Текст книги "Футуристы. Первый журнал русских футуристов. № 1-2"
Автор книги: Владимир Маяковский
Соавторы: Велимир Хлебников,Вадим Шершеневич,Василий Каменский,Бенедикт Лившиц,Константин Большаков,Николай Бурлюк,Давид Бурлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Обложка работы г. Боброва значительно выиграла бы, если бы была напечатана ярко-черным по ярко-черному.
Георгий Гаер
КНИГА ЧАСОВ. Р. М. Рильке. Ч. 1. О монашеской жизни. 24 стихотворения, в переложении Юлиана Анисимова. К-ство «Лирика». М. 1914.
Третья книга, изданная молодой Лирикой. В начале книги сообщается, что стихи Р. М. Рильке переложены Ю. Анисимовым в сельце Хованском, в июле 1913. Загем следует предисловие: «Эта книга менее всего хочет стать тетрадью стихов так, как это понимают современные поэты и полупоэты».
Что такое за странное сословие – полупоэты? Все знают, что бывают фунты и полфунты, бутылки и полбутылки, но чтобы поэтическое дарование могло измеряться целым и половинным званием – это для нас совершенная новость. – И потом, как может книга хотеть стать тетрадью?…
В том же предисловии г. Анисимов говорит, что он отдает этот сборник тем немногим, которые чувствуют значение Рильке для России. Нам кажется, чти г. Анисимов сделал большую ошибку, не переведя такие прекрасные и действительно ценные дли России вещи, как «Sellen ist die Sonne ini Sobor» u «Da trat ich wie ein Pilger ein». Крайне жаль также, что переведена только 1-я часть книги, и то далеко не вся.
Переводы (переложения) очень пестры: то – фотографическая точность, то совершенно фантастическое толкование немецких текстов. Вся книга усеяна недочетами, почти что как Tanglefoot – июльскими мухами.
«Das Blatt das sich hoch in fremden Handen dreht» – по смыслу: лист, который высоко держат чужие руки. Переведено: лист, что отогнут чужаком. Только очень большая нечуткость позволила переводчику обратить пластический образ «чужих рук» в уродливый провинциализм – чужак.
«Es giebt ein Aufgerichtetsein» Переводится: Пусть выпрямленный час настал. Во-первых самое окончание sein показывает, что тут дело не о времени, но о некотором состоянии. Aufgericht означает не только «выпрямленный», по также возбужденный, и это становится еще яснее, если возьмем предыдущую строку: Есть гимны, с коими смолкаю. Приходим к заключению, что Aufgerichtetsein содержит понятие возбужденного состояния духа, и непонятно, почему г. Анисимов заменяет его каким-то нелепым «выпрямленным часом».
Прекрасные слова: Und dich besitzen (nur ein Lacheln lang) «обладать тобой, только пока длится улыбка» – затуманены и обезображены: «Иметь тебя (на срок улыбки зная)». «Иметь тебя» – скверно, «на срок» – еще хуже, а к чему приложено «зная» это, очевидно, профессиональная тайна переводчика.
Если г. Анисимов решил отказаться от буквы ѣ, то ему следует оставаться верным себе, то получается странное впечатление, когда он пишеть: колѣни, напѣв, и т. д., и после того вдруг – отселе, зеница.
Строки:
И лучше ли вспахана кем, засеяна ль лучше страна
Касанье лишь легкое знаешь ты от похожих посевов —
напоминают какой-нибудь стихотворный перевод Овидия, одобренный Мин. Нар. Пр. для классных библиотек.
Нам кажется, наконец, что самое заглавие книги переведено неверно: Studenbuch – Книга Часов. Studenbuch (Livre des heures, Horavium) скорее может быть передано словом «Часослов», тем более, что здесь подразумевается именно каноническая книга, написанная монахом,
Если мы прибавим ко всему сказанному, что язык перевода отличается крайней тяжеловесностью, туманностью и негибкостью, что книга богата опечатками, что собственный лик Рильке остался вовсе невыявленным – ни в словах, ни в созвучьях – то придется сознаться, что «Лирика» никак не поднимется выше: переводы, разобранные нами, сделаны, очевидно, – «полупоэтом» (Теперь мы как будто уясняем себе значение этого слова) и к тому-же «полубездарным».
Uagus.
ГЕТЕ. ТАЙНЫ. Перевод А. Сидорова. Изд. «Лирика». М. 1914. 50 к.
«Die Geheimnisse» принадлежит к далеко не лучшим произведениям Готе, хотя, как это ни странно, не пользуется популярностью.
Перевод г. Сидорова, кажется, первый стихоперевод этих октав. На заглавном листке обозначено, что это размер подлинника. Нам казался странным этот анонс, так как ясно, что стихи, иначе, как размером подлинника, вообще не могут быть переведены людьми культурными; очевидно, г. Сидоров опасался, что его не причислят к культурным!.. Однако, мы сомневаемся, понимает ли переводчик, что такое размер. Мы, по наивности, до сих пор полагали, что рифма входит в размер; но г. Сидоров не только допускает ассонансы вместо Гетевских точных рифм (печаль – причалить), но даже, вообще, не считается с окончанием. Так, у Гете октавы 2, 9, 10, 13, 16 написаны исключительно на женских рифмах, а г. Сидоров все куплеты построил на чередовании мужских и женских окончаний, отняв этим местную мягкость повести.
При первом чтении бросились в глаза, кроме ужасающего русского стиха, такие шедевры:
Прощальный солнце шлет привет.
И с тайной радостью он (?) замечает,
Что он (?) уже вершины достигает.
Кто он? Казалось-бы – привет, нет, брать Марк, – о котором говорилось в предыдущей строфе. Расстановка слов, виртуозно-плохая:
…Пред ним, желанием узнать объятым.
…Чтоб не забыть ни слова одного.
Стиль выражений, как, напр.,
И мать, придя, узрела в умиленьи
Геройство сына, дочери спасенье —
напоминает нам классическое: Повис Иуда на осине, Сперва весь красный, после синий.
Когда же нам пришла неудачная для г. Сидорова мысль – сравнить перевод с текстом, обнаружилась колоссальная фантазия г. Сидорова, качество, почтенное для поэта, но совсем неуместное для переводчика. Приведу несколько примеров наудачу.
Куплет 2. Der eine flieht mil dus term Blick von hinnen – переведено: Пускай одним мелькнет сиянье света; тогда, как перевод таков: Один бежит с мрачным взглядом. Здесь же «мать-земля» превращено в «торжественную землю».
Куп. 5. Jst wie neu geboren – (как бы вновь родился) – переводчик фантазирует: Вздрогнул он невольно.
К. 6. Sanft geschwungnes – по Сидорову значить «гостеприимная», а на самом деле «нежно-извивающаяся».
К. 7. У Гете просто; was hat das zu bedeuten; Сидоров пропитывает это место мусагетовщиной – Символ сокровенный.
К. 9. У Гете: Он чует вновь какое благо произросло там, он чует веру половины мира. Переводчик: Он чувствуете, что радость обещает Высокий знак перед кем весь мир упал. Ясно, что Г. Сидоров не понял, что «половина мира», – христианство, и обессмысливает двустишие.
К. 10. Кроме подозрительной «загадки тайны», переводчик пишет: Сумраки (?), одевшие все собою; тогда как надо: Сумрачный свет, становящейся все серее (Um Dam-merschein, der immer tieier grauet). Тут же: fuhlet sich erbauet, что может значить: Чувствовать себя восхищенным или воссозданным; г. Сидоров, не краснея, переводит: Стоит с поникшей головой, – обнаруживая этим знакомство с романсами.
К. 11. Образ: Звезды наклонили к нему свои светлые очи – г. Сидоров опошляет В претенциозное: Далекий звездный пламень заблистал.
К. 13. Пропущено: Мы все стоим в оцепененьи (wir alie sienn beklommen).
К. 15. Dass wir due sichern hafen touden – что мы нашли надежную гавань – каким-то чисто Сидоровским чудом превратилось в: Здесь забыть минувшие печали. Вообще, переводчик не любит гаваней. Так, в К, 28, он опять пропускает: Спешит от гавани к гавани.
Иногда г. Сидорову становится обидно, что Гете скуп на слова, и переводчик пускает, как опереточный комик, отсебятину. Так, напр.,
…Ах, почему в скупой земной отчизне (К. 16)
…И монастырь достойный Господина (К. 6)
…Тихо меркнут долы (К. 7)
…Ах, жизнь свою отдать бы за другую (К. 17)
…И брата Марка увели с собою (К. 32)
Ничего подобного нет в оригинале. Впрочем, переводчику миль эффект; так, Гете кончаете фрагмент просто: Они пропадают в дали (in die Feme). Словно боясь, чту галерка не зааплодирует, г. Сидоров молодцевато исправляет Гете: И в тайне (?) исчезают – и ставит таинственный ряд точек.
Я уж не касаюсь тех мест, где Сидорову не понравилось выражение Гете и он его опускает, или обратно: переводчику хочется сказать нечто, что Гете постеснялся сказать, и он вписывает два-три слова. Таких примеров десятки.
Итак, перед нами не только не перевод скучноватого фрагмента, пусть неудачный, но вообще не работа культурного человека. Это пошлая пьеса г. Сидорова, написанная но поводу Гетевского текста,
Этой пошлости предшествует вступление г. Рачинского, признаемся откровенно, что у нас не хватило терпения прочесть эту скверно-символо-философскую лапшу; впрочем, и сам г. Рачинский вряд ли рассчитывал на иное отношение к его строкам, иначе он, вероятно, хоть слегка поработал бы над слогом.
Дормидонт Буян.
MARIE MADELEINE.
В Кружке молодой немецкой Лирики мы встречаем целые серии всевозможных типов; одним во что бы то ни стало хочется устроить эстетный маскарад (например, Schaukal, Holz, Yollemoeller), другие устраивают целые трагедии потопления собственной персоны в мирах, в стакане воды, в природных, городских и прочих хаосах (Mombert Delmiel, George и др.), третьи – очень немногие – довольствуются подражаниями и так далее.[3]3
Совершено одиноко стоит только maitre Рильке.
[Закрыть] Но сквозь дым этого достаточно сыгравшегося оркестра золотеет одно пылающее женское трио: Elsa Lasker – Schuller – бряцающая цыганка, Dolorosa – скорбная фаталистка и Marie Madeleine – самая молодая. Имя ее (или девиз?) прекрасно идет к ее творчеству; только она Магдалина без раскаянья.
Marie Madeleine – прежде всего женщина вполне; трудно себе представить стих более женский, чем ее. Она знает только себя, свое личное счастье и свою боль – кроме этого, она, к счастью, ничего не знает.
Она сама – вот для нее все, единственный аспект ее творчества и единственный финиш ее звездного, жизненного пробега. «Я люблю мое собственное существо, мое святое святых – и все то, что редкостно и болезненно». И что ей еще любить? Еще она любит «Interieur von roter Scharlachseide» и женщину, лежащую в этом interieur'е, освещенную тонкой восковой свечой, в то время, как на тугой шелк постели стекает черная кровь с израненных губ.
Или казино в Monte-Carlo, где по разграфленному кругу бегает маленькое беленькое сердце и где она между двумя партиями внезапно ранит своих седых партнеров гениальным хлыстом Тристана и Изольды; а потом, после авто-автомобильной causerie, вспомнит о своих 19-ти годах и о темнокожем самаркандском рабе с лотосами в волосах, которого она, как собаку под кнутом, заставляла отвечать на свои ласковые капризы.
Хуже, когда она начинает писать прозу – тогда ее новеллы и новеллеты крайне напоминают притертые истории Juli'и Joist или Eva о. Baudissin из дешевой библиотеки Kurschner's Bucherschatz.
Еще хуже, когда она впадает в перемежающуюся лихорадку риторики, в припадках коей посвящает свои черновики «самому белокурому» или дает возлюбленному советы спасаться, потому что она стала-бы виллиссой, если бы умерла в его объятиях блаженной смертью (Wonnetod).
Бывают маленькие скандалы, когда она вдруг становится добропорядочной хозяйкой дома, пишущей дли удовольствия мужа и знакомых стихи о том, как она лежит по ночам без платья в парке и думает о смерти.
Бывают и другие своеобразные инциденты.
Но, во всяком случае, мы должны быть очень благодарны Marie Madeleine за два прелестных сюрприза, которые она нам сделала: за искренность и абсолютную единенность с жизнью.
Димитрий Волковский.
Художественная хроника
Лекция А.К. Закржевского
Я был доволен. Очень. Как никогда. Я видел некультурцев, на лицах которых было написано жестокое отчаяние неудачи полакомиться человечинкой. Я видел, как жирные дамы, пришедшие еще раз поржать над футуризмом, вытягивались постепенно в идеальную мину тупой растерянности, как они таяли.
Мясные ряды ждали демократического лая на искусство со стороны верных церберов дешевого либерализма, г. г. Фриче и Неведомских, жаждали видеть на кафедре беременную плохими остротами истеричку – Корнея Чуковского, за неделю перед докладом выболтали всю свою тряпичную душу в гомерическом чаянии скандала и, идя на долгожданный спектакль, затянулись потуже в объятия корсетов, чтобы не больно было гоготать над ненавистным искусством пришедшего дня.
О, бедные, как вы ошиблись в своих лучших чаяниях.
На трибуне появился скромный, милый человек и таким же милым, тихим голосом заговорил о футуризме, как о новой силе мира, если и не завоевавшей уже общечеловеческого признания, то долженствующей встать на победную позицию в самый короткий срок.
С очень многими положениями г. Закржевского можно не согласиться, но крайне ценно ля нас то, что мы в первый раз увидали на трибуне человека, читающего о футуризме без истерик, без кликушества, подошедшего к заинтересовавшему его течению, как серьезный и любящий исследователь путей и методов.
Были в докладе и неровности, и шероховатости, и противоречия, видно было, что докладчик не вполне ознакомился с очень широкой литературой вопроса, ибо только этим я могу объяснить почти полное умолчание о двух наиболее даровитых представителях русского футуризма – В. Маяковском и В. Шершеневиче, и довольно многословные рассуждения об Олимове, представляющем в футуризме совсем ничтожную фигуру.
Оригинально, хотя едва ли верно, было намерение докладчика дать в родоначальники футуризму Фридриха Ницше. Возможность такого сопоставления докладчик видит в той всяческой переоценке мировых ценностей, которую заново произвел футуризм, и отдает ему дань должного уважения в том, что футуризм не останавливался ни перед какими авторитетами.
Очень радует, что г. Закржевский обратил большое внимание на Рюрика Ивнева и отдал должное этому глубоко и болезненно талантливому поэту.
В первую половину доклада готтентоты были ошеломлены отсутствием ожидавшегося скандала и, поэтому ко второй половине, осмелев, решили сами создать его, чтобы получить хотя бы маленькое удовольствие.
Начался усердный кашель, часть публики начала уходить с топотом копыт и устраивать за дверьми «ропот народа». По застенчивости или же по особой корректности, конечно, недоступной дикарям, докладчик не просил председателя успокоить их, а председатель, искренно лишившийся дара слова, решительно не сделал ни одной попытки унять обманутых скандалистов и, только после записки, поданной одним из присутствующих поэтов с просьбой председательствовать приличнее, попросил публику соблюдать тишину.
Безобразнее всех вел себя один из представителей старой литературы. г. Телешов. Он, конечно, не мог понять, как можно читать о футуризме серьезный доклад, да еще достаточно длинный. и охал на весь зал, показывая жестами (ибо – смею полагать, другим способом объясняться ему во дано) докладчику, что давно пора кончать, закрывал глаза, зевал, и, наконец, с шумом ушел из зала. Но этим не ограничился и по временам, открывая дверь, что-то громко мычал.
Конечно, от г. Телешова нечего требовать культурности, но приходится удивляться председателю, проявившему ее не более и не остановившему его.
После доклада начались «прения». Выступил г. Яблоковский, при появлении которого на трибуне, раздался явственный свист, со стороны присутствующих в зале поэтов-футуристов, в виде протеста против поведения председателя. Тогда последний впервые обнаружил признаки жизни и пригрозил закрыть собрате. Очень удивляемся такой неожиданной энергии Ю. А. Бунина.
При уходе Яблоковского, бросавшего какой-то выпад в сторону «господ слева», футуристы проводили недоумевающего оратора аплодисментами.
После г. Яблоковского гнусавил какой-то старичок (оказавшаяся сотрудником «Русских Ведомостей»; о чем – понять было нельзя.
Потом на трибуне появился г. Гельман, ежегодно читающий доклады о проституции и также ежегодно оппонирующий докладчикам о футуризме. Звал он к демократии и еще к чему-то, а кончил тем, что приравнял футуристов к известным зловредным насекомым.
Дальше было еще веселее. Выступил Н. Бернер. Этот сюсюкающий юноша, бывший не так давно приверженцем футуризма, и сбежавший после того, как мама пригрозила, долго и нудно читал по записочке, написанной кем-то другим, так как сам Бернер всегда отличался отсутствием мыслей. В записке стояло – о символизме, о своем отношении к искусству, о личных творческих муках и о какофонии в стихах Мезонинцев.
Последним говорил Вадим Шершеневич. Указав на положительные стороны доклада, возразив г. Фриче, которого он упрекнул в незнании манифестов Маринетти и в подтасовке фактов, оппонент, вместо ответа на вызов, брошенный Мезониноу г. Бернером, сказал, что возражать на «обвинения, исходящие от двусторонней граммофонной пластинки» не приходится.
Прения закончились, председатель трудолюбиво вытащил из себя резюме, и сливочные дамы загалопировали к выходу.
С. Платонов.
Футуризм в Петербурге
Спектакли 2, 3, 4 и 5-го декабря 1913 года
Громадный успех футуризма, собиравшего в течение слишком сорока лекций, докладов и диспутов – массу публики в Петербурге – и наконец, два удивительных спектакля, «Трагедия» В. Маяковского и опера «Победа над Солнцем», слова А. Крученых, декор. кост. К. Малевича, музыка М. В. Матюшина, данные в начале декабря в театре бывш. Комиссаржевской, оставили всю перербургскую печать в незнании и непонимании важности происшедшего.
А главное, показали всю непроходимую, вульгарную тьму невежества даже среди властителей печатного слова. Неужели же стадность так их всех связала, что даже не дала возможности присмотреться, изучить, задуматься над тем, что в настоящее время проявляется в литературе, в музыке и живописи.
В живописи все эти сдвиги плоскостей, перемещения связи видимостей, введение новых понятий о выпуклости, тяжести, динамике формы, динамике краски.
В музыке идея новых гармоний, новых гармонизаций, нового строя (четверти тона). Одновременное движение четырех совершенно самостоятельных голосов (Регер, Шенберг).
В открытие слова и потому отрыв слова от смысла – право слова на самостоятельность, отсюда новое словотворчество (открытие гениального Хлебникова)
Так образовались:
В живописи – разлом старого академического рисунка – надоевший классицизм.
В музыке разлом старого звука – надоевший диатонизм.
В литературе разлом старого, затертого, захламленного слова, надоевший слово-смысл.
Только сидящие во тьме не видят света – глухие не слышат звука.
И вот взбег нашего глубокого русского творчества – оплеван невежеством отсталой передовой печати… Даже не подумали: а чем и как защищаются эти пугающие их сон люди – и можно ли бить незащищенного? Ведь ни одного положительно слова не раздалось в защиту, точно был отдан приказ по всей линии печати – Плевать и ругать!
Но что же случилось, что это была возмутительная порнография – или противозаконное возмущение умов?
А было вот что: результатом всех, постепенно нараставших изменений в жизни – следовательно и в творчестве, перешли от академии к к импрессионизму, а от него к кубизму и футуризму, – словом, по всей линии искусства – стали в плоскости новых измерений – и наша русская молодежь – не зная никаких попыток нового театра за границей, у нас в Питере показала на сцене в оперном спектакле полный разлом понятий и слов, разлом старой декорации, разлом музыкальной гармонии, дала новое, показала на сцене в оперном спектакле, полный разлом понятий и слов, разлом старой декорации, разлом музыкальной гармонии, и дала новое свободное от старых условных переживаний творчество – полное в самом себе, в кажущемся бессмыслии слов – рисунке-звуке, – новые знаки будущего, идущего в вечность, и дающие радостное сознание силы тому – кто благоговейно к ним прислушается и вглядываясь, озарится радостью нашедшего драгоценность, а не превратится в дикаря, заливающегося утробным смехом – или озлившегося нелепой животной злобой, услыша или увидя впервые какой-либо сложный механизм, созданный веками преемственных изысканий, хотя бы вроде воздушного телеграфа или жидкого воздуха.
И так подобная участь печати в роли новозеландского папуаса сложилась лишь благодаря бутербродной и всякой другой косности и полному нежеланию следить за происходящим ростом творческой души и исключительному вниманию к готовым и усвоенным фикциям всякой повседневной мелкой реальности и обобщению их, вне всякого душевного процесса. И это называется отразить – общественное мнение!
Идея же совместной творческой работы поэта, художника и музыканта возникла летом прошлого года в Финляндии, где был выработан ряд положений нового творчества, под общим названием – «Манифест Футуристов», впоследствии, осенью, напечатанный во многих газетах.
Тогда же, летом участниками съезда решено было на новых началах слова, рисунка и музыки – создать коллектив творчества. Полгода большой трудной совместной работы дали «Победу над Солнцем». С большими затруднениями и всевозможными дебатами художественным советом «Союза молодежи» был решен вопрос постановки «Победы над Солнцем» и трагедии «Владимир Маяковский».
Большие расходы по постановке и громадные цены за помещения заставили «Союз молодежи» через своего председателя обратиться к людям, не имеющим ни малейшего представления о передовых задачах искусства, благодаря этому получился ряд самых неприятных положений и препятствий. Для оперы и трагедии пришлось набирать участниками студентов-любителей и только две главные партии в опере были исполнены опытными певцами. Плохой хор из семи человек, из которых могли петь только трое —. несмотря на все наши настояния и просьбы, быль нанят дирекцией только за два дня до спектакля: отсюда полная невозможность, при сложностях композиции – что либо разучить. Рояль, заменявший оркестр, разбитый, отвратительного тона, был доставлен лишь в день спектакля.
А что делалось с К. Малевичем, которому не дали из экономии возможности писать в задуманных размерах и красках, не дали исполнить по рисунку костюмы, как ему хотелось, о дубликатах костюмов в должном количестве нечего было и думать, если прибавить, что этому большому художнику приходилось писать декорации под самое пошлое глумление и идиотский смех разных молодцов из оперетки, то удивляешься энергии художника, написавшего двенадцать больших декораций за четыре дня.
Здесь я вспоминаю с большой благодарностью о студентах участниках спектакля, которые выполнили свою задачу хорошо – также благодаря нашему решению – в опере, слова без музыки, говорить с большой расстановкой, причем, слово, оторванное от смысла – производило впечатление большой силы; ко всем неприятностям надо добавить, что репетиций общих для оперы, считая и генеральную – было только две. Все это при полном несочуствии всей дирекции, конечно, не считая предс. С. М. Несочиустви вплоть до свиста из ложи под общий шум. Уже с этим ударом копыта – или без него – казалось бы исключены все возможности успеха.
Но, новое творчество несет в самом себе такое здоровье и такую силу, – которая при самом посредственном выявлении, не дает и не даст никому себя сломать.
В день спектакля оперы, был такой громадный подъем сочувствия и интереса в одной половине публики и такое отчаянно-выраженное отвращение в другой, что за всю мою жизнь в Петербурге я ни на одной премьере не слыхал и не видал такого возмущения сторон и такого циклопического скандала: благой мат с одной стороны, – «Вон, долой футуристов!» – с другой – «Браво! не мешайте, долой скандалистов!» Но даже и такой шум и скандал – не мог уничтожить сильного впечатления от оперы. Так сильны были слова своей внутренней силой – так властно и мощно-грозно выявлялись декорации и будетлянские люди, еще никогда нигде невиданные, так нежно и упруго обвивалась музыка вокруг слов, картин и будетлянских людей-силачей, победивших солнце дешевых видимостей и зажегших свой свет, внутри себя.
В этом было столько волшебно неожиданного, что непонятно странным казался этот громадный скандал в зрительном зале… Хотелось крикнуть: Слушайте, радуйтесь явившемуся долгожданному, оно родилось и все равно, как Геркулес уже в люльке задавило вас, возмутившихся против него.
Так жизнь нового творчества сильна – и так, важно вовремя услышать и узреть его проявление.
Трагедия Маяковского представляет огромное выявление импрессионизма в символике слова. Но он нигде не отрывает слово от смысла, не пользуется самоценным звуком слова. Я нахожу выявление его пьесы очень важным и значительным, но не ставящем новые последние грани или кладущим камни в трясины будущего для дороги будетлянского искусства.
Тем самым нисколько не умаляя значения его пьесы, считаю постановку его вещи – много ниже его творчества.
Петербург, Январь 1911 г.
М. В. Матюшин
