Текст книги "Загадка мадам Лю"

Автор книги: Владимир Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Ладненько, не сделался богачом до этого, на порнухе не выедешь! Надо писать об Ирине. Надо восстанавливать блокнот. Особенно те места в нем, которые относились к мужу Ирины – Ледику. А повесть о Свете восстановить. Хотя, хотя... Мы еще хлебнем горя с такой жестокостью, стремительно катящейся на нас. Пусть полежит в таком уничтоженном виде!

Что Ледик приехал во вторник, мать и отец знали. Отцу позвонил на шахту сват. Поручал ли сын ему звонить от своего имени, потом так и не выяснили. Хотя, ну какой криминал в этом – позвонить? Но то, что сват предупреждал с тревогой: их сын, Ледик, тут, – это впоследствии вошло в протокол как "веское доказательство заранее спланированного убийства и непринятие мер к его предупреждению".

Все они звали до службы этого, теперь заматерелого, с бегающим взглядом моряка, Лёдиком. И теперь между собой тоже звали так.

Длинные часы – с утра вторника до вечера четверга, когда Ледик ввалился в дом родителей, конечно, прошли и у родителей Ирины и у родителей Ледика в напряжении. Дело в том, что в свое время именно мать Ледика написала в его тот дальний гарнизон, что "твоя жена, еще не оправившись от родов, позволяет себе кое-что лишнего", с кем – "ты это знаешь".

После этого Ледик за три года ни разу не приехал в отпуск, может, и потому. Хотя его товарищи приезжали частенько.

Развод – дело решенное, – думали все, в том числе и родители Ирины. И то, что Ледик пошел после приезда к Ирине, может, не насторожило мать, а заставило ее покаяться: зачем было вмешиваться? Виду она не показала, как ей неприятно, когда сын пришел домой в четверг. Был он неприветлив, угрюм. Мать поняла, как ему больно и неуютно. Потому он, видно, и ушел через некоторое время в сторону нарядной шахты, чтобы встретить отчима.

В час ночи за ним явилась милиция.

Следователь Васильев настаивал, чтобы мать все подробно рассказала: как он пришел домой, что делал, что говорил? Вначале Ледик пошел не к вешалке, где надо было повесить флотскую, не первой свежести куртку, а почему-то в ванну. Мать не могла ответить, сколько Ледик там пробыл, лилась или не лилась вода, замывал он там одежду или нет? Лишь помнит: он настоял на том, что встретит отца (он звал отчима так) сам, у нарядной. Они придут вместе, тогда и сядут за стол. "Боже, – повторяла потом она, какой он стал жестокий! Ведь он знал тогда, что Ирина убита, и так спокойно говорил, будто ничего не произошло".

– Он сказал тебе, что произошло? – спрашивала она у мужа, когда Ледика увели.

– Нет.

– Видишь, мы потеряли сына еще тогда, когда не сумели избавить его от этой проклятой морской службы. Что они сделали из него!..

Да, Ледик ничего не сказал ни матери, ни отцу, что случилось там, в доме теперь уже мертвой жены. Он спокойно выпил две рюмки коньяка, спокойно ел, спокойно что-то рассказывал под галдеж телевизора, и спокойно встал, когда за ним пришли.

Можно было объяснить это спокойствие. Ведь подполковник Струев уже встречался с Ледиком. Тогда уже Ледик понял, что вот-вот они за ним придут. Но родители-то этого не знали.

3. ОПОЗНАНИЕ

Я видел этот труп тогда. Пожалуй, не найдешь слов, чтобы описать, как он выглядел. Убита Ирина была бесчеловечно.

Долго потом думал: как попал на осмотр трупа? И вообще, как попал в центр этой трагической истории. Приехал-то с другим заданием.

Да, началось все со звонка в мой гостиничный номер (об этом я уже говорил). Не хотел бы я приобщиться к делу? – говорили мне по телефону. Мои очерки, статьи в центральных и республиканских газетах хорошо знают тут, в этом городе.

– Кто говорит? – спросил я, ничего пока не понимая.

– Неважно. Через пятнадцать минут за вами заедет машина. Вы готовы?

– Да, но...

Там положили трубку. Я подумал, что кто-то из моих друзей преследует меня со своими избитыми шутками – розыгрышами и здесь. Однако, когда через пятнадцать минут за окном загудела машина и я, выглянув, увидел, что кто-то машет из нее рукой, мне пришлось топать вниз.

В машине было трое: некто Сухонин – плотный мужчина сорока лет, одетый в гражданское (представился полковником), худой и рябой старший лейтенант Васильев и подполковник...

Я не расслышал его фамилии.

– Мы члены оперативно-розыскной группы... Трое из одиннадцати, сказал полковник. – Я думаю, вы не возражаете взглянуть в глаза правде? Он так сказал, то ли с иронией, то ли со своим смыслом. – Вы пишете порой по протоколам? Я это чувствую.

– Как знать, – возразил за меня подполковник. – Я бы так категорично не говорил. Иногда бывает – глубоко копается.

Чего это они? Издеваются?

Обычно считается, что старший в форме говорит разумнее тех, кто ниже по чину. Старший, конечно, младшего и поправляет. А тут вышло наоборот.

Мы уже мчались в машине. Водитель резко тормознул. Что хотел сказать за меня подполковник, я не услышал. Сам, однако, не осмелился вступить в разговор: все-таки ехали на задание. Два старших чина сидели теперь молча, отвернувшись друг от друга и, следовательно, от меня. Я только теперь догадался, что им поручено развлекать меня и наставлять на путь истинный. Этим будет заниматься, естественно, старший лейтенант Васильев. Ему поручили опекать меня и каким-то образом подталкивать к уже выработанной ими версии.

Пока мы шли к месту, где лежала убитая, Васильев рассказывал, как обнаружили труп.

Для меня, пишущего на уголовные темы, всегда болезненно глядеть на горе людей – некогда праздных, а теперь присутствующих при сем при том. Совсем разные. С апломбом, тихие, молчуны, говоруны, здесь они одинаковы. Я, однако, к сожалению, никогда не вижу этих людей, толпящихся вокруг убитых, насильно повешенных, зарезанных, с оторванными ушами, выколотыми глазами. Я тогда отсутствую. Я думаю: а вдруг так со мной? Естественно, и в тот раз я был собой, не видел никого, не видел Лю, которая, оказывается, была там тогда. Позже, когда она мне передала мой разговор с полковником, я припоминал, кто там был из женщин. И, знаете, я так и не смог определить, кто из них была Лю.

Я видел мать Ледика. Почему-то полковник Сухонин пустил ее в то утро к Ирине. Может, потому, что все здесь, в этом поселке городского типа, раз и навсегда живут по своим законам. Кому-то можно заходить в магазины с тыльной стороны, заходить в подсобки, где есть икра, балык, вино, краска, шубы, норковые воротнички... В аптеках, поликлиниках, больницах кто-то беспрепятственно возьмет всякие лекарства, вплоть до наркотиков... И здесь – всем свое. Я понял: мать Ледика всюду вхожа, и если бы она не была его матерью, ее бы сюда впустили без всякого.

Это была еще не старая, но и не такая молодая, женщина сорока пяти пятидесяти лет, убитая горем. Полные ноги плохо держали эту женщину на земле. И я, собственно, даже если бы имел привычку изучать, кто приходит к черному человеческому пепелищу, мог бы, скорее всего, глядеть на эту женщину, о которой кое-что сообщил мне услужливый старший лейтенант Васильев не изучающе, а просто с любопытством. Васильев, рассказывая о ней, не преминул коротко описать ее мужа – отчима подозреваемого. Правда, Васильев тогда не сказал о нем то, что восстанавливало меня потом всякий раз против этого человека, ее мужа. Но тогда старший лейтенант говорил только о матери Ледика.

Итак, я не увидел Лю. И не догадался бы, кто она в этой толпе. В самом деле, я не знал Лю до этого. Не видел ее. Хотя, выходит, она звонила мне часто.

– Как же это?! Как же это?!

Мать Ледика причитала глухим голосом. То ли тягучий шум шел, то ли зык из гортани. Она и выла, и вопила и плакала навзрыд. Но что-то выходило порой некстати, иногда запоздало выливались и острастка в чей-то адрес, и угроза, и печаль из нее. Вроде искренний голос был не ее, а запоздалый только ей и принадлежал.

Труп лежал теперь в подвале. Лежал так, как его положили вчера. Лежал вниз лицом. Никого после нас и матери Ледика в подвал теперь не пускали.

Десять часов утра. Пятница. По поселку уже расползлись слухи об убийстве дочери недавнего в прошлом начальника шахты, которого и любили, и боялись, и уважали. Мы здесь, в подвале, а в доме его, что в пятнадцати минутах ходьбы от дома убитой кем-то дочери, траур. Идут люди, соболезнуют.

– Кто же убийца? Кто?! Да такую красавицу!..

Не знает народ правды. Но задает шепотом друг другу вопросы. Почему не ужилась у сватов? Почему не стала жить с отцом и матерью, где в доме, который ставила когда-то шахта, восемь комнат на троих?

Я приехал в город в семь часов. Зачем я здесь, у трупа? Почему они меня взяли сюда? Что же они хотят? Чтобы обо всем этом было обнародовано? Но чтобы обнародование было не против них. Против правоохоронцев. Иначе зачем бы они меня сюда притащили?

...Васильев лепит детали. Где ее нашли? Здесь, здесь! Вчера шли очевидцы.

– А в самом деле, как это было? Где нашли ее? – спросил полковник Сухонин, прикрывая нос платочком – так и не привык, бедняжка.

– Лежала под кустом бузины, – охотно отвечает Васильев.

Он отворачивает одеяло, которым прикрыта убитая. На ней порванное платье, с разорванной резинкой – трусики. В склепе темно. Холодный лучик фонаря полковника забегал по ее каштановым длинным волосам. Васильев повернул труп лицом кверху. Я отшатнулся.

Потом мы были на месте убийства. Черные ягоды бузины свисали над землей над тем местом, где еще вчера лежало кем-то поверженное тело.

Оказывается, Васильев укутывал его вчера, для этого он сам принес из пустого дома это байковое одеяло. Он и распорядился везти тело в подвал, в холодильник.

Двери холодильника открылись настежь, и я увидел ноги, наверное, очень красивые в жизни ноги этой бывшей Ирины.

Подполковник Струев, неторопливо склонившись над трупом, дольше всех из них оглядывал это истерзанное лицо и, наконец, вздохнул:

– Боже, боже! Что делается на белом свете... У меня ведь тоже дочка!

Я заметил: Васильев тогда хмыкнул.

– Надо искать убийцу, искать, а не вздыхать! – шепнул он мне и стал отрывисто рассказывать, как он оказался тут вчера первым.

Васильев был в кабинете вчера один. Его начальник Струев не любит засиживаться на работе. А Васильеву надо стараться, он еще молод, у него все впереди. Он к тому же не хочет подводить полковника Сухонина. Полковник привел его в отдел под Струевское начало. Заверил начальника отдела, что Васильев его не подведет. Васильев и сидел вчера допоздна. Вроде знал, что последует этот страшный звонок. Васильев немедленно, конечно, позвонил на квартиру подполковнику Струеву, то есть своему непосредственному начальнику. А подполковника дома не оказалось. Тогда Васильев на дежурной машине рванул к месту происшествия. Там Васильев и увидел мертвое тело. Лежало оно под кустом бузины. И как бы куст этот закрывал тело несчастной. Васильев при рассказе обращался и ко мне, и к тем, кто еще не знал, что инициатором первого задержания Ледика был не подполковник Струев, а он, Васильев. Если уж по этапам размещать события, то Струев, когда приехал и вместе с Васильевым они крутились потом возле Ледика (что да как), почему-то отпустил подозреваемого. Хотя Васильев был принципиален – все-таки показания снял.

Этот рыжий служака Васильев выпятить себя мог. Очень основательно топтался вокруг этих показаний, вокруг первого по сути допроса. Подполковник Струев, – сказал он, – пришел, если говорить точно, к середине допроса. Обычно просто сидит, вытянув длинные ноги. Это для него проза. "Допрос является источником борьбы с преступностью", – так всегда меланхолично говорит Струев. А он, Васильев, всегда конкретен. У него тут ясно все: на любом первом допросе следователю и воображаемому преступнику никогда не найти общего языка и контакта. Так и с Ледиком вышло. Не сконтактировался Васильев с ним. А подполковник взял и отпустил подозреваемого.

Первой труп обнаружила бабка Ирины. Она пришла к внучке и увидела ее на земле, лежащей вниз лицом. Внучка вроде прикорнула. Уткнувшись лицом в гроздь переспелых черных ягод, – рассказывала потом. – Гроздья висели и над синей шеей. – У нее был такой вот язык...

Это она потом, всякий раз плача, пересказывала.

Оцепенело повалившись к ногам внучки, бабка, как рассказывают очевидцы, вдруг завыла каким-то утробным басом. Злые языки добавляют: ее соседка, шахтерка Дарья Михайловна, вроде после вытья бабки ухмыльнувшись громко, чтобы было слышно, выдохнула:

– Завела девку в омут!

Дарья Михайловна и вызывала милицию. Примчались участковые. Лейтенанты Хорошко и Перегудов. Они и встречали потом старшего лейтенанта Васильева. Тот явился вроде от имени и по поручению. Васильев действовал как большой знаток. Все осматривал, все записывал. Будто очнувшись, позже принес из открытой комнаты одеяло, укутал тело убитой.

Хорошко суетливо помогал, потому как это была его территория. Перегудов только за всем наблюдал.

Приехал потом подполковник Струев, чертыхнулся: "Подышать свободно не дадут!" Он внимательно выслушал доклад старшего лейтенанта. Тот и надоумил – послать за Ледиком, объяснив ситуацию.

Как ни странно, нашли того легко. Не спеша шел к нарядной. Струев загородил морячку дорогу. Никто не слышал, о чем они говорили. Васильев думал, что подполковник задержит Ледика, но тот его отпустил.

Одну деталь я отметил в первый приезд тогда, в своей записной книжке, собирая материал об убийстве Ирины. Подполковник Струев не только догадывается о непорядочности Васильева в ведении им дела, он открыто говорил об этой непорядочности. Сказал он о ней и мне. В чем заключается эта непорядочность? Во-первых... Впрочем, подполковник сказал мне тогда лишь о дневнике Ирины, который Васильев "увел" из квартиры убитой, не приобщив к делу.

– Почему бы это не сделать предметом разбора? – спросил он тогда, отвечая на мой вопрос вопросом.

Подполковник глядел на меня так, будто от меня зависело, быть отстраненным Васильеву от ведения дела или не быть. Ведь он махнул рукой на то, что они учились когда-то в одном классе и очень не ладили между собой.

Я подумал: у них мелкие друг к другу претензии. Старший лейтенант считает подполковника инертным, а тот в свою очередь, обвиняет подчиненного в том, что он рвется к власти без всяких на то оснований.

Подполковник, правда, сказал потом, и это выглядело объективным: Васильев не доложил о дневнике, однако оставил его на видном месте.

– Что же там такого в дневнике, отчего Васильев взял дневник и не приобщил к делу? – спросил я.

– Не пойму. Но все это мне не нравится, – был ответ.

В этот раз, когда я пришел в отдел и зашла речь о дневнике, пришлось спросить подполковника: подозревает ли он и теперь Васильева в умышленном утаивании дневника? Он пожал плечами:

– Не вините меня, если будете писать обо всем, в пристрастии к Васильеву. Он тут, может, и ни при чем.

– А можно ли мне поглядеть на этот дневник?

Он пожал плечами.

– Зачем? А впрочем... Лирика. Вы все лирики, – последние слова произнес с усмешкой. – Только нам копаться в дерьме.

Подполковник полез в свой особый тайник в сейфе, вынул оттуда аккуратную столистовую тетрадь и подал мне.

– Глядите, пока я схожу в столовую и пообедаю.

И вскоре его тень мелькнула за окном. Тоже мне, – подумал я, открывая тетрадь, – деятель! Он копается в дерьме!.. А дневник-то, который ты мне дал – убитой. И ты не нашел еще убийц. Иди спокойно обедай!

Я тогда успел выписать следующее из дневника Ирины. Почему? Не знаю сам.

"Мне сегодня, боже мой, четырнадцать лет. Говорят, у меня огрубел голос. Раньше я будто отвечала по телефону пискляво: "Да-а!" И это, – как сказал С. – выглядело безгрешно". Бабка при слове "безгрешно" почему-то погрозила С. пальцем... Они переглядывались потом. А вечер был ужасно душным. Пили чай. И я, наверное, правда, повзрослела. Чувствовала, что чем-то наполняюсь. С. мне шепнул шутливо: "созреваешь". Он описал меня, когда мы сидели на лавочке у кустов роз. У меня лебединая шея и ноги мои чуть полнее меня самой. Но это не недостаток, а достоинство будущей красивой женщины".

"Я закончила десятый класс с золотой медалью, ура! Конечно, без папы об этом не стоило бы и мечтать. Фиша умнее меня, он сильнее меня во всем в математике, в физике, даже в литературе. Фиша слушает радиостанцию "Свобода" и знает зарубежных писателей. Но золотая медаль у меня! Несмотря на то, что отец уже не у дел. Пенсионер союзного значения. Он остался депутатом, его уважают... Я задыхаюсь от чувства собственной неполноценности. С. встретил меня и сказал, что я по-прежнему иду к красоте. Правда, заметил: "Задерживаетесь, мадемуазель!" По-моему, он был чуточку под шафе. А мы идем пить на речку и встречать там восход. Меня искренне не волнуют московские рассветы. Я хочу остаться тут".

"С. сказал мне при встрече (он зашел к нам в магазин, где я теперь исправно работаю): "Да, вы уже мадам!" Откуда он узнал? Наверное, кто-то трепанулся, что я пошла с Л. и между нами случилось кино. Дурачок, какой он неловкий, этот Л., он даже ничего не заметил. "Твоя же мать гуляет, сказала я ему зачем-то. – Неужели, когда к ней, в отсутствии твоего отца приходит любовник, они тебя раньше не возбудили?" Он спросил наивно: откуда я знаю, что его мать гуляет? И если даже гуляет, имеет ли это отношение к тому, что случилось между нами? Наивный мальчик. Паинька... А все – при нем... Скорее надо выходить замуж. И именно за него"...

Да, я выписывал не все подряд, и когда пришел подполковник, мне лишь осталось развести руками после его вопроса: прочитал ли я дневник. Это С., – хотел спросить я. – Это С. Кто это – С.? – Но не спросил, что-то смутно подозревая.

– Ладно, – сказал подполковник, – приедете еще раз, тогда я вам, после того, как закончится следствие, подарю этот дневник.

– Я ведь только начало захватил в дневнике, – с досадой проговорил я, все думая о С.

– Вот-вот, начало. – У подполковника, пожалуй, в крови ирония. Дальше – больше. Чем глубже в лес, тем глубже секс... Фу! У меня же дочка... – И вздохнул: – На три года всего моложе... Куда они идут!

Он отобрал у меня дневник и вновь спрятал его в потайную нишу.

– Это от Васильева. Надо было бы парня отстранить от дела... Да, Бог с ним, пусть волочится по своей молодости на тарахтелке какой-нибудь, вроде "Запорожца". По моим поручениям. До "Жигулей" он не дорос.

Я вернулся в гостиницу, открыл номер. На столе лежал пакет на мое имя. Недоумевая, я разорвал его и нашел в нем две вот эти заметки.

Первая из них:

Убийцы до шестнадцати

Зверским убийством девушки, совершенным в областном центре группой юнцов, пополнилась печальная статистика преступлений среди несовершеннолетних. На теле жертвы обнаружено несколько десятков ножевых ранений, перерезано горло... Каждому из задержанных убийц не было еще и шестнадцати. А жертве было только двадцать лет.

По свидетельству следователей прокуратуры, юные убийцы ведут себя на допросах спокойно, в содеянном не раскаиваются.

Джамбул. Азия-Пресс.

Вторая такого содержания:

Журналисты в бронежилетах?

Только что под названием "Атаки на прессу" опубликован ежегодный отчет нью-йоркской организации "Комитет защиты журналистов".

В этом году погибли 32 журналиста. Погибли потому, что были журналистами. "Повсюду в мире, – сказано в одном из документов комитета, журналисты оказываются под угрозой цензуры, арестов, насилия, похищений, убийств, и все из-за того, что они делают свое дело".

Нью-йоркский комитет исследовал ситуацию в 104 странах и пришел к выводу: в прошедшем году число атак на средства массовой информации и журналистов "драматически возросло". В Колумбии за последние годы наркомафия уничтожила десятки журналистов. В прошлом году убиты трое. Многих вынудили бежать из страны, оставить профессию. В этой стране, говорится в отчете, не редкость журналисты, одетые в пуленепробиваемые жилеты и всякий раз заглядывающие под автомобиль, чтобы убедиться, что там нет бомбы.

В этом году вдвое больше барьеров воздвигали перед журналистами государственные органы. В 23 странах появились новые законы, декреты, указы, ограничивающие работу средств массовой информации.

Есть претензии и к Советскому Союзу. СССР попал в число 16 государств, где положение прессы "вызывает озабоченность". Отдав должное успехам советской гласности, "Комитет защиты журналистов" отметил, что, по его мнению, в СССР наметился поворот к худшему. Осенью этого года в Вильнюсе военными была захвачена типография. Подверглась обыску редакция независимой газеты "Экспресс-хроника". Комитет говорит и о закрытии программы "Взгляд".

Эдгар Чепоров. Нью-Йорк. Соб.корр. ИАН и "ЛГ"

Я позвонил подполковнику и спросил его, зачем он оставил мне эти заметки? Он сразу отказался от них.

– Что вы? Ничего я вам не оставлял.

Кто же тогда подсунул мне эти заметки? Зачем? Чтобы отвлечь от дела? Но какого?

Я долго прикидывал: кто еще мог зайти ко мне? Ни на ком не остановился. Не может же какой-нибудь мой товарищ из артистов, пребывающий, может, рядом на гастролях, подобно шутить, когда в поселке убийство?

Мне пришла в голову мысль: может, это кто-то из персонала гостиницы?

Зайдя к директору (это была пожилая, видавшая виды женщина), я обратился к ней и рассказал о записках. Могли ли без меня войти в мой номер и кто мог войти? Она сказала мне, что у них никто теперь не заходит к журналистам и писателям, потому что недавно был скандал: украли какие-то бумаги из номера известного публициста, приезжавшего на митинг бастующих.

– Подозрение пало на новенькую. Мы ее месяц назад приняли на работу. Все сходились на том, что лишь она заходила в номер, когда эта столичная знаменитость, – директорша хмыкнула, – отсутствовала.

– Не понял? – уставился я на нее. – Отчего такая ирония к нашему брату?

– Баламутите, друзья, народ. У нас холодина была в городе, топить нечем, а он призывал не выходить на работу.

– Ваша новенькая уже уволена? – спросил я.

– Нет. Работать некому. Она обслуживает ваш этаж. – Вдруг она наклонилась ко мне и шепотом заговорила: – Но вы сами не выясняйте, заходила она к вам или не заходила.

– Почему? – я уставился на директоршу.

– Вы знаете, – тем же шепотом заговорила вновь она, – все это – прямо загадочно. Мистика какая-то. Мы ее взяли временно. И за этот месяц столько вынесли!.. Она – колдунья. Я не скажу, что недобрая колдунья. Может, даже наоборот. Того писателя буквально выпроводила. А вы представляете, три дня тому назад заставила воров пойти и сдаться властям. Она и с вами что-либо сделает. Мы уж как-нибудь избавимся от нее.

В раздумьи вернулся в номер. Мне показалось: кто-то выпорхнул из него. Я не видел – кто. Я лишь ощутил, что мимо меня скользнула тень. Вот какую записку я нашел на столе:

"Уезжайте отсюда немедленно. Вы мне мешаете. Зачем вы пошли выяснять, кто положил вам заметки? Разве то, что в них написано, для вас всех ново? Вы привыкли к тому, что убиваете друг друга".

Подписи не было. Я очень жалею, что при мне нет этой записки. Казалось, что я ее очень хотел сберечь, прятал даже в портмоне, которое храню всегда бережно. Однако записка исчезла. Я нашел в портмоне лишь чистый листик бумаги.

Нет, скорее это был не совсем чистый лист – с какими-то двумя загадочными обозначениями: ЧСН. Когда я вечером вынул этот лист, на нем было: "Не пишите ни о чем этом!"

Все эти слова потом исчезли. Вот уж поверишь директрисе – мистика!

4. НЕОЖИДАННОЕ НАПАДЕНИЕ

В характеристике следователя подполковника Струева было записано, что он "отличается высокой исполнительностью, аккуратностью, дисциплинированностью и трудолюбием". "Расследование каждого дела неповторимо", – любит он повторять. В этом "неповторимо" проглядывалась какая-то личная, как говорил с иронией Васильев, романтика. Тогда, в ту ночь, подполковник тоже не мог не придти к родителям Ледика. И первые вопросы, которые задал он матери, не только успокаивали ее – подбадривали. В конце концов, почему все решили, что ваш сын – убийца? – пожал он плечами.

– А мы так и не думаем, – решительно сказал на это отчим Ледика.

Струев мельком взглянул на сразу как-то сдавшего мастера горного дела. На этот час Струев уже успел дважды встретиться с их сыном. В первый раз отпустил его, а во второй... Во второй пришлось арестовать парня. И это была не его придумка, как казалось этим людям, к кому он пришел, наверное, скорее за советом, чем за тем, чтобы сообщить: почему они должны заранее думать, что их сын убийца? В этом, может, и состояла осознанная давным-давно подполковником его служебная исполнительность. По своему опыту следователь знал: в семье и зарождаются всякие "трагические последствия" после таких потрясений и в конце концов их приходится расхлебывать таким, как он.

Эти люди после его слов успокоения, стояли теперь перед ним менее расстроенные и убитые горем. Их было жалко. Это так. Но они ему не нравились.

Поселок был не такой и большой, все обо всех знали. И, конечно, знал о них многое и он. Эта женщина в последнее время процветала за счет того, что "милое Отечество" не могло обеспечить граждан самым необходимым лекарством. Она придерживала это лекарство как главный врач и раздавала тем, кто ей был нужен. Знали об этом? Знали. Так, однако, повелось, что к этому привыкли. Ему, следователю Струеву, тоже попадал на служебный стол с полгода назад об этом сигнал. Жена у Струева была болезненной уже в первые годы замужества; нередко болела голова. Боли утолялись обыкновенным анальгином до сих пор, но анальгин исчез из аптек. Разъяренный Струев взял письмо в их грозное учреждение. Он, естественно, побежал к полковнику Сухонину, своему начальнику. Сухонин, как всегда, хмыкнул, поулыбался: он не любил "шуровать" там, где другие не "шуруют". Предложил просто достать этот анальгин. Тут же взялся за телефон.

– Не хватало, чтобы по мелочам мы работали, – примирительно успокоил.

– Ничего себе, мелочи! Ты бы посмотрел на мою половину. Места себе не находит от таких мелочей!

Удивленно потом Струев разглядывал дома на кухонном столе пачку лекарств, аккуратно стянутых резинкой. Постарался отец-радетель, полковник Сухонин.

Были у подполковника Струева претензии не только к этой женщине, были претензии и к ее мужу. К этому коренастому, с полными жадными губами мужику – отчиму Ледика. Поговаривали, не всегда строго блюдет верность жене. Правда, оправдывали: верность на неверность не пристегнешь. Чего ему, мол, остается делать? Баба его бюстом кабинеты открывает, когда решает служебные вопросы. А сидит всегда перед мужиками – нога на ногу. Посмотреть же есть на что.

Теперь этот мужик с полными губами, эта женщина с потухшим и извинительным взглядом выжидающе смотрели на него. Будет ли говорить о невиновности Ледика? Или повернет по-другому?

– Я хотел бы уточнить кое-что, – сказал подполковник, открывая свою папку. – Вы часто получали от сына письма?

– Мы? – Светлана Григорьевна вскинула на него заплаканные глаза. Письма?

– Письма, телеграммы, посылки...

– А почему посылки? – спросила она.

– Ну, скажем, это просто к слову.

– Письма... Конечно, конечно. Он писал нам нередко.

– Писал сдержанно, – уточнил хозяин дома. – Посылали мы, а не он. Но писал.

– Сдержанно, говорите?

– Сдержанно.

– То есть?

– По-мужски, – опять вступил в разговор отчим. – Я его воспитывал с трех лет...

– Мы поженились именно в то время. Ледику было почти три года... Я с первым мужем разошлась. – Она зачем-то гордо вскинула голову. – Первый муж у меня был хороший человек, но пил.

– Я не закончил, – снова вмешался отчим. – По-мужски – это не значит жестоко. Ледик был всегда добрым мальчиком...

– Между прочим, он сразу стал звать его, – она кивнула на мужа, папой. И выговаривал это имя ласково. Он так с родным отцом не разговаривал никогда. Нет, тут я усматриваю не жестокость. Мы его воспитывали нормально... Конечно, времени всегда было на воспитание мало. Ведь приходится вертеться, как белке в колесе.

– А почему вы до сих пор зовете его Ледиком? Его зовут Леонид?

– Не понял? – Отчим уставился на подполковника. – Поясните.

– Ну, как вам объяснить... Я дочь свою по-разному называл. До девяти лет – Наташенькой... а теперь, когда она студентка, называю Наташа.

– Конечно, моментами и Наташенькой зовете, – улыбнулась вымученно Светлана Григорьевна.

Подполковник смущенно поглядел на нее и действительно вспомнил, что иногда называет дочь по-прежнему Наташенькой, что-то не так он сказал, наверное, не туда повернул в поисках того, что искал. Искал же он интуитивно: даже если их Ледик не жил тут последние три года, все-таки он провел с ними детство, отрочество, и они вкладывали в него все то, что теперь взорвалось в этой душе. Не мог же флот даже за три года так повернуть его к злу.

Что-то стали говорить они еще, говорили вдумчиво, но разговора не получилось.

Светлана Григорьевна после ухода подполковника сказала возбужденно:

– Даже если так... То у этого тюленя... Я имею в виду подполковника... У этого... И намека нет на быстроту реакции. Значит, Ледик пока должен молчать!

– Следователь – не шофер, – саркастически процедил Константин Иванович сквозь зубы. – Подполковник сказал нам то, что должен был сказать.

Константин Иванович держал себя в руках. Все, что свалилось на его голову, было не только страшным, это было нереальным, не поддающимся объяснению. "Ледик – убийца?! – вопрошал он. – Тихий, спокойный мальчик?" – "Но именно такие тихие способны на ужасные поступки! – отвечала Светлана Григорьевна. Она была врач. Она знала это. – Такие рассудительные убивают и насилуют!"

– Единственная надежда на следователя, этого тюленя. В нем спасение.

Она схватилась за телефон и стала вызванивать своих покровителей. В поселке их было немало.

Ее лицо становилось влажным, по нему шли красные пятна. Из глаз полились слезы. Бесцветная, прозрачная, солоноватая на вкус жидкость... Это она так всегда жестковато говорила невестке, теперь не существующей, убитой кем-то, может, в самом деле Ледиком... "Хватит реветь! Продукт особых желез может вывалиться." – Так она всегда поучала невестку, когда та жила в их доме.

После призыва Ледика на флот Ирина осталась у них, не пошла к родителям, где вдоволь было и комнат, и нянек: бабка, мать, пенсионер отец, всегда любивший детей и, будучи в недавнем прошлом начальником шахты, много для них сделавшим в поселке – детские сады, ясли, городки-игры... Ирина тогда была в положении, шел четвертый месяц ее материнства.

Тогда они дружили: невестка и свекровь. Ирина была на редкость коммуникабельна, в меру словоохотлива, уважительна. Они взаимно друг друга одаривали подарками: то отрез на кофточку или платье, то чего-нибудь вкусненького и любимого. Ирина уже работала в универмаге старшим продавцом, могла оставить (до получки) какую-либо дорогую стоящую вещицу и, посоветовавшись со свекровью, выкупить потом ее или для себя, или для нее.