Текст книги "Одноэтажная Америка"

Автор книги: Владимир Познер

Соавторы: Ярослава Ромашко,Иван Ургант,Брайан Кан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

GPS

. В-четвертых – и это, конечно, самое главное – он был нашим американским камертоном, он видел то же самое, что и мы, но видел по-другому, у него был другой угол зрения, что приводило к интереснейшим разговорам, иногда к спорам, но всегда было очень ценно. Встретившись с нами в Дирборне (приехать в Нью-Йорк к началу нашего путешествия он не успевал), он сразу с энтузиазмом включился в дело. Оказалось, что брат его деда с отцовской стороны был крупнейшим архитектором, который построил все первые цеха Форда. Благодаря этому нам удалось договориться об интервью с председателем правления компании Генри Фордом III; интервью не состоялось по не зависящим от нас причинам: он был снят с должности общим собранием акционеров, выразивших ему недоверие и недовольство резким ухудшением дел. Как я уже писал, тема «плавильного котла» была для нас приоритетной, и случилось так, что именно в Дирборне нам предстояло в первый раз заняться ею. Дело в том, что в Дирборне проживает самое большое в Америке сообщество выходцев с Ближнего Востока, арабов. Трудно объяснить, как это получилось, хотя некоторые считают, что и в этом сыграл решающую роль Форд: когда он начал строить свои заводы, потребовалось огромное количество рабочих рук, и тогда первыми откликнулись ливанцы. По-видимому, в Дирборне жила небольшая группа выходцев из этой страны, они написали своим родственникам, ну и пошло-поехало. В Дирборне находится одна из самых больших мечетей в США, куда мы и направились, чтобы выяснить главный вопрос: «плавильный котел» или «салат». Ответа мы не получили. Нас принял имам в окружении свиты духовных лиц. После взаимных приветствий нам было предложено «небольшое угощение» – стол был уставлен множеством восточных яств. Все шло «на высшем уровне», но ни на один вопрос мы не получили откровенного ответа. Отвечал в основном имам, который говорил на довольно плохом английском языке, да еще с сильным акцентом. Рядом с ним сидел некий человек в тюрбане, который следил за каждым словом имама и время от времени «разъяснял» его слова. Если выпарить из потока слов всю воду, то оставалось вот что: арабы-иммигранты являются полноценными американцами, все у них в порядке, никакой дискриминации они не ощущают. В течение всей трапезы, да и потом, когда имам увел нас в свой кабинет для разговора с глазу на глаз, никакого разговора, по существу, не было, складывалось впечатление, что у высокого духовного сана не было иной задачи, как убедить нас в том, что у мусульман в Америке, как у маркизы из знаменитой песни, все хорошо, все хорошо. Вечером того же дня мы посетили молебное собрание выходцев из Ирака: в зале, украшенном портретами различных героев этой страны и баннерами, расписанными арабской вязью, собралась толпа, состоявшая в основном из мужчин, меж которых шныряли дети. Поскольку у входа все должны были снять обувь, то торжественную атмосферу несколько портил запах, шедший от множества за день не мытых ног. Разговоры шли только на арабском, более того, попытки поговорить с пришедшими не удались: те, к кому мы обращались, отвечали, что не говорят по-английски. Не говорят, или не хотят говорить – кто его знает, но результат один и тот же. Правда, сразу после посещения мечети мы с Брайаном побывали в двух местных магазинах, в которых увидели и узнали много любопытного. В первом – своего рода гастрономе – мы обошли все полки и убедились в том, что почти все продукты импортированы из арабских стран и все без исключения их названия написаны на арабском. Что до всяких салатов и прочих готовых блюд, то все они были исключительно арабской кухни. Настырному Брайану удалось обнаружить в продаже хот-доги, но не из свинины, понятно, а из говядины… Второй магазин был много больше первого, перед ним была просторная парковка, из подъезжающих машин выходили в основном женщины, почти все в хиджабах и длинных арабских одеяниях, скрывавших, как положено, и фигуры, и ноги. В самом магазине шла бойкая торговля, и покупатели и хозяин были много откровеннее имама и его окружения. Покупатель из Ирака, бежавший от войны, черноволосый красавец с острой черной бородкой и орлиным носом, сказал нам, что в Америке он чувствует себя в безопасности, что здесь есть демократия, хотя и не полная, а так, процентов на пятьдесят, и что он, в общем, чувствует себя американцем. Хозяин магазина – изящный, я бы даже сказал, интеллигентный молодой человек, признался в том, что после 11 сентября ему и его семье стало страшновато: – Раньше мы часто выезжали на пикники в лес, но теперь боимся. Наши женщины носят хиджаб, в нас легко распознать арабов, вот мы и опасаемся, как бы чего не вышло. На стоянке мы подошли к джипу, за рулем которого сидела молодая женщина в хиджабе, и стали расспрашивать ее все о том же: чувствует ли она себя американкой? Вот ее ответ: – Я родилась здесь. Когда я училась в школе, мне не давали чувствовать себя американкой из-за моей одежды. Нас все время выталкивают из общества. А после 11 сентября стало еще хуже. Что до меня, то я вообще не знаю, кто я: для арабов я не своя, и для американцев я чужая. Вот, видите человека, который сидит рядом со мной (это была весьма пожилая дама несколько экстравагантного вида с бейсболкой команды «Нью-Йорк Янкиз» на голове)? Она – полька, вот с ней я дружу без проблем. После посещения магазинов мы поехали навестить арабскую семью, с которой заранее договорилась Хелена Сопина. Она живет в типично американском райончике: небольшие, большей частью одноэтажные домики, абсолютно похожие друг на друга, с похожими же газончиками перед ними и двориками позади. То и дело перед ними на флагштоках развевались американские флаги – словом, срединная Америка… да не совсем. На верандах, вокруг столов, сидели солидные мужчины в арабских одеяниях, они покуривали кальяны и играли в нарды. Нас встретила вся семья – хозяин с супругой и четверо детей, с гордостью показали нам дом, а потом повели в садик, где стоял стол, как водится, со всякими угощениями. Это были выходцы из Ливана. Хозяин, коренастый, по моде не совсем бритый, говорил тихим, почти извиняющимся голосом, будто он в чем-то перед нами виноват. Работал он грузчиком в аэропорту, работал много и тяжело: – Раньше, когда мы только приехали, дела обстояли намного лучше, нам платили пятнадцать долларов в час, но потом экономика пошла вниз, теперь нам платят восемь долларов, еле сводим концы с концами – дом, дети, школа, за все надо платить. Его жена, необыкновенно уютная и нежная женщина, сказала нам, что раньше она часто выходила за пределы арабского района, но теперь ни она, ни соседи ее не делают этого, стало страшновато после 11 сентября. Когда я спросил ее, вернулась ли бы она в Ливан, если бы там не было войны, если бы все стало как когда-то, она ответила: – Конечно, вернулась бы, даже не задумалась бы. Ее муж, подумав, сказал: – Америка замечательная страна, но все же то место, где ты родился… Оно не отпускает. Вся семья время от времени приезжает на родину, дети, в частности, старшая дочь – ей лет шестнадцать, она родилась в Америке – так сказала: – Ливан необыкновенно красивая страна, мне там очень нравится, но дом мой здесь, я – американка. То же самое сказал старший сын, очень красивый и модно одетый молодой человек лет двадцати. – Понимаете, мы здесь выросли, это моя страна, хотя иногда я чувствую себя в ней чужим. В какой-то момент я спросил, как бы родители отнеслись к тому, что их дети выйдут замуж или женятся на настоящих американцах. Наступила чуть напряженная тишина. Отец повел плечами, как бы говоря: «Это их дело», – мать промолчала, да и детям явно не хотелось ничего говорить в присутствии родителей. Сидя в этом садике, угощаясь арабской едой и покуривая кальян, мне вдруг показалось, будто я нахожусь нигде: ничего не напоминало Форда с его Америкой, равным образом почти ничего в окружении не напоминало Ближний Восток. Какой-то мирок в мире, островок в океане. Напоследок я узнал совершенно неожиданную вещь: в этом районе нет «белых», но есть зато черные. Оказалось, что вообще в Дирборне, в отличие от Детройта, почти не было черных, потому что местный мэр делал все, чтобы не пускать их в город. Мэр умер, времена изменились, и афроамериканцы стали появляться, причем магнитным полюсом для них стал… ислам. Все больше и больше чернокожих американцев переходят в мусульманство, религию, для которой цвет кожи не имеет значения, в лоне которой они чувствуют себя совершенно равными. Тут я затрагиваю проблему черной Америки, можно сказать, по касательной, к ней я еще вернусь, но то, что мы обнаружили в Дирборне, стало для меня маленьким открытием. И не только для меня. Когда мы выезжали из Дирборна в Детройт, Брайан Кан из Монтаны задумчиво сказал: «А я считал, что знаю свою страну…». Что до самого Детройта, то он произвел на нас тяжелое впечатление. Город явно находится в упадке. Высоченные красивые дома, говорящие о былом величии «Мотауна», «моторного города», стоят молча с заколоченными и выбитыми окнами, такое впечатление, что город смотрит в прошлое, вспоминает, каким он был, когда американский автомобиль царил над миром. И в самом деле, sic transit. Глава 5 «Страшный город Чикаго», или Все с точностью до наоборот Когда мы еще только собирались в путешествие, то договорились: ночевать будем не в шикарных отелях, а в скромных мотелях, будем есть не в ресторанах, а в простых едальнях. О еде будет сказано отдельно и особо, здесь же хочется поднять тост за здравие мотелей. Вы, конечно, догадались, что это слово образовано из двух других, «мотор» и «отель», и означает «отель для мотористов». Первый мотель открыл некий Артур Хайнеман в городе Сан-Луис Обиспо в 1925 году. Я уже писал о том, что массовый автомобиль оказался для Америки волшебной палочкой, вызвавшей к жизни целый мир явлений и вещей, среди которых, конечно же, и мотель. Расположенные буквально на всех основных автомагистралях страны, мотели ожидают вас на окраинах городов. Это поначалу делало их излюбленным местом для любовных свиданий и удобным убежищем для гангстеров. Известно, что Бонни и Клайд, одни из самых кровавых грабителей в истории Америки, скрывались от полиции именно в мотелях. Дело дошло до того, что директор ФБР Дж. Эдгар Гувер в 1940 году опубликовал в журнале «Америкэн Мэгэзин» статью под заголовком «Кемпинги преступности». Как правило, мотель состоит из одно– или двухэтажного здания, построенного в форме буквы I, L или U, при этом фасад здания и все номера обращены лицом к общей стоянке. Можно подъехать и встать непосредственно перед входом в свой номер, который представляет собой большую комнату с отдельным туалетом и душем. Главным предметом комнаты является большущая и очень удобная кровать (как заметили Ильф и Петров, в Америке продают не кровать, а сон), кроме того, имеется, конечно, телевизор, несколько необходимых предметов мебели и, что особенно удобно, бесплатный Интернет. Само собой, все номера снабжены кондиционерами. Стоимость колеблется от тридцати до девяноста долларов за ночь, что доступно буквально любому более или менее нормально зарабатывающему на жизнь американцу. Есть регистратура и небольшая столовая для завтрака, стоимость которого входит в стоимость номера. Завтрак не ахти какой: апельсиновый сок, сделанный из концентрата, фрукты (апельсины и яблоки), разного рода булочки, квадратики масла, мини-баночки с вареньем, картоночки молока, пакетики чая, совершенно неудобоваримый кофе и наборы разного рода кукурузных и иных хлопьев. Американцы уплетают все это с видимым удовольствием, чего нельзя было сказать о членах нашей съемочной группы. Во-первых, им было невкусно, во-вторых, им было мало. Чаще всего они выходили за пределы мотеля и направлялись в одну из многих закусочных, расположенных стратегически рядом. Поражает не только богатейшее меню, но и порции: они рассчитаны на желудки бездонные. О вкусовых качествах поданного… Об этом писали, как мне кажется, с удивлением и возмущением, Ильф и Петров: «Идеальная чистота, доброкачественность продуктов, огромный выбор блюд, минимум времени, затрачиваемого на обед, – все это так. Но вот беда – вся эта красиво приготовленная пища довольно безвкусна, как-то обесцвечена во вкусовом отношении. Она не опасна для желудка, может быть даже полезна, но она не доставляет человеку никакого удовольствия… Мы долго не могли понять, почему американские блюда, такие красивые на вид, не слишком привлекают своим вкусом. Сперва мы думали, что там просто не умеют готовить. Но потом узнали, что не только в этом дело, что дело в самой организации, в самой сущности американского хозяйства… в Америке дело народного питания, как и все остальные дела, построено на одном принципе – выгодно или невыгодно». И в самом деле, это так. Помню разговор, который у меня был с владельцем крупного агропромышленного комплекса. Он с гордостью сообщил мне, что ему удалось вывести почти квадратный помидор. – Все эти квадратные помидоры, – объяснял он, – одинакового размера, все они поспевают в одно и то же время, что позволяет нам собирать их не руками, а с помощью специального комбайна. – Но послушайте, – ответил я, – они же невкусные, эти ваши квадратные помидоры, они вообще безвкусные. – Ну и что, – возразил он, лучезарно улыбаясь, – придет время, и все те, кто знал, каков вкус настоящего помидора, отойдут в мир иной, а оставшимся будет совершенно все равно, они будут есть эти с большим удовольствием. К счастью, могу сказать, что мой восторженный собеседник заблуждался. В Америке появляется все больше и больше специальных продуктовых магазинов, в которых продается только «настоящее», все популярнее становятся так называемые фермерские рынки, куда привозят раз или два в неделю «настоящие» фрукты и овощи. Правда, цены на эти продукты заметно дороже, да и фермерам приходится тяжело; трудно в это поверить, но государство платит им своего рода компенсацию за то, чтобы они производили меньше продуктов, чтобы рынок не подешевел, чтобы поддержать крупные агропромышленные хозяйства. Мы побывали во множестве мотелей, ели в бесчисленном количестве придорожных ресторанчиков, но я никак не мог отделаться от странного ощущения, будто эти мотели и ресторанчики как бы ехали вместе с нами, будто мы ехали-ехали, но всегда приезжали в один и тот же городок, где нас встречал все тот же ресторанчик с одним и тем же набором красивых и безвкусных блюд. И еще удивляло то, что американцы этого не замечают, что, как писали Ильф и Петров, они «к этому привыкли. Они едят очень быстро, не задерживаясь за столом ни одной лишней минуты. Они не едят, а заправляются едой, как мотор бензином». Я забыл сказать, что многие мотели предлагают к вашим услугам зал для фитнеса и небольшой открытый бассейн. Словом, от мотелей, в отличие от американского общепита, у нас остались самые хорошие воспоминания… Близился Чикаго, и я ничего хорошего от встречи с ним не ждал. Признаться, я был в нем до этого только один раз, да и то на один день, так что города я не видел. Я знал, что это третий по величине город Америки, что его считают самым американским из всех американских городов, что его воспевал в своих стихах великий Карл Сандберг. Но знал я и другое: что это город рэкетиров и бандитов, город грязный, неприглядный. Помнил я и впечатления Ильфа и Петрова: «Мы знали, что в Чикаго есть трущобы, что там не может не быть трущоб. Но что они находятся в самом центре города – это была полнейшая неожиданность… Едва ли где-нибудь на свете рай и ад переплелись так тесно, как в Чикаго. Рядом с мраморной и гранитной облицовкой небоскребов на Мичиган-авеню – омерзительные переулочки, грязные и вонючие. В центре города торчат заводские трубы и проходят поезда, окутывая дома паром и дымом. Некоторые бедные улицы выглядят как после землетрясения, сломанные заборы, покосившиеся крыши дощатых лачуг, криво подвешенные провода, какие-то свалки ржавой металлической дряни, расколоченных унитазов и полуистлевших подметок, замурзанные дети в лохмотьях. И сейчас же, в нескольких шагах, – превосходная широкая улица, усаженная деревьями и застроенная красивыми особняками с зеркальными стеклами, красными кирпичными крышами, «паккардами» и «кадиллаками» у подъездов. В конце концов это близкое соседство ада делает жизнь в раю тоже не очень-то приятной». А теперь крепко-накрепко зажмурьте глаза и откройте их в Чикаго, который предстал перед нами: Красота! Другого слова не найти. Даже не знаю, с чего начать. Начну с нашего первого утра – это было воскресенье, мы вышли из гостиницы – очень старой и нуждавшейся и в ремонте, и в более квалифицированном обслуживающем персонале – и увидели, что со всех сторон идут люди в майках, шортах и кроссовках, десятки и сотни людей. Оказалось, это был день Чикагского марафона, в котором принимают участие как бегуны мирового класса, так и совершенно обыкновенные люди всех цветов кожи, размеров и возрастов. Вся эта разноцветная и веселая толпа как-то сразу придала и нам бодрости: мы отправились на берег озера Мичиган (одного из пяти Великих озер Северной Америки), на котором и стоит Чикаго. Перед глазами предстало удивительное зрелище. Весь берег – широкий песчаный пляж – был «поделен» на участки, где люди занимались разными видами спорта: тут играли в пляжный волейбол, там занимались гимнастикой ушу, дальше по колено в воде стояли человек сорок, все в белой форме каратистов, которые под руководством сенсея отрабатывали боевые приемы, и так продолжалось по всему берегу Мичигана. Здесь же один из участков был отдан собакам – их были десятки, породистых и беспородных, они, весело лая, носились по песку, кидались в озеро, ныряли и выныривали, снова вылетали на берег, гонялись друг за другом, но самое поразительное было то, что не было ни одной драки. Ваня Ургант первым обратил на это внимание, спросив: «Как вы думаете, почему все собаки такие доброжелательные, почему они не рычат, не скалят зубы, не кусаются?». Хороший вопрос. Может быть, потому что с ними обращаются по-человечески? Не бьют. Не издеваются. Может быть, потому что им живется хорошо? Вам покажется странным, но я утверждаю, что эти собаки улыбались и друг другу, и нам. Да и сами американцы много улыбаются. Это вызывает у неамериканцев, в частности, у русских, целую гамму отрицательных чувств от недоумения до возмущения. Нечто подобное произошло с Ильфом и Петровым: «Американский смех, в общем, хороший, громкий и жизнерадостный смех, иногда все-таки раздражает… Американцы смеются и беспрерывно показывают зубы не потому, что произошло что-то смешное. А потому, что смеяться – это их стиль. Америка – страна, которая любит примитивную ясность во всех своих делах и идеях… Смеяться лучше, чем плакать. И человек смеется. Вероятно, в свое время он принуждал себя смеяться, как принуждал себя спать при открытой форточке, заниматься по утрам гимнастикой и чистить зубы. А потом – ничего, привык. И теперь смех вырывается из его горла непроизвольно, независимо от его желания. Если вы видите смеющегося американца, это не значит, что ему смешно. Он смеется только по той причине, что американец должен смеяться. А скулят и тоскуют пусть мексиканцы, славяне, евреи и негры». В этом отрывке явно слышно раздражение авторов, которые и сами любили смеяться. Но тут они, не разобравшись, ошиблись. Они оценили поведение незнакомого им народа, исходя из собственного опыта, из своей культуры и обычаев – и попали пальцем в небо (все мы страдаем этим грешком, подсознательно распространяя наши собственные привычки, традиции и правила поведения на остальных, что приводит нас к ошибочным выводам, неточным оценкам и вызывает раздражение, лишенное каких бы то ни было оснований). Вот пример: утром человек выходит из своего гостиничного номера и садится в лифт. Не доходя до фойе, лифт останавливается и входит еще один пассажир. Как развиваются события, если дело происходит в России? А никак не развиваются. Оба пассажира, не глядя друг на друга, молча доезжают до фойе, молча выходят из лифта и расходятся по своим делам. А в Америке? Вошедший вторым обязательно улыбнется и скажет: «Good morning», на что получит в ответ такую же улыбку и тот же: «Гуд морнинг». Вполне возможно, что, выходя из лифта, один скажет другому «хорошего вам дня», на что тот ответит «спасибо, вам тоже». Предположим теперь, что за русским исполнением сцены в лифте наблюдает американец. Вечером он напишет своей жене: «Русские – мрачные, неприветливые люди. Видимо, у них очень тяжелая жизнь, видимо, у них нет демократии и они боятся спецслужб, потому что они никогда не улыбаются». Теперь предположим, что участницей американского варианта была русская. Она напишет своему мужу: «Американцы – жутко наглые люди. Сегодня утром в лифте один тип пытался меня склеить – улыбался до ушей, пытался заговорить со мной, но я даже не посмотрела в его сторону, дала ему полный отлуп». Почему русские мало улыбаются и не здороваются по утрам с незнакомыми людьми – предмет другой книги. Что до американцев, то они давно поняли, что встречать человека улыбкой и пожелать ему «доброго утра» создает позитивный фон, поднимает настроение. И в самом деле, лучше смеяться, чем плакать, особенно, когда живешь в предельно конкурентной среде, которая требует от человека, чтобы он постоянно выглядел на все сто, а если можно, на все сто двадцать. Недаром мой друг Фил Донахью не раз говорил мне в трудные минуты, «don’t let them see you sweat», «не позволяй им увидеть, что ты вспотел». Американец, впервые познакомившись с вами, улыбнется так, будто он давно не испытывал такого счастья. Беда в том, что вы, не будучи американцем, а, скажем, русским, примете эту улыбку за чистую монету, и когда на следующий день этот же самый американец не узнает вас, вы страшно обидитесь и сделаете вывод, что все американцы – подлые притворы, лицемеры. И ошибетесь. Потому что эта улыбка не означает ровным счетом ничего, это просто часть этикета, который соблюдается повсюду, как в сферах весьма высоких, так и в самых обыкновенных. Ведь приятнее, когда продавщица улыбается вам, чем когда она смотрит на вас с явным безразличием или даже раздражением. Там, на берегу озера, собаки смеялись и улыбались во всю ширину своей собачьей пасти – то ли потому, что радовались жизни, то ли потому, что подражали своим хозяевам. На берегу Мичигана располагается самое дорогое жилье, дома необыкновенно современные по своей архитектуре и необыкновенно красивые. Мне трудно объяснить природу этой красоты: чистота ли линий, поразительная ли функциональность, точно ли угаданная соразмерность – наверное, все это играет роль, но есть что-то еще, дух, что ли, который выразить словами я не способен. Конечно же, есть и районы неприглядные, трущобы не трущобы, но и не то, чтобы достойное человека жилье. Это так, но пусть мне покажут многомиллионный город, где нет такого жилья, и тогда брошу камень в Чикаго. Были мы в этом городе совсем недолго, к сожалению, не смогли встретиться с человеком, который, думаю, о Чикаго знает все – журналистом и писателем Стадзом Тэркелем. Ему за девяносто, и он мог бы много рассказать об этом городе, но, увы, ему нездоровилось… Разговаривали, как всегда, с людьми на улице – кто-то хвалил мэра Ричарда Дейли-младшего, кто-то ругал, но если учесть, что он был избран в 1989 году и с тех пор переизбирался еще пять раз, если учесть, что, если он дотянет до следующих выборов 2010 года, он побьет рекорд своего отца, Ричарда Дейли-старшего, занимавшего этот пост с 1955 года до своей смерти в 1976 году, если учесть, что рейтинг популярности мэра нынешнего находится на уровне 70 процентов, то следует признать, что Дейли-младший сделал очень много, чтобы превратить Чикаго в динамичный, архисовременный город-красавец. «Можно дурачить часть народа много времени, и можно дурачить много народа часть времени, но невозможно дурачить весь народ все время» – эти слова принадлежат уроженцу штата Иллинойс, шестнадцатому президенту Соединенных Штатов Америки, Аврааму Линкольну, и они применимы к любому политическому деятелю, которого выбирают раз за разом в течение многих лет в условиях открытой и свободной конкурентной борьбы. Там, на берегу озера, состоялся интереснейший разговор с университетским профессором, который в свободное от занятий время возглавляет клуб любителей бега. Они собираются каждое воскресенье, делятся на группы в соответствии с их возможностями, и бегут – кто на три мили, кто на пять, кто на десять. Спрашивается, чего бегут-то? – Ради удовольствия. Ради чувства самоутверждения. Ради себя, – отвечает профессор. – Как, по-вашему, почему пол-Америки бежит, не курит, не ходит в заведения фаст-фуд, не пьет никаких «кол», никакого пива, никаких крепких напитков, а другая половина не бегает, курит, не вылезает из «Макдоналдса», обпивается колами и пивом и отличается пугающими размерами? – Ну, смотрите, человек рождается в достатке, его с детства правильно кормят, с детства он занимается разными вещами, развивается, ходит в продвинутую школу, поступает в хороший университет, получает хорошо оплачиваемую работу, не должен постоянно думать о том, как прокормить семью, как заплатить за жилье, как добыть медицинскую страховку, как заплатить врачу и так далее. У него есть время заниматься собой, думать о себе, о том, как он выглядит, какая связь между этим и той работой, на которую он претендует. Другой человек рождается в бедности, часто без отца, он испытывает нужду с самого первого дня, он растет в полукриминальной среде, с иными ценностями и приоритетами, учится он в отвратительной школе, чаще всего бросает ее, никакого высшего образования не имеет, денег мало, ест там, где дешево, некогда думать о здоровье, ну и так далее. Вот и получается: Америка представляет собой классовое общество, но не в смысле Маркса – буржуазия и пролетариат – а в смысле того, как люди выглядят. Если совсем коротко и карикатурно, есть два класса в Америке: класс стройных и класс ожиревших. Наблюдение, не лишенное оснований. Америка, конечно же, страна парадоксов. Как объяснить то, что, с одной стороны, нет второй страны, в которой так была бы развита индустрия похудания, где с экранов телевизоров, рекламных щитов, витрин вас призывают быть худым и следить за фигурой, где вас буквально преследуют разноцветные неоновые сентенции о том, что «только стройным улыбается любовь, карьера, успех», где на каждом шагу вам демонстрируют красочные ролики и фотографии на тему «до того» и «после того» как Дженни или Джон стали пить, применять, поглощать, использовать, носить чудодейственное средство, совершенно безвредное, но гарантирующее «мгновенную потерю веса», где на каждом шагу вам предлагают лекарства, витамины, антиоксиданты, без которых вам ну никак нельзя, и где начинает казаться, что ты должен сейчас же, немедленно, сию минуту купить все то, что спасет тебя от ожирения; а с другой стороны, что США занимают первое место в мире по числу страдающих от ожирения не только среди взрослых, но и среди детей, опережая намного идущую на втором месте Мексику? Во время нашего путешествия Ваня Ургант слетал в Бостон на конференцию толстяков. Он вернулся со съемками, которые смотреть детям до восемнадцати лет не рекомендую. Это страшно: женщины и мужчины совершенно необъятных размеров, как написал Ремарк, «ходячие кладбища бифштексов»; трясущиеся, словно студень, окорока бедер; зады, которые не могут вместиться в нормальный городской транспорт или театральное сиденье; предплечья объемом с нормальное бедро, животы, скрывающие от своих обладателей вид собственных ступней; многие – это в основном женщины, но попадались и мужчины – не могут самостоятельно передвигаться, им необходимо специальное инвалидное кресло. Они собрались на свой ежегодный слет, чтобы обсудить способы борьбы с дискриминацией, которой подвергаются люди «с избыточным весом». Им труднее получить хорошую работу, на них косо смотрят… Дискриминация? Пожалуй, но вместе с тем реакция на элементарную распущенность. Я не имею в виду людей больных, людей с гормональными нарушениями, это особый случай. Что до остальных – это их выбор, при этом ссылки на генетическую предрасположенность не убеждают, поскольку в этом случае человек должен с удвоенным вниманием следить за собой. В Чикаго ожиревших было заметно больше, чем в Нью-Йорке, но меньше – по крайней мере, на глаз, – чем в Кливленде и Детройте. Но одно наблюдение стало бесспорным: чем «среднее» Америка, тем она толще. * * * На окраине Чикаго, в местечке Дес Плейнз, находится музей: это здание, в котором открылся первый в истории ресторан «Макдоналдс». Этому предшествовала интересная и очень американская история. Жил-был некто по имени Рей Крок. Когда ему стукнуло пятьдесят два года, он заложил свой дом и все, чем он обладал, чтобы стать эксклюзивным дистрибьютором аппарата «мультимиксер», с помощью которого можно было одновременно взбивать пять молочных коктейлей. Через некоторое время Крок услышал о том, что где-то в Калифорнии какие-то братья МакДоналд купили восемь этих «мультимиксеров». Крок тут же сел в машину и поехал в Калифорнию, где нашел закусочную братьев МакДоналд – они продавали гамбургеры и молочные коктейли, при этом одновременно обслуживали невиданное ранее Кроком количество народа. Он и предложил братьям открыть несколько ресторанчиков с «мультимиксером», и они согласились. Первый открылся в Дес Плейнзе 15 апреля 1955 года. Особая «американистость» этой истории заключается в изобретательности и готовности рисковать: сначала человек отдает все что у него есть ради получения права на распространение агрегата, которым еще никто никогда не пользовался, а потом пересекает полстраны, чтобы своими глазами увидеть не совсем понятно что, после чего в его антрепренерской голове возникает совершенно грандиозный замысел. Хранитель музея с видимым удовольствием показывал нам с Ваней, как от «мультимиксера» Крок пошел дальше, использовав фордовскую идею конвейера: гамбургеры жарит один человек, закладывает их в булки другой, третий добавляет жареную картошку, четвертый передает в кассу, кассир выкрикивает номер ожидающего – все предельно организовано, быстро, чисто, все операции сведены до простейших движений, их может освоить любой, все идеально стандартизировано – от размеров и вида до вкуса, гамбургер и молочный коктейль в Чикаго абсолютно ничем не отличаются от гамбургера и молочного коктейля в Сан-Франциско или Мехико-сити. Мы вышли из бывшего ресторана и нынешнего музея под впечатлением увиденного и услышанного. Перед зданием стояли американские машины того времени – великолепные, ярко окрашенные королевы дорог середины пятидесятых. Они хоть и стояли, но казалось, они парят, либо вот-вот сорвутся с места и полетят. Я бы добавил: напоминая другую Америку, полную оптимизма и задора, играющую мускулами, верящую в свою безгрешность и непобедимость, гордящуюся своей победой во Второй мировой, Америку… которой больше нет и никогда не будет. Мы решили сделать фото на память на фоне первого в истории «Макдоналдса». Перешли улицу и оказались около неказистого одноэтажного зданьица, в котором не было ничего примечательного, кроме нанесенной спреем надписи на стене: «Если вам кажется, что все машины едут вам навстречу, это значит, что, скорее всего, вы едете против движения». Глава 6 А пройдет ли это в Пеории? Когда перечитываешь книжку Ильфа и Петрова – а я перечитал ее раз десять, – понимаешь, что более всего поразили их две вещи: автомобильные дороги и обслуживание. Учитывая, что они прибыли из страны, в которой, как когда-то сострил один англичанин, вместо дорог – одни лишь направления (об обслуживании англичанин не написал ничего – оно отсутствовало вовсе), это неудивительно. Предоставим слово авторам, заехавшим на бензоколонку: «Здесь мы услышали слово «сервис», что означает – обслуживание. Бак наполнен, и можно ехать дальше. Но джентльмен в полосатой фуражке и кожаном галстуке не считает свою миссию законченной, хотя сделал то, что ему полагалось сделать, – продал нам одиннадцать галлонов бензина, ровно столько, сколько мы просили. Начался великий американский сервис. Человек с газолиновой станции (в штатах бензин называется газолином) открывает капот машины и металлической линейкой с делениями проверяет уровень масла в моторе. Если масла необходимо добавить, он сейчас же принесет его в красивых консервных банках или высоких широкогорлых бутылках. Стоимость масла, конечно, оплачивается. Затем проверяется давление в шинах… Лишний воздух выпустят, если его не хватает – добавят. Затем полосатый джентльмен обращает внимание на ветровое стекло. Он протирает его чистой и мягкой тряпкой… Все это проделывается быстро, но не суетливо. За время этой работы, которая не стоит путешественнику ни цента, человек с газолиновой станции еще расскажет вам о дороге и о погоде, стоящей по вашему маршруту… Весь сервис есть бесплатное приложение к купленному бензину. Тот же сервис будет оказан, даже если вы купите только два галлона бензина. Разницы в обращении здесь не знают. Какой-нибудь старенький «шевролишка» и рассверкавшийся многотысячный «дюзенберг», чудо автомобильного салона тысяча девятьсот тридцать шестого года, встретят здесь одинаково быстрое и спокойное обслуживание». За прошедшие с тех пор семьдесят с лишним лет сервис, увы, стал совсем другим, в чем может убедиться любой, кто захочет заправиться на «газолиновой» станции. Никакого «полосатого джентльмена» нет и в помине. Никто вам бензин не наливает, тем более не проверяет уровень масла, давление в шинах и чистоту вашего ветрового стекла (правда, в том или ином городе, пока вы стоите на красном светофоре, к вам подскочит какой-то расхристанный субъект и, не дожидаясь вашего согласия, брызнет какой-то жидкостью на ветровое стекло и начнет работать специально припасенной губкой – но не заблуждайтесь, это вовсе не сервис, это активный, я даже сказал бы агрессивный отъем денег). За два месяца нашего путешествия мы побывали на бесчисленном количестве бензоколонок, и нигде никто не бросался заправить нашу машину, проверить, все ли в порядке с маслом и давлением воздуха в шинах. Уровень сервиса упал – и не только на бензоколонках. Он упал повсюду (я оставляю в стороне тот особый мир, который доступен только тем, кто может за него заплатить – там сервис особый, порой переходящий в подобострастие). Как мне кажется, это связано, во-первых, со все большим отчуждением человека от своего труда. Во времена Ильфа и Петрова работник бензоколонки часто был ее совладельцем, почти всегда был лично заинтересован в успехе этой колонки; во-вторых, вы сегодня почти не найдете «настоящих» белых американцев среди обслуживающего персонала: это чаще всего выходцы из Латинской Америки и Азии, афроамериканцы, для которых, в силу определенных обстоятельств, протестантская «этика труда» является чуждой. В-третьих, общий уровень образования несомненно понизился, за прилавками стоят люди совершенно беспомощные, если не работает калькулятор, тем более компьютер, люди, функционально безграмотные – они могут сложить буквы в слова и слова в предложения, но они не способны понять то, что прочитали, речь притом идет о простейших инструкциях. Вместе с тем мы не уставали удивляться тому уровню комфорта, удобств, с которым сталкивались. Может сложиться впечатление, будто в Америке есть мощный мозговой центр, где светлые головы круглосуточно думают над тем, как сделать жизнь своих соотечественников удобней. Вот мы едем из Чикаго в маленький город Пеория и останавливаемся у так называемого «rest area» – «зоны отдыха». Это, разумеется, бензоколонка, но кроме того и главным образом это довольно большое здание, в котором предусмотрено абсолютно все. Перед ним – две парковки – одна для грузовиков и автобусов, другая для автомобилей. И еще отдельная парковка для инвалидов. Подходим с Ваней к входным дверям: надпись предупреждает о том, что: – За кражи и вандализм будут преследовать и наказывать; – Курить запрещается; – Ходить босиком запрещается; – Ходить без майки или рубашки запрещается; – Входить с животными запрещается; – Входить с огнестрельным оружием запрещается. Входим – в кроссовках, в майках, джинсах, без огнестрельного оружия. Сразу, справа, освещенное изнутри панно-карта: указано место нашего нахождения и как ехать дальше в разных направлениях. Чуть ниже – список мотелей и гостиниц, а также достопримечательности. Здесь же, буквально в двух шагах, углубление в стене – за стеклянной дверцей виднеется какой-то аппарат, и на стене небольшая табличка гласит: «В случае сердечного приступа открыть дверцу, достать и применить аппарат для электрошока». Ваня Ургант поражен – это что же, говорит он, здесь все умеют пользоваться этим? Далее: умывальники, расположенные на разной высоте – более низко – для инвалидов в коляске и маленьких детей (вообще в Америке во всех местах общественного пользования, от туалетов до автомобильных стоянок и общественного транспорта, учитываются проблемы инвалидов), комната отдыха, душевая и телевизионная комната для водителей-дальнобойщиков, словом, вы не успеете даже задаться вопросом, есть ли здесь то или иное, как обнаружите, что есть. Вот вам из ряда вон выходящий пример: там, где на стене привинчены таблички с надписями, под ними находятся таблички, на которых все это написано брайлем, для слепых. Далее, несколько ресторанчиков, магазинчиков. Туалеты мы, по понятным причинам, не снимали, но поверьте мне на слово: и в них все продумано до мелочей, и в них имеется специальный туалет для инвалидов (о чистоте и порядке не говорю, это нечто само собою разумеющееся). Америка – страна удобств. И в этом она не имеет себе равных нигде в мире. * * * Приехали в Пеорию. Городок, ничем особенным не отличающийся от сотен и тысяч таких же маленьких городов Америки, если бы не одно обстоятельство. Где-то в начале XX века кто-то заметил, что если водевиль или бурлеск проходит с успехом на сцене Пеории, ему гарантирован успех в стране в целом. Почему? Этого не знал – да и не знает – никто. Но факт есть факт, и вот родилось выражение: «А это пройдет в Пеории?». Городок стал своего рода испытательным полигоном для проката разных мюзиклов и пьес, там проверяли функциональность своих политических лозунгов различного рода деятели, и, хотя это было давно, и Пеория в меньшей степени остается этаким полигоном, чем прежде, тем не менее… От посещения Пеории остались в памяти две встречи. Первая – с Джимом Ардисом, мэром города, который удивил меня не только тем, что фактически работает бесплатно (у него есть свой бизнес), ставит задачу превратить Пеорию в город самого передового школьного образования, ходит и разъезжает по своему городу без всякого сопровождения, ежегодно принимает участие в марафоне, средства от которого идут на поддержку Детской клиники и больницы, которая находится совсем в другом городе и штате (городе Мемфисе, штат Теннесси, о котором будет сказано отдельно); поразил он меня ответом на мой вопрос, что для него является главным в работе: – Мои приоритеты, то, чем я стараюсь руководствоваться в работе, можно выразить так: однажды твоя жизнь будет оценена не потому, сколько денег ты заработал и сколько у тебя машин, а по тому, как ты повлиял на чью-то жизнь. Вторая встреча произошла на углу Мейн и Джефферсон стритов, встреча с еще молодым юристом по имени Авраам Линкольн. Ну, не с ним, положим, а его памятником, который стоит там, около здания суда графства Пеории, в честь речи, которая была произнесена здесь будущим президентом США 16 октября 1854 года. Он стоит во весь рост – 193 сантиметра, худющий, опустив обе руки, указывая пальцем на воображаемую черту, проходящую у его ноги: за этой чертой, сказал он в своей речи, нет прохода рабству. Статуя какая-то очень живая, кажется, вот-вот пойдет мерить Пеорию широкими шагами. Брайан подошел, положил руку на плечо Линкольну, потом отвернулся и отошел – он плакал. А я представил себе, как Линкольн заходит к Джиму Ардису и говорит: «Я буду делать все, что я могу, пока могу. И если в итоге я буду прав, то все слова моих критиков и хулителей не будут означать ничего. Но если итог будет иным, то даже хор ангелов, поющий мне славу, не изменит ровно ничего». * * * Из Пеории мы поехали на юго-запад, через штаты Миссури и Канзас, въехали в Оклахому и остановились в самом северо-восточном его уголке, в Майами. Да, да, в Майами, который не имеет ничего общего с одноименным городом во Флориде. Этот Майами совсем крохотный, хвастаться ему особенно нечем, в путеводителе вам сообщат, что его главная улица – очередной Мейн стрит – представляет собой отрезок легендарной трансконтинентальной автомобильной дороги номер 66; именно по этой дороге, еще тогда недостроенной, ехали в 1935 году чета Адамс с Ильфом и Петровым. Строительство было завершено четырьмя годами позже, в 1939-м, когда-то здесь добывали цинк и свинец, потом они кончились и шахты закрыли. На бензоколонке встретили группу кровельщиков и их работодателя. Ребята молодые, симпатичные, охотно отвечали на вопросы, которые задавал им Брайан Кан из Монтаны: – Ну, и как вам живется? – Да как сказать… Так себе, живем у подножья горы, а говно, как известно, всегда катится сверху вниз. – Понятно. Медицинская страховка у вас есть? Молча мотают отрицательно головами. Тут вступает в разговор босс, тот, кто нанял их: – Какая к черту страховка?! Никаких денег не хватит ни у них, ни у меня! Вон при Клинтоне все было шикарно, жили, как люди, а при этом Буше все полетело хрен знает куда. Одни долги… – Между прочим, – замечает самый активный кровельщик, – нашим сенаторам повысили зарплату на тридцать тысяч долларов в год. А нам уже пять лет не повышают минимальную зарплату. Я хочу спросить, а где мои деньги в этих тридцати тысячах? Где, я вас спрашиваю? – Ну, – допытывается Брайан, – а вам не кажется, что хорошо бы изменить всю систему здравоохранения, чтобы это все было доступно каждому? Что скажете? Кровельщики смущенно улыбаются, переминаются с ноги на ногу. – Да хрен его знает, – тянет один. – Ладно, – говорит Брайан, – завершите для меня следующее предложение: «Для меня быть американцем, это?..» – Лучше, чем быть мексиканцем! – выпаливает один под общий хохот. Живется им явно нелегко, но они не жалуются – и это тоже очень американская черта. – Майами – потрясающий город, здесь уютно и тепло, здесь мы все друг друга знаем, если ты приезжий и зайдешь в магазин, тебя обязательно спросят, откуда вы, надолго ли к нам, не нужна ли помощь. Вот такой наш Майами, так что приезжайте еще. Потом все залезли в пикап, помахали нам на прощание и умчались в клубах пыли в сторону Миссури и работы. * * * Полицейская машина, сев нам на хвост, пару раз предупреждающе взвыла, затем по громкой связи приказали нам остановиться. Патрульная машина остановилась метрах в пяти позади нас. Из нее вышел здоровенный «коп», он не спеша подошел к нашей машине и плотно приложил правую ладонь к заднему стеклу, потом, поравнявшись с правым задним окном и посмотрев на пассажиров, сказал: – Пожалуйста, джентльмены, положите руки на спинку переднего сиденья. Спасибо. А вы, сэр, – обратился он ко мне, положите обе руки на руль. Убедившись, что его указания выполнены, он прошел мимо водительского окна, потом повернулся так, что видел и водителя, и пассажиров, и попросил мои права. Внимательно посмотрел, потом участливо спросил: – Куда держите путь, сэр? – В Колорадо Спрингс, – ответил я. – Хорошее место, – кивнул он и продолжал: – Вы превысили лимит скорости на десять миль в час, поэтому, сэр, я выпишу вам штраф, но не буду снимать с вас зачетных очков. Вот и все, сэр, хорошей вам дороги. Все, что здесь описано, случилось на самом деле, но это была инсценировка, просто нам, приехавшим в Полицейскую академию штата Оклахома, устроили демонстрацию того, как задерживают машину. – Почему вы прижали ладонь к заднему стеклу? – спросил я. – Для того чтобы оставить отпечатки своих пальцев, – отвечает лейтенант дорожного патруля штата Оклахома Питер Норвуд, – на тот случай, если что-нибудь случится со мной. Так смогут определить, что я пытался эту машину задержать. – Ну, а руки на сиденье и на руле, это для чего? – Я должен увидеть руки всех пассажиров и водителя. Пока не увижу, останусь у заднего окна. Только потом пройду вперед и встану так, чтобы всех видеть. – А если я сниму руки с руля? – Я попрошу вас положить их на руль, сэр. – А если я откажусь? – Я должен буду принять решение, на которое у меня не больше трех секунд: либо вновь попросить вас, либо пристрелить. – А если у меня спрятан пистолет, и я попробую его достать, как быстро вы сможете выхватить свой пистолет? – Очень быстро, сэр, – и лейтенант Питер Норвуд в одно мгновение неуловимым движением выхватил свой пистолет. Помню, когда мы еще выезжали из Нью-Йорка, Ваня поразился размерам увиденных им полицейских – не росту их, а огромным животам. – Как же могут они бежать за преступниками? Они еле-еле влезут за руль машины с такими пузами! И то правда. Когда я рос в Нью-Йорке, полиция состояла сплошь из высоченных, атлетически сложенных ирландцев. Теперь же ирландцев поубавилось, стало довольно много афроамериканцев и выходцев из Латинской Америки, немало и женщин. Средний рост заметно снизился – кажется, когда-то существовало правило, что полицейский не может быть ниже шести футов – 182 сантиметра – ростом. Теперь не только рост значения не имеет, но и вес: ожирение, поразившее Америку, не пощадило и тех, кого традиционно называют «красой и гордостью Нью-Йорка». Здесь, в академии штата Оклахома, мы увидели довольно много полицейских, размерами напоминавших морских львов – правда, это все были относительно пожилые офицеры, молодежь же была вся как на подбор. Мы имели возможность убедиться в том, что готовят здесь супер-копов, людей умеющих если не все, то многое: принять мгновенное решение, принять роды, виртуозно управлять машиной в любой обстановке, владеть оружием самого разного вида и назначения. Готовят жестче, чем в морской пехоте, от первоначального набора к выпуску остается не больше половины: люди не выдерживают нагрузки. – В машине не тошнит? – участливо спросил инструктор по экстремальному вождению. – Да вроде нет, – ответил я. – Сейчас затошнит, – успокоил он меня, и мы сорвались с места и на дикой скорости стали змейкой лавировать между выставленными в длинный ряд красными пластмассовыми конусами. Проскочили и встали как вкопанные. – Ну вот, – ворчливым голосом сказал инспектор, – экзамен сдали. Собьешь хоть один конус – получишь неуд, конус – это живой человек, а ты гонишься за плохим парнем. Важно, кроме того, удержать машину, не давать ей развернуться вокруг собственной оси. – А для этого что надо сделать? – спрашиваю я. – А сейчас покажу, лучше один раз увидеть… Вот он развернул машину, поехал назад к месту старта, спросил: «Готов?», и когда я кивнул, утопил педаль газа в пол. Машина взревела и сорвалась с места, а он кричит: – На мои руки смотри, на руки! Я смотрю и вижу, что он часто-часто вращает руль туда-сюда, туда-сюда. И опять, вжжжжжик, мотаемся между конусами и со страшным визгом тормозов, сопровождаемым острым запахом жженой резины, останавливаемся. – Ну, поняли? – спрашивает он. – Понять-то я понял, но у нас инструкторы говорят, что ни в коем случае нельзя вертеть рулем… Он оборачивается ко мне, смотрит недобрым взглядом и говорит: – А пусть этот ваш инструктор приедет сюда, сэр, я его съем живьем! Я – не любитель полиции. Слишком часто эти блюстители порядка сами нарушают его, слишком часто применяют силу там, где нет в этом необходимости, слишком часто прикрывают тех, кого должны преследовать. Но эти представители дорожной полиции произвели и на меня подкупающее впечатление. Понятно, что мы общались не со всеми, понятно, что лейтенант Питер Норвуд выделяется даже среди лучших, но мы, приехавшие из России, имеем тончайший нюх на все, что хоть отдаленно напоминает потемкинскую деревню, а здесь не было даже следа этого запаха. А был запах братства, гордости, готовности служить. Я спросил Норвуда, как относятся люди к дорожной полиции штата, и он ответил: – Они уважают нас, но и боятся. Наверное, так оно и должно быть. Ведь эти люди рискуют жизнью каждый день: кто знает, чем закончится погоня за очередной машиной? Я поехал с одним из старших полицейских, предложивших показать мне полосу препятствий и прочие прелести. Во время пути зазвонил телефон. Это оказалась его супруга. – Знаешь, – говорит он, – у меня в машине русский… Да нет, не шучу я, настоящий, прямо из Москвы… Не выпил я ни капли, ты же знаешь, на работе не пьем… Ничего я не придумал… Ну ладно, до вечера. Я тебя люблю. Потом он обернулся ко мне и сказал: – Она решила, что я ее разыгрываю… А знаете, почему мы всегда так прощаемся? – Нет, а почему? – Потому что каждый день может быть для нас последним, такая у нас работа, поэтому, прощаясь, всегда говорим друг другу «я тебя люблю». * * * Накупив бейсболок и маек с надписью «Дорожная полиция штата Оклахома», мы поехал и дальше. На прощание нас предупредили, чтобы мы сняли эти предметы одежды до того, как пересечем границу соседнего штата: – Нас там не очень любят, завидуют нашей славе, так что вы поосторожней. * * * Уже в машине у нас возник довольно любопытный разговор, который я привожу текстуально. Познер: Вот я хочу вас спросить: у вас уже сложилось некоторое общее впечатление об этих людях? Об американцах? Ургант: Вот эта черта, которую я не могу не заметить. Они люди открытые. С людьми не надо пытаться найти какой-то контакт. Они уже открыты для контакта. Брайан: По-моему, американцы всегда готовы высказать свою точку зрения, если под этим мы и подразумеваем открытость. Они никогда не пытаются скрыть что-либо, они не двуличны – сразу выкладывают все. И я думаю, что это замечательное качество. Ургант: К вопросу об открытости. Мне, конечно, очень интересно было бы узнать и проверить вот эту теорию, о которой, кстати, сказал профессор в Чикаго. Не теорию, а даже вот ощущение, что американцы – это те люди, которые невероятно открыты. Они впускают тебя сразу в свой мир, они участливы. Но это все – поверхность. Но если уж говорить дальше… будут ли они разделять не только мой интерес к ним, но и еще какие-то твои проблемы – это вопрос. Пока ответа у меня на него нет, потому что, к сожалению, знаю только одного американского гражданина, с которым мы имеем общение больше трех дней в нашей поездке – это Брайан. Совсем скоро – завтра-послезавтра – я собираюсь попросить у него в долг деньги. И таким образом проверить, насколько мы близки. Брайан: Я могу сказать, что я провожу черту в отношении Ивана. Я знаю его всего несколько дней, но уже понял, что в этой ситуации мой ответ будет: ни за что на свете. Ни за что. Ургант: Благодарю, Брайан. Вот и ответ. Спасибо огромное, Брайан. Брайан: А что ты думаешь, Владимир? Ты-то встречался со многими американцами. Познер: У меня впечатление, что американцы открыты, но не сентиментальны. Они будут очень открыты с вами в том, что касается обсуждения каких-то проблем, но там, где идет речь об их внутреннем мире, об их личном, они с вами не будут разговаривать, потому что вы… Ну кто вы им? Ургант: Я говорю о том, что в принципе существует ли в американском сознании – или там, как хотите, в американских людях вот такие качества, когда мы можем делиться друг с другом, сопереживать друг другу. В каких-то очень личных вопросах… Или все-таки это общество по первому плану невероятно открытых и дружелюбных людей, которые, безусловно, помогут вам подняться на улице, если вы упали, но не будут вас спрашивать, почему вы упали-то, по какой причине, из-за какой болезни. Познер: Это неверно. Ургант: Неверно? Познер: Они помогут вам встать, они вызовут «Скорую помощь», они не пройдут мимо, как у нас часто бывает. Они как раз не пройдут мимо. Не проедут. Это мы сейчас говорим о разных вещах. Ургант: Но вы же понимаете, что я имею в виду? Они всегда отстаивают… private… какой-то вот такой… частную зону, куда тебя не допускают. Что мне, как человеку, который вырос и прожил свою жизнь в России… как мне кажется, мы в России имеем другое – и это как раз меня и интересует… Я имею в виду… 300 миллионов людей… которые потенциально могут тебя понять. Ведь это же самое важное. Знаете, как говорят, русскую душу никогда не поймешь. Познер: Ну, вообще, я считаю, что Тютчев глубоко заблуждался, когда он писал, что умом Россию не понять и так далее. В этом есть определенный националистический оттенок. По-моему, это все глупости. На самом деле, понять другую страну, понять другой народ… вообще, это требует, во-первых, тонкости, желания и времени. И требуется, может быть, даже определенный талант. Глава 7 И все-таки война проиграна «Пора уже исполнить обещание написать об американских дорогах… Они стоят этого… Мы не впервые очутились на автомобильной дороге. Теперь мы уже привыкли, притерпелись к этому блестящему дорожному устройству, но первое впечатление было незабываемым. Мы ехали по белой железобетонной плите толщиной в одиннадцать дюймов. Эта идеально ровная поверхность была слегка шероховата и обладала огромным коэффициентом сцепления. Дождь не делал ее скользкой. Мы катились по ней с такой легкостью и бесшумностью, с какой дождевая капля пролетает по стеклу. Дорога на всем своем протяжении была разграфлена толстыми белыми полосами. По ней в обоих направлениях могли идти сразу четыре машины. Практически эти дороги, подобно дорогам Древнего Рима, построены на вечные времена… О, эта дорога! В течение двух месяцев она бежала нам навстречу – бетонная, асфальтовая или зернистая, сделанная из щебня и пропитанная тяжелым маслом… Иностранец, даже не владеющий английским языком, может с легкой душой выехать на американскую дорогу. Он не заблудится здесь, в чужой стране. В этих дорогах самостоятельно разберется даже ребенок, даже глухонемой. Они тщательно перенумерованы, и номера встречаются так часто, что ошибиться в направлении невозможно… На дорогах есть множество различных знаков. Но – знаменательная особенность! – среди них нет ни одного лишнего, который отвлекал бы внимание водителя… Дороги – одно из самых замечательных явлений американской жизни. Именно жизни, а не одной лишь техники». Лучше, по-моему, не скажешь. Мы, как Ильф и Петров, катили по этой бесконечной гладкой ленте. Я не мог – уже в который раз! – не подумать о том, какое чудо сотворил для Америки массовый автомобиль. Ведь это он побудил страну к строительству дорог, а строительство дорог породило совершенно новый вид транспорта, который оттеснил не только транспорт водный, но и железнодорожный – грузовой. Сегодня, когда тебя обгоняют красавцы-дальнобойщики, громадные грузовики, то не сразу понимаешь, что эти дороги, являющиеся артериями страны, восходят к видению Генри Форда… Зато, если ты, конечно, не американец, и особенно если ты из России, ты задаешься вопросом: почему у них такие чистые, красивые грузовики? В самом деле, почему? Или, если угодно, почему в России такие уродливые и грязные? Впрочем, это другая тема. Дорога № 66, о которой я писал чуть раньше, была первой магистралью, которая пересекла страну с севера-востока на юго-запад, ею-то и восхищались Ильф и Петров, да не только они. Дорога № 66 стала легендарной, о ней писали песни, и одну из них исполнил, как говорится, на веки вечные бессмертный Нат «Кинг» Коул. Но все те же Ильф и Петров немало удивились бы, узнай они, что дорога № 66 давно не является ни главной, ни единственной… Главнокомандующий союзническими войсками в годы Второй мировой войны, генерал Дуайт Д. Эйзенхауэр был потрясен качеством германских дорог: продвигаясь с боями по территории этой страны, он увидел поразительную по качеству и охвату сеть автомобильных дорог, построенную по указанию Гитлера. Вернувшись в Америку и став президентом в 1952 году, Эйзенхауэр добился принятия национального плана строительства сети не просто хайвеев, а суперхайвеев, именно они покрывают Америку сегодня. Так что возможно такое парадоксальное утверждение: Америка обязана своими прекрасными дорогами Генри Форду и… Адольфу Гитлеру. И вот по этой изумительной дороге мы держали путь из Оклахомы через «Ручку кастрюли» Техаса, как называют торчащий в северном направлении прямоугольник этого штата, все дальше на Запад в штат Нью-Мексико. Проехали через город Амарилло, который нас ничем не удивил (в отличие от Ильфа и Петрова, которых поразил в этом «новом и чистом» городе «полный комплект городских принадлежностей… как говорится, что угодно для души. Вернее – для тела. Для души тут как раз ничего нет»). Из Амарилло путь прямой – в Санта-Фе, Ильф и Петров так и поехали, но нас ждали в Галлопе, поэтому, несмотря на географическую абсурдность этого решения, мы проскочили Санта-Фе и помчались в самый северо-восточный угол штата Нью-Мексико, в город Галлоп. «Город Галлоп дал нам очень много для понимания Америки. Собственно, этот город совсем не отличается от других маленьких городков… Какой-нибудь старый галлопчанин, уехавший на два-три года, едва бы узнал свой родной город, так как нет ни одной приметы, по которой он мог бы его узнать. «Какой город?» – спросил бы он, высунувшись из автомобиля. И только узнав, что он действительно в Галлопе, а не в Спрингфильде или Женеве, принялся бы целовать родную землю (асфальт). Именно этим вот отсутствием оригинальности и замечателен город Галлоп. Если американцы когда-нибудь полетят на Луну, они обязательно построят там точь-в-точь такой же город, как Галлоп… Добрый город Галлоп! Его не интересуют события в Европе, Азии и Африке. Даже американскими делами город Галлоп не слишком-то озабочен. Он гордится тем, что со своими шестью тысячами жителей имеет горячую и холодную воду, ванны, души, рефрижераторы и туалетную бумагу в уборных, – имеет тот же комфорт, что Канзас-Сити или Чикаго». Все-таки Ильфа и Петрова поразил тот факт, что даже в самом захолустном городке Америки люди пользуются точно такими же удобствами, какими пользуются, например, в Нью-Йорке или Чикаго. Они, будучи людьми советскими, пытались не то, чтобы скрыть свое удивление – да и восхищение, – но как-то умерить его. А ведь есть чем восхищаться, это и вправду поразительное достижение. Сегодня в Галлопе проживают не 6 тысяч, а чуть более двадцати тысяч человек. Американцы побывали на Луне, но ничего там не построили. И все-таки Галлоп отличается от многих других американских городков, как мне показалось, все-таки имеет свои отличия. Нет, не архитектурные – городок унылый, пожалуй, самое красивое его здание – новый вокзал, где останавливаются поезда, проезжающие прямо через тело города. И не огромным моллом, без которого ныне не обходится ни один американский город. Отличие касается субботних покупателей в этом самом молле… Представьте себе, вы входите и не видите ни одного белого лица. Зато вы видите сотни лиц красноватых. Это индейцы, или, если придерживаться политкорректной терминологии, «Native Americans» («туземные американцы»), Молл ими буквально забит, они приезжают сюда целыми семьями именно по субботам, это, как мы выяснили, у них нечто такое же обязательное, как «банная суббота» для любителя попариться в России. Больше всего меня поразила их внешность. Для меня, зачитывавшегося в детстве книжками Фенимора Купера, индейцы отличаются необыкновенной стройностью, они красивы, у них чеканные черты лица, они горды и независимы, я знал названия многих индейских племен – делаверы и могикане, чероки и команчи, су и навахо. Кстати, вот, что писали Ильф и Петров: «Наваго ненавидят и презирают «бледнолицых братьев», которые уничтожали их несколько столетий… Эта ненависть сквозит в каждом взгляде индейца… Индейцы почти совершенно не смешиваются с белыми. Это многовековое сопротивление индейцев – вероятно, одно из самых замечательных явлений в истории человечества». И еще: «В последний раз мы смотрели на пустыню наваго, удивляясь тому, как в центре Соединенных Штатов, между Нью-Йорком и Лос-Анджелосом, между Чикаго и Нью-Орлеаном, окруженные со всех сторон электростанциями, нефтяными вышками, железными дорогами, миллионами автомобилей, тысячами банков, бирж и церквей, оглушаемые треском джаз-бандов, кинофильмов и гангстерских пулеметов, – умудрились люди сохранить в полной неприкосновенности свой уклад жизни». Совершенно определенно хочу сказать: нет, не сохранили. Почему-то стоит перед глазами такая картинка: в отделе молла, отведенном для детей, индейский мальчик лет пяти сидит верхом на пластмассовой лошадке-качалке и с веселым гиканьем погоняет ее. А неподалеку сидят за столиком его родители – пузатые карикатуры на Чингачгука – и уплетают фаст-фуд, запивая его большими картонными стаканами кока-колы. В день нашего приезда на одной из городских площадей в рамках фестиваля индейской культуры состоялся вечер индейских танцев. Под барабанную дробь и звук свистулек представители разных племен в традиционном убранстве плясали. Лично у меня это зрелище вызвало лишь щемящее чувство жалости и тоски по чему-то такому, что ушло навсегда. Один из музыкантов по имени Фернандо оказался, как он сам сказал, «пропагандистом культуры» своего народа. На следующий день мы приехали к нему в резервацию – в небольшое поселение, где живут индейцы племени зуни-пуэбло. Такой нищеты я давно не видел. Плохенькие дома, кучи мусора, бродячие голодные собаки. В доме Фернандо причудливое смешение современной цивилизации и остатков «индейского». Его мать, женщина престарелая, целыми днями сидит у огромного плазменного телеэкрана, уставившись в нескончаемый поток «мыла». Фернандо сидит за столом и ест, откладывая маленькие порции овощей для «добрых духов», прося их о дожде. При этом он сообщает мне, что он, как и большинство жителей поселения, католик. На улице его жена подкладывает в глиняную печь дрова и, когда они прогорают, засовывает туда приготовленное ею тесто. Через несколько часов будет готов хлеб. – Двадцать семь больших хлебов, – говорит она с гордостью. – Двадцать семь? – переспрашиваю я. – А зачем столько? – Для семьи и на продажу, к нам приезжают из других поселений, где нет печей. Там уже забыли, как это делается. Зрелище тягостное. – Как вы предпочитаете, чтобы вас называли, – спрашиваю я Фернандо, – туземным американцем или индейцем? – Да мне как-то все равно, – отвечает он, – хотя я больше привык считать себя индейцем. – А как вы относитесь к слову «резервация»? Фернандо пожимает плечами, улыбается и молчит. Потом говорит: – Знаете, до 1924 года нам, индейцам, было запрещено покидать резервации. Сейчас все-таки стало получше. Выхожу на улицу и вижу, как Ваня помогает хозяйке с дровами. Брайан на полном серьезе говорит ей: – Спасибо большое. А то до сих пор я не видел, чтобы он работал. Ваня не находит ответа, и поэтому делает вид, что ничего не слышал. А мне хочется уехать отсюда как можно скорее. На прощание Фернандо дарит мне чудесный нашейный амулет – черепашку, сделанную из какого-то местного камня красного цвета. Во время путешествия лопнул тонкий кожаный шнур, на который она была вдета, и черепашка потерялась. Ужасно жалко. Обратно в Галлоп мы ехали молча. Потом я сказал, что настроение у меня отвратительное, что Америка повинна в геноциде, потому что на самом деле индейцы уничтожены – не только и, быть может, не столько физически, сколько духовно: они уже не индейцы, но и не американцы в общепринятом смысле слова. Ваня не совсем согласен. Он считает, что когда традиции сталкиваются с современной цивилизацией, они не выдерживают, происходит то, чему мы были свидетелями, ничего с этим сделать нельзя. Брайан говорит мне, что я не прав, что потрачены миллионы и миллионы долларов, чтобы помочь индейцам, что американцы давно осознали свою вину и стараются ее искупить. Ерунда. Вспоминаю разговор одного индейского вождя с французским писателем (я эту книжку прочитал незадолго до начала нашей поездки). Писатель спрашивает вождя, почему не построят Музей холокоста, как построили в Вашингтоне в память уничтоженных нацистами во время войны евреев, только на этот раз в память уничтоженных индейцев? Вождь ему отвечает: «Такие музеи строят, когда война окончена. Наша продолжается». Нет, это не так. Война окончена и проиграна. * * * В Галлопе мало достопримечательностей. Есть знаменитая гостиница «Эль Ранчо», которую построили в 1937 году в стиле «Дикого Запада» для съемок вестернов. Стены все увешаны фотографиями голливудских звезд, перед которыми благоговейно застывают туристы. Местный знаток истории города с нескрываемым удовольствием рассказал нам о том, как всеамериканский герой Джон Уэйн как-то въехал в гостиницу и в бар на коне. Мы сами набрели на другую примечательность: целая стена дома представляет картину, на которой изображены индейцы племени навахо, – кто в народном одеянии, кто в военной форме. Надпись гласит, что во время Второй мировой войны японцы перехватывали и легко расшифровывали всякого рода секретные американские сообщения. Индейцы навахо предложили использовать в качестве шифра их язык, и как ни старались японские эксперты, разгадать его они не сумели. Еще нас пригласили на вечернюю облаву выпивших водителей. Полиция останавливала все машины подряд, все это делалось перед специально построенной трибуной, на которой собралось человек сорок местного – в основном индейского – населения. Чем-то это напомнило мне имевшие место в советское время «месячники» того или сего дела, только это был не месячник, а показательный вечер. Никого не арестовали, но шериф сказал мне, что проблема алкоголизма в Галлопе является очень тяжелой: пьют в основном индейцы, которые, как и многие «малые» народы, отличаются крайне низким сопротивлением к алкоголю. Пожалуй, самой интересной была встреча с полицейским, чья овчарка понимала команды только на голландском языке. Сама собака была родом из Голландии, а полицейский выучил необходимые команды на ее родном языке. Зачем? А затем, объяснил он, чтобы больше никто не мог разговаривать с ней. Ваня попробовал обратиться к ней по-русски, но быстро отстал: уж больно недружелюбно она стала смотреть на него. Мы покинули Галлоп без всяких сожалений. Интересно, а собаки, живущие в резервации, понимают только язык навахо? Глава 8 «Я призван самим богом» «Санта-Фе – столица штата Нью-Мексико, самого молодого штата Соединенных Штатов Америки. Столица самого молодого штата – один из самых старых американских городов. Однако, помимо нескольких действительно старинных зданий, все остальные дома в городе – чистенькие, новенькие, построенные в стиле старых испанских миссий. Весь город какой-то искусственный, как будто сделанный для американских туристов» – таким увидели город Ильф и Петров семьдесят с лишним лет тому назад. С тех пор изменилось здесь немногое (хотя вслед за «самым молодым», сорок восьмым штатом, появились и сорок девятый – Гавайи, и пятидесятый – Аляска). В Санта-Фе расположено, возможно, самое старое сохранившееся здание США, а именно дом, построенный по приказу короля Испании в 1610-м, когда многие земли нынешних Соединенных Штатов принадлежали испанской короне. Выстроенное из темных мощных деревянных балок, здание поначалу служило фортом, а потом стало резиденцией испанского губернатора. Сегодня это музей. Не помню, в какой день недели мы приехали в Санта-Фе из Галлопа, но у меня сложилось явное впечатление, что это был день выходной: казалось, не работает ровно никто, кроме продавцов в магазинах, торгующих невообразимым количеством китча из области «Дикого Запада», и ресторанов. Кстати, о ресторанах: мы, изголодавшиеся по хоть чему-нибудь более или менее съедобному, словно саранча набросились на совершенно превосходную мексиканскую кухню, которую Санта-Фе предлагает в широчайшем ассортименте. Правда, здесь надо оговориться. То, что русский считает блюдом острым, мексиканец сочтет оскорбительно безвкусным. Попав в Санта-Фе, Ильф и Петров, которым, как и нам, смертельно надоела стандартизированная и донельзя скучная еда Средней Америки, тоже кинулись на еду мексиканскую и… обожглись. Посудите сами: «Заказали суп, название которого сейчас уже забылось, и какую-то штучку, назвавшуюся «энчилада». Название супа забылось, потому что уже первая ложка его выбила из головы все, кроме желания схватить огнетушитель и залить костер во рту. Что же касается «энчилады», то это оказались длинные аппетитные блинчики, начиненные красным перцем, тонко нарезанным артиллерийским порохом и политые нитроглицерином. Решительно, сесть за такой обед без пожарной каски на голове – невозможно». Я не мексиканец, но очень люблю острое. Мне подавай соус (сальса) любой остроты, я ем любые чили (перцы), – хоть маленькие, красные атомные бомбы халапеньо, хоть ядерные заряды шнипек, хоть хабанеро, взрывная сила которого намного превосходит тринитротолуол. Вообще обожаю мексиканскую кухню: гуакамоле, который готовят прямо у вашего стола, разрезая и затем в каменной ступке превращая в пюре спелое мясо авокадо, добавив туда мелко нарезанный сладкий лук и помидоры; сочнейшие, тающие во рту тортийи, энчилады, кесадильи. И, конечно же, все это следует сопровождать замороженной «Маргаритой», от каждого глотка которой стынут мозги, и ты постепенно погружаешься, словно заходящее солнце, за горизонт океана, в мягкие облака небытия… Кажется, я увлекся. Создавалось ощущение, что работают только те учреждения, которые обслуживают бесчисленное множество туристов, а они буквально наводняют улочки Санта-Фе. Вдоль фасада форта-резиденции испанского губернатора – музея истории штата выстроились индейцы, торгующие «народным промыслом» – всякого рода изделиями из серебра, бирюзы и кожи. Сидят они кто на корточках, кто на табуретках у своих выставленных товаров, сидят с каменным выражением лица, не зазывают, не «хвалят» свой товар, а ждут, чтобы покупатель сам подошел. И, в общем, не торгуются. Предмет стоит столько-то, не больше, не меньше. У меня сложилось такое впечатление, что вольные сыны прерий не получают никакого удовольствия от торговли. Понятно, они вынуждены приспособиться к миру белого человека, но делают это с чувством некоторой брезгливости. Проходя вдоль торгового ряда и встречаясь с совершенно безразличными глазами «торговцев», я почему-то вспомнил анекдот о богатом белом американце-туристе, который пришел, словно в зоопарк, в индейскую резервацию. Там он видит индейца, полулежащего под кроной огромного дерева и безучастно смотрящего вдаль. – Слушай, – говорит турист, – почему ты не хочешь работать? – А зачем? – нехотя отвечает индеец. – Как – зачем?! – начинает горячиться турист. – Чтобы заработать деньги! – А зачем? – все так же отстраненно спрашивает индеец. – Чтобы заработать деньги! – А зачем? – Ну заладил, «зачем, зачем?!» – кипятится турист. – Да затем, чтобы заработать много-много денег! – А зачем? – Черт возьми, затем, что вложишь деньги в дело и разбогатеешь! – А зачем? – Ну как зачем?! Станешь богатым и сможешь отдыхать целыми днями! Индеец вынимает изо рта кукурузную трубку, которую до тех пор держал зажатой между зубами, выпускает густое облачко белого дыма, смотрит с удивлением и явным сожалением на туриста и говорит: – А я и так ничего не делаю. В Санта-Фе индейцев много. Но вовсе нет ковбоев. Зато есть множество американских мужчин возраста среднего и выше, чаще всего пузатых и обеспеченных, которым хотелось бы предстать перед своими разнаряженными и крикливыми дамами именно ковбоем – этаким немногословным красавцем, идущим медленно, вразвалку человеком, проводящим большую часть времени в седле, неспешно двигаясь в сторону салуна, где его ждут стопарик виски, не знающие себе равных красавицы, крупная игра в покер и, в конце концов, в полдень, под палящим солнцем, встреча на главной улице города с «плохим парнем», которого он, молниеносно выхватив из кобуры свой верный шестизарядный кольт, метким выстрелом отправит к праотцам. Именно для них и для их дам существует туристическая индустрия этого города, в котором есть все, о чем только мог бы мечтать каждый, кто тайно, словно Вальтер Митти, видит себя крутым сыном Дикого Запада. Но есть одно место, один магазин в Санта-Фе, перед которым сняли шляпы мы все – Ваня, Брайан и я. Сняли не ковбойские шляпы, а сделали это фигурально. Это как раз был магазин Ковбойских Шляп. Пишу с большой буквы, потому что в нем хозяин – человек в высшей степени колоритный и усатый – торговал не каким-то там ширпотребом, шляпами за тридцать или сорок долларов подозрительного происхождения, а настоящими, сделанными на заказ Ковбойскими Шляпами. Надев такую, даже самый незаметный и в себе неуверенный мужчина превращается в Джона Уэйна. Впрочем, только если он готов потратить от двухсот до двух тысяч долларов за свою шляпу, потому что они делаются из самых лучших материалов. Как ни сопротивлялся, Ваня добился того, чтобы я сел в кресло, сильно напоминавшее кресла, когда-то украшавшие парикмахерские, и мне на голову надели тяжелый железный предмет, своего рода корону, с помощью которого снимают мерку головы. Потом вы можете выбрать цвет, материал и украшения для будущей шляпы и, заплатив в среднем девятьсот долларов, стать счастливым обладателем Настоящей Ковбойской Шляпы. Я от этого счастья отказался, но состоялся разговор с хозяином магазина, который сетовал на то, что все больше и больше товаров, которые когда-то делали в Америке, теперь делают в Китае. – Меня это, черт побери, достает! – выпалил он. – Представляете, что будет, сэр, если ковбойские шляпы начнут делать в Китае??? Да это будет означать конец Америке, понимаете, нет ничего более американского, чем ковбой и все, что к нему относится. Нет, сэр, я этого не потерплю! Зайди в эту секунду в его магазин китаец, думаю, молниеносным движением выхватил бы хозяин кольт, и прогремел бы выстрел: «плохой парень» был бы отправлен к праотцам. Но на самом деле, уже трудно найти в Америке товар, на котором было бы написано «Made in U.S.A.», – сплошь попадаются товары с этикеткой «Made in China». В общем, глобализация. А проще: если китайскому рабочему, делающему кроссовки «Найки», можно платить двадцать центов в час, а американскому надо платить двадцать долларов, но при этом кроссовки «Made in China» можно продавать в Америке за те же деньги, что и кроссовки «Made in U.S.A.», а это около 180–200 долларов за пару, тут никакой кольт против этого не возразит. Как я уже писал, индейцев больше нет, то есть они есть, но это уже не совсем индейцы, их дни сочтены – как сочтены дни ковбоев. Это совершенно противоречит духу американского патриотизма, но доллар бьет патриотизм с такой же неумолимой логикой, с какой мифологический ковбой отправлял на тот свет «плохого парня». * * * Из Санта-Фе наш путь лежал в городок Колорадо Спрингс, где находится Военно-воздушная академия Соединенных Штатов Америки. Опережая события, хочу особо отметить, что нашей съемочной группе был позволен доступ буквально неограниченный. Готовясь к поездке, наша Алена Сопина написала сотни писем в различные американские организации с просьбой разрешить нам съемки. По существу, мы не получили ни одного отказа, хотя были конкретные люди, которые нам отказывали (в основном известные деятели Голливуда и некоторые политические деятели). Я сомневался, что нам откроют доступ к американским военным базам – и сомневался напрасно. Сейчас же мы держали путь в город Колорадо Спрингс, где находится Академия ВВС США. По пути же нас ожидало торжество американской природы. Описывать природу дело трудное и неблагодарное: как ни старайся, все равно невозможно передать хоть сколько-нибудь адекватно то, что предстает перед глазами. Да и фотографии, размещенные в книге, дают об увиденном примерно такое же представление, насколько фотография розы дает представление о ее запахе. Мы въехали в «Окрашенную пустыню». Ильф и Петров писали: «До самого горизонта, подобно штормовому океану, волны которого внезапно окаменели, тянулись гладкие песчаные холмы. Они налезали друг на друга, образовывали гребни и жирные круглые складки. Они были чудесно и ярко раскрашены природой в синий, розовый, красно-коричневый и палевые цвета. Тона были ослепительно чисты». Все так. И все же почти невозможно передать ощущение, будто ты попал в другой мир, на другую планету. Здесь пропадает всякое желание говорить, будто человеческая речь может нарушить очарование этой бесконечной пустыни, которая ничем пустыню не напоминает – нет дюн, нет вечно перекатывающихся песков, нет меняющихся от часа к часу очертаний – есть застывшая вечность. Но нет, путник скоро начинает понимать, что застывшая вечность не здесь, а чуть дальше. Это Окаменевший лес. Признаться, я полагал, что Окаменевший лес, о котором я, конечно, слышал, но никогда не видел, представляет собой… ну, как это сказать, словом, лес, который окаменел. Стоит себе и стоит, только не растет, на деревьях нет листьев, а есть лишь окаменевшие стволы и ветки. Поэтому, когда я увидел дорожный указатель «Окаменевший лес», я жадно стал искать глазами лес, который должен был внезапно вынырнуть из пустынной равнины. Но ничего подобного не произошло. Мы въехали на территорию национального заповедника, припарковались у небольшого здания музея, которому было около одного года, когда здесь припарковались чета Адамс и Ильф с Петровым. А Окаменевший лес был здесь, он лежал посреди пустыни у наших ног – окаменевшие стволы деревьев, которые почему-то не разрушились, в которых происходил процесс замены древесины солями, металлами, в результате чего стволы стали тверже мрамора. Несколько десятилетий тому назад я впервые попал на римский Форум. Стоял знойный августовский полдень, Рим кипел, но почему-то здесь слышалось только пение цикад. Я стоял среди этих сохранившихся руин, испытывая сильнейшее волнение. Не только от того, что здесь ступала нога Юлия Цезаря и Тиберия, Катона-старшего и младшего, не только от понимания того, что здесь проходили торжественные шествия непобедимых войск, что здесь шумела многотысячная толпа, не сомневавшаяся в том, что римский порядок, первенство Рима вечны, но от того, что я остро почувствовал, что вот я откуда родом, вот где мои корни, вот к чему я восхожу. Это был один из самых ярких моментов моей жизни. А теперь я стоял среди окаменевших стволов, которым было сто пятьдесят миллионов лет! Это непостижимо. Сто пятьдесят миллионов. И кругом – на сотни и сотни километров – пустыня и полнейшая тишина. Такая тишина, что как-то неловко заговорить. Даже Иван Ургант если и говорит что-то, то полушепотом. Отколовшиеся кусочки стволов необыкновенно красивы, они переливаются всевозможными оттенками красного, розового, синего и коричневого, то и дело в эту гамму врываются жилки аквамарина, изумрудного и янтарного цветов. Велик соблазн взять кусочек на память, хотя это строжайше запрещено. Тем не менее, как нам сказали в музее, ежегодно туристы уносят отсюда не меньше тонны окаменевших осколков на память, а иные затем бойко ими торгуют – кстати, еще в Санта-Фе на прилавках индейцев лежали полированные образцы этой уникальной природы. Побродив среди того, что можно было бы назвать не древностью или античностью, а временем, когда еще не было на Земле рода человеческого, мы поехали дальше. Заночевали в очередном мотеле, таком же, как десятки и сотни других, в которых мы ночевали прежде, или мимо которых проехали, а утром, все еще потрясенные дивной красотой и мощью природы, поехали посмотреть на Гранд Каньон. Позвольте загадку: что имеют между собой общего картина Леонардо да Винчи «Ла Джоконда» и Гранд Каньон? А то, что их изображения в виде миллионов открыток, фотографий и монографий, наклеек на спичечных коробках, татуировок на разных участках тела и прочего и прочего даже приблизительно не способны передать величие и красоту оригинала. «Представьте себе вот что. Берется громадная горная цепь, подрезывается у корня, поворачивается вершинами вниз и вдавливается в ровную, покрытую лесами землю. Потом она вынимается. Остается как бы форма горной цепи. Горы – наоборот. Это и есть Гранд Каньон – Великий каньон, гигантские разрывы почвы. На горы надо смотреть снизу вверх. На каньон – сверху вниз. Зрелище Гранд Каньона не имеет себе равного на земле. Да это и не было похоже на землю. Пейзаж опрокидывал все, если так можно выразиться, европейские представления о земном шаре. Такими могут представиться мальчику во время чтения фантастического романа Луна или Марс. Мы долго простояли у края этой великолепной бездны. Мы, четверо болтунов, не произнесли ни слова. Глубоко внизу проплыла птица, медленно, как рыба. Еще глубже, почти поглощенная тенью, текла река Колорадо». Помните, как в «Мастере и Маргарите», находясь на Воробьевых горах высоко над Москва-рекой, Бегемот свистнул, после чего Коровьев снисходительно заметил: «Свистнуто, не спорю, действительно, свистнуто, но если говорить беспристрастно, свистнуто очень средне?!» Так вот, у Ильфа с Петровым тоже «свистнуто», но и у них «свистнуто» очень средне. К сожалению, я, как и незабвенный Бегемот, не регент, не Коровьев я, чтобы свистнуть так, чтобы пред вашими глазами предстало то, что мы увидели. Конечно, можно вообразить себе слепок от вдавленной в землю горной цепи, но это больше описание технического приема, чем реальная картина. Скажу только, что, после того, как мы постояли на краю каньона, потрясенные этим зрелищем, мы отправились на вертолетную станцию, где еще раз убедились во всеохватности американского сервиса. Вошли в небольшое, уютное здание, в котором туристу предлагают все – от бесчисленных сувениров до полета-экскурсии над каньоном. Заплатили за четыре билета (оба оператора, Ваня Ургант и я) и вышли на вертолетную площадку. Там нас ждал летчик – субтильный блондин, которому от силы можно было дать лет 18. – О’кей, джентльмены, – приветствовал он нас, – прошу сюда для групповой фотографии. Мы выстроились вдоль вертолета, откуда-то мгновенно вынырнул фотограф, сделал свое дело и исчез. – Пара советов, джентльмены, – ослепительно улыбаясь, сказал летчик. – Вот это, – он показал на дверь, – ручка. Если поднять ее вверх, дверь запирается, если повернуть вниз – дверь откроется. Хоть вы и будете пристегнуты, но во время полета не советую это делать. А вот это, – он показал на красный штырь, – аварийный кран. Нажмешь и дверь целиком отвалится. Трогать это не следует. Был случай, один тронул, до сих пор не можем найти его останков, – сказал и снова весело рассмеялся. Сели – полетели. Под нами довольно редкие деревья, в основном хвойные, между ними красноватые разрывы земли. Так и летим, минут пять и вдруг – как будто провалились, нет, не мы, как будто провалилась земля, ушла от нас куда-то далеко-далеко. Под нами бездна, она образовалась мгновенно за кромками стоящих на самом краю каньона деревьев. Вертолет стремительно идет вниз, потом резко вверх и несется прямо на изрешеченную, всю в морщинах глыбу стены, все ближе, ближе, резкий вираж, и мимо нас проплывают причудливые, сделанные, как кажется, руками обезумевшего ваятеля, каменные торосы – желтые, красные, фиолетовые, синие. Там, далеко внизу, чуть отбрасывает блики солнца река Колорадо, она кажется не шире нитки. Летчик продолжает весело рассказывать какие-то небылицы, а на мой вопрос, давно ли он занимается этим делом, отвечает: – Нет, сэр, это мой второй день за штурвалом, – и вновь беззаботно хохочет. Зрелище незабываемое. Иногда оно снится мне. * * * Вернувшись на станцию, обнаруживаем, что наше фото готово. Хотите купить? Пожалуйста, двадцать долларов за штуку. Не хотите? Тоже пожалуйста, надеемся, вам все понравилось. Никакого нажима. Сервис, притом совершенно неназойливый. Еще до полета я взял интервью и у одного из рейнджеров (так называются работники этого громадного национального парка, занимающего сотни квадратных километров). Их дело – защищать природу от миллионов туристов, которые приезжают сюда каждый год, и, в случае необходимости, оказать помощь тем, кто попал в беду. Это в основном люди молодые, страстно преданные своему делу. «Мой» рейнджер была миловидная девушка лет двадцати двух, которая с гордостью сообщила: – Вы здесь не найдете ни брошенного окурка, ни бумажки или банки из-под кока-колы. У нас с этим строго, да и сами люди ценят эту красоту. – Ну, а если все-таки вы увидите, что кто-то мусорит? Как поступите? Сбросите в каньон? Девушка улыбается. – Нет, сэр, оштрафуем на тысячу долларов. – А как быть с теми, кто хочет унести камешек или веточку на память? Рейнджер делает страшное лицо. – Этого никто в своем здравом уме не делает. Иначе его будет преследовать кикимора каньона. Я удивленно поднимаю брови. – Да-да, сэр, этот унесенный кусочек принесет несчастье, мы это знаем точно, бывали случаи, когда мы получали посылки или конверты с камешком или еще с чем-то отсюда и запиской: «С тех пор, как я увез это, у меня сплошные неудачи, ничего не получается, плохо с работой, от меня жена ушла, возьмите это назад». Так что, не советую, сэр. Она явно гордилась своей работой, своим каньоном. Национальные парки – нечто сродни нашим заповедникам – представляют собой предмет гордости и любви американцев. Это – вне всякого сомнения. Чем же это не конкретное и, на мой взгляд, очень привлекательное выражение патриотизма? * * * И еще одно чудо природы, о котором невозможно не сказать: небо. Именно здесь, на северо-западе Америки. Оно необычайно высоко, и по нему плывут облака такой красоты, что хочется, как в детстве, прыгать и кричать от какой-то необъяснимой радости. По пути в Колорадо Спрингс мы остановились на обочине прямой, как стрела, дороги и, задрав головы вверх, простояли минут сорок, глядя, как заходящее солнце красит облака в цвета от пурпура до коралла, а операторы, найдя «точку», снимали это для вашего, зрители, услаждения. * * * Ранним утром мы прибыли в Академию ВВС США. Здесь готовится элита военно-воздушного состава Америки – элита в самом прямом смысле этого слова. Вот несколько, пусть очень разных, подтверждений сказанного: – Для поступления в Академию, помимо рекомендации школы, необходима рекомендация сенатора вашего штата; исключение делается для тех, чей отец является выпускником Академии или военным летчиком (можно отставным). Разумеется, это совершенно не освобождает от конкурсных экзаменов. – Все новобранцы (первокурсники) обязаны передвигаться по гигантскому плацу, вокруг которого расположены учебные корпуса и общежития Академии, только бегом, поворачиваясь только под прямым углом, неся свои битком набитые рюкзаки перед собой на руках, а не на спине. – Каждый новобранец обязан убрать свое спальное место так, чтобы проверяющий – один из старшекурсников, надевший белые перчатки, – не обнаружил пылинки. – Каждый новобранец, придя в столовую, обязан весь обед просидеть по стойке «смирно». Когда я спросил старшекурсника, сидевшего рядом с таким проглотившим аршин парнишкой лет 18-ти, зачем это надо, он ответил: – Мы – будущие офицеры, мы обязаны уметь вести себя за столом, не сутулиться, подносить ложку и вилку ко рту, а не опускать голову в тарелку, мы будем представлять Соединенные Штаты Америки, сэр, и нам это не должно быть безразлично. Два слова о столовой. Это гигантское помещение, в котором одновременно рассаживаются чуть более четырех тысяч человек. Дело организовано так, что они успевают пообедать за 20 минут – невольно вновь перед мысленным взором предстает образ сухощавого высоченного Генри Форда, отца не самого конвейера, а его рационального использования: не кадеты выстраиваются в длинные очереди с подносами в руках, чтобы им накладывали еду, а, напротив, они сидят за столами, а их обслуживают «официанты», подкатывающие высоченные тележки, нагруженные уже полностью сервированными подносами. Кормят обильно – тут тебе и разные салаты, и выбор из двух вторых, и мороженое. Кадеты не очень довольны едой, но те члены нашей съемочной группы, которые служили в рядах Советских или Российских Вооруженных сил, только тихо вздыхали и смотрели с завистью на эти деликатесы. Нас, конечно, сопровождали в течение всего дня, но не отказывали ни в чем. Кое-что организовали для нас, но это было то, о чем мы заранее просили, или же нечто такое, что отвечавшие за наше посещение посчитали для нас интересным. Например, класс изучения русского языка. Изучают русский язык, как вы понимаете, не из любви к лингвистике или желания прочитать Достоевского в оригинале: Россию все еще видят потенциальным противником. Класс состоял из человек двадцати, которым было предложено преподавателем – женщиной средних лет, отлично говорившей по-русски – задать мне вопросы. Первый вопрос прозвучал так: – Что вам понравится в Америку… в Америке? Я стал отвечать очень медленно, четко выговаривая самые простые слова, избегая сложных предложений. Все равно поняли меня не все. Вообще, процесс задавания вопросов был мучительным до зубной боли. Следует помнить, что эти скудные познания были результатом девяти месяцев занятий, – если эти ребята после такого срока обучения летают так же, как говорят по-русски, у ВВС США серьезные проблемы. Несколько штрихов, оставивших след в памяти: – Женщины учатся здесь наравне с мужчинами. Их гораздо меньше, но вполне достаточно, чтобы быть замеченными. Несколько лет назад разразился громкий скандал в связи с изнасилованиями кадеток, – последовало правительственное расследование, увольнения, но количество женщин, желающих учиться на военного летчика, не изменилось. Было установлено несколько «горячих» линий, телефонов доверия. Как говорят, сегодня проблем нет – понятно, что за один день пребывания в Академии не было возможности убедиться в том, что это так или не так. Но когда я спросил у одной из кадеток о принятом ею решении, она сказала: – Знаете, мне все сказали, что я сошла с ума. Я пыталась объяснить им, что хочу летать, что хочу служить своей стране, а понял меня один-единственный человек, все остальные так ничего и не поняли. Мы сидели за одним из столов в зале библиотеки Академии – огромном, очень светлом помещении – и разговаривали с кадетами. Здесь учатся четыре года, и среди собеседников были представлены все – от «салаг» до выпускников. Вот некоторые ответы кадетов на мои вопросы: – Почему я решил учиться здесь? Потому что обожаю скорость, мечтаю летать на этих красивых машинах. – Думал ли я о том, что мне, возможно, придется убивать? Думал, конечно. Очень надеюсь, что не придется. Но если кто-то будет угрожать моей стране, моим любимым… Я давал присягу, сэр, и я ее исполню. – Муштруют ли нас? Можно сказать, да, муштруют. Семь шкур спускают, особенно с нас, первогодков. И правильно делают. Это ведь происходит до присяги, и нам надо понять, мы действительно хотим учиться здесь, или нет? Есть время подумать, передумать. Бить? Нет, сэр, никакого рукоприкладства быть не может, но за нарушение дисциплины заставят отжаться столько раз – мало не покажется. – Для меня служить моей стране – миссия почетная. Защищать демократию и свободу в мире – это наш долг. Я считаю, что меня Бог избрал для этой цели. – Война в Ираке? Это дело политиков. Наше дело выполнять приказы. Любые? Нет, сэр, если приказ покажется мне противоречащим существующим законам и порядкам, я имею право не выполнять его. Позже, разговаривая с преподавателем-полковником ВВС, я спросил его, так ли это, и получил подтверждение: никто не обязан выполнять преступный приказ. Спросил я его и об отношении к войне в Ираке: – Не опасаетесь ли вы того, что точно так же, как неудача во Вьетнамской войне сильно навредила престижу Вооруженных сил США даже в самой Америке, неудачная война в Ираке возымеет такое же действие? Полковник молча посмотрел на меня секунд десять и ответил: – Сэр, я предпочел бы оставить ваш вопрос без внимания. Что ж, все справедливо. Я имею право задавать любой вопрос, а он имеет такое же право не отвечать на него. На территории Академии находится и храм. Это гигантское здание, увенчанное четырнадцатью башнями. Словом, смесь Диснейленда с Хогвартом Гарри Поттера. Смотришь на этот разгул архитектурной фантазии и не знаешь, то ли смеяться, то ли плакать. Все-таки китч, хоть и не американское слово, но явление, дорогое американскому сердцу. Китч проникает во все, даже в облик церквей. Но вместе с тем: этот храм многоконфессионален, он открыт не только для христиан, но и для иудеев и даже мусульман. Вдумайтесь: тот или иной конкретный храм всегда служит только одной конкретной религии, то есть по определению разделяет верующих, а здесь все наоборот, храм открыт для всех, он людей объединяет, хотя это противоречит канонам. Не поклоняться неразумному канону столь же американская черта, как любовь к китчу. Уезжали мы из Академии в задумчивости. «Сержант» ВДВ Артем Шейнин был явно под впечатлением увиденного. Брайан Кан из Монтаны высказал явное удовольствие от увиденного, тем, насколько откровенно разговаривали с нами, несмотря на сугубо военный характер места пребывания. Я тоже должен признать, что уровень рассуждений кадетов и офицеров, общий дух Академии, явное чувство гордости, которое испытывают будущие летчики, не только то, что они говорят, но как они это говорят – все это было для меня неожиданным. Единственное, что посеяло тревогу в моем сердце, были слова молодого офицера, сказавшего, что его для защиты свободы и демократии в мире выбрал сам Господь. Большая ли разница между таким убеждением и верой мусульманского экстремиста в том, что если он взорвет автобус, набитый женщинами и детьми «неверного», его будет ожидать в раю сам пророк и сорок девственниц. Глава 9 Bye-bye, love… Не могу удержаться от соблазна процитировать Ильфа и Петрова: «Наконец впереди появились огоньки Лас-Вегаса». Ключевым здесь является слово «огоньки». Сразу понятно, что они ехали-ехали, стемнело и вот вдали показались огоньки, а раз огоньки, значит они вот-вот должны были въехать в очередной маленький городок. Это было написано до того, как они провели целый день в городке Боулдер-сити, точнее, на близком к завершению строительстве «величайшей в мире плотины Боулдер-дам на реке Колорадо». Это, как они писали, «чудо техники», произвело на них неизгладимое впечатление. Там же они встретились с инженером Томсоном, «одним из немногих американских инженеров, получивших от советского правительства орден Красного Знамени». Как вы понимаете, советское правительство наградило американского инженера Томсона не за строительство Боулдер-дам. Его наградили за важнейшую роль в строительстве Днепропетровской ГЭС. Сегодня это страница забытая, она не фигурирует в учебниках истории России, но факт остается фактом: американские инженеры и рабочие сыграли важную роль в строительстве целого ряда гигантов советской индустрии, в том числе Сталинградского тракторного завода и Горьковского автомобильного завода. Эти люди приехали работать в СССР не в погоне за длинным рублем, а по сугубо идеологическим причинам: они хотели участвовать в строительстве первой страны социализма. Когда пошла волна сталинских репрессий, кое-кого посадили, кое-кого расстреляли, кое-кому удалось уехать. Но это был еще 1935 год, оставалось два года до тридцать седьмого, и розовые мечты о первом в мире государстве рабочих и крестьян еще были наполнены глубоким смыслом. Эта глава «Одноэтажной Америки» – одна из самых политических. Пересказывая свой разговор с Томсоном, Ильф и Петров выражают удивление и даже возмущение, что в Америке никто не знает имен строителей плотины Боулдер-дам, знают лишь названия компаний, участвовавших в этом деле, например «Дженерал Электрик». В СССР, говорят они, имена строителей известны всей стране. Словом, с Томсоном у них возникает идеологический спор, и в конце главы они пишут: «Слава в этой стране начинается вместе с паблисити. Паблисити же делают человеку только тогда, когда это кому-то выгодно. Кто пользуется в Америке действительно большой, всенародной славой? Люди, которые делают деньги, или люди, при помощи которых делает деньги кто-то другой. Исключений из этого правила нет. Деньги! Всенародную славу имеет чемпион по боксу или чемпион по футболу, потому что матч с их участием собирает миллион долларов. Славу имеет кинозвезда, потому что ее слава нужна предпринимателю. Он может лишить ее этой всенародной славы в ту минуту, когда этого ему захочется. Славу имеют бандиты, потому что это выгодно газетам и потому что с именами бандитов связаны цифры с большим количеством нулей. А кому может понадобиться делать славу Томсону или Джексону, Вильсону или Адамсу, если эти люди всего только строят какие-то машины, электростанции, мосты и оросительные системы! Их хозяевам даже невыгодно делать им славу. Знаменитому человеку придется платить больше жалованья». Я привел эти слова вовсе не для того, чтобы вступить в диспут с моими любимыми авторами, которые когда-то поразили меня тем, насколько тонко и точно они почувствовали Америку, несмотря на то, что приехали туда впервые и не знали английского языка. Тяжело говорить об этом, но мне кажется, что Ильфу с Петровым повезло, что они не успели увидеть, во что в конце концов превратилось первое в мире рабоче-крестьянское государство. Что до приведенной мною их оценки – она, как мне кажется, не лишена оснований… Мы проехали Боулдер-сити по пути в Лас-Вегас, и не задержались на гребне плотины, которая уже давно не является величайшей в мире. Правда, нас дважды тормознули на антитеррористических КПП, но пропустили даже без досмотра машин, в которых мы могли бы везти достаточно взрывчатого материала, чтобы разнести это «чудо техники» ко всем чертям. Было совсем темно и пустынно, мы ехали вверх, добрались до вершины и – жжжжахххх! – уперлись глазами в море огней. Это трудно передать. Представьте, что вы находитесь в совершенно темной комнате вот уже несколько часов и вдруг кто-то включает на полную мощь освещение. Перед нами, в низине, горело и переливалось миллионами огней огромное пространство. Это и был Лас-Вегас. «Что только не вообразит москвич в морозный декабрьский вечерок, услышав за чаем речи о ярких дрожащих огнях города Лас-Вегас! Живо представятся ему жгучие мексиканские взгляды, пейсы, закрученные, как у Кармен, на шафранных щечках, бархатные штанишки тореадоров, навахи, гитары, бандерильи и тигриные страсти. Хотя мы давно убедились в том, что американские города не приносят путешественнику неожиданностей, мы все же смутно на что-то надеялись… Но Соединенные Штаты соединенными усилиями нанесли нашему воображению новый удар. Проснувшись в кэмпе и выехав на улицу, мы увидели город Галлоп во всем блеске его газолиновых колонок, аптек, пустых тротуаров и забитых автомобилями мостовых… Лас-Вегас окончательно излечил нас. С тех пор мы уже никогда не надеялись натолкнуться в новом городе на какую-нибудь неожиданность… В Лас-Вегасе мы оставались ровно столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы съесть в аптеке «брекфаст намбр три» и, развернувшись возле сквера, где росли столбы электрического освещения, ринуться вон из города». Двух-трех абзацев хватило для описания Лас-Вегаса, или, как его чаще называют, Вегаса, того времени. Но как описать Вегас дня сегодняшнего, не понимаю. Если главную улицу Нью-Йорка, Бродвей, называют «Великим Белым Путем», то главная улица Вегаса, так называемый Стрип, – это Великий Белый Путь в квадрате. Если говорят о Нью-Йорке, что это город, который никогда не спит, то Вегас – это город, который никогда не спит в кубе. Это мировая столица игорного бизнеса, мировая столица китча, мировая столица шоу-бизнеса, магнит, притягивающий ежегодно вчетверо больше туристов, чем Гранд Каньон, миллионы людей, мечтающих мгновенно разбогатеть, инкогнито насладиться всем, что разрешено и запрещено, нырнуть в океан удовольствий, срочно пожениться или столь же срочно развестись, хотя бы ненадолго почувствовать себя Джеймсом Бондом или Элвисом Пресли… Кстати, о Пресли. В первый же вечер мы познакомились с человеком, профессия которого – быть двойником Элвиса. Несмотря на соответствующую прическу и белый в блестках костюм, он на Пресли похож не очень, но это никого не смущает: когда он разъезжает в розовом кабриолете – «Кадиллаке» 1955 года, точно таком, в котором ездил «король» Америки, толпы людей, забивающие тротуары, приветствуют его громкими криками. В этом я убедился, когда мы вместе с Иваном Ургантом прокатились по Стрипу: Ваня, надев очки с бакенбардами – «очки Элвиса», как нам сообщил с гордостью Элвис-двойник – и встав во весь свой высоченный рост, трубным голосом кричал: «Elvis is back! Elvis is back!» (Элвис вернулся! Элвис вернулся!), а в ответ ему толпа восторженно ревела: «Elvis! Elvis!!!». Невероятная популярность Пресли в Америке остается для меня загадкой. Он умер в 1977 году, тому назад тридцать лет, тем не менее многие до сих пор отказываются верить в его смерть. Пресли – американская икона, занимающая совершенно исключительное место на американском иконостасе. С ним почти некого сравнить – разве что легендарного бейсболиста Германа «Бейб» Руса или Мэрилин Монро. Наверное, дело в том, что Пресли сумел за свою короткую жизнь – ему не было сорока трех, когда он умер – выразить нечто истинно и уникально американское, он стал для страны олицетворением того, что есть Америка, но если вы спросите меня, в чем именно и как это выражалось, я не смогу ответить. Приходит в голову строчка из Тютчева: «И дым отечества нам сладок и приятен». Можете описать запах этого дыма? Я – нет. В Америке обожают успех, а Пресли был успешен – дальше некуда, в Америке обожают сказочные истории о том, как бедный, никому неизвестный простой парнишка схватил счастье за хвост и стал «королем», а уж Пресли был именно таким, в Америке обожают молодость, мечтают о вечной молодости, а Пресли – так казалось – не старел, был вечно молодым. Может быть, поэтому так упорно многие не могут примириться с его смертью? Я хоть и люблю творчество «короля рок-н-ролла», но в данный момент чувствовал себя не в своей тарелке, особенно, когда поддался давлению двойника и Вани и согласился надеть пару «очков Элвиса». Вид – предельно идиотский. Ваня же захлебывался от восторга, он излучал счастье. Насколько Вегас не мой город, настолько это город Урганта. Мы провели там два с половиной дня и Ваня вообще не ложился спать. Он посетил невообразимое количество шоу, злачных мест и прочих достопримечательностей. Попытал ли он свое счастье в казино, не знаю, хотя он заявил двойнику, что никогда не играет, потому как он – человек азартный и боится остаться без штанов. На что двойник не без юмора заметил, что именно это породнит его с большинством приезжающих в Вегас. Брайан, человек в принципе не городской, ходил с потерянным лицом и время от времени приговаривал вполголоса «Shit house mouse!», совершенно непереводимое на русский язык идиоматическое выражение и удивления, и возмущения. Я его понимаю. Что можно сказать о городе, в котором есть копии (уменьшенные, разумеется) Эйфелевой башни, статуи Свободы, пирамиды Хеопса, венецианских каналов с гондолами и гондольерами, которые, как нам заявил на полном серьезе двойник, делают совершенно излишними поездки в Париж, в Нью-Йорк, в Египет или в Венецию? Что можно сказать о городе, построившем небольшое «озеро Комо» (конечно же, перед громадной гостиницей-казино Белладжио), из-под водной глади которого два раза в день, днем и вечером, высовываются сотни форсунок, и в тот самый момент, когда из них разом выстреливают вверх высоченные струи, включается торжественная мелодия гимна Соединенных Штатов Америки. Струи выделывают пируэты, взмывают на десятки метров вверх, падают, грациозно качаются то влево, то вправо в такт мелодии, а собравшийся народ внемлет, прижав, как и положено во время исполнения гимна, правую руку к сердцу. Что можно сказать по этому поводу? Это уже не китч, это что-то запредельное, от чего хочется одновременно и плакать, и смеяться, и плюнуть. Знаете ли вы хоть один город, отцом-основателем которого был гангстер? Подсказываю: Лас-Вегас. Слышу, как мне возражают знатоки американской истории, что это не так, что Лас-Вегас был основан испанцами еще в семнадцатом веке, что… Все так. Но вспомните, каким он был еще совсем недавно, в 1935 году: очередной безликий Галлоп. Настоящий же Вегас начинается в 1946 году, когда один из самых кровавых представителей организованной преступности Америки, мафиози Бенджамен «Багзи» Сигл, купил здесь гостиницу «Фламинго». Сам маленький Беня родился в Бруклине, родители его были бедными эмигрантами из еврейского местечка на Украине. Он уже в десять лет «крышевал» зеленщиков за пять долларов в неделю и лично поджигал их овощные лавки за неуплату. Дальше шла кража машин, бутлегерство, игорный бизнес и, наконец, заказные убийства, главным образом, конкурентов из разных криминальных кланов. Удивительно ли, что Багзи – прозвище, означающее «Трехнутый», которое он получил за бешеный нрав, и которое он терпеть не мог («Люди, которые мне нравятся, называют меня Беном, – говорил он, – другие называют меня мистером Сиглом, а те, которым я не нравлюсь, называют меня Багзи, но не в глаза») – плохо кончил? Он был убит снайпером, когда сидел в гостиной своей любовницы и читал газету. Пуля попала ему в затылок и вышла через левую глазницу. Как указывалось в полицейском протоколе, сам глаз был обнаружен в другом конце комнаты. Удивительно ли, что в Вегасе имеется музей мафии, размещенный в бывшем здании… городского суда? Об этом рассказал нам мэр Лас-Вегаса Оскар Гудман, который в свое время прославился тем, что был главным адвокатом мафии. Вообще, мэр Гудман колоритная личность. Он принял нас в своем кабинете, в котором негде яблоку упасть: все уставлено различного рода подарками и сувенирами, стены покрыты разнообразными плакатами и памятными досками и грамотами, прославляющими «великого Гудмана»; сам мэр, высокий, рыжеватый, с небольшой бородкой, в очках, модно, ярко и дорого одетый в костюм цвета кокоса с желтой полоской и туфлях из крокодиловой кожи, восседал на гигантском кресле, напоминающем, скорее, трон. – Что может быть лучше, чем быть мэром Лас-Вегаса? – риторически спросил мэр. – А ничего, – ответил он, явно не ожидая от нас ответа. – Это лучшая работа в мире. – Почему? – робко спросил Брайан. Мэр весело расхохотался, а потом горячо и доверительно заговорил: – Ну подумайте сами. Здесь можно все. Люди приезжают сюда за удовольствием, для радости и наслаждений, здесь человек себе ни в чем не отказывает. Хочет играть – пожалуйста! Хочет интима – пожалуйста. Нет предела фантазии, все-все возможно. Вегас существует, чтобы удовлетворять ваши желания, а мой долг мэра сделать все, чтобы вы были довольны. Понимаете? Чего уж тут не понимать. Гудман был необыкновенно хорош, в нем слились и адвокат, и политик. Он убеждал, он играл голосом, он купался в лучах собственного удовольствия. Когда я спросил его, достигнут ли в Вегасе предел мечтаний, он улыбнулся, погрозил мне пальчиком и сказал: – Знаю, куда вы клоните, знаю ваши журналистские штучки. Вы хотите, чтобы я сказал, что не хватает для полного счастья двух вещей: легальной проституции и легальных наркотиков. Так вот, не дождетесь, сэр! У нас в штате Невада проституция разрешена, так что если кто-то из вас джентльменов интересуется, пожалуйста, всего лишь в нескольких милях отсюда, и совершенная гарантия сохранения тайны. Что до наркотиков, то я воздержусь, с вашего позволения, никаких комментариев. Ловкий человек, даже можно сказать, очень обаятельный. Главный источник доходов города – игорный бизнес, который за счет налогов обеспечивает более пятидесяти процентов бюджета штата Невада. Кроме того, шоу-бизнес здесь, в Вегасе, не имеет себе равных в мире. Выступают в Вегасе лучшие из лучших, нет подлинной звезды эстрады, которая не побывала здесь, нет мюзикла, нет цирка, которые, преуспев в Вегасе, не стали мировыми триумфаторами. Кроме того, брачный бизнес. Нет, вы не ослышались, брачный бизнес. Мы подъехали всей съемочной группой к аналогу нашего ЗАГСа. Не успели выйти из машины, как к нам подскочили: – Эй, мистер, нет лучшего места для венчания, чем храм (дальше следовало какое-то потрясающее по своей тупости название типа «Узы любви»), вот, посмотрите фото! – Не слушайте его, сеньоры, – завопил другой, – его «Узы любви» в подметки не годятся храму «Вечное счастье»! Смотрите, какая красота! – и вновь размахивают перед носом фотографиями. Отбившись не без труда от «рыцарей-храмовиков», мы поднялись по ступенькам и вошли в довольно импозантное здание, где нас дожидалась управляющая Шерил Вернон. Мы оказались в просторном зале, посреди которого стояло несколько столов – люди там заполняли какие-то анкеты. Затем они подходили к той части зала, где за стеклянной перегородкой располагались работники ЗАГСа, а также касса. – Вот, смотрите, – заговорила г-жа Вернон, – желающие оформить быстрый брак приходят сюда, заполняют простенькую анкету, платят пятьдесят пять долларов и получают лицензию на брак. Потом, получив лицензию, они отправляются в любой из множества храмов, где их и женят. – А что, если хочется не в храм, если человек не религиозен? – Никаких проблем, вас поженят обладающие этим законным правом работники штата Невада. – Много ли к вам приходит народа? – Очень много, особенно 13 февраля, накануне Дня святого Валентина. Бывает несколько тысяч человек в день. – И разводиться приходят сюда? – И разводиться. Процедура такая же простая, надо только заплатить. Уже в который раз вспомнил Форда: еще один американский конвейер, слева – жениться, справа – разводиться, быстро, удобно, никаких проблем. Мы тут же отправились «жениться» в храм «Узы любви». Он оказался ничем не примечательным домиком, позади которого была беседка с садиком, где дожидались своей очереди женихи с невестами. Нам было позволено присутствовать на одной «церемонии» – беру это слово в кавычки, потому что то, что мы увидели, имело такое же отношение к моему представлению о церемонии, какое имеет штамповка пивных бутылок к понятию «стеклодув». Жених с невестой встали с дивана и взялись за руки, фотограф сделал несколько фото, заиграл свадебный марш Мендельсона, из другой комнаты вышел пастор, задал причитающиеся вопросы, получил причитающиеся ответы, жених надел обручальное кольцо на левый безымянный палец невесты, она сделала то же самое, пастор объявил их мужем и женой и сообщил, что они могут поцеловаться, что они и сделали, как мне показалось, без особого энтузиазма. Дальше жахнули по бокалу шампанского, и новоиспеченная супружеская пара удалилась. Все это заняло не больше семи минут. Все мы были несколько ошарашены деловитостью и полнейшим отсутствием даже признака романтики, но предстояло еще нечто такое, что прийти в наши неамериканские головы не могло. Не помню, писал ли я о том, как компания «Макдоналдс» придумала обслуживание клиентов на колесах: вы подъезжаете к своего рода автомату, нажимаете кнопку, раздается вопрос работника, сообщаете ему заказ, едете дальше, возникает окошко, вам сообщают, сколько вы должны, вы платите, едете к следующему окошку, где вас ждет упакованный заказ. И отъезжаете (почему-то вспомнилось «наше дело ямщицкое, подъедь, выедь и отъедь!»). Быстро, удобно, не надо ни парковать машину, ни выходить из нее. Примеру «Макдоналдса» последовали банки: вы можете положить деньги на счет, используя систему «Drivethrough» («Сквозной проезд»). Тоже неплохо. Но, оказывается, в Лас-Вегасе вы можете жениться по той же системе. Прямо у обочины стоит домик, на крыше которого красуется вы веска со словами «