Текст книги "Загадка мадам Лю"

Автор книги: Владимир Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Что же их разъединило? Случай, когда свекровь увидела Ирину с чужим мужчиной. Да с кем! Не стоило доказывать – это-де – в первый раз. Опытный взгляд Светланы Григорьевны решил судьбу семейного счастья молодых... В этот же вечер она написала пространное письмо сыну.

И пошло, поехало! Родила Ирина, правда, здесь, в доме свекрови. Но уже тогда заявила: от вас уйду. Ее отец сумел добыть (именно добыть) для нее трехкомнатное государственное жилье во вновь сдаваемом шахтой доме. На то время это было должным. Никто из-за такого "пустякового" беззакония не объявлял голодовки...

Светлана Григорьевна плакала молча, исступленно, названивая во все концы. Мужчина, находившийся с ней в одной квартире, нервно вышагивал по общим их квадратным метрам. Он понимал (по длинному набору цифр), что звонит она теперь _т_у_д_а_, куда никогда при нем не звонит. "Если бы знать, как ты будешь говорить при мне!".

Она это предусмотрела. Прикрыла дверь. Плотно потянула ручку на себя. Он оббил дверь хорошо. И теперь не слышал, как она воркует со своим покровителем-любовником...

Говорила она в основном о подполковнике Струеве. Кто он? Почему так ведет себя и с ней, и с ее мужем? Будто мы учили Ледика стать убийцей!

Кто такой Струев? – отвечал оттуда ее покровитель. – Он очень принципиальный человек. Только и всего. Я припоминаю время, когда его прочили в начальники следственных отделений: категорически отказался менять профессию. Ему сказали: "Неужели вам не надоело работать с грязью?". Он ответил, что работает не с грязью, а с людьми... Видишь как! Будь с ним настороже. А я тут кое-что от себя протолкну. Надеюсь, тебя он не тронет!

Когда она вышла к мужу, брови ее были нахмурены:

– Я думаю, мы с ним справимся. Я ему задам, ежели что!

– Да, – промямлил муж на этот раз. – И все-таки, – вдруг сбросил с себя растерянность, – на начальство следуют петиции: "Прошу передать мое дело следователю Струеву!" Об этом его сиятельство, – уже зло, с издевкой кивнул на дверь, где она только что говорила по телефону, – вам не докладывали?

...Тогда в гостинице, так я и познакомился заочно с Лю. Вечером того дня, после всех перипетий, мне взбрела идея: найти "вора в законе". На оперативке, когда о нем рассказывали, я сидел, как на иголках. "Вор в законе"! Нет, об этом я еще не писал. Кто он? Почему положил глаз? Когда это было? Надо обязательно увидеть его!

Стояла полночь, когда я нашел дом, где проживал этот бывший вор. Место – у черта на куличках. Пустынная окраина поселка. Хапстрой, говоря здешним языком. Тут селились самовольно те, кто отчаялся ждать жилья.

Меня всегда поражала убогость шахтерского быта на некоторых, как пишут, угледобывающих предприятиях. По сорок-пятьдесят лет отдают эти люди родной земле, как кроты, чумазые, копаются в ней, добывая "тепло и свет" людям, а за это... За это многим темные низкие хибарки, грязь, вонь. В центре поселков обязательно стоят магазин, пивная и общественный туалет с буквами "Ж" и "М". Тут всегда загажено.

Окраина такого поселка и лежала предо мной в ночной тишине. И вонь шла от туалета, и цветы, которые так любит описывать, говоря о шахтерах, наш брат-журналист, жалко дышали этой вонью.

Домик стоял тут, видно, давно. Внизу шла балка, на дне ее постукивал своими водами ручей. Здесь, как мне сказали, жил когда-то хороший проходчик Киреев, но он подался на заработки в Воркуту. Домик этот он отдал "вору в законе" бесплатно, и тот жил здесь теперь хозяином.

"Зачем я иду? – спросил я себя, подбираясь к домику. – Можно же придти утром, по-человечески обо всем расспросить"... Однако тут же оборвал себя: Васильев внушил мне, что "воры в законе" не такие и пряники – "разговаривать с вами за так они не будут".

Подбираясь ближе к домику, я услышал приглушенный разговор. Он шел будто из-под земли. Я присел, чтобы сориентироваться и понял, что разговаривают в балке, на ее дне.

Мне тогда ничего не оставалось – любопытство одолевало, да и интуитивно чувствовал, что именно там, откуда доносится разговор, – мой "вор в законе", – как поползти на голоса.

Когда я дополз к краю балки, действительно услышал _е_г_о_ слова. Я никогда его не видел. Но узнал его, так как только он мог говорить это.

– Зачем вы это сделали? – спрашивал их. – Что она... – Тут подул ветер и отнес его слова. Но я почему-то знал, что он говорит об убитой... – Чем она вам насолила?

На минуту воцарилась тишина и потом кто-то, крякнув, солидно забасил:

– Кончай, Коля, ломать дурку... Ты спрашиваешь: зачем мы это сделали? Ты не знаешь? Или тебе пояснить на палочках?

– Пояснения, конечно, бесполезны... Осталось похоронить ее... Посмейтесь! Я завтра похороню...

– Принеси ее сюда и рядом похорони.

Это был уже другой голос, какой-то надтреснутый, злой и насмешливый.

– Не надо, Паша. Ты зря смеешься.

– Смеюсь! Выходит, она лучше нас? Ах, Коля! Не замечал я в тебе этого предательства, когда увидел настоящего пацана... Дешевая это, Коля, сентиментальность. Помнишь, мы... Ну ты помнишь... Того самого... которого ты доканчивал...

– Вся и беда, Паша... Вся беда!

– Раскис ты просто. Беда не там была, была здесь, когда ты раскис.

– У каждого своя жизнь, Паша. Почему ты хочешь, чтобы я был таким, как ты?

– Ты давал клятву.

– Я был тогда в штопоре... Душа была в дерьме...

– Тебя никто не тянул за язык! – Вновь вступил бас. – Ты поклялся.

– Но неужели вы не поним...

Я скорее ощутил, чем почувствовал удар по голове. В последние секунды, прощаясь с жизнью, я сказал себе: "Дурак! Дурак, детектив!" Кто-то потащил меня за ноги, швырнул куда-то...

Я очнулся на заре. Плескался у ног ручей. Со мной рядом сидела женщина и делала к моим вискам примочки.

– Что со мной? – скорее простонал, чем спросил я.

Она прижала палец к губам и прошептала:

– Т-ш-ш!

Потом женщина, помню, помогла мне подняться и выбраться из балки. Я медленно куда-то с ней брел. Конечно же, это была Лю. Как очутился я потом в своей гостинице – не знаю. Не раздеваясь, упал на постель и вскоре заснул. Я не помню, сколько спал. Меня разбудил телефонный звонок. Голова раскалывалась. Я выслушал полковника Сухонина (звонил он), который мне рассказал, что события разворачиваются с невероятной быстротой (это его слова).

– Вы слышали версию о "воре в законе"? – спросил полковник.

– Да, – насильно выдавил я из себя это единственное слово, чтобы не выдать свое состояние: мне не хотелось обременять их.

– Он пропал. Вы любите такие истории? Хотите с нами поехать? Еще разок?

– Куда?

– Конечно, туда, где живет этот парень.

Мне понравилось, что он так сказал: "этот парень". Не "вор в законе", как говорю я, а "этот парень".

– Когда надо ехать?

– Сейчас мы за вами заедем.

Было восемь утра. Мы вначале заехали в управление. Струев вышел из своего кабинета. Оказывается, он еще не уходил домой. Васильев, которому на первых порах, когда он пришел под начало Струева, все уши прожужжали, что подполковник никогда не суетится, но успевает все закончить вовремя, хмыкнул. "Не суетится! Замотался, спит на работе!" Старший лейтенант сидел в машине рядом с полковником. На месте начальства, рядом с шофером, Струев и уселся, ухмыляясь незаметно: Сухонин не хотел быть сегодня главным все-таки исчез один из подозреваемых. Пусть Струев и чувствует себя неловко! Сухонин, однако, вяло спросил, когда Струев повернулся к нему:

– Кто сообщил об исчезновении?

– Плотников.

– Ты его посадил там в засаду?

– Да.

– И когда он сообщил об исчезновении?

– Два часа тому назад.

– Может, человек пошел на смену? – вставил старший лейтенант.

Струев обернулся, смерил своего подчиненного недобрым взглядом и не стал ничего говорить.

– Двигай, Барышников, в направлении Хапстроя, – сказал он нехотя. И, подумав, добавил: – Ты, Васильев, всегда больше всех знаешь... А где ты был вот – хочу спросить?

Сухонин лениво пояснил:

– К нему отец приехал. Можно понять.

– А я всю ночь пахал, – зевнул Струев. – Обидно. Когда молодые дурку валяют, а старички... С бабой некогда переспать...

– Молодые!.. – В голосе Васильева зазвучала обида. – Когда я... Так это ничего! Без вас поехал...

– Без меня дневничок конфисковал.

– Так я положил же его на видном месте. Чтобы сразу заметили...

– Ага. Я заметил... Страницы полные?

– Я думаю, вы все аккуратно просмотрели.

– Конечно. Это и положено так. Ты ведь их лично знаешь. И этого Лёдик-Мёдика, и убитую знаешь.

– На самом деле? – вскинулся Сухонин. – Впрочем... Я же хорошо знаю, что у нас лично, – полковник перешел на "вы", – на сегодняшний день три дела, по которому проходят около пятидесяти человек. Да еще попрет уйма свидетелей... Все равно некого тебе, – легко перешел и на "ты", – дать в помощники.

Недавно они были на равных. Сухонин получил еще одну большую звездочку два месяца тому назад. Это произошло, когда формировались отделы по борьбе с мафией, наркобизнесом и еще с чем-то таким крупным и масштабным. Звездочку ожидал и Струев, но в последнее время то ли у него сдали нервы, то ли чуточку он зазнался. Дважды крупно поругался с начальством. И теперь – в подчинении человека, которого, признаться, не уважал.

– Вот будет скоро полегче, – успокоил полковник.

– Никогда не будет у нас такого, – нехотя отозвался Струев, кривя при этом губы. – У нас с этим всегда будет глухо.

– Не скажи, – возразил полковник.

– У нас главное запротоколировать, задокументировать, перепроводить. А, скажем, как? Начальству на это начхать. Нужна им моя работоспособность? Нужна! И айда!

– Слушай, что же ты говоришь при подчиненном? Ты же его развращаешь!

– Развращаю. Пусть учатся. Может, они, помоложе, все и изменят. Сейчас они, гляжу, не дураки. Они уже не вкалывают, как мы.

– Погодите-ка, парни, – встрепенулся вдруг полковник, увидев новый, недавно построенный тут хозяйственный магазин, и извинительно добавил: Сынишка выдергал насчет мотоцикла. Тут, говорят, есть.

– За сданные яйца, – сказал подполковник.

Шофер остановил машину. Уже выйдя и держась за ручку дверцы, Сухонин покачал головой.

– Эх, Саня, Саня! Поменьше бы в оппозицию лез. Что о нас подумает столичный товарищ?.. Прикинь лучше, как в такой обстановке с ним будешь работать. – Он кивнул на Васильева. – Он же еще не развращен на службе. Развратится – станет возражать на каждом шагу, как ты мне, обидно станет.

И захлопнул с треском дверцу. Струев сидел насупясь, ждал терпеливо. Наконец, улыбающийся, вернулся Сухонин.

– Ну что, поехали? – Он одарил всех улыбкой.

Как, оказывается, далеко ехать в этот Хапстрой! Как я вчера так легко преодолел такое солидное расстояние! Чем же эти друзья меня шарахнули по голове? Зачем ударили? Кто выследил? К чему я им?.. Но тогда ответь: почему ты следил? Ты не следил и поехал из любопытства? Ну, а что ты расскажешь этим, как был вчера там и как тебя тюкнули по голове?

Подполковник вытянулся на окошечко машины, зевнул, спросил Васильева:

– Ну кадр, вовсе не развращенный службой... Ты сознайся, почему все-таки мне не сказал, что ты хорошо знаешь этого Ледика?

– А чего вдруг? – Васильев оторвался от чашки – он пил, налив из термоса, кофе. – Разве вы забыли, что мы тут друг друга все знаем?

– Я разве знал, что ты здешний?

– Но я же думал, что вы заглядывали в мое дело. Я был здешним. И теперь в доску здешний.

– Я в дело твое не глядел, потому что ты еще – пацан. Наделать ты ни хорошего, ни плохого еще не мог. Ни тут, ни там... Так почему ты мне не сказал, что знаешь подозреваемого?

– Я думал, в работе откроется. Все равно же некому было к вам идти. А я... Я уже по делу истосковался. Почему я только на бумажках сижу?

– Потому и сидишь! Что вот так действуешь! Ты хотя бы чуточку знаешь о том, как в былые времена мы жили? Знаешь, когда с нас сняли плату за звание? Знаешь, как мы в течение более семнадцати лет, аж до декабря шестьдесят девятого, работали по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки? Почти без выходных, часто без времени для еды! И с месячным окладом аж от девяноста до ста тридцати! Но учти, тогда всегда мы говорили: "Я не буду вести этого дела. Я не могу, братцы! У меня личное в этом есть..." У нас совесть была!

– Вы думаете, сейчас что-то изменилось?

– А нет? Не изменилось?

– Я доложу вам! Учился я с ним всего один год.

– Но именно в этом году ты конфликтовал с ним.

– Александр Александрович, почему вы так со мной разговариваете? Я учился с арестованным, да. Но мне было тогда всего шестнадцать лет. Если бы вы были ко мне более или менее настроены по-доброму, вы бы взяли это на учет и спросили бы меня, почему так запутаны у этого матроса Ледика были последние годы жизни?

– Вы не ответили на мой вопрос, – Струев тоже перешел на "вы", почему не сказали, что учились вместе с арестованным? И что у вас был с ним конфликт...

– Я извиняюсь за это.

– Что был за конфликт? Элита? Вы, Ирина... Извините, потерпевшая? Еще несколько привилегированных особ? Скажем, сын главного инженера шахты, дочь секретаря райкома... Всего-то – пигмеи.

– Нет, извините, Александр Александрович! Тут вы ошибаетесь. Мамочка Ледика...

– Знаю я про мамочку.

– Вы, наверное, не знаете, что от нашей шахты и в область, и в республику двинулись на выдвижение... Кстати, через папочку Ири... Убитой, простите... Двинулись довольно крепкие мужички. Мамочка Ледика ездила к ним в гости. И из обкома, я сам в кабинете своего отца слышал, как прозванивали: не троньте ее! Это было похлеще наших папочек. Мы его, Ледика, всегда могли принять в компанию.

– А отдыхали на дачках папаш?

– А разве это было запрещено? Не с подонками же якшаться, не по пивным лазать!

– Вы имели отношение к убитой? У вас же разгул был широкомасштабным?

– Но ведь убитая не скажет теперь, что между нами было.

– И в дневнике нет этого.

– Я не вырывал страниц.

– Это – да. Вы знали, что убитая имеет дневник?

– Поговаривали об этом. Они же с Фишманом соревновались... В писатели лезли. Слог у нее был пожиже, чем у Фиши, но, однако, крепок.

– Потому вы, не дождавшись меня, рванули к вещественным доказательствам?

– Нет, просто я подумал, что ваша жена в тот вечер затеяла какое-то культурное мероприятие. Вы будете поздно.

– И как вы думаете выходить из этого положения?

– Как? Я думаю, вам не удастся вытурить меня из дела. Потому что не даст товарищ полковник, наш главный с вами на сегодня бог.

Полковник, слышавший весь этот разговор, нейтрально хмыкнул.

– Скажите уж, что дочь полковника учится на факультете, где деканом ныне ваш отец.

– И это важно, Александр Александрович. – Васильев завинтил крышку термоса. – Мы же живем не в свободной стране, где взаимоотношения контролируются совестью. Мы давно ее потеряли, совесть-то. Никто не заставит отца причинить боль моему прямому начальнику. Отец мой всегда отличался разумом. А с вас, если уж хотите знать, слетит не один волосок, как только тронете меня...

– Видишь, товарищ полковник? – Теперь уже хмыкнул Струев.

– Далеко пойдет, – осклабился Сухонин. – Если, конечно, не остановят... Грубо, старший лейтенант! Но это, Саня, ты его спровоцировал!

Я сидел насупившись. Что же произошло с нами, грешными? Почему они не стесняются меня, человека столичного, с остреньким перышком? Они сами идут на зуб, открывая язвы профессии. У них точно так, как у всех. Раньше боялись газетной полосы, хотели попасть в нее лишь положительными. Теперь – другое время? Пиши! Все стерпит газетная или журнальная полоса. Напротив, чем хуже о тебе, тем лучше резонанс. Ты не в мафии, ты не их, если тебя хлещут.

– Молодой человек! – Полковник сидел в машине вразвалку, он обращался ко мне. – Вы, говорят, из пострадавших?

– Да, – ответил за меня Струев. – Он получил ночью по куполу.

– Как?

Полковник глядел на меня испытующе.

– Я, я... – Я забормотал.

– Просто любопытство, – подумав, сообщил подполковник. – Верно я говорю?

Я кивнул головой.

– А кто же вас ударил? – спросил Сухонин.

– Если бы он знал! Мне позвонил с Хапстроя, тот же Плотников сообщил: какая-то женщина тащит окровавленного мужика...

– В том-то и дело, что крови не было, – отозвался я.

– Утюгом, завернутым в полотенце, и шарахнули, – засмеялся подполковник.

– Шутки шутками, а все это мне не нравится, – сказал полковник.

Машина остановилась. Я узнал домик, узнал место, где прятался. Все выглядело хуже, чем вчера. Облезлые гнилые стены деревянного сооружения были так стары и угрюмы, что я невольно съежился. Внизу говорливо тек ручей. В синем небе не было и облачка. Было жарко, сон морил меня; все-таки подняли они меня рановато. Надо было вообще-то отлежаться.

– Где вас ударили? – спросил Струев, подойдя ко мне и закуривая. – В каком месте? То есть, я спрашиваю, не куда вас ударили, а где? У буерака? Или внизу?

– Думаю, что вон там. – Я кивнул головой на небольшой штабелек кирпичей. – Но я...

– Да какое это имеет значение? – махнул рукой полковник. – Нет главной нитки. – Он чихнул и полез за платочком. – Истинная правда!.. Ну куда делся этот воришка да еще и в законе? Зачем сразу разболтали о нем?.. У кого насчет него эта идея созрела?

– У Васильева, – заметил подполковник.

Мы зашли в комнатку, где недавно видно жил "вор в законе". Мрак, неуют охватил меня, заставил зябко оглянуться. В углу я увидел лужу крови. Уже слетелись мухи, жужжали. "Вот так бы и меня", – с каким-то ужасом подумал я. В голове сразу же после этого начались боли.

5. ГДЕ ВЕДЕТСЯ СЛЕДСТВИЕ

Все по порядку. Помните эти фантастические исчезновения букв в записке, которую оставили мне на столе в номере гостиницы? Грешным делом, я хотел потом превратить это в шутку, ибо не раз имел дело со своим братом писателем и артистом, охочем на розыгрыши. Заберется в номер, слава богу, рожи примелькались на экранах, принимают за своих, вынут из бумажника одну записочку, вкладут совсем другую, а ты разрываешься от любопытства и недоумения.

Так и подумал я на своих. Где-нибудь рядом, на гастрольных подработках, и шутят. А тут, уже перед отъездом самым, – звонок телефонный. Говорит некто Добрюк, из здешней милиции.

– Не узнаешь? – спрашивает. – А помнишь, я приходил к тебе, когда у тебя дачный кирпич украли?

Я узнал его голос. Хрипловатый, добрый. Оказывается, сейчас в глубинке. Уехал из столицы. А тут, – рассказывает уже при встрече, – мама старенькая. В село езжу каждую субботу, огород держу, куры, свиньи, гуси, даже голубей завел.

– Чего мне надо, спросишь? Не спеши, узнаешь. Я тебя свожу в одно местечко.

Местечком мои знакомые следователи-ребята, которые помогают в моей работе, называют такие комнатушки, где ведется следствие. Откуда он знает, что я давно слыву у ребят своим? Просто я рекламирую их работу в лучшем виде. Я знаю, за такую их адскую муку хорошо хотя бы добрым словом упомянуть их фамилии. Но это, пожалуй, единственное, что я могу сделать для них сегодня.

В тот раз, когда я за три часа до отхода поезда приехал на ту улицу, куда было указано и где это самое страшное заведение – приемник, я увидел подполковника Добрюка (был, когда у меня украли кирпичи, старшим лейтенантом). Я подумал удивленно: зачем он сюда добровольно напросился? Он, как бы отгадывая мои мысли, сказал:

– Кому-то надо! Они здесь такие несчастные. Пожалеть некому.

– Как же вас отпустили?

– И сам не знаю. Говорят, что-то случилось с моим начальством. Они ведь меня за безотказность в работе любили. Крикни: "Добрюк!" – я тут как тут. – И сразу, без перехода, спросил меня: – Вы, кажется, в привидения не верите? Тогда еще говорили, помните? Привидение ваши кирпичи для дачи слямзило... Так вот... Я начинаю верить в эти привидения. Встаю сегодня утром, точнее просыпаюсь... А кто-то шепчет на ушко. Ты, говорит, позвони сегодня такому-то, ну, значит, вам. Он у нас, говорит, в области. Покажи ему этого сосунка. Пусть на досуге потом поразмыслит.

– Какого сосунка?

– Да есть у меня такой. – И кричит: – Верховод! Приведи того сволочугу.

Рядом из-за соседней двери кто-то гаркнул, исполненным служебной страсти голосом: "Есть привести!" И через минут десять приводят смугленького, небольшого росточка мальчика лет семнадцати. И рассказывает за него Добрюк: видишь, в тот вечер он вернулся из видеосалона, решил "прошвырнуться" с твердым намерением кого-либо убить.

– Было уже такое, – сказал я. – У известного писателя. Описано здорово.

– Верно, – отозвался Добрюк. – Этот лишь убил не беременную женщину, а медсестру, мать двоих детей. Зашел в медчасть и бил ее топором. Ни за что, ни про что. Она уже была мертва, а он все бил и бил.

– Зачем вы все-таки меня привели сюда? – вскричал я.

– А голос мне утром приказал! Откуда я знал, что вы тут? Ну скажите, откуда? Ей-богу не вру. Голос говорит: "Ты обязательно позови его и покажи этого несчастного". Слушай, – обратился подполковник к убийце, – ты ел сегодня?

– Не-е, – ответил тот. Он не был похож на монстра – такое себе плюгавенькое создание.

– Видите, переживает, – сказал Добрюк. – Голос мне сказал: "Он, когда будет писать о таких, пусть тоже переживает!"

Нате вам! Переживай! Да кто вам сказал, что о таких писать надо с сожалением?

Я тогда был настроен агрессивно. История с убийством Светланы, в лесу, близ санатория; убийство Ирины... И еще этот злой и беспощадный сосунок-убийца, с которым Добрюк заигрывает... Не много ли для последних месяцев? Оплакивать судьбу убийц? Об убиенных моя будет печаль.

Все это происходило в первый мой приезд на разбор дела Ирины. Сразу же от Добрюка я метнулся в гостиницу, собрал быстро вещички и прибежал к директрисе.

– Вы мне покажите ее, – попросил я.

– Кого? – Она уже, видимо, меня забыла.

– Да эту колдунью.

– А-а, колдунью... Сейчас. – Набрала номер телефона и стала кого-то расспрашивать: на дежурстве ли Рая (оказывается, мадам Лю звали Раей)? Ей что-то ответили. Директриса положила трубку и, будто лишний раз свидетельствуя о непокорности своей сотрудницы, сказала мне:

– Нет на дежурстве. Исчезла! Как сквозь землю провалилась, говорят. А с людьми рядом была. Говорят, на глазах растворилась...

...Теперь она шла ко мне, Лю, женщина неопределенного возраста. В лучшем случае – до тридцати, в худшем – до сорока. Она была, оказывается, блондинка. Я когда-то влюблялся в блондинок, терял голову. В последние десяток лет, подурнев и, откровенно говоря, поистаскавшись, уже не глядел на них. Не все ли равно, кто притворяется, объясняясь тебе в любви: брюнетки, блондинки, шатенки? Любовь – зла. В молодости лишь можно говорить, что тебя любят за твою красоту такие же молодые и красивые. А потом... Врут! Конечно, балдеют в одиночестве, им вечно не хватает денег. Но любить они разучились. Они и не умели любить. Любовь – божий дар. Тут прав подполковник Струев. Когда мы ехали с Хапстроя, он рассуждал опять о любви в семье. Если ее нет, то и нет потом нитки, за которую можно вытянуть всю, как он выразился, цепь. Человека надо учить любить. Человек должен уметь любить. Как все просто было бы понять: "вор в законе" бросил все, ради любви. Но Ирина (о мертвых, конечно, или хорошо, или ничего) никогда не могла любить. Она никого не любила. Потому и сгорело вокруг нее столько людей. По ходу сгорит еще, – пообещал он.

Мы, правда, не нашли следов "вора в законе", хотя, как вам уже известно, была засада и его "берегли". Упустили!

О том, что Ирина никого не могла любить говорила и Лю.

Теперь я могу признаться – я видел тогда Лю и даже встречался с ней. Как бы это объяснить? Я встречался с другой вроде женщиной. Но думаю, что это была она, Лю. Во всяком случае, я встречался не с теперешней Лю, а тогдашней, еще более загадочной, чем теперь. Я даже высчитал все, когда это было. Между посещением Добрюка и последним разговором с подполковником Струевым, в первый мой приезд.

Тогда, выйдя из кабинета директорши, я побежал искать именно ее, женщину, что постоянно тревожила меня. Я тогда думал: если она вызвала меня сюда, к месту убийства, если организовала эти жуткие смотрины мертвой Ирины, а потом заставила Добрюка (я и теперь думаю – каким-то образом заставила) дозвониться ко мне (чтобы я "поглядел" на этого подонка-убийцу!), имела же она какую-то неведомую мне силу все это сделать? Потому тогда я бежал от директорши по коридору и не только верил в сверхъестественную силу этой женщины – я боялся уже этой силы! И не только потому, что о ее загадочности и силе говорила мне директорша. Я чувствовал эту силу рядом, со мной.

Чтобы отвлечь внимание Лю, я не стал пользоваться лифтом, взошел на свой этаж, нырнул в коридор, ведущий к чужим номерам. Остановился там за перегородкой, затаившись. Вдруг мелькнула тень неподалеку от лестницы. Вроде что-то там шуршало, потом все стихло. Лю спряталась там, под лестницей? Я решил осторожно приблизиться туда. И я сразу увидел ее. Точнее – не ее. Было слишком темно. Я увидел ее глаза. Эти ее необыкновенные голубые глаза. Такие глаза раньше писали на стенах церквей святым. Я в темноте дотронулся рукой к ее плечу. Она вскрикнула.

В этой не лучшей гостинице, под лестницей, пахнущей мышами, ее крик, вероятно, был кем-то услышан. Но какое мне было до этого дело? Я держал ее теперь крепко за руку. Боязнь моя прошла. Почему она преследует меня? Почему поучает? Она меня в чем-то предупреждает? Или просто играет в свою какую-то загадочную игру?

– Пустите же меня, тоже кавалер! – произнесла она. У нее была мелодическая манера речи.

Я глупо рассмеялся:

– Вот и не отпущу, пока вы мне не исповедуетесь!

Легоньким прикосновением пальцев обеих рук она убрала меня со своего пути, вышла из-под лестницы, прошла через коридор прямо к моему номеру (в коридоре никого не было). Лю открыла свободно дверь моего номера и, как давняя знакомая, закрыв за мною дверь (я шел за ней как тень), села на диван. В моем номере было почему-то настолько темно, что я шел к ней на ощупь. Я лишь чувствовал, что, сев на диван, она поджала под себя ноги. Я увидел снова ее глаза, она опустила их, вроде делая приглашение, чтобы я сел рядом.

– Почему здесь темно? – спросил я.

– Мне так хочется...

– У вас всегда так светятся глаза?

– Всегда. Об этом мне часто говорят.

Я сказал обеспокоенно:

– У меня поезд через час.

– Я провожу вас. Мы успеем. Тут идти до вокзала восемь минут.

– Но я...

– Сидите! – У нее, однако, был бессильный, упрашивающий голос.

Я подчиняясь ему, сел, чуть задев ее крепкое бедро.

– Я уже третий день хочу встретиться с вами, – проговорила она. – Не обижайтесь, это действительно я звонила вам... У меня к вам просьба... Не возражайте! Вы должны мне помочь. Вы знаете, они пытаются меня уволить. Можно устроиться и где-то. Вся беда в том, что я пока нужна здесь. Вскоре дело об убийстве перейдет в другие руки. Они станут проживать тут. А как к ним подойти? Как узнать, что они будут предпринимать?

– Кто вы? – Зачем я спрашивал ее об этом? Все равно она не ответит.

Она действительно не ответила. Снова повторила, что я должен ей помочь. Сначала надо подойти к этой женщине, которая наговорила на нее.

– К директору?

– Пусть это называется так. Но скорее, называется это по-другому. Шептунья, доносчица, клеветница, наводчица...

Я должен пояснить ей, этому директору, – наставляла меня Лю. – Ведь ее, этой женщины, работа не сдельная. Она могла бы стать богатой, если бы за все ей платили...

– Говорите ясней. – Я почувствовал себя уверенней. Может, все это то есть ее загадочность, какая-то сила – моя выдумка?

Она заметила во мне перемену. Глаза ее, по-моему, стали насмешливы. Однако Лю спала с голоса.

– Есть человек, который привел когда-то Ирину сюда, – сказала обиженно. – И здесь, с помощью этой старой лгуньи, Ирина и пошла к тому убийству, которое видели и вы.

– Здесь это было?

– Даже в этом номере. Хотите – я вам все покажу?

– Что ж... – Я встал и попытался раздвинуть шторы.

– Не смейте! – Она приказывала. Это был уже гневный голос страсти, сердца. – Пусть будет так...

Я пожал плечами и возвратился к ней на диван.

– Ее мог убить любой. И вы в этом могли убедиться. Мальчуган... Злодей... Такой, какой убил медсестру... Но ее убил другой. Когда привел ее сюда, – этим уже и убил. Девочку с полными ножками. Девочку, которой отпущено природой безумие страсти... Вам этого не понять. Вы всю жизнь пользовались женщинами третьего сорта. Все было у вас так, но не так. Это старая дама, которую вы называете директором, потворствовала ему. Он был начальником...

– Это старо, – пробурчал я, – разве вы не знакомы с сегодняшней жизнью? Они сами идут сюда, слетаются, на огонек, эти девочки с полными и тонкими ножками. Мир теперь грешен до отвращения. И вообще... Мне надо спешить на поезд. Был рад с вами познакомиться.

Мне показалось все уже не интересным.

– Почему вы предупреждаете меня о моей безопасности? – спросил я уже грубо.

– Да, вашей. А не чьей-нибудь другой. Конечно, это ваши дела. А мои... Это мои дела!

– Почему я бежал сегодня по вашей милости к Добрюку?

– Потому что вы... Вы стали жестоким. У вас умерло чувство сострадания к наказанным небом.

– Мистика, – захотел я сбросить ее ладонь с моей руки.

– Глупец. Если все предопределено... Если кому-то быть убитым, а кому-то убить... Тогда Добрюк прав!

– Мне, выходит, надо перед убийцами-подонками сюсюкать? Становиться на колени?

– Нет, не сюсюкать. Говорить тихо. Однако нельзя злом призывать к добру. Все у вас не так, не так! Вы стали писать не так.

Меня начинала раздражать ее манера подобным образом говорить. Говорить рубяще. Всезнающе.

– Не думайте так обо мне, – посоветовала кротко она.

– Как? Чего вы вдруг решили, что я думаю о вас?

– Вы сейчас подумали, что я нетерпима, заносчива...

– Верно, подумал. Кроме того, вы вмешиваетесь в мою жизнь.

– Это вы вмешиваетесь в чужую жизнь, – спокойно отпарировала она. Сейчас вас позвали, чтобы вы поглядели на очередного подонка семнадцати лет, который убил женщину. У этой женщины осталось двое малышек – четырех и двух лет. Он ворвался к ней в кабинет и бил ее топором просто так, ни за что. В этот день он хотел кого-либо убить... Но позвольте вас спросить, разве для того чтобы увидеть очередную дрянь, надо было так спешить?

– Но вы же сами внушили Добрюку, чтобы я был там. Разве не так?

– Браво, вы уже верите, что есть люди, которые могут внушать.

– Наверное, естественно. Колдуны, вожди. У меня, как и у других, все смешалось. Я начинаю верить, что люди ходят порой под гипнозом. Они не видят очевидного. Так было и так есть. А потом, как после драки, машут кулаками.

– И все-таки, почему вы побежали, когда Добрюк позвал вас?

– У меня такая профессия. Бежать туда, где интересно.

– Вы когда-либо продавались?

– Оскорбляете.

– Ваш газетный суд, стоило лишь приоткрыть краны, хлынул на общество лавиной. Это уже не суд, а расправа. Почему вы так доверчивы? Почему не ищете главных виновников?