Текст книги "Одноэтажная Америка"

Автор книги: Владимир Познер

Соавторы: Ярослава Ромашко,Иван Ургант,Брайан Кан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

GPS

. Штучка, конечно, донельзя удобная, но, как всегда, нет добра без худа: пользуясь только и всегда ею, люди разучатся читать карты, как, например, не могут в уме или с карандашом и бумагой умножать 8 на 9 дети, которые пользовались только калькуляторами. Вообще я заметил, что в Америке, в стране хай-тека, достаточно этому хай-теку дать сбой и все замирает. Слова «завис компьютер» произносятся с той же интонацией, как «конец света». В этом случае вполне на вид толковый регистратор превращается в совершенно беспомощного дебила, который не может ответить ни на один вопрос. Саша Носков прикрепил к лобовому стеклу купленный нами аппарат

GPS

и ввел город назначения – Куперстаун, название улицы и номер дома, где расположен Зал Славы бейсбола, и мы поехали. И тут начались чудеса. Едем час, едем полтора часа – и никак не выедем из Нью-Йорка. Да и вообще я начинаю понимать, что едем не туда. А время дорого, мы еще должны успеть заехать в город Бикон, чтобы пообщаться с Питом Сигером, о котором будет сказано ниже. Едем туда – не знаем куда. Наконец, мне приходит в голову гениальная мысль. Остановив наш табор, я спрашиваю: – Саша, а вы ввели название штата? Город Куперстаун, штат Нью-Йорк? Саша смотрит на меня с удивлением и отвечает: «А разве надо?». Тут-то и выясняется, что, поскольку в Америке есть множество Куперстаунов, умная система глобального определения координат начинает искать их по штатам в алфавитном порядке, и первый в этом списке – штат Делавер, который нам совершенно не нужен. До Делавера мы, к счастью, не доехали, но не доехали мы и до Зала Славы бейсбола, уже не было на то времени. Так мне и не удалось объяснить нашей команде и в особенности Ване Урганту, что такое бейсбол, почему без понимания сути и души этой игры невозможно понять суть и душу Америки. Правда, в самом конце нашего путешествия представилась возможность познакомить Урганта с великой американской игрой. Но он мало что понял. Увы. Глава 2 Пит Сигер и кое-что о гражданском обществе Городок Бикон лежит к северу от города Нью-Йорка, часах в полутора езды, на самом берегу реки Гудзон. Там живет мой друг и учитель, народный певец, мудрец-мыслитель, борец за все, за что только надо бороться, Пит Сигер. Я познакомился с ним лет в одиннадцать или двенадцать, когда на уроке пения в класс вошел «стручковая фасоль», как в Америке называют человека столь длинного, сколь и худющего. У «фасоли» на одном плече висела невиданных размеров гитара (как потом оказалось, двенадцатиструнная), на другом – банджо. На нем были джинсы, клетчатая с открытым воротником рубашка и какие-то здоровенные и давно не чищенные бахилы. Ничего не сказав, он снял с плеча и положил на рояль гитару и начал потихоньку перебирать струны банджо. Мы все сидели, как завороженные. Потом он тихо сказал: – Привет, меня зовут Пит Сигер, я – ваш новый учитель музыки. Кто здесь любит петь? Строго говоря, никто из нас петь не любил, точнее, не любил урок музыки, на котором довольно пожилая очкастая дама, сев за рояль, заставляла нас петь всякую чушь. Но Пит был совсем не похож на учителя музыки и, как потом оказалось, мы все любили петь. Пит влюбил нас, и меня в первую голову, в американскую народную музыку. У американцев есть легендарная, почти былинная личность – Джонни Апплсид, Джонни-Яблочное зерно – который, как явствует из его прозвища, ходил по Америке, разбрасывая яблочные зерна. На самом деле, это был реальный человек, имя его – Джон Чапман, он родился в 1774 году и еще при жизни прославился не только тем, что сажал яблоневые сады, но и своей любовью к животным и тем, что мы сегодня назвали бы борьбой за сохранение окружающей среды. Джон Чапман был высокого роста, худощав и главным своим делом считал сеяние добра. Пит Сигер – современный Джон Чапман, вполне легендарная фигура. Перечисление всего того, что он сделал за свои восемьдесят три года, потребовало бы написания отдельной книги, так что ограничусь лишь одним: он добился чтобы была построена шхуна, на которой вместе с командой единомышленников плавал по Гудзону; парусник «Клируотер» («Чистая вода») заходил в города, в которых Пит устраивал концерты и призывал всех присоединиться к движению за очищение почти уже задохнувшейся от загрязнений реки. И что же? Сегодня в Гудзон вновь вернулись исчезнувшие, казалось навсегда, осетры, не говоря о других, более прихотливых рыбах, в его водах можно безо всяких опасений купаться, да что купаться, эту воду можно пить. Сигер живет со своей женой Тоши, американкой японского происхождения, в доме, который он построил собственными руками. Дом расположен идеально – на высоком холме, откуда открывается красивейший вид на Гудзон. Туда мы и прибыли всей командой, прибыли с полуторачасовым опозданием. Пит и Тоши уже собирались на таун-митинг, то есть на собрание жителей городка, и мы договорились приехать туда после того, как немножко поснимаем в доме. Собрание проводилось у самого берега Гудзона. Участники принесли разного рода холодную и горячую еду (на наш коллективный взгляд, не очень вкусную), с тем, чтобы подкрепиться до начала работы. Кроме того, кое-кто принес с собой музыкальный инструмент – гитару, мандолину, губную гармошку, поскольку в программу обязательно входило поиграть и попеть. Пит замечательно играет на гитаре и на банджо. Увы, он больше не поет – голоса нет: он так наэксплуатировал за эти годы свои голосовые связки, что они стали отказывать ему. Говорит он тихим, чуть сиплым голосом, но петь не может. В свое время пел, как он говорит, «расщепленным тенором», голосом высоким и абсолютно узнаваемым из-за некоторой подхриповатости – той самой «расщепленности». Мы понаблюдали, как эти американцы – человек двадцать или тридцать – поев, попив и попев – сели обсуждать свои дела. Я совершенно точно видел, что наша группа вообще не понимает, что происходит. А происходило то, что практиковалось еще в колониальное время, задолго до возникновения Соединенных Штатов, иначе говоря, то, что существует в Америке уже около трехсот лет: Town meeting, Собрание городка. Именно городка, потому что таун-митинг – это не просто митинг, то бишь собрание, это местный орган власти для населенного пункта, жители которого пожелали считать свое местообитание тауном (городком), а не сити (городом). Так вот, в городе управление осуществляется городской властью, муниципалитетом, а в городке – именно таун-митингом, то есть самими жителями. Я не вдаюсь в тонкости и подробности, но нет никакого сомнения, что из всех форм демократического правления эта – самая демократическая. Не так важно, что обсуждалось на этой встрече, важно как это обсуждалось: спокойно, деловито, с соблюдением всех правил и – а это было главное для нас, несколько ошалевших от происходящего – с абсолютной уверенностью в том, что принятые ими решения будут выполняться потому хотя бы, что это их городок, что в ответе за него именно они, и как они решат – так оно и будет. Американская демократия в действии. Еще будет повод более подробно и предметно поговорить на эту тему, но важно, что в самом начале пути мы столкнулись с этим сугубо американским явлением. Хотя вдруг вспомнил, что у него были предшественники: афинская ассамблея, новгородское вече, антельглезия средневековых басков и проходящие по сей день два раза в год собрания жителей порядка девяноста процентов всех кантонов Швейцарии. По окончании собрания мы сели с Питом на пирсе. Уже было темно, наши световые приборы бросали желтые блики на окружающую нас воду Гудзона, и Пит тихо отвечал на мои вопросы: – Американская мечта существует по-прежнему? То, что когда-то называли американской мечтой, это еще что-то значит? – В каком-то смысле да. А в каком-то ее не существует уже давно. В 1890 году тогдашний президент Резерфорд Хейз на встрече с миллионерами сказал: «Согласитесь, в нашей стране, Америке, давно нет правительства народа, созданного народом и для народа, как говорил об этом Линкольн в своей известной геттисбергской речи. Это страна богатых для богатых». А сегодня можно добавить: и корпораций. – Существует ли некий «средний американец»? – Я думаю, лучше всего под определение среднего американца подходит человек, который много смотрит телевизор, особо не читает газет и страдает избыточным весом… Думаю, средний американец привык говорить то, что он думает, безо всякой опаски. Если ему сказать: не говорите этого, то средний американец ответит: это же Америка, у всех есть право на свое мнение. Пит говорил, а я не мог оторваться от совершенно голубых, совершенно детских глаз худющего и длиннющего человека, который с полным, не допускающим никаких сомнений, убеждением говорил: – Пока мы умеем смеяться, мы одолеем. * * * Американцы, конечно, наивны, это факт, и мы, европейцы, посмеиваемся над ними с высоты своего многовекового опыта. Мы, европейцы, скорее, скептичны, а то и циничны, мы-то знаем, что старайся не старайся, все равно не получится, или получится не то, чуть ли не каждое предложение – это я имею в виду Россию – начинают с отрицания, со слова «нет», например, «нет, но…». Американцы никогда не начинают с отрицания. Мы ищем доводы в пользу того, что данное предложение осуществить невозможно, американец сразу ищет способы, как добиться поставленной цели. Мы знаем, что ничего не получится, а он, американец, этого не знает – и потому у него это получается, и Америка оставляет всех далеко позади. Иногда незнание оказывается необыкновенно полезным, мощным стимулом прогресса: ведь если не знать, что тяжелый предмет летать не может, то даже не попытаешься построить летательный аппарат, а вот если этого не знать, то… Американская демократия в значительной степени родилась в противовес общепринятому мнению, что существующий монархический порядок незыблем. Это мы сегодня легко и непринужденно оперируем такими терминами, как «права человека» и «свобода печати», но когда эти понятия появились в Билле о правах в декабре 1793 года, это было неслыханно, невероятно и невозможно. Только американцы того времени, особенно Томас Джефферсон, не знали об этом. Глава 3 Как «Позор у озёр» превзошел все наши ожидания Город Кливленд, что стоит на берегу озера Эри, одного из пяти Великих озер Северной Америки, не входил в маршрут Ильфа и Петрова. В этом нет ничего удивительного: в те годы Кливленду особенно хвастаться было нечем, если не считать того, что именно в этот город приехал совсем мальчиком Джон Д.  Рокфеллер, и именно там он заложил фундамент своего сказочного состояния. Город, правда, был мощным сталелитейным центром, но, это, пожалуй, и все. Таким центром он оставался и во время Второй мировой, и после, но потом настали для Кливленда тяжелые времена, да и не только для него. Американская сталелитейная промышленность оказалась неконкурентоспособной в борьбе с японской, и она умерла. На ее месте образовался так называемый «ржавый пояс Америки», десятки городов и городков, которые обязаны были своему рождению и расцвету стали и железу, а потом захирели. Среди них Кливленд оказался таким неудачником, что получил прозвище «Позор у озёр», и мы не приехали бы туда, если бы… Вынужден совершить некоторое отступление. Несколько лет тому назад у очень близкого и дорогого мне человека была выявлена проблема с одним из клапанов сердца. В результате поисков лучшего специалиста по этому вопросу я вышел на кардиохирурга Делоса Косгроува, заведовавшего тогда отделением кардиологии Кливлендской клиники, куда мы и поехали, предварительно созвонившись. Диагноз был подтвержден, последовала операция по замене клапана, и за это время мы с доктором Косгроувом подружились. Так вот, и Косгроув, и теперь уже возглавляемая им клиника произвели на меня неизгладимое впечатление. Они и явились причиной нашего приезда в этот город, этот «позор у озёр», который, правда, за последние годы постепенно вновь встает на ноги, вновь становится успешным и привлекательным, почему получил и второе прозвище, «Comeback city», что можно перевести как «город, сумевший вновь вернуться», но по-русски я назвал бы его «ванькой-встанькой». Пока добирались до Кливленда, мы лишний раз смогли убедиться в наблюдательности Ильфа и Петрова, отметивших странную склонность американцев давать своим абсолютно захолустным городкам самые пышные названия: Сиракузы, Помпеи, Батавия, Варшава, Каледония, Ватерлоо, Женева. Въехав же в Кливленд поздно ночью и слегка поплутав по его улицам, мы увидели, что и они отличаются весьма громкими названиями. Например, наша гостиница, расположенная рядом со зданиями клиники, называлась Юклид авеню, по-русски авеню Евклида. Могу дать голову на отсечение, что если остановить сто человек прохожих и спросить их, кто такой этот самый Юклид, по авеню имени которого они ходят, в лучшем случае ответят трое, не больше. Наутро наша съемочная группа отправилась в клинику. Тут, наверное, следует сказать, что полное название этого учреждения – The Cleveland Clinic Foundation, что следует перевести как Фонд Кливлендской клиники. Это лечебное заведение было создано четырьмя врачами вскоре после окончания Первой мировой войны и давно считается одним из десяти лучших в Америке. Ваня Ургант выразил удивление по поводу того, что такой мощный центр находится в таком, в общем, второстепенном городе. – Почему не в Нью-Йорке – вопрошал он, – ведь туда легче добраться, да и возможностей побольше? Соображение типичное для жителя России, где все всегда было предельно централизовано и где все лучшее и самое влиятельное – от науки и политики до образования и искусства – сосредоточилось в Москве и Санкт-Петербурге. В Америке все обстоит иначе: лучшие учебные заведения, такие как Гарвард, Йель, Массачусетский технологический институт, Принстон и другие, находятся не в Нью-Йорке и не в Вашингтоне, а что до лучших клиник и больниц, то они рассредоточены по всей стране. Нет ни малейших сомнений, Америка сильна, в частности, этой рассредоточенностью, отсутствием суперцентрализации, тем, что житель Нью-Йорка или Вашингтона не будет иметь доступа к школам, университетам и больницам более высокого уровня, чем тот, который живет в Канзас-сити, Омахе или… Кливленде. Как так получилось, по каким причинам, вопрос сложный, но, как мне кажется, люди, бежавшие от коронованных особ Европы в XVII–

XVIII

веках, приобрели устойчивый иммунитет к централизованной власти, а если не иммунитет, то аллергию. Недаром каждый штат, начиная с самого начала существования США, когда штатов было всего тринадцать, отстаивал свои права, свою независимость от федерального правительства, недаром в Конституции записаны и специально оговорены права штатов и их независимость от центра… * * * Кабинет доктора Косгроува лишен каких-либо украшений, если не считать стеклянной вазы, в которой разложены спиралью карандаши: все они наточены одинаково и до предела, все они стоят грифелем вверх, все они желтого цвета, все они одного размера, от них веет уверенным порядком. Входит председатель правления Фонда Кливлендской клиники. Я протягиваю руку и говорю: – Доброе утро, доктор Косгроув, я… – Тоби, – перебивает он меня, – зовите меня Тоби. Откуда взялось это прозвище – не знаю, хотя о его носителе знаю довольно много. Например, что он – отчаянный яхтсмен, который не раз принимал участие в самой престижной регате в мире – Кубке Америки; знаю и то, что он служил врачом во Вьетнаме во время войны. Знаю, что поступил в престижнейшую Медицинскую школу Гарвардского университета, мог остаться там, но по окончании погрузил свой скарб в мини-грузовик и отправился в Кливленд, поскольку из газеты узнал о наличии в клинике свободных мест и должностей, которых он дожидался бы годами, останься он в Гарварде. Наконец, знаю, что Тоби Косгроув – выдающийся кардиохирург и ученый, один из изобретателей искусственного клапана сердца. Он роста высокого, по-спортивному подтянут, и все у него крупное, какое-то истинно мужское, по крайней мере, так мне показалось: крупные руки, крупные черты лица… – Тоби, – начал я, – расскажите нам о Фонде Кливлендской клиники, что отличает ее от других медицинских учреждений Америки? Вот суть его ответа: Большинство больниц в Америке не имеют штатных врачей. Они управляются администрацией. Врачи же просто используют оборудование этих больниц для своей частной практики. Таким образом, пациент платит по двум счетам: больнице – отдельно, врачу – отдельно. В Кливлендской клинике все иначе. В 1921 году четыре врача решились посягнуть на незыблемые устои американской медицины. Их имена: Джордж Крайл, Фрэнк Банте, Вильям Лоуэр и Джон Филипп. – Они решили, что откажутся от своих личных гонораров… Всех перевели на зарплату, больница стала единым учреждением, а все доходы теперь шли на ее развитие… – …И здесь по-прежнему такая система? – Да, это по-прежнему один из принципов нашей работы… За время работы здесь я подписал порядка тридцати контрактов, я такой же сотрудник, как и все остальные в клинике. Врачи, работающие в клинике, получают заработную плату – и только. Если в Америке обычно хирург, например, не является штатным сотрудником больницы, а пользуется ею в качестве операционной базы и получает за операцию отдельную (и весьма высокую) плату, и пациент таким образом платит дважды – больнице за койку, медикаменты и уход, и хирургу за операцию, то в Кливлендской клинике хирург ничего не получает за операцию, он живет на зарплату. Это существенно снижает стоимость лечения. Кроме того, больница для врача становится «своей», а не просто местом, куда он приходит от случая к случаю. Наконец – и это совершенно не характерно для американской системы здравоохранения, здесь согласятся лечить даже того, у кого нет ни денег, ни медицинской страховки. Ильф и Петров писали об американской системе здравоохранения, что она больше похожа на «налет бандитов, чем на человеколюбивую медицинскую помощь». С тех пор ничего по существу не изменилось. Порядка сорока семи миллионов американцев не имеют медицинской страховки, без которой невозможно рассчитывать на лечение – оно настолько дорого, что лишь очень немногие могут оплачивать его. Сорок пять миллионов – это пятнадцать процентов населения США, которые фактически не могут рассчитывать на медицинские услуги. Почему это так? Тоби Косгроув отвечает: – Это на самом деле любопытно. Давайте поговорим об этом. Этих людей можно разделить на три группы. Треть из них в принципе может себе это позволить, но им двадцать два года, им кажется, что они абсолютно здоровы, так что они просто об этом не думают. Это треть. Еще одна треть пациентов подпадает под программы Медикэр и Медикэйд или другие схемы финансирования… – Им 65 лет и старше? – Да, и у них нет необходимости покупать страховку. Это вторая треть. И еще порядка пятнадцати миллионов человек в Соединенных Штатах действительно не могут себе это позволить, и при этом они не подпадут ни под одну программу, по которой они могли бы лечиться… Это действительно серьезная проблема… Все-таки поразительно. Американская медицина справедливо считается одной из сильнейших в мире. Но сама система здравоохранения, вне всякого сомнения, является одной из худших. Любые попытки сделать лечение общедоступным, как, например, в Канаде, встречают отчаянное сопротивление Американской медицинской ассоциации (АМА), это объясняется сугубо материальными интересами врачей (чтобы не сказать жадностью). Есть сопротивление и со стороны лоббистов и политических деятелей разных уровней. Они тоже твердят об опасности «введения социалистической медицины». Надо ли говорить, что подавляющее большинство американцев не имеет ни малейшего представления о том, что такое социализм? Зато они совершенно точно знают, что это нечто ужасное, угрожающее самим основам столь дорогого им американского образа жизни. За годы противостояния между СССР и США удалось сформировать у американцев реакцию на слово «социализм», которую я сравнил бы с условным рефлексом по Павлову: раздается «звонок» – слово «социализм» – и субъект начинает выделять слюну. Кстати, американец необыкновенно легко поддается идеологической обработке. Возможно, это объясняется его наивностью, тем, что он крайне мало знает о внешнем мире, еще меньше интересуется им, но это факт: там, где европеец усомнится и скорее скептически воспримет политические лозунги и трафареты, американец проглотит не только наживку, но и леску вместе с грузилом. Это поразительное отсутствие знаний доходит до курьезов. Помню, как один вполне преуспевающий господин спросил меня, правда ли, что Леннон был родственником Ленина (по-английски фамилии Lennon и Lenin звучат почти одинаково). Еще Ильф и Петров с удивлением отметили то, о чем пишу я: «В характере американского народа есть много чудесных и привлекательных черт. Это превосходные работники, золотые руки… Американцы точны, но далеки от педантичности. Они аккуратны. Они умеют держать свое слово и доверяют слову других. Они всегда готовы прийти на помощь. Это хорошие товарищи, легкие люди. Но вот прекрасная черта – любопытство – у американцев почти отсутствует». Это правда. Надо полагать, что не каждый день встречают в Америке съемочную группу из России. Но ни в самой клинике, ни в каком-либо другом месте нам не задавали никаких вопросов, кроме одного: меня покажут по телевидению? Правда и то, что Ильф с Петровым сказали о том, как американцы работают – чему мы получили подтверждение, в частности, в Кливлендской клинике: в громадных зданиях этого гигантского медицинского центра царит образцовый порядок, нет ни малейших сомнений в том, что каждый – от главного врача до последнего санитара или секретаря – превосходно знает свой маневр. Чистота образцовая, но не больничная в традиционном смысле, нет ни удручающего белого цвета стен, ни специфического больничного запаха, что и было отмечено Ваней Ургантом. Поразило его и то, что атмосфера совсем не больничная: люди бодро улыбаются, никаких скорбных лиц, никакой печали, и в операционной, куда пустили нас после того, как мы сменили два вида одежды и совершили необходимое умывание, тихо играла джазовая музыка, пока команда хирургов совершала тончайшую многочасовую операцию. Когда мы с Ваней вернулись из операционной в раздевалку, с нами случилась забавная история. Еще когда мы переодевались, нам выделили шкафчики для одежды и замки для их запирания. Я просто не поверил своим глазам – это были точно такие же стальные с кодом замки, какими мы запирали свои школьные шкафчики в моем детстве. Дали нам и написанный на бумажке шифр для отпирания замка. Так вот, запереть шкафчики удалось без всякого труда, а отпереть… Мы так и так старались, столько-то поворотов направо до такой-то цифры, столько-то налево, но замки не открывались. Ваня стал возмущаться, что нет американца, который не мог бы пользоваться такими замками, а мы какие-то недоделанные, не умеем. В конце концов мы с Ваней сдались и попросили о помощи. Один из врачей отпер замки с такой легкостью, что мы почувствовали себя личностями бездарными и никчемными, а я отметил про себя, что то, что я делал в детстве не задумываясь и без усилий, то, что умеет делать любой американец, я делать разучился. Обидно. Клиника и ее работники произвели на всю нашу съемочную группу колоссальное впечатление. Почему примеру этого удивительного учреждения до сих пор не последовало все американское здравоохранение – вопрос, который для меня остается открытым… * * * Смотреть в Кливленде особенно нечего: как многие другие американские города, он вполне стандартен. В деловом «даунтауне» торчат, словно пальцы одной руки, сиротливые небоскребы, по сути дела, нет никакой архитектуры, если не считать Зала Славы рок-н-ролла, спроектированного великим американским архитектором китайского происхождения И. М. Пеи. Впрочем, есть район красивый, и, как оказалось, весьма для нас интересный. Имя ему «Шейкер Хайтс». Поначалу это было самостоятельное поселение, которое обосновала религиозная группа «Шейкеры» («Трясуны»), но оно давно стало частью Кливленда, да не просто частью, а очень и очень элитарной частью. Перед превосходными особняками простираются ухоженные газоны и растут старинные деревья. Здесь живут люди денежные, в том числе и такие, которые стали богатыми в первом поколении. Они-то нас и интересовали. Первой в нашем списке значилась Сидел Миллер, миловидная миниатюрная блондинка, создавшая вместе с мужем компанию по выпуску предметов женской красоты. Все началось с маленькой парикмахерской мужа, там они решили наладить выпуск накладных ресниц, сделанных из натурального волоса. Это оказалось необыкновенно успешной удачной идеей, пришли первые деньги, которые они вложили в долгосрочный проект: воспитание нового типа парикмахера. – До этого времени, – сказала Сидел Миллер, – отношение к парикмахеру было плевое, сами представители этой профессии не гордились своим делом, в них не было чувства собственного достоинства. Мы с мужем решили, что это неправильно. Ведь парикмахер – это человек, который физически дотрагивается до вас, мы позволяем делать это только врачу, больше никому. Парикмахер – это еще и психолог, с ним делятся, с ним советуются. Вот мы и решили сделать из парикмахера человека, уважаемого другими и чувствующего свое значение. Мы для этого наняли психолога, затем создали школы, не только в Кливленде, но и во многих других городах. Одновременно с этим мы придумывали много другого – в наших салонах красоты мы стали предлагать самые разные услуги – массажи, например, мы создали новые кремыыыыы!!!.. Одним словом, Сидел и Арнольд Миллер, начав с нуля, выстроили мощнейшую и популярнейшую фирму. Очень похожую историю рассказал нам Ларри Поллок, сын беднейших иммигрантов из Минска, человек, который начал работать с 14 лет и который, пройдя через множество испытаний, сегодня является владельцем крупнейшей сети книжных магазинов «Бордерс». Когда я спросил и ее, и его, как обстоят дела сегодня со знаменитой американской мечтой о том, что в Америке любой человек может добиться всего, что он захочет, я получил на удивление похожие ответы. Сидел Миллер: – Если вы способны усердно работать, готовы работать с людьми, здесь, в Соединенных Штатах, вы можете добиться всего, чего желаете. Все возможно. Это требует времени, терпения и огромного труда. Но это возможно. Ларри Поллок: – Я верю, что если много работать и сосредоточиваться на работе, вы сможете хорошо заработать… И один из великих принципов, который является частью американской мечты, – это возможность отдавать что-то, тем самым помогая другим людям. Об этом вы можете судить по клинике в Кливленде, которую спонсируют частные лица. Не все американцы согласятся с этим. По ходу нашего путешествия мы встречали людей, которые говорили, что американская мечта еще реальна, но не так, как это было когда-то, а некоторые говорили, что ее больше не существует и вовсе. Но таких было мало. Подавляющее большинство верит в эту мечту – и именно поэтому она реальна. Есть еще одно соображение, о котором я, возможно, уже писал, но считаю столь важным, что повторюсь: человек часто добивается невозможного именно потому, что он не знает, что это невозможно. В американском характере есть, по-моему, одна совершенно уникальная черта – убеждение, что все возможно. Это сродни ребенку, который берется делать то, что взрослый делать не будет, потому что он, взрослый, знает, что ничего из этого не выйдет. Ребенок этого не знает, он просто делает – и часто преуспевает. Кливлендская клиника тому подтверждение. Глава 4 Sic transit gloria mundi Мы на своем «Форд-Эксплорере» въехали в его роддом – на завод Форда в городе Дирборне. Я не знаю, что чувствовала наша «Генриетта», вернувшись к месту своего рождения, мы же не могли оторвать глаз от этого гигантского заводища. Поражены были в свое время и Ильф с Петровым, но как же различается то, что видели они и видели мы: «День был ужасен. Холодная водяная пыль носилась в воздухе, покрывая противным гриппозным блеском крыши, бока автомобилей и низкие здания Мичиган-авеню, соединяющей Дирборн с Детройтом… Улица кончилась. С высоты эстакады открылся суровый индустриальный вид. Звонили сигнальные колокола паровозов, разъезжающих между цехами. Большой пароход, свистя, шел по каналу, направляясь к самой середине завода. В общем, здесь было все то, что отличает промышленный район от детского сада, – много дыма, пара, лязга, очень мало улыбок и счастливого лепета. Тут чувствовалась какая-то особая серьезность, как на театре военных действий, в прифронтовой полосе…». Наш же день был прекрасен. Яркое солнце освещало белоснежные громадины цехов, не было видно ни дыма, ни пыли, а в самих цехах не было ни пара, ни лязга. Не звонили паровозные колокола, не свистели пароходы. Было на удивление тихо. Потом мы выяснили, что пароходы давно не являются средством транспорта заводской продукции, а паровозы заменены современными электровозами, которые, как известно, в колокол не бьют. Изменились в неменьшей степени цеха: они светлые, чистые, оборудованы мощными кондиционерами, а что до конвейеров, то с ними произошла удивительная метаморфоза: не они двигаются, а двигается пол, на котором стоят сборщики. И самое поразительное: крыши цехов сделаны из стальной сетки, покрытой растительностью. Газон не газон, а плотная растительность, которая не пропускает воду, но пропускает воздух, удерживая при этом тепло зимой и прохладу летом. На этой «живой крыше» даже гнездятся птицы – мы с Иваном просто опешили, когда увидели, как при нашем приближении взлетел – нет, не голубь, а ястреб! Все, кажется, замечательно, но… Было время, когда Америка была не просто ведущей автомобильной державой мира, она была единственной, ни одна страна не могла сравниться с ней. Первую роль в этом сыграл как раз Генри Форд, ведь именно он считал, что автомобиль должен быть доступен каждому американцу, а не элите, как это было в Европе. Именно массовый автомобиль явился мощнейшим импульсом для всей американской индустрии, именно автомобилестроение подтолкнуло строительство знаменитой всеамериканской дороги. Можно сказать, что американский автомобиль стал локомотивом всей американской экономики. Но оторвавшись от всего остального мира и будучи совершенно уверенными, что ни одна страна не сможет бросить вызов, и «короли индустрии» стали почивать на лаврах. Не успели они оглянуться, как ведущей автомобильной державой стала Япония, машины, выпускаемые «Хондой», «Мицубиси», «Тойотой», захватили треть американского рынка, к тому же на пятки стали наступать «Фольксваген», «Ауди», «BMW» и «Мерседес». Когда-то в детстве я придумал такую игру: когда я шел по улице, я подсчитывал сколько машин какой марки припаркованы на моей стороне: побеждал то «Бьюик», то «Форд», то «Шевроле», из машин шикарных дуэль шла между «Кадиллаком» и «Паккардом», иностранные же марки почти никогда не попадались. Когда я теперь приезжаю в Нью-Йорк, я играю в другую игру: каких машин будет больше, американских или иностранных, и неизменно побеждают последние. Правда, в «серединной» Америке и, конечно, в сердце автомобильной промышленности – Детройте и Дирборне – больше машин американских. Скорее всего, это связано с большей консервативностью проживающих там жителей и, возможно, с некоторым чувством патриотизма. Но факт остается фактом: иномарки теснят марки национальные. Объяснение простое: они лучше американских, реже выходят из строя, экономичнее и лучше держат дорогу. Если они и уступают в чем-то, так это в комфорте, качестве, которые для американца имеют первостепенное значение. Как-то мне в голову пришла мысль, что внешний вид автомобиля является показателем уровня страны в неменьшей мере, чем, скажем, архитектура. Если это так, то Америка достигла своего пика в середине пятидесятых годов прошлого века. Ах, что это были за машины! Не машины, а дворцы на колесах – огромные, ярко окрашенные, с отделкой из блестящего никеля, напоминавшие в своей хвостовой части дельфинов, устремленные вперед, всем своим видом утверждавшие, что им подвластна любая скорость, любые расстояния. Иногда сегодня такая машина проедет – и все замирают, глядя ей вслед. Будто слышится глубокий вздох ностальгии по тем светлым, легким, радостным временам. Посмотришь на такое чудо, сравнишь его с машинами нынешними – безликими, тупыми, похожими друг на друга, как близнецы-братья, и невольно подумаешь: sic transit gloria mundi, так проходит слава мирская… Невольно возникает такое ощущение, что всё в прошлом, причем это чувство усиливается, как ни странно, при посещении некоторых замечательных, даже удивительных мест. К ним относится Музей Форда, в котором выставлены почти все модели, когда-либо выпущенные заводом. Мы с Иваном не могли оторвать глаз ни от самого первого творения Генри Форда, двухцилиндрового квадроцикла, ни от «Форда-Виктории» – той самой модели, на которой супруги Адамс и Ильф с Петровым пересекли Америку. Мы заметили, однако, что выставка заканчивается легендарным «Фордом-мустангом», ни одной современной машины мы не увидели. Да и зачем выставлять их – они безнадежно проиграли бы своим удивительно красивым предшественникам. Еще более удивительным местом является Гринфилд-вилладж, самый большой музей под открытым небом в Америке, если не во всем мире. Об этой «деревне» Ильф и Петров писали: ««Деревня» – это недавнее начинание Форда. Трудно ответить на вопрос, что это такое. Даже сам Форд вряд ли мог бы точно объяснить, зачем она ему понадобилась. Может быть, ему хотелось воскресить старину, по которой он тоскует, а может быть, напротив, хотелось подчеркнуть убожество этой старины в сравнении с техническими чудесами современности.» Нам же показалось, что это совсем не так. Форд хотел, чтобы американцы помнили о своем прошлом, он прекрасно знал, как склонны его соплеменники смотреть только вперед, как легко они забывают о былом. Он свез сюда все технические достижения прошлого Америки, в том числе и дом, в котором работал его близкий друг и гениальный изобретатель Томас Эдисон. Когда Эдисон как-то сказал, что хотел бы, чтобы его лаборатория всегда стояла на своей родной земле в Менло-парке, Форд добился того, что шесть гигантских грузовиков привезли из Менло-парка несколько тонн этой земли, а потом установил на нее дом Эдисона. Посетители могут ознакомиться здесь со своей историей – не по книгам, не по рассказам, а зримо, предметно. Они могут прокатиться, как прокатились мы, в знаменитой «Модель-Т», той самой, которая и стала первым массовым автомобилем в мире. Тут же в громадном ангаре выставлены другие экспонаты: лимузин президента Эйзенхауэра, побывавший на Ялтинской конференции в 1944 году; лимузин, в котором был убит Джон Кеннеди; автобус, везший чернокожую американку Розу Паркс, которая отказалась уступить свое место белому человеку, за что она была арестована, и с чего началось движение чернокожих американцев за гражданские права. Это все удивительно интересно, но это все о прошлом… Чуть не забыл: на заводе Форда присоединился к нам наш «Мистер Адамс», мой друг и стопроцентный американец Брайан Кан. Спешу познакомить с ним и вас, дорогой читатель. Брайан – сын известного американского кинодеятеля Альберта Кана, американского коммуниста, ставшего объектом преследования Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Комиссию возглавлял печальной памяти сенатор Джозеф МакКарти. Отказавшись «стучать» – назвать фамилии знакомых ему в киноиндустрии коммунистов, – Альберт Кан был приговорен к тюремному заключению за «неуважение к Конгрессу» и стал одним из знаменитой «голливудской десятки». Мой отец, работавший в Америке в кинокомпании «Метро-Голдвин-Мейер», был с ним хорошо знаком, и это знакомство привело к тому, что много лет спустя, кажется, году в 1963-м, познакомился с ним я. Это было знакомство поверхностное, не приведшее к каким-либо отношениям. Вторая наша встреча произошла в 1987 году, когда Брайан привез на Московский кинофестиваль документальный фильм о советско-американском проекте спасения сибирского журавля. Тогда же, в 87-м, он сыграл ключевую роль в том, что я написал книгу «Прощание с иллюзиями», ставшую в Америке бестселлером. Но это уже другая история. Мы не виделись с ним лет пятнадцать, но вот в 2006 году он приехал в Москву и мы встретились вновь. Брайан мало изменился: высокий, стройный, с чуть тронутыми сединой каштановыми волосами, точный до занудства, любитель розыгрышей, тот, кто в Америке называется Jack of all trades, что по-русски можно перевести как «и швец, и жнец, и на дуде игрец». Посудите сами: юрист, ведущий на радио собственную программу, писатель, кинодокументалист, политический деятель и активный борец в области экологии и охраны окружающей среды. Жил он и на Восточном, и на Западном берегах США, жил он и между ними, но все последние годы живет в городе Хелена в штате Монтана. Кроме того, он – заядлый рыбак и охотник. Последнее явилось причиной постоянных споров между ним и Иваном, который называл его «убийцей оленей». Споры эти иногда становились довольно жаркими, и я делал все возможное, чтобы снизить их накал. Признаться, я не любитель охоты. Когда-то я подстрелил зайца, который стал кричать, как раненый ребенок, на чем моя карьера охотника завершилась навсегда. Брайан как-то сказал мне, что любит охотиться на зверя, в частности на медведя, с помощью лука и стрел. Как он сказал, это уравнивает шансы. Я ответил, что когда медведь научится отстреливаться, тогда и только тогда шансы станут равными. На Брайана это не произвело никакого впечатления. Когда мы встретились с ним весной 2006 года в Москве – а я уже знал, что в июле мы начнем свое американское путешествие, – я предложил ему стать нашим американским попутчиком. Брайан согласился – правда, только тогда, когда выяснил, сколько ему будут платить. Я же говорю, зануда. Все-таки мы сами, да и все наши начинания сильно зависят от обстоятельств. Например, будь моим напарником не Ваня Ургант, а кто-то другой, получился бы совсем другой фильм. Точно так же, даже не знаю, как бы мы справились без Брайана Кана из Монтаны – именно так он знакомился с каждым новым человеком: он протягивал руку и неизменно говорил: Брайан Кан из Монтаны (как-будто именно это имело принципиальное значение). Но до чего он оказался полезным! Во-первых, он стал третьим в нашей «Генриетте» водителем, причем водителем превосходным (он оказался крайне низкого мнения о водительских способностях всех остальных, кто сидел за рулем, считая, что путешествие обошлось без аварий и членовредительства только по божьему промыслу). Во-вторых, он оказался превосходным интервьюером, мгновенно располагал к себе совершенно незнакомых ему людей, необыкновенно легко вступал с ними в разговор, располагая их к откровенности. В-третьих, его отличало поразительное водительское чутье на дороге, он всегда ехал туда, куда ехать было надо, при этом выказывая полное презрение к