кто-то вас видел, когда вы шли вместе?

– Не знаю.

– Но в поселке вас многие знают. И вы знаете многих...

– У меня память на лица неважная. Мне кажется, весь поселок другой. Теперь, после моей службы.

– И все-таки кто-то вас видел? – спросил Васильев.

– Почему вы так настаиваете? Это же все – случайные встречи.

– И все-таки?

– Я не знаю их фамилий.

– Не знаю, не знаю! – забормотал Васильев. – И так всю дорогу!

2. РАССУЖДЕНИЕ О СМЕРТИ

Я теперь часто езжу на наши кинорынки в качестве члена жюри. Последний кинорынок аккредитовали более пятидесяти непосредственных производителей продукции. Было на нем предложено для покупок пятьдесят игровых, пять документальных и научно-популярных лент, двадцать мультфильмов и т.п. Я был на нем в том же качестве – члена жюри.

Но почему сразу, по приезде оттуда, бросился в тот тихий, заштатный шахтерский городок? Где было совершено убийство? Да потому, что взыграло во мне убаюкивающая, убивающая нас конъюнктурщина.

Какова была программа свободного уже нашего кинорынка, где нет прежних структур – это нравственно, это для наших советских людей тружеников, а это пошло, очернено, потому – нельзя, запретно?! На наш кинорынок вываливается теперь все то, что покруче и побойче. Что показывали (для покупателей) на этом последнем кинорынке? Сперва – про убийства, потом – про изнасилования, затем – про убийства и сразу же – про изнасилования. Если показывали мужскую тюрьму, то обязательно "паханов" и новичков (мужские сексуальные игры), если женскую колонию, то мужеподобных женщин и сладеньких девочек, хором охающих за цветными занавесками (женские половые игры).

И теперь, представьте, как покупатели кинорынка бросились приобретать эту порнуху! Они ее хватали! Молча хватали. "Это пойдет в кинотеатрах у нас!" – сказал мне с восхищением один такой торгаш. Они уверили меня, что я несовременный, отстал от жизни. С кем-то из них я пил потом вечером в престижном ресторане, построенном год назад. Пил, конечно, на их деньги. И перевоспитывался – под их напором.

Перед этой поездкой на кинорынок я написал сто страниц убористого текста – очередную детективную историю. Я боялся ее показывать знающим людям: опозорят, скажут – чернуха! Вернувшись домой, войдя в прокуренный, с чужими запахами коридор, вдруг представил, какой я, собственно, болван. Я мог бы давно разбогатеть, то есть заработать бешеные деньги. Почему, имея такую "продажную" на книжном рынке рукопись, бедный-бедный, я считал в среде этих богачей копейки в своем кармане? Неужели я не мог, так же, как они, ходить в ресторан, пить, заигрывать с девочками, приглашать их в номер?

Ужас, за три дня пребывания в номере, мне пришлось заплатить бешеные рубли, а возвратили мне в тамошней конторе жалкие копейки за каждые сутки. Я жил эти три дня впроголодь – попивал чаек и заедал его булкой...

Зачем же я так глуп, если моя рукопись, похожая на их искусство, прозябает в моей этой дурной смеженке? Давно мог бы я положить ее на стол новых редакторов, неистово ищущих чернуху и порнуху. Почему я, олух, всегда считал всю остросюжетную, подобную той, которая процветала на кинорынке, продукцию вторым сортом? Кто мне привинтил подобную башку на плечи? Кто внес в мои извилины подобное?

Ах, совокупность случайных обстоятельств в судьбе каждого из нас предопределена! Ах, чем удивишь читателя, придумывая сногсшибательные обстоятельства! Ах, право, грешно заострять и без того грешное бытие! Кто это сказал? Я? Но посмотри на себя в зеркало. Это сказал подонок, который просто не умеет жить.

Игра новой и новой мысли в литературе мое кредо. Но ведь тут-то тоже все ясно! Смыслообразующим стержнем литературы в прежние, очень давние времена был Бог. И все шло вокруг него. Но стали в литературе царствовать Достоевский и Ницше. Достоевский возложил всю ответственность за происходящее в мире на человека. Бедные маленькие люди! Раньше все можно было свалить на кого-то, ныне – только на себя.

...О чем же я писал в ста страницах своей детективной повести, о которой почему-то знала Лю? Я писал о женщине по имени Света. Ее убили жестоко, по-зверски четверо мужчин. При этом присутствовала еще одна женщина, случайная знакомая Светы. Оставшаяся в живых, эта женщина видела, как четверо мужчин резали на куски Свету и бросали в костер. Чтобы замести следы.

Вы спросите, за что они убили Свету? За то, что пошла с ними в лес на пикник и не разделила ложе со всеми сразу. Они знали, что у Светы есть муж. Правда, он не мог приехать вместе с ней в этот санаторий – дела. Света приехала с дочкой. Она закрыла эту дочку в номере, поставила горшочек и сказала, что скоро придет.

Остался от Светы палец с обручальным кольцом, его потом и нашли следователи в золе. Дочь восьми лет показала на дядю, который в тот вечер, когда мама собиралась в гости, приходил в их номер. Мужчина ударил Свету по лицу за то, что она первой ударила его, не согласившись пойти на четверых. Он потом бил ее долго, а эти трое стали помогать. Случайная знакомая сказала избитой Свете:

– Ты думаешь они задарма нас вином поили и шашлыками кормили? Наивняк? Чё те, не хочется по кругу, что ли? Говорила же – горит...

Обо всем этом я тогда и накатал. Лю сказала мне, как вы знаете, что все истории повторяются. Если нынешняя женщина, имея мужа, идет спокойно в лес, на пикник, пьет вино мужчин, ест шашлыки, она, наверное, знает, что надо по первому приказу мужчины раздеться и разделить с ним любовь? Так во всяком случае говорила на суде случайная знакомая Светы. Она спокойно рассказала, как потом они, эти четверо, по очереди имели ее, как потом убили.

Убитая Ирина, тоже была не паинька. Она не разошлась с Ледиком официально. "Горячая, взрывная женщина... Она сама виновата", – услышал я, когда приехал. И т.д., и т.п. Покопался же я во всем, вывернул такие сексуальные глыбы наружу!

О Свете... Я писал, художественно варьируя извечную мораль: не ходи с мужиком в лес; если хочешь остаться девственницей, сиди дома! И все.

Но чем же тогда истории похожи? Почему Лю так вредила мне? Зачем мешала? С какой целью уговаривала не писать больше "этих историй со страшным концом"?

Боже мой! Почему я всегда завидовал тем, кто решает в литературе мировые проблемы? Без "чернухи" и "порнухи". Проблемы человечества... Но разве и Светлана и Ирина не были частичкой человечества? Разве их судьбы нам всем безразличны? И вообще... Не писать о смерти, не заострять любую историю, – как советовала мне Лю – "потому что вы озверели в вашей голодной стране", – тогда отказаться от главного, что ждет читатель, острого сюжета. Всегда мы и держались на сюжете. В том числе – вокруг смерти. И Гомер, и Фукидит, и Ксенофонт, и Плутарх, и Тит Ливий, и Апулей всякий раз заостряли сюжеты.

А перечитайте плутовские романы эпохи Возрождения. Строятся они, конечно, по принципу "нитки с бусами" (это отмечают все: и практики, и теоретики литературы). Катятся бусинки, распадаются на новеллы. Все связано с историей одного героя. Сюжет пульсирует, отмирает, вновь нарождается.

Наши современные детективы об убийствах тоже строятся по принципу "нитки с бусами": все вокруг одного героя – убитого. Вокруг... Праведные, не праведные. А там... Он, Она – какое кому дело? Но... Вокруг, вокруг крутится сюжет...

Я не хотел давать повесть об убийстве Светы. Хотя и написал о ней, женщине идеальной. С идеальными ножками. С идеальной фигуркой. С идеальным личиком. Она сама напросилась на убийство. Она ходила в мини-юбке. В двадцать два года ее ноги стали чуть полней, чем у девочек в семнадцать. Ее груди были так же открыты, как у семнадцатилетних. Но они были изумительно привлекательны. Не так как у тех семнадцатилетних. Муж Светланы на двенадцать лет старше ее, кандидат физико-математических наук. В институте, где он в свое время сделал карьеру (потому как был членом комсомольского бюро и поступил в партию), перестали его должность, когда хлестала волна департизации, субсидировать. Парень подался в бизнес, с ходу хорошо заработал в своем кооперативе, обалдел от купюр и, любя жену, посылал ее четыре раза в год к морю – и холодному, и жаркому. В результате – смерть "через насильственное сожжение". "Бусинки" распались на новеллы. Все ясно. Все в конце страшно. Секс погубил красивую женщину.

Не до сентиментальности! Ибо в сюжетных сентиментальных романах (скажем, Стерна) разрушается логическая последовательность событий. Там-то, со Светой, все логично. Что искала, то нашла. Не только она. И муж, оставшийся вдовцом. И дочь, осиротевшая в один вечер. Все логично. Каждая "бусинка" раскрывает деталь разрушения семьи.

Романтизировать красоту Светы? Да, были в истории литературы романтики. Тоже разрушали логическую последовательность событий. Гибки и свободны их построения. Вы еще не читали "Алмаз Раджи" Стивенсона? Почитайте. И удивитесь, как мистер Роллз оказался единственным владельцем алмаза. Всего-то несколько часов прошло с тех пор, как принес он в дом эту драгоценность. И как изменилось все в его отношении к прошлой жизни!

Как изменилось, чувствуете, в жизни мужа Светы все, когда он принес в дом первые шестьдесят тысяч. Света работала машинисткой в фирме "Заря" в те годы, когда ее муж, аспирант, приносил в дом сто двадцать рублей. Она зарабатывала сто восемьдесят – сто девяносто. У них не было богатых бабушек и дедушек. Мамочка Светы была вечной учительницей начальных классов. Она однажды рассказывала дочери, вышедшей замуж за бесперспективного ученого, как один из родителей, показав на нее (скорее, на ее стоптанные туфли и десятилетние юбку и пиджак), сказал своему балбесу: "Ты хочешь быть такой?!"

У Светиного мужа родитель был гегемоном – слесарь-ударник, золотые руки, в "уравнительной системе" получал аж двести двадцать, так же, как алкаш Букреев, сосед по коммунальной, а затем отдельной двухкомнатки.

– Витя, – говорил родитель своему сыну, который ни с того ни с сего захотел стать ученым, – если мы купим к концу нашей жизни какие-нибудь колеса, ты хоть на могилку приезжай...

Витя, перепродав какие-то компьютеры, принес в дом вторую крупную выручку – сто семь тысяч. Они ее испуганно прятали под стопки научных журналов, в койке, исполненной югославским пролетариатом, тогда еще не конфликтовавшем на национальной основе. Койку продала Фрида, уехавшая в Израиль осваивать новые пустынные земли.

Представляете, в чем приехала на отдых Света? Какие у нее были в период похолодания чулки? Чем она красилась? Чем душилась?

"Бусинки", "бусинки"... В поисках острого сюжета – бусинки... Стивенсон, потом Киплинг, а затем вдруг Лев Толстой с "Хаджи-Муратом" лучшей мировой вещью (на мой взгляд) после "Мадам Бовари". Киплинг, оказывается, учился у Толстого. Творчески, как говорят теоретики литературы, осваивал предельные ситуации. Или проще – смерть человека. Любого человека!

Но я тогда лазил на карачках, уже обремененный теориями, и искал свою рукопись. Об убиенной Свете. О расчлененной красоте. Холодно входила в сердце мысль: зачем ищешь? Смерть в описании классиков трагична и поучительна всегда для человека, ибо трепетна и незабываема. А тут смерть на бешеном повороте событий. "Кто был никем, тот станет всем". Не только вошедшие "в закон воры", а и кандидаты физико-математических наук – дети гегемонов, могут прятать купюры в рыхлых кроватях, заваливая их стопками никому ненужного чтива.

Между прочим, откуда берутся такие купюры, если человек работает скромным сторожем? Человеку двадцать семь. Он с усиками не моржовыми, которые в большинстве носят эти полугородские, полудеревенские захлопотанные на службе чучела, а с усиками и в придачу бородками а-ля д'Артаньян; он в майке с лозунгом на английском языке, в шортах китайского покроя. Увидев свои сто семьдесят тысяч, спрятанными под ковром и обнародованными на суде, этот с усиками, которого "опознала" девочка, дочь Светы, дочь, которую Света, выйдя по любви, родила в семнадцать лет, сказал:

– Я йей прэдлагал пят тыща за один секс. Зачэм нэ пашла?

У Светы, на несчастье, было более ста тысяч крупных купюр, спрятанных под научными изысканиями, как оказалось, напрасными изысканиями Витеньки и его несчастных коллег.

Но я лазил и искал рукопись, боясь не стать богатым и ругал последними словами гостей, привыкших приходить в мое отсутствие после съемок "на натуре", чтобы распить бутылочку-другую, отойти, как они любят говорить, эти великие труженики-актеришки, от "мерзкой действительности".

Кстати, они часто обращались к моей рукописи. Один из них, очень талантливый документалист, как-то с сожалением даже высказался:

– Старик, зря ты замуровал действительные факты в эту глупую художественность. Сейчас читатель и зритель на нее, художественность, плюет... Их ошарашь документом! Бог мой, одно четвертование! Как заткнутся все эти зрители и читатели! Страшно, старик, с ними спорить. Выпотроши ее и все будет – ладушки! Я имею ввиду эту художественность.

Наконец, я нашел, что искал. Я увидел, что искал. Куски человеческого мяса. Палец с кольцом. Бывший палец. Бывшие куски человеческого мяса... Ценные фотографии для истории человечества, которое уже не хочет читать художественных вещей. Хочет бежать глазами галопом по Европам... Мой милый, добрый читатель! Я ведь так старательно разбрасывал "бусинки" по всему белому полю листа! Попробую почитать, что уложил в эти сто страниц убористого текста. Что можно представить так, без художественного осмысления? Зачем люди писали когда-то с надрывом? Пришли новые времена, новые "герои", новые читатели?

Самое удивительное началось, когда я развязал тесемочки у папки. Что за наваждение? Вроде вытравлены многие строчки. Хорошо помню, после машинистки я очень тщательно вычитал текст.

Я кинулся к блокноту, где покоилось второе убийство – Ирины. Был чист и мой блокнот. Тот самый, с которым я ездил и в подвал, где лежала Ирина, и к свидетелям. Я все аккуратно тогда записывал. Теперь это все исчезло.

Попытавшись восстановить блокнот по памяти (шут с ней, с повестью) я, однако, восстановить ничего не смог. Лишь вспомнил один эпизод, который горячо на совещании оперативной группы обсуждался. Кто-то высказал предположение: "Может убийца Ирины – тот "вор в законе"?

Они тогда в группе не все знали, что в поселке, где было совершено убийство, живет такой вор. Этот вор отпущен на волю в тот осенний, еще теплый день, когда, теперь убитая, Ирина Г. шла по улице, на которой жила, в легком коротком платьице. У нее полноватые ноги в хороших заграничных колготках, открытая шея "необыкновенной красоты" (из протокола) и "чуть-чуть большой нос на худощавом лице". "И он положил на нее глаз".

Об этом рассказывал кому-то (полковнику, подполковнику или старшему лейтенанту) нынешний начальник шахты. Этот начальник знал: по своей воле бывший "вор в законе" работает ныне проходчиком. Работает вопреки воровскому закону, запрещающему работать (в знак протеста против жестокости не только по отношению к существующей системе, но и к воровскому закону). Предположивший связь между убийством и новым жителем поселка, начальник шахты, однако, защищал этого "вора в законе", ибо имел о нем "источники информации" (так он сказал): вор был сейчас настоящим ламарем (тружеником), не вел никаких дел с забубеханными (бесшабашными, разгульными), тянул уже на идейного (и умеющего, и склонного к перевоспитанию)...

...Я горевал, глядя на рукопись и на блокнот. Ясно, кто это сделал. Лю! Но – как? В мое отсутствие, пока я смотрел всю эту муть на кинорынке? Да, легко войти в мою коммуналку. Ничего не составляет. Но – зачем? Ведь сто страниц убористого текста не так легко и написать!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю