Текст книги "Одноэтажная Америка"

Автор книги: Владимир Познер

Соавторы: Ярослава Ромашко,Иван Ургант,Брайан Кан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

DRIVETHROUGH

WEDDINGS», у домика небольшой указатель со стрелкой, объезжаете домик с правой стороны, выезжаете с левой и по левую руку вы видите довольно большое окно. Оно закрыто, но сквозь стекло вы видите, что висит картиночка, декорированная сердечками, на которой написано: «Гудните». Мы «гуднули», окно почти сразу же открылось (в Америке окна открываются и закрываются вверх-вниз, как раздвижные двери, но только поставленные вертикально) и в проеме появился улыбающийся человек лет сорока. Последовал следующий разговор: Ургант: Здравствуйте! Человек в окне: Здравствуйте, как ваши дела? Познер: Хорошо, а как дела у вас? Человек в окне: Очень хорошо, спасибо. Скажите, пожалуйста, вы собираетесь пожениться? Ургант: Пока еще нет. Но это можно сделать, не выходя из машины? Человек в окне: Да, но в машине должны быть мужчина и женщина. Познер: И все? Человек в окне: Это единственное окно во всем мире, где вас никогда не спросят, возьмете ли вы картофель фри с этим заказом. Первоначально это было создано для инвалидов. Но сейчас такое бракосочетание становится все более популярным: люди приезжают на мотоциклах, в повозках, запряженных лошадьми, на велосипедах… Познер: Ух ты, а сколько церемоний в день вы проводите? Человек в окне: Приблизительно сто в день. Не забывайте, весь мир приезжает в Лас-Вегас, чтобы пожениться. Познер: Что их привлекает? Человек в окне: Азартные игры, думаю. Мы много чего еще увидели в Вегасе. Побывали в святая святых казино «Белладжио» – наблюдательном пункте, откуда двести пятьдесят камер наблюдают за всеми игорными столами и автоматами в поисках шулеров и жуликов, где сами наблюдатели, имена и даже лица которых засекречены, являются психологами, которые могут определить подозрительных по одежде, по походке, по тому, как они держат карты, по жестам и выражению лица. Побывали мы в специальной клинике, где лечат тех, кого поразила игорная страсть, людей, которые просадили все до последнего цента (как рассказала нам одна женщина – здесь все лечатся инкогнито – «был случай, когда я потеряла пятьсот долларов, выйдя из дома, чтобы купить батон хлеба – по пути увидела игорный автомат…»). Как выяснилось, клиника существует на деньги казино, которые оплачивают работу врачей и сам курс лечения. Побывали у генерального менеджера крупнейшего казино, и когда, после посещения клиники, я спросил его, не чувствует ли он некоторую вину за несчастных людей, которые разорились за его столами, он ответил: – Нет, не чувствую. Посмотрите на меня: видите, какой я толстый? Кто виноват в этом? Я виноват. Я понимаю, что надо меньше есть, что надо заниматься спортом, надо вести другой образ жизни. Но я этого не делаю, это мой выбор, некого винить, кроме себя. То же самое можно сказать о тех, кто играет. Это их выбор, никто не заставляет проигрывать последнее. Я им сочувствую, но это не моя вина. Побывали в ломбарде, где миловидная итальянка, осевшая в «городе греха», как часто называют Лас-Вегас, рассказала нам о том, как здесь оставляют самые разные предметы в обмен на деньги – от дорогущих часов до пиджаков и зонтиков. – Мы оцениваем предмет и даем под залог предмета деньги, но не больше двух тысяч долларов. – Часто ли возвращаются они, чтобы выкупить оставленное? Она очаровательно улыбнулась и сказала: – Если бы часто возвращались, не было бы этого бизнеса. Побывали в одном из гостиничных номеров, предназначенных для «high rollers», для тех, кто играет по-крупному и для которых в самом казино есть отдельные и только для них доступные залы, в которых жетоны для «одноруких бандитов» могут стоить тысячу и более долларов за штуку. На стенах этих номеров висят оригиналы Пикассо, Ренуара, роскошь невообразимая. Походив по одной из спален такого номера, Ваня бросился на кровать необъятных размеров и сказал: – Все, я остаюсь здесь. Я подумал, что из Вани получился бы первоклассный крупье, я вообразил себе, как он, высоченный, чуть недобритый, стоит за столом, где играют в очко, обворожительно улыбаясь, собирая вокруг себя толпы женщин, которые, заглядывая в его темные с поволокой глаза, забывают о деньгах и готовы проигрывать без конца, лишь бы постоять около нашего сердцееда. Когда мы выезжали из Вегаса, Ваня, сидевший рядом со мной, тихо напевал песню, которую на весь мир прославил дуэт Саймона и Гарфункела, «Bye-bye, love, bye-bye, happiness, hello loneliness, I think I’m gonna die…». Но несмотря на калейдоскоп впечатлений, я, каждый раз вспоминая Лас-Вегас, вижу улыбающееся лицо мужчины в окне «Свадьбы сквозного проезда», мужчины, олицетворяющего собой абсолютный предел американского сервиса. Глава 10 Как сержант ВДВ Шейнин изменил свое мнение о «гнойных пидерах» Я, как и многие, если не большинство, слышал об Эльдорадо, о «Золотом» месте, где в 1849 году нашли золото. Я, как и вы, слышал о знаменитых «сорокодевятниках», как прозвали тех, кто, побросав все, кинулся в Калифорнию за золотом. И вот, держа путь в Сан-Франциско, мы попали в какой-то пустынный, заброшенный городок, каких, кстати говоря, мы встречали на своем пути множество. Стояли бревенчатые дома, там-сям валялись кучки мусора, все это производило жалкое впечатление. Догадаться, что это и есть легендарно-сказочный Эльдорадо, было невозможно, но это был именно он. Когда-то бурлящий, многотысячный город золотоискателей, город, в котором делались и терялись состояния, город романтиков и бандитов, город, послуживший основой для многих рассказов Джека Лондона, для «Золотой лихорадки» Чарли Чаплина, превратился в город-призрак. Впрочем, не совсем. Оказалось, что в Эльдорадо живет одна семья, у нее есть свой магазин-музей, в котором она торгует всякого рода стариной, относящейся к золотым денечкам золотого города. Поразительные люди, эти американцы. Ну, подумайте сами: здесь нет ничего, все, что было когда-то, то исчезло. Ну зачем оставаться, надо, как говорится, делать ноги, искать другое место, ведь так? Нет, не так, отвечают они, надо постараться выжать из любой ситуации, даже безнадежной, все, что только можно. И выжали: сюда приезжают туристы, и им устраивают экскурсии, показывают заброшенные шахты, в глубоких карманах которых все еще таится золото, показывают, как жили золотоискатели, что ели, как одевались. Тут расскажут, что именно здесь родились джинсы, самое американское из всех американских изобретений. Правда, рассказчик либо заблуждается, либо приукрашивает, но сама эта история достойна внимания: Некто Якоб Юфес родился в Риге в 1834 году. Двадцать лет спустя он эмигрировал в Нью-Йорк, где изменил фамилию на Дейвис. В 1856 году он переехал в Сан-Франциско, затем в Канаду, вернулся в Сан-Франциско, а в 1868 году осел в городе Рино, штат Невада, где вложил деньги в пивоваренное дело и… разорился. Годом позже он открыл мастерскую по пошиву палаток, покрывал для карет, конских одеял и спецовок. Поскольку часто рвались карманы на производимых им рабочих брюках, Дейвис решил крепить их заклепками, которые использовались для конских одеял. Штаны с заклепками стали продаваться как горячие пончики, и Дейвис решил их запатентовать – да не было у него лишних шестьдесят восемь долларов, которые требовались для патента. Тогда он написал человеку, у которого он покупал ткани разного рода, предложив ему войти в дело и разделить патент пополам. Того человека звали Леви Страусс. Леви Страусс родился в 1829 году в Боттенхайме, Германия, он эмигрировал в Нью-Йорк в 1847 году, а в 1853 переехал в Сан-Франциско, где основал компанию по торговле галантерейными изделиями и тканями: Levi Strauss & Со. Он сразу принял предложение Дейвиса, и в 1873 году патент был выдан. Таким образом, самое американское изобретение, ставшее самой популярной одеждой не только в Америке, но и во всем мире, было изобретено двумя иммигрантами, евреем из Риги и немцем из Баварии, а местом рождения их джинсов можно считать Сан-Франциско. Расставшись с последними жителями Эльдорадо, мы поехали дальше, и у самых подступов к Сан-Франциско увидели выставку автомобилей. Огромная территория была сплошь заставлена автомобилями самых разных лет, но все они выглядели так, будто только что сошли с конвейера. Часть была выставлена напоказ – предмет гордости и любви тех, кто годами собирал запчасти, вытачивал то, что уже найти было невозможно, сдувал пылинки со своих возвращенных к жизни детишек. Часть была выставлена на продажу. Какие же это были красавцы! Ваня запал на темно-зеленый «Форд-мустанг» 1957 года. – Владимир Владимирович, – трагически стонал он, – всего за тринадцать тысяч долларов! Всего-то! – Ну, так купите. – Купил бы, но забыл в номере гостиницы как раз тринадцать тысяч. Огромное удовольствие было наблюдать за теми, кто вернул эти старые машины из небытия: они большей частью сидели на раскладных матерчатых стульях, чаще всего немолодые, пузатые дяди в джинсах и ковбойских сапогах. Сидели около своих машин спокойно, переговариваясь с ленцой, разглядывая с прищуром проходящих. От них веяло чувством собственного достоинства. Разговорившись с одним из них, я рассказал ему о том, как я подростком играл «в машины»: идя в школу, считал, машин какой марки окажется больше. Тогда машины разных марок сильно отличались друг от друга, невозможно было спутать «Форд» с «Шевроле», «Студебеккер» с «Крайслером», «Додж» с «Понтиаком», «Кадиллак» с «Паккардом». А теперь в эту игру играть невозможно, все машины похожи друг на друга. Мой собеседник кивнул и сказал: – Не отличить, это факт. – Потом сплюнул и добавил: – Время такое, ни к чему отличаться. И вот тут-то у нас с Ваней Ургантом возник серьезный и принципиальный спор. Все началось с того, что я, восхитившись необыкновенной красотой сиявших в лучах солнца автомобилей, сказал: Познер: Так же, как джаз того времени был необыкновенно радостным, так и машины, они отражают какой-то подъем, какой-то оптимизм, вот радость. Смотришь на них и улыбаешься как идиот, идешь и улыбаешься. Ургант: А почему такой закат-то сейчас? Познер: Значит, что-то происходит внутри, что-то в организме происходит. То, что это не радостное – факт. И это в музыке, кстати говоря, которую вы так любите, вот эту вот современную музыку. В ней мало очень радости, в ней есть другое. Для меня, по крайней мере, в ней есть отчаяние, в ней есть… как это сказать… Ургант: Ну, я не соглашусь с вами. Познер: Как это сказать… Даже не отчаяние… Ургант: Владимир Владимирович, я не соглашусь. Познер: Но радости никакой. Ургант: Да есть там радость. Познер: И улыбаться совершенно не хочется. Ургант: Владимир Владимирович, вы просто не любите современную музыку. Спор затянулся довольно надолго, но каждый остался при своем мнении. Я по-прежнему убежден, что музыка сороковых-пятидесятых в Америке была намного более жизнерадостной, чем сегодня; уверен я и в том, что глобализация привела и приводит к единообразию. Впрочем, мой внук Коля, который родился и живет в Берлине, за версту отличает все модели автомобилей друг от друга, как это делал я в далеких сороковых и пятидесятых, так что, возможно, я и заблуждаюсь. * * * «Это самый красивый город в Соединенных Штатах Америки. Вероятно, потому, что нисколько Америку не напоминает. Большинство его улиц подымаются с горы на гору. Автомобильная поездка по Сан-Франциско похожа на аттракцион «американские горы» и доставляет пассажиру много сильных ощущений. Тем не менее в центре города есть кусок, который напоминает ровнейший в мире Ленинград, с его площадями и широкими проспектами. Все остальные части Сан-Франциско – это чудесная приморская смесь Неаполя с Шанхаем. Сходство с Неаполем мы можем удостоверить лично. Сходство с Шанхаем находят китайцы, которых в Сан-Франциско множество… На наш европейский взгляд, Сан-Франциско больше похож на европейский город, чем на американский. Здесь, как и везде в Соединенных Штатах Америки, непомерное богатство и непомерная нищета стоят рядышком, плечо к плечу, так что безукоризненный смокинг богача касается грязной блузы безработного грузчика. Но богатство здесь хотя бы не так удручающе однообразно и скучно, а нищета хотя бы живописна. Сан-Франциско – из тех городов, которые начинают нравиться с первой же минуты и с каждым днем нравятся все больше». Это, как вы, конечно, поняли, Ильф и Петров. Интересно, что, уже уезжая из Сан-Франциско и делясь впечатлениями, мы – Ваня, Брайан и я – разошлись в оценках, кроме одной: что Сан-Франциско самый красивый город Америки. Но если и Брайан, и Ваня согласились с Ильфом с Петровым в том, что это город скорее европейский, нежели американский, я с этим согласиться не могу никак: для меня Сан-Франциско – сугубо американский город, он не мог бы появиться нигде, кроме Америки, он совершенно не похож ни на Питер, ни на Неаполь, ни, как утверждал Ваня, на Стокгольм; о Шанхае ничего сказать не могу, не был, но судя по фотографиям и киносъемкам этого «китайского чуда» – не похож, хотя бы потому, что я не ощутил наличия души у «чуда», а у Сан-Франциско невозможно не ощутить ее, и, может быть, именно эта душа и придает городу то исключительное обаяние, которое сразу же пленяет приезжего. Красот много в Сан-Франциско, но выделяется среди них сказочный мост Золотых Ворот. Рассказывают, что выдающийся конструктор самолетов Андрей Николаевич Туполев как-то сказал: «Некрасивая машина летать не будет». Мост будет служить мостом независимо от его внешнего вида, это понятно, но мост – это часть города, часть ландшафта… Прав был старик Туполев, прав, есть связь между эстетикой и прикладным применением чего-либо. Попробуйте представить себе Сан-Франциско без этой грациозной стальной нити, повисшей высоко над входом в бухту Золотых Ворот; издали сотни и тысячи вертикальных тросов, удерживающих всю конструкцию, кажутся музыкальными струнами невиданного инструмента, созданного для забавы Бога Ветров. Мост выкрашен не в традиционный стальной цвет, а в цвет красноватой охры. Собственно, этой антикоррозионной краской покрывают изначально все мосты, потом уже красят в цвет металла. Говорят, что когда перед глазами жителей Сан-Франциско предстал красный мост на фоне голубого неба, они обратились к городским властям с просьбой, чтобы стальной краской его не покрывали. Не знаю, правда это или нет, но и в самом деле, красота необыкновенная. Нет большего удовольствия сначала насладиться видом моста, а затем трусцой пробежаться по нему от Сан-Франциско до начала графства Марин, время от времени глядя вниз на сине-зеленые воды Тихого океана, увенчанные белыми барашками и рисунками волн, говорящими о мощном течении. Дальше виднеется остров Алькатрас, теперь уже не самая страшная тюрьма Америки, а музей, где можно увидеть камеру, в которой сидел сам Аль Капоне. Говорят, никому не удалось сбежать с Алькатраса, хотя трое заключенных исчезли: то ли утонули, то ли стали закуской большой белой акулы (они нерестятся в этих водах), то ли и в самом деле сбежали так, что никто никогда больше ничего о них не слышал. Кстати, Капоне как раз сидел там в то время, когда побывали в Сан-Франциско Ильф с Петровым, сидел за неуплату налогов, хотя было хорошо известно, что он был главой организованной преступности Чикаго, что на его счету было множество кровавых убийств, что он сколотил состояние на грабежах, бутлегерстве, проституции и прочих уголовных делах. Но, поскольку не смогли поймать его ни на чем другом, поймали на неуплате налогов. Заковыристая это штука, американское правосудие, нельзя сказать, чтобы оно было слепо и глухо к богатству и положению подсудимого. Состояние Капоне оценивалось тогда в сто миллионов долларов – в сегодняшних деньгах это что-то порядка одного миллиарда. Капоне был приговорен к одиннадцати годам тюрьмы в 1931 году, но в 1939-м был выпущен в связи с обнаружением у него последней стадии сифилиса. Он умер в своем флоридском имении в 1947 году. Американская Фемида, чьи глаза завязаны, чтобы она ничего не видела, и которая держит в одной руке весы, а в другой – меч, достойна, на мой взгляд, уважения, она все-таки дает американцу право надеяться на справедливый суд, но, как точно отметил Оруэлл, «все животные равны, но некоторые животные равнее других». Помимо всего прочего, мост Золотых Ворот притягивает самоубийц – согласно данным полиции города, отсюда бросаются в среднем раз в пятнадцать дней, летят вниз и через четыре секунды ударяются о воду со скоростью сто двадцать километров в час. За все годы лишь шесть человек выжили, хотя и стали пожизненно инвалидами. Одна женщина выжила без особых увечий, но через год бросилась вновь, на сей раз с концами. Сан-Франциско славится не только своим мостом, но и Чайна-тауном, районом, в котором проживают китайцы, и Кастро, районом, в котором проживают гомосексуалы. Чайна-таун – буквально «китай-город» – поражает прежде всего тем, что, попав в него, ты попадаешь в другую страну. Здесь почти не говорят по-английски, все надписи – по-китайски, торгуют китайскими товарами, в продовольственных магазинах предлагают только китайскую еду. Первые китайцы появились здесь давно, еще в

XVIII

веке, даже раньше, но это были китайцы обеспеченные – купцы, торговцы, люди образованные и работящие. Их приняли с распростертыми объятиями. Но когда «золотая лихорадка», словно гигантский магнит, притянула сюда десятки тысяч бедных китайцев, готовых работать день и ночь за гроши, отношение изменилось. Дело дошло до принятия законов, запрещавших приезд китаянок («чтобы не расплодились»), в результате чего соотношение китайцев к китаянкам в последней четверти

XIX

века стало 29:1; потом был принят закон, вообще запрещавший иммиграцию китайцев. Позже эти ограничения были отменены, но чайна-тауны, как мне кажется, образовались как своего рода опорные пункты или крепости, в которых китайцы-иммигранты могли укрыться от враждебного им внешнего мира. В течение долгих лет чайна-тауны были центрами контрабанды, наркобизнеса и проституции. Сегодня это уже не так; в Сан-Франциско Чайна-таун стал одним из самых посещаемых туристами мест, но в отличие от прочих иммигрантских районов, которые, возникнув и окрепнув, потом стали исчезать по мере того, как второе и третье поколения иммигрантов становились «настоящими» американцами (влияние «плавильного котла»), чайна-тауны не исчезают. Более того, они расширяют свои границы. Так, «Маленькая Италия», одно из самых примечательных мест Нью-Йорка, почти исчезла: ее поглощает и скоро поглотит Чайна-таун. Не подает признаков увядания и Чайна-таун Сан-Франциско, куда мы пришли, чтобы поговорить с местными жителями о том, в какой степени для них «плавильный котел» является реальностью: как выяснилось, большинство об этом «котле» и слышать не слышали. Вы можете представить себе, что есть люди, которые родились в Чайна-тауне, прожили там всю жизнь и умерли там, так ни разу не выйдя за его пределы? Вы можете себе представить, что добрая треть живущих в Чайна-тауне вообще не говорят по-английски? Пообщавшись с некоторыми из тех, кто говорит, мы узнали, что: – Хотя среди всех национальных меньшинств Америки китайцы стоят на первом месте по уровню образования и заработку, они продолжают испытывать дискриминацию и в своем большинстве чувствуют себя «американцами с изъяном», как выразился один из них. – Иммигрируют в Америку китайцы старшего поколения и работают по 18 часов в сутки, чтобы приехали их дети для получения образования. Они закончат здесь университет, а потом возвратятся в Китай, но уже с совершенно другими возможностями, – так сказала нам хозяйка пошивочной мастерской: – Мы готовы на все, лишь бы дать нашим детям образование. – «Китайский мир» остается совершенно закрытым: сколько бы мы ни намекали, что хотели бы побывать дома у какой-нибудь китайской семьи, мы неизменно получали вежливый, но совершенно определенный отказ. У меня сложилось впечатление, что если можно говорить об американце французского, немецкого, русского, итальянского, ирландского и прочего происхождения, то говорить об американце китайского происхождения нельзя. Вспоминается ответ одного из них, которому Брайан задал вопрос: может ли китаец-иммигрант рассчитывать на успех, если он упорно трудится и хорошо говорит по-английски? Вот его ответ: – Есть большие шансы, но ничего не гарантировано. Я знаю нескольких одноклассников, которые свободно говорят по-английски, имеют хорошее образование и деньги, но они все равно предпочли вернуться в Азию. Из-за дискриминации. Потому что мы не выглядим «как американцы». Они смотрят на наши азиатские лица и говорят: «О, он иммигрант», хотя мы живем здесь уже пять поколений. Как мне кажется, «американец китайского происхождения» – это китаец, родившийся в Америке, пусть даже в пятом поколении, но в душе он остается больше китайцем, чем американцем. Я, например, думаю, что во время Олимпийских игр 2008 года в Пекине «американские китайцы» будут болеть не за Америку, а за Китай. Это тот случай, когда не сработали ни «плавильный котел», ни «салатница». * * * Артем Шейнин, наш креативный продюсер, «афганец», вэдэвэшник, не любит гомосексуалов. Прочитал предложение и подумал: нет, не то. При упоминании «голубых» лицо Артема каменеет, в голубых глазах появляется стальной блеск, губы сжимаются в тонкую прямую линию, в общем, сказать «не любит» – ничего не сказать. Нам предстоял визит в район Кастро, который, если верить рекламным данным, является самым большим в мире местом проживания геев. Так было не всегда. В начале XX века этот район назывался «Маленькой Скандинавией», здесь в основном жили выходцы из Швеции, Норвегии и Финляндии, потом их место заняли ирландцы, и лишь в шестидесятых годах Кастро стал столицей геев. Именно отсюда в самом начале восьмидесятых годов пошла неизвестная эпидемия, которая получила название «синдром приобретенного иммунодефицита» – СПИД. Я никогда не понимал тех, кто испытывает неприязнь к людям иной сексуальной ориентации. Мне всегда казалось, что два взрослых человека имеют право жить так, как они того хотят. Я считал и считаю, что любое преследование человека по признаку сексуальных предпочтений – варварство. Вместе с тем, мне кажется странным стремление геев публично демонстрировать свою приверженность к однополому сексу с помощью радужных флагов и баннеров, равно как и парадов. Правда, они долгие годы подвергались дискриминации, да и сегодня продолжают ощущать осуждение общества – осуждение, я бы добавил, вполне лицемерное. Яркий пример – служба в Вооруженных силах США. Долгие годы гомосексуалам военная служба была запрещена. Долгие годы они боролись за право защищать свою страну с оружием в руках. Наконец, приняли совершенно поразительный закон: гомосексуалы по-прежнему не имеют право служить в Вооруженных силах США; но тот, кто записывает волонтера, не имеет права спросить его о его половой ориентации, и поэтому если желающий служить сам не скажет об этом ничего, его обязаны принять. Этот закон получил название «Не спрашивай – Не говори». Наш поход в Кастро был обусловлен желанием посмотреть, как выглядит район, в котором живут преимущественно геи, как ведут они себя на «своей» территории. Артем передвигался так, как, возможно, передвигался в Афгане, ожидая внезапного нападения моджахедов. Но никакого нападения не было. Да, мимо нас шли, обнявшись, мужские пары, да, были магазины книг, календарей и прочих предметов «для геев», да, одежда, выставленная в витринах, отличалась некоторой остротой, но в общем – район как район. В помещении кинотеатра «Кастро», великолепного образца стиля «модерн» 1922 года, мы провели несколько интервью, из которых явствовало, что эти люди в свое время собрались здесь, в Сан-Франциско, потому что это был и остается самый либеральный город Америки, который позволяет каждому человеку быть тем, кто он есть. Это были люди, пострадавшие от дискриминации, преследуемые, это были люди, которых в свое время первыми стал косить вирус иммунодефицита, но это были люди совершенно адекватные, умные, тонкие, с хорошим чувством юмора, и мне хотелось, чтобы их увидели наши будущие зрители в России, которые, увы, не отличаются толерантностью и в своем большинстве находятся в плену предрассудков. По ходу интервью я задал вопрос, который на самом деле имел адресата в лице внимательно слушавшего нас Артема: – Что бы вы сказали гетеросексуалу, который испытывает отвращение к геям? – Я думаю, я спросил бы этого человека: «Можете вспомнить день, когда вы решили, что будете гетеросексуалом?» Вот как я бы ответил, потому что, скорее всего, он не может. Так же, как не могу я вспомнить, когда решил быть тем, кто я есть. Я просто такой, какой есть. Потом, когда мы завершили работу, Артем сказал: – Знаете, эти голубые не такие, как наши. Они ведут себя нормально, они, ну, как вам сказать, не выпендриваются, не изображают из себя… И потом задумчиво молчал до самого нашего мотеля. * * * Довольно много лет тому назад, в Калифорнии, я познакомился со Степаном Пачиковым. Степан по национальности удин – считаю важным довести это до вашего, читатели, сведения, поскольку удины столь же древний народ (их упоминает Геродот в V веке до н. э.), сколь малочисленный (Степан любит рассказывать о том, что он готов дать доллар со своей подписью любому человеку, который знает, кто такие удины: пока что он отдал за все время всего два доллара). Невысокого роста, плотного телосложения, несколько носатый, Степана более всего отличают его глаза: в них можно увидеть удивительное сочетание ума, мудрости, сострадания, печали, понимания… Степан – компьютерщик, еще в советское время он создал в Москве свою фирму «Параграф», был приглашен в США, где «задержался». Заметьте, не иммигрировал, но просто стал работать, потом, поняв, что проводит больше половины своего времени в США, позвал жену с детьми. С тех пор – кажется, с 1992 года – они живут в США. Свою фирму Степан продал весьма удачно, стал человеком более чем обеспеченным, создал новую фирму и работает над новым проектом. Степан – один из множества русских программистов и компьютерщиков, которые переехали в Силиконовую Долину – так называется этот район, где еще в 1934 году был изобретен первый компьютер. Понятно, что нас интересовала русская иммиграция; она многочисленна и чрезвычайно разношерстна: на Восточном побережье США, в Нью-Йорке, точнее, в местечке Брайтон-Бич, живут в основном выходцы не из Москвы и Санкт-Петербурга, люди не особенно образованные, скажем, не интеллектуальная элита. На Западном побережье и в особенности в Сан-Франциско и прилегающей к нему Силиконовой Долине живут бывшие москвичи и петербуржцы, выпускники МИФИ, мехмата, физфака, люди блестяще образованные, люди с деловой жилкой. Их уехало из СССР, а затем из России сотни тысяч, и это реальная потеря. В отличие от тех иммигрантов из России, с которыми встречались Ильф и Петров, нынешние совершенно не думают о возвращении на родину. Та так называемая первая волна была вынуждена бежать, она не приняла революцию, она рассматривалась новой властью как враг, а с врагами поступали круто; эта иммиграция чаще всего прозябала, ностальгировала и совершенно не чувствовала себя дома. Кроме того, она в обязательном порядке учила своих детей русскому языку – собственно, мой отец был таким ребенком, и в его окружении все говорили по-русски блестяще, даже те, которые родились за границей. Нынешняя эмиграция, за исключением буквально нескольких конкретных людей, не была вынуждена уехать, не бежала от кого-либо, она уехала, как мне кажется, безо всякого сожаления, она Россию не любила. Ее дети, как правило, либо говорят плохо по-русски, либо не говорят вовсе (о том, чтобы писать и читать, не может быть и речи). Нынешняя по большей части бравирует тем, что, мол, «мы – американцы!», хотя они американцы лишь постольку, поскольку имеют американский паспорт. Иммиграцию Западного побережья роднят с иммиграцией Восточного побережья лишь немногие, но, на мой взгляд, принципиально важные черты: – Расизм. Они выходцы из СССР и России, плохо относятся к чернокожим, латиносам и прочим «цветным». – Консерватизм, граничащий с реакционностью. Они голосуют за республиканцев, они горячие патриоты Буша, войны в Ираке, они поддерживают идею нанесения ядерного удара по Ирану, они против каких-либо государственных социальных программ, направленных на помощь малоимущим. – «Антирусский» рефлекс. Я имею в виду их абсолютное нежелание согласиться с тем, что в России происходит или может происходить хоть что-что хорошее, их страстное желание обличать Россию, винить ее во всех грехах. Иногда это производит комическое впечатление, но чаще меня, признаться, раздражает. Вместе с тем «антирусский» рефлекс вовсе не мешает им приезжать в Россию, чтобы заработать немалые деньги. Нарисованная мной картина, конечно же, не является абсолютной, кроме того, она слишком черно-белая, все это я понимаю, но в целом, но в плане имеющегося вектора картина точна. Вместе с тем я далек от мысли винить кого-либо за то, что он уехал. Почему осел в Америке Степан Пачиков? Да потому, с одной стороны, что в СССР он был на заметке у КГБ и немало настрадался от доблестных рыцарей меча и щита; а с другой, потому что в Америке он обнаружил простор для своей деятельности, не надо было заниматься тяжелой, изнурительной и мелочной борьбой с чиновниками, никто не требовал от него взяток, он обнаружил, что в определенном смысле все зависит только от него, от его способностей и, может быть, самое главное, он почувствовал себя в безопасности. Нет, не в том смысле, что никто не нападет на него, не украдет его детей, не в смысле отсутствия жуликов и прочего криминала, а в том важнейшем смысле, что его защищает закон, что, в отличие от подавляющего большинства российских граждан, он не боится полицейского, чиновника, власти, против которых он бессилен, которые могли бы с ним делать все, что хотят и от которых у него не было бы никакой защиты. Это относится ко всем бывшим соотечественникам, с которыми мне довелось разговаривать. Например, к Науму Гузику, человеку, заработавшему миллионы (он сам не знает, сколько у него денег), эмигрировавшему в 1972 году. – Понимаете, – говорил он мне, – я женился в России на немке, ну и начались неприятности. Я не мог получить работу, потому что занимался высокими технологиями, а жена-немка была противопоказана. Вот я приехал сюда и понял, что здесь есть правила, есть законы, они работают, ты понимаешь, на каком ты свете. То же самое, хотя чуть по-другому, сказал Макс Левчин, которого родители привезли еще совсем мальчиком. – У нас было на все про все семьсот долларов, – рассказывает он. – Но я учился, закончил хай-скул, поступил в университет штата Иллинойс, специализировался по компьютерной линии, создал небольшой бизнес, потерял все деньги, которые были, потом второй раз повторил пройденное, а потом с приятелем создал программу оплаты покупок по Интернету. Программа эта называется «Пейпал», Левчин с партнером продали ее компании «Е bay» за полтора миллиарда долларов. – Если есть идея, если ты способен ее воплотить, тебе никто не мешает, здесь полный простор, делай что хочешь. – Вы сразу почувствовали себя дома? – спросил я. Левчин задумался, потом сказал: – Я не уверен, что я себя дома чувствую и сейчас… Однако он не собирается переезжать. Еще одно: почти вся иммиграция за всю историю Америки – за исключением самой ранней, бежавшей от религиозного преследования – не имела идеологической мотивации. Люди приезжали в поисках лучшей жизни, имея при этом в виду прежде всего вопрос материальный. Русская иммиграция – исключение из этого правила. Идет ли речь о самой первой волне конца