Текст книги "С открытыми картами"

Автор книги: Владимир Востоков

Соавторы: Олег Шмелев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Глава VIII
КОКА НАПРАШИВАЕТСЯ В ГОСТИ

Юля не усмотрела ничего необыкновенного в том, что Кока вдруг позвонил ей по телефону, хотя раньше никогда этого не делал, да и номера своего Юля ему не давала. Номер, впрочем, можно узнать через справочную.

И сам разговор не показался ей неожиданным, если принять в расчет роль Коки в истории с долларами.

– Ну как, наш общий знакомый вернулся?

– Давно уже.

– Все в порядке?

– Чудесно! – воскликнула Юля от души. – Мы с Риммой так вам благодарны, Николай Николаевич! Все хотели позвонить или зайти к вам, честное слово, но, знаете как… дела всякие…

– Вам, Юленька, я могу простить что угодно. Как поживает Римма?

– Спасибо, у нее все хорошо.

– А у кого не хорошо?

– Не понимаю вас.

– Да нет, я шучу. Вы так акцентировали это «у нее», а я такой неисправимый софист-формалист, всегда придираюсь к словам… Видитесь с Риммой?

– Очень часто, почти каждый день.

– Так вот вдвоем и ходите?

– Почему вдвоем? Мы бываем и втроем.

– С Аликом?

– Нет. – Юля замялась. – Его я давно не встречала.

– Что так? Кончилось?

– Да ничего особенного и не начиналось. Он стал не тот.

– Хуже?

– Пожалуй, лучше.

Кока расхохотался от удовольствия.

– Великолепно! Так было, так будет! Чем мужчина несчастнее и неприютнее, тем милее он женщине. Но что же все-таки случилось с Аликом?

– Ничего особенного. Работает, переводами балуется. Просто я думала, что он ко мне относится немного иначе.

– Ну, по-моему, вы ему очень нравились…

– Не знаю. К тому же он, кажется, трус.

– Это уже серьезный довод, – с иронической серьезностью заключил Кока. – Но бог с ним, с Аликом. Поговорим лучше о вас. Так кто же с вами ходит третий? Наш знакомый?

– Разумеется.

– Ну да, понятно, этот… как его зовут? Забыл.

– Владимир.

– Да, да, Владимир, Вот память стала! Склероз, склероз! И фамилию ведь говорили вы…

– Борков, – напомнила Юля. – Владимир Борков. – Так, вы говорите, командировка была удачная?

– Чудесная! Благодаря вам, Николай Николаевич.

– Смотрите, вот я возьму и поймаю вас на слове – мол, долг платежом красен и тому подобное. Как там Маяковский говорил? Мне бы только любви немножечко да десятка два папирос… Но я бескорыстен, я не курю, и я стар. Но это, кажется, звучит пошловато…

Юле почудилось, что Кока и впрямь расстроился, и ей стало жаль его.

– Скучно вам, Николай Николаевич? – спросила она с искренним участием.

– Я привык. – Кока вздохнул. – Так уж все одно к одному складывается, да еще погода, прости меня, грешного… – Он как бы стряхнул нежданно набежавшую тоску и вернулся к шутливому тону: – Нюни распустил… Не слушайте меня, Юленька, все это гнилые интеллигенты придумали, комплексы всякие… Скажите, милая, вы что сегодня вечером делаете?

– Римма меня будет ждать часов в семь.

– Где?

– У себя дома.

– А потом?

– Посидим, музыку послушаем. Володя должен прийти. Обещал принести кое-что почитать.

– А вы правда хотели бы отблагодарить меня?

– Я же вам говорю, мы просто…

– Подождите, – перебил Кока, – у вас есть прекрасный случай это доказать.

– Например?

– Пригласите меня в гости к Римме. Если это удобно. Ей-богу, погибаю с тоски сегодня.

– Ой, ну о чем тут говорить! С удовольствием, Николай Николаевич, Римма будет рада.

– Ну и отлично.

– Так вы запишите ее адрес, – начала было Юля, но тут же поправила себя: – А хотя зачем это? Мы же с вами соседи. Знаете что? Вы мне ровно в шесть позвоните и ждите меня на углу против церкви. Годится?

– Замечательное словечко! Конечно, годится! Сейчас четыре. Значит, через два часа…

…Римма действительно обрадовалась, увидев Юлю не одну, а с Кокой.

Обитала она в небольшой, метров шестнадцати, скромно обставленной комнате. Квартира была двухкомнатная, за стеной жили молодые муж с женой.

Едва Юля развернула принесенные Кокой покупки, явился Борков.

Он сразу узнал Коку и, здороваясь, сказал, что очень рад встрече, но Кока отлично видел, что это не совсем так. От него не ускользнула мимолетная гримаса – смесь неприятного удивления и досады, – мелькнувшая на лице у молодого человека, когда он, целуя руку Юле, покосился на сидевшего в кресле Коку.

Пока Римма и Юля собирали на стол, Кока разговорился с Борковым о его поездке за границу. Кока сидел, а Владимир похаживал вдоль стены, курил сигарету и стряхивал время от времени пепел в бронзовую туфельку, которую держал в руке.

– Вам пришлось побывать только в Брюсселе? – спрашивал Кока.

– Да, все дела устроили в основном там.

– Понравилось? Как провели время?

– Как вам сказать? – пожал плечами Борков. – Следовало бы ответить: плохо. Но сформулируем так: плохо, но мало.

Коке понравился ответ.

– Веселый городишко?

– Особенно некогда было веселиться. Программа насыщенная, с утра до ночи переговоры.

– Так ни разу и не развеялись?

Боркову было явно неудобно, его угнетала эта тема, отвечал он нехотя.

– Почему же? В кино ходили, в музеи…

– В магазины, конечно, заглядывали? – переменил фронт догадливый Кока. – Изобилие?

– Насчет этого? – Борков дернул себя за галстук, потом за борт пиджака. – Да-а, конечно!

– Как публика одета?

Борков быстро оглядел Коку и сказал:

– Представьте себе, довольно скромно. Все очень хорошо сшито, но ничто не бросается в глаза. Вот вы, пожалуй, на брюссельской улице сошли бы за брюссельца.

– Женщины?

Борков улыбнулся – впервые с тех пор, как вошел.

– Наши лучше, можете поверить.

Кока не упустил случая сказать комплимент.

– Если вы сравнивали с Риммой, то понятно… Вы меня простите, что я устраиваю вечер вопросов и ответов, но скажите, Владимир… Владимир… – Кока пощелкал пальцами.

– Сергеевич, – подсказал Борков. – Но это ни к чему. Просто Володя.

– Ну хорошо, Володя… Интересно сравнить цены.

– Видите ли, смотря на что. Шерстяные и кожаные вещи стоят довольно дорого. Всякие лавсаны и перлоны очень дешевы. Так называемые предметы роскоши очень дороги. Вот видите мой галстук, например?

Кока поманил его поближе, деловито пощупал галстук. В это время в комнату вошла Юля, достала из шкафа тарелки, а уходя, задержалась в дверях, заинтересованная разговором.

– Сколько?

– Угадайте.

– Не берусь.

– Десять долларов.

– Не может быть!

Борков был доволен эффектом.

– Цент в цент. Но, правда, это уже считается недешевый галстук. А мне, между прочим, рассказывали, что бывают и по семьдесят, и даже по сто долларов.

– Разврат! – воскликнул Кока и рассмеялся. – Загнивают империалисты, а?

– Да уж загнивают, – согласился Борков.

Юля покачала головой и вышла.

– Не собираетесь больше никуда?

– Теперь вряд ли удастся.

– Почему?

Кока спросил это без особого ударения, мимоходом, но если бы Борков знал его лучше, он бы понял, что вопрос задан неспроста.

– Нашему институту режим сменили.

– Что значит «сменили режим»?

– Ну, теперь мы пэ-я.

– Почтовый ящик?

– Да.

– Зарплата прибавится?

– Может быть.

– Вы живете один?

– Здесь? Один. Родные в Саратове.

– У вас телефон есть?

– Не личный. В квартире.

– Разрешите мне записать? На всякий случай, а? А вы запишите мой.

– С удовольствием.

Они продиктовали друг другу номера телефонов.

Тут Римма и Юля принесли с кухни и поставили на стол тарелки с закусками, кофейник. Римма сказала:

– Просим…

В одиннадцатом часу Кока стал прощаться. Когда он ушел, Юля сказала Боркову:

– Володя, зачем ты дурачил старика? По-моему, галстук у тебя польский, и купил ты его в Столешниковом переулке за рупь тридцать.

Борков рассмеялся.

– Точно! Но ему так хотелось, чтобы это был десятидолларовый галстук. Пусть потешится.

Глава IX
ПРЕДАТЕЛЬ ПО ПРИЗВАНИЮ

Если бы речь шла, скажем, о ботаническом саде, предметом нашего рассказа были бы благоухающие цветы и благоуханный труд тех, кто их выращивает.

Но наш предмет совсем иного свойства. Работа контрразведчиков менее всего походит на приятную деятельность цветоводов, и здесь, увы, другие краски, другие запахи. Такова уж специфика работы, что приходится иметь дело не только с честными людьми, но очень часто и с мразью, и от этого никуда не денешься.

Поскольку Николай Николаевич Казин, с легкой руки Алика Ступила фигурирующий в деле под кличкой Кока, начинает играть все более важную роль, нелишне будет заглянуть в его пахучую биографию, чтобы понять, откуда он такой взялся. Прямо скажем, что экземпляр редкий, может быть, один на миллион, и любопытно будет проследить его развитие.

Честные люди, соприкасаясь с таким экземпляром, испытывают чувство глубокого омерзения, но все же именно оттого, что они честные и порядочные, бессознательно порой ищут ему хоть какое-нибудь оправдание, высказывая классическое «ведь не всегда же он был таким»… И тут уместно предположить: а может, всегда?

Но оставим предположения, поместим эту реликтовую бациллу на предметный стол микроскопа и хорошенько разглядим ее. Биография у Коки поистине феерическая.

Родился он 31 декабря 1900 года. Позже, когда пробовал сочинять стихи символистского толка, он усматривал в том факте, что рожден на рубеже двух веков, нечто мистическое, считал это предзнаменованием необычайной судьбы. Трудно сказать, сколько тут мистики, но вот факт: мать и отец, подобно Алику Ступину, звали своего сына Кокой и никак иначе.

Родители его были из московских городских мещан. Отец служил в банке, жили они обеспеченно. Мать, натура нервная и болезненная, шесть месяцев в году сидела дома, мучаясь мигренями, а шесть проводила в Крыму. Там, в ялтинском частном санатории, она и скончалась летом пятнадцатого года, когда уже была в разгаре мировая война. Отец носил траур до осени, а затем по протекции устроил сына в петроградское Владимирское юнкерское училище и сошелся без венчания с богатой купчихой.

Жестокая по отношению к новичкам юнкерская среда сначала испугала Коку, но он скоро приспособился, найдя покровителей в лице двух старших юнкеров, из унтер-офицеров, которые уже понюхали службы в армии. Он добился их расположения элементарным подкупом, отдавая часть денег, присылаемых отцом. В благодарность за это они били его при случае только сами, не позволяя бить другим. А заслуживал он битья часто, потому что фискалил. И уже в этом проявилось его раннее призвание.

В 1917 году юнкера восстали против Советов. Рано утром 11 ноября, когда рота Владимирского юнкерского училища, в которой числился Кока, выступила для захвата телефонной станции, он в момент какого-то замешательства нырнул в проходной двор, бросил там винтовку и был таков. Еще до рассвета он пробрался на квартиру к той знакомой отца, через которую ему пересылались деньги. Она приняла в нем материнское участие, помогла переобмундироваться в гражданское платье, а через неделю Кока решил любыми средствами уехать в Москву – боялся, что его как бывшего юнкера в Петрограде обязательно схватят. Конец ноября застал Коку в отцовской московской квартире, где хозяйничала теперь их служанка. Напуганный Петроградом, целый месяц просидел Кока, не показывая носа на улицу. Отца в то время в Москве не было, купчиха увезла его куда-то на Волгу, где имела собственные пароходы.

Но черт с ними, с юнкерами. Можно сделать натяжку и не вменять Коке в особую вину то, что он их бросил.

Одним прекрасным утром в квартиру, где изнывал от неопределенности юный Кока, ввалился здоровенный мужик в новом тулупе, с угольно-черной курчавой бородкой – посланный отцом служащий купчихи. Он явился спасать Коку.

Через неделю они добрались до Сызрани, где Коку ждал отец с купчихой, а оттуда вчетвером, одевшись попроще и потеплее, пустились в дальнее путешествие на восток: отец наметил конечным пунктом Харбин.

На железных дорогах в ту пору творился невообразимый хаос, двигались в день по версте, с муками и слезами, а на станции Татарской, что между Омском и нынешним Новосибирском, их совместным мытарствам пришел конец. Ночью на темную станцию, где они в числе множества себе подобных ждали оказии, налетели конные бандиты. Купчиха, когда главный бандит с железнодорожным фонарем в руке вошел и зычно крикнул: «Пра-а-шу пардону!» – сунула Коке тяжелый кожаный мешок с медными планками и застежками, шепнула: «Спрячь за пазуху и тикай отсюда, схоронись где-нибудь, а как эти уберутся – придешь». Бандиты уже принялись весело за работу, а Кока, охватив руками живот, мелким шагом двинулся к выходу, где стоял вожак банды со своим телохранителем. Этот последний остановил его: «Куды-ы!» Но вожак осветил фонарем Кокину физиономию и молвил: «Пропустить шкета! С перепугу…» И Кока выскользнул на улицу… Напрасно отец вне себя матерился сквозь зубы и называл сына гаденышем, напрасно купчиха стонала и заламывала руки – Кока к ним не вернулся. К утру он успел уйти верст за пятнадцать, нанял в большом селе сани и двинул на запад, к Омск. Так свершилось его второе предательство.

В Омске, где он прожил месяц на квартире у отлученного от церкви дьяка, Кока приобрел привычку курить и потерял невинность. Совратила его дьякова дочка, числившаяся в девицах, а курить научил сам дьяк.

В купчихином мешке оказалось семьсот золотых монет, десятки. Проявив рассудительность не по летам, Кока заказал себе у портнихи, знакомой дьяка, специальную стеганую душегрейку на вате, а потом, таясь от хозяев, собственноручно зашил монеты малыми порциями в ватные подушечки этой ловко придуманной им одежки.

Диковинно тяжелая получилась душегрейка, но своя ноша не в тягость, и он как надел ее, так уж больше и не снимал, пока не добрался до Казани. Здесь судьба свела его с бывшим студентом Петроградского института путей сообщения, которого звали Герман, который был на три года старше Коки и так же, как и он, милостью гражданской войны оказался совершенно свободным и самостоятельным гражданином. Познакомились они на базаре. Кока желал купить револьвер, а Герман желал его продать. Они друг другу сразу понравились и с базара ушли вместе.

С момента этой купли-продажи их можно считать друзьями по оружию. Герман оказался горячим приверженцем анархических идей Бакунина, а практическим толкователем их считал батьку Махно.

У Коки в голове царила идейная каша, он не разбирался в политике и был вроде того кота, который ходит сам по себе. Но пламенный анархист Герман в две ночи распропагандировал его, и Кока, обретя, таким образом, стройное мировоззрение, последовал за Германом на юг, к Азовскому морю, где гуляла махновская вольница.

Самого батьку они не увидели, но вождь махновского отряда, на который им посчастливилось нарваться, тоже оказался вполне красивой и зажигательной фигурой. Герман и Кока целовали знамя, после чего были приняты под спасительную сень его. Им приказали добыть себе коней, но поскольку Кока все равно в седле держаться не умел (хотя и учился в юнкерском, где верховая езда была специальным предметом), лошадь ему была без надобности. Его зачислили в помощники к писарю, который ездил вместе со своей канцелярией в цыганской кибитке, а Герман выменял коня у старого махновца за карманные серебряные часы с двумя Кокиными казанскими золотыми десятками в придачу.

Недолго послужил Кока махновскому знамени. Веские причины заставили его и на сей раз прибегнуть к измене – теперь уже двойной, ибо он предавал одновременно знамя и друга Германа, которому в Казани клялся на крови.

Братья-анархисты, когда настали жаркие летние дни, дивились, глядя на Коку: что за малохольный, мол, писаренок? Тут с голого пот в три ручья, а он парится в ватной жилетке.

А вскоре после того, как обнаружил Кока на себе угрожающее внимание братьев, их отряд, дотоле промышлявший идиллическим грабежом мирных украинцев, русских и евреев, наскочил на красную конницу и еле унес ноги.

Кока сообразил, что ему будет во всех отношениях лучше, если он прекратит бороться во имя матери порядка – анархии, и темной ночкой задал стрекача. Заметим в скобках, что Герману, на свою беду, еще придется повстречать Коку.

…Как ветер сметает оторвавшиеся от дерева листья в овраг, так всех сорвавшихся с насиженного места неприкаянных сметало тогда в Одессу-маму. Коку, хотя и тяжел он был в золотой душегрейке, тоже подхватило этим ветром и вынесло прямо на Приморский бульвар.

Он поселился в меблированных комнатах в доме, принадлежавшем хозяину с немецкой фамилией, но похожему больше на турка. На второй или на третий день по приезде воспоминания о дьяковой дочке распалили молодое воображение Коки, он обратился за советом к хозяину, и тот познакомил его с особой, носившей французскую фамилию, но изъяснявшейся почему-то на чистейшем вологодском диалекте. Если прибавить к этому, что зрелая особа, залучив его к себе в дурно пахнущий терем на окраине, в первый же час спела под гитару подряд три романса об африканских страстях, то не покажется удивительным ералаш, возникший в голове у Коки. Потом ему под видом коньяка был поднесен закрашенный чаем свекольный самогон, и не успел Кока додумать мысль о подделках, как был уже одурманен и лежал в постели без штанов и, главное, без душегрейки. Растолкали его среди ночи не женские руки. И голос, приказавший в темноте убираться подальше, тоже не принадлежал женщине. Душегрейку ему вернули, но она была теперь первозданно легкой, такой, как ее сшила портниха в Омске.

На рассвете Кока прибрел к дому турка, разбудил его и потребовал объяснений. Но тот взбеленился и спросил у Коки документы, которых, разумеется, не было. И хозяин вышвырнул его на улицу.

Кока плакал жгучими злыми слезами, испытав на своей шкуре, что такое обман и предательство. Но это научило его лишь одному: предавай всегда первый.

Прокляв Одессу, Кока решил пробираться на север, в Москву. Но попал туда только через год.

От Одессы до Киева и от Киева до Харькова не было села и города, куда не заглянул бы Кока на своем тернистом пути в бывшую белокаменную. Жил он все это время спекуляцией. Тогда-то и зародилась в нем жилка, определившая на многие последующие годы его способ существования.

Период с двадцатого по тридцатый год не поддается более или менее подробному описанию, потому что был слишком калейдоскопичен. Достаточно перечислить должности и профессии, в которых пробовал свои силы возмужавший Кока, чтобы оценить многогранность его дарования.

Он был рассыльным в книжном издательстве; ассистентом оператора на киностудии; сочинял и дважды напечатал стихи и однажды в кафе поэтов выпросил у Маяковского книжку с автографом (которой не упускал случая похвастаться, будучи стариком); во время нэпа служил секретарем какого-то мудреного товарищества на паях; потом давал уроки музыки нэпманшам, хотя сам умел играть по памяти только вальс «Амурские волны», а нот не знал и слуха не имел; выступал в качестве конферансье на эстраде и работал страховым агентом; был оценщиком в комиссионном магазине и театральным кассиром.

Профессии менялась, но оставался неизменным общий фон – спекуляция на черном рынке.

В начале тридцатых годов Кока понял, что надо обзаводиться прочным служебным положением, и поступил в строительный трест юрисконсультом, предварительно заручившись хорошо подделанной справкой, что окончил когда-то три курса юридического факультета. Специалистов даже с незаконченным высшим образованием тогда крайне не хватало и в зубы коню не смотрели. А в знании законов и в расторопности Коке отказать было нельзя. К тому времени он поселился в комнате на Большой Полянке и зажил степенной холостой жизнью.

До 1938 года все протекало прекрасно. Но вот в наркомат, где работал юрисконсультом Кока, пришел – кто бы мог подумать! – тот самый Герман, анархист и махновец. Правда, с тех пор, как изменчивый Кока разорвал в приазовских степях их добровольный союз, скрепленный кровью в Казани, Герман прошел очень длинный путь и давно забыл свои полудетские увлечения. Разочаровавшись в анархизме, он покинул махновцев, встретил в скитаниях умных людей и пошел за ними твердо и сознательно. Эти люди оказались большевиками. Герман командовал эскадроном в буденновской коннице, потом его назначили командиром полка. Он был трижды изрублен шашкой в кавалерийских атаках, несколько раз ранен пулями и осколками. В двадцатом году его приняли в партию. Разумеется, он не скрывал в анкетах свои анархические увлечения.

Герман не узнал сначала Коку, но тот напомнил, и друзья обнялись по-мужски, крест-накрест.

Кока через неделю написал заявление в партком наркомата о махновском прошлом Германа. Германа арестовали, а Кока заслужил, таким образом, репутацию бдительного работника. Нет, Кока не считал свой донос бесчестным поступком. Он был уверен, что всего-навсего упредил события, так как, по его глубокому убеждению, иначе Герман написал бы донос на него. Ничего не поделаешь: каждый судит о других по самому себе, меряет всех своей собственной меркой.

Итак, которое же по счету предательство совершил Кока? Не будем мелочными, ибо главное предательство впереди.

Промежуток между 1938 и 1959 годами пуст по части измен. Надо лишь отметить, что в этот период Кока сильно разбогател на подпольных махинациях с иконами, золотыми монетами царской чеканки, брильянтами и, наконец, валютой.

1959 год достойно украсил биографию Коки. Летом он познакомился на почве общего интереса к драгоценным камням с респектабельнейшим атташе по вопросам культуры посольства одного из западноевропейских государств. С тем самым, который теперь занесен советской контрразведкой в дело под кличкой Антиквар.

Сей Антиквар недолго обхаживал Коку. Они оба были стреляные воробьи, им не требовалось прощупывать друг друга с помощью пробных шаров, наивных, как голубые и розовые детские шарики. Антиквар готов был платить, а от Коки ожидалось не столь уж много. Однако мы погрешили бы против истины, если бы стали утверждать, что Кока согласился исполнять невинные на первый взгляд поручения Антиквара из одной только неуемной жажды денег. У него и своих к тому времени вполне хватало. Вульгарно купить его можно было в тридцатом году, когда он смотрел на мир голодными глазами, но не в пятьдесят девятом.

Нет, Кока действовал по убеждению, продавался, так сказать, по идейным соображениям. И к тому же он, видимо, соскучился – давно никого не предавал. Ничего не попишешь: мы предупреждали, что это экземпляр совершенно уникальный.

Может быть, какую-то роль сыграла здесь также пощечина, полученная Кокой пятью годами раньше. Герман вышел из заключения реабилитированный, разыскал Коку и хотел его убить. Но он был стар не по летам и очень слаб, с Кокой ему бы не справиться, и он удовлетворился одной пощечиной. И имел еще наглость сказать на прощание, что если Кока рассчитывал задавить его своим доносом, погасить веру во все, почитаемое Германом как святыня – веру в человека, в народ и в партию, – то он, Кока, ошибся.

В общем, какие мотивы были основными, а какие побочными – неважно. Важно то, что Кока прошел иудиной тропой до конца. И причитающиеся ему сребреники получал исправно.