Текст книги "Хорошо!"

Автор книги: Владимир Маяковский

7

 
В такие ночи,
                      в такие дни,
в часы
           такой поры
на улицах
                 разве что
                                 одни
поэты
          и воры́.
Сумрак
            на мир
                       океан катну́л.
Синь.
         Над кострами —
                                    бур.
Подводной
                  лодкой
                              пошел ко дну
взорванный
                   Петербург.
И лишь
            когда
                     от горящих вихров
шатался
              сумрак бурый,
опять вспоминалось:
                                 с боков
                                             и с верхов
непрерывная буря.
На воду
             сумрак
                         похож и так —
бездонна
               синяя прорва.
А тут
         еще
                и виденьем кита
туша
         Авророва.
Огонь
          пулеметный
                              площадь остриг.
Набережные —
                         пусты́.
И лишь
             хорохорятся
                                 костры
в сумерках
                  густых.
И здесь,
              где земля
                              от жары вязка́,
с испугу
              или со льда́,
ладони
            держа
                      у огня в языках,
греется
            солдат.
Солдату
              упал
                      огонь на глаза,
на клок
            волос
                      лег.
Я узнал,
              удивился,
                              сказал:
«Здравствуйте,
                         Александр Блок.
Лафа футуристам,
                              фрак старья
разлазится
                  каждым швом».
Блок посмотрел —
                              костры горят —
«Очень хорошо».
Кругом
            тонула
                       Россия Блока…
Незнакомки,
                    дымки севера
шли
       на дно,
                  как идут
                                обломки
и жестянки
                  консервов.
И сразу
             лицо
                     скупее менял,
мрачнее,
              чем смерть на свадьбе:
«Пишут…
                из деревни…
                                     сожгли…
                                                    у меня…
библиотеку в усадьбе».
Уставился Блок —
                              и Блокова тень
глазеет,
             на стенке привстав…
Как будто
               оба
                     ждут по воде
шагающего Христа.
Но Блоку
               Христос
                            являться не стал.
У Блока
             тоска у глаз.
Живые,
             с песней
                            вместо Христа,
люди
         из-за угла.
 
 
Вставайте!
                  Вставайте!
                                    Вставайте!
Работники
                 и батраки.
Зажмите,
               косарь и кователь,
винтовку
              в железо руки!
Вверх —
              флаг!
Рвань —
              встань!
Враг —
            ляг!
День —
            дрянь.
За хлебом!
                  За миром!
                                  За волей!
Бери
        у буржуев
                        завод!
Бери
        у помещика поле!
Братайся,
                дерущийся взвод!
Сгинь —
              стар.
В пух,
          в прах.
Бей —
           бар!
Трах!
        тах!
Довольно,
                довольно,
                                довольно
покорность
                 нести
                          на горбах.
Дрожи,
           капиталова дворня!
Тряситесь,
                  короны,
                              на лбах!
Жир
       ёжь
страх
         плах!
Трах!
         тах!
Tax!
       тах!
Эта песня,
                 перепетая по-своему,
доходила
                до глухих крестьян —
и вставали села,
                           содрогая воем,
по дороге
                топоры крестя.
Но-
     жи-
          чком
                  на
                      месте чик
лю-
      то-
           го
               по-
                    мещика.
Гос-
       по-
            дин
                  по-
                       мещичек,
со-
     би-
          райте
                   вещи-ка!
До-
     шло
            до поры,
вы-
     хо-
          ди,
               босы,
вос-
       три
             топоры,
подымай косы.
Чем
       хуже
               моя Нина?!
Ба-
     рыни сами.
Тащь
        в хату
                  пианино,
граммофон с часами!
Под-
       хо-
            ди-
                 те, орлы!
Будя —
            пограбили.
Встречай в колы,
провожай
                в грабли!
Дело
        Стеньки
                     с Пугачевым,
разгорайся жарчи-ка!
Все
      поместья
                     богачевы
разметем пожарчиком.
Под-
       пусть
                петуха!
Подымай вилы!
Эх,
     не
         потухай,—
пет-
      тух милый!
Черт
        ему
              теперь
                         родня!
Головы —
                 кочаном.
Пулеметов трескотня
                                  сыпется с тачанок.
«Эх, яблочко,
                      цвета яснова.
Бей
      справа
                 белаво,
слева Краснова».
 
 
Этот вихрь,
                   от мысли до курка,
и постройку,
                    и пожара дым
прибирала
                  партия
                             к рукам,
направляла,
                    строила в ряды.
 

8

 
Холод большой.
                           Зима здорова́.
Но блузы
               прилипли к потненьким.
Под блузой коммунисты.
                                        Грузят дрова.
На трудовом субботнике.
Мы не уйдем,
                      хотя
                              уйти
имеем
           все права.
В  н а ш и  вагоны,
                             на  н а ш е м  пути,
н а ш и
            грузим
                        дрова.
Можно
           уйти
                   часа в два,—
но  м ы —
                уйдем поздно.
Н а ш и м  товарищам
                                   н а ш и  дрова
нужны:
           товарищи мерзнут.
Работа трудна,
                        работа
                                   томит.
За нее
           никаких копеек.
Но  м ы
            работаем,
                            будто  м ы
делаем
            величайшую эпопею.
Мы будем работать,
                                 все стерпя,
чтоб жизнь,
                   колёса дней торопя,
бежала
            в железном марше
в  н а ш и х  вагонах,
                                 по  н а ш и м  степям,
в города
              промерзшие
                                  н а ш и.
 
 
«Дяденька,
                  что вы делаете тут,
столько
             больших дяде́й?»
– Что?
             Социализм:
                                свободный труд
свободно
               собравшихся людей.
 

9

 
Перед нашею
                 республикой
                                стоят богатые.
                                                Но как постичь ее?
И вопросам
                   разнедоуменным
                                               нет числа:
что это
           за нация такая
                                   «социалистичья»,
и что это за
                   «соци-
                              алистическое отечество»?
«Мы
        восторги ваши
                                понять бессильны.
Чем восторгаются?
                               Про что поют?
Какие такие
                   фрукты-апельсины
растут
           в большевицком вашем
                                                  раю?
Что вы знали,
                      кроме хлеба и воды,—
с трудом
               перебиваясь
                                    со дня на день?
Т а к о г о  отечества
                                  т а к о й  дым
разве уж
              н а с т о л ь к о  приятен?
За что вы
               идете,
                         если велят —
                                                «воюй»?
Можно
           быть
                   разорванным бо́мбищей,
можно
          умереть
                       за землю за  с в о ю,
но как
          умирать
                        за общую?
Приятно
              русскому
                             с русским обняться —
но у вас
             и имя
                       «Р о с с и я»
                                            утеряно.
Что это за
                 отечество
                                 у забывших об нации?
Какая нация у вас?
                               Коминтерина?
Жена,
          да квартира,
                              да счет текущий —
вот это —
                отечество,
                                 райские кущи.
Ради бы
              вот
                    такого отечества
мы понимали б
                         и смерть
                                        и молодечество».
 
 
Слушайте,
                 национальный трутень,—
день наш
               тем и хорош, что труден.
Эта песня
                песней будет
наших бед,
                  побед,
                             буден.
 

10

 
Политика —
                    проста.
                                Как воды глоток.
Понимают
                 ощерившие
                                    сытую пасть,
что если
              в Россиях
                               увязнет коготок,
всей
        буржуазной птичке —
                                           пропасть.
Из «сюртэ́ женера́ль»,
                                из «инте́ллидженс се́рвис»
«дефензивы»
                      и «сигуранцы»
выходит
              разная
                         сволочь и стерва,
шьет
         шинели
                      цвета серого,
бомбы
           кладет
                      в ранцы.
Набились в трюмы,
                               палубы обсели
на деньги
                вербовочного а́гентства.
В Новороссийск
                          плывут из Марселя,
из Дувра
               плывут к Архангельску.
С песней,
               с виски,
сыты по-свински.
Килями
             вскопаны
воды холодные.
Смотрят
              перископами
лодки подводные.
Плывут крейсера,
снаряды соря.
И
   миноносцы
с минами носятся.
А
    поверх
                всех
с пушками
                  чудовищной длинноты
сверх-
           дредноуты.
Разными
               газами
                           воняя гадко,
тучи
        пропеллерами выдрав,
с авиаматки
                    на авиаматку
пе-
    ре-
         пархивают «гидро».
Послал
            капитал
                         капитанов ученых.
Горло
          нащупали
                          и стискивают.
Ткнешься
                в Белое,
                             ткнешься
                                            в Черное,
в Каспийское,
                      в Балтийское,—
куда
        корабль
                     ни тычется,
конец
         катаниям.
Стоит
          морей владычица,
бульдожья
                 Британия.
Со всех концов
блокады кольцо
и пушки
             смотрят в лицо.
– Красным не нравится?!
                                          Им
                                                голодно?
Рыбкой
            наедитесь,
                              пойдя
                                        на дно.—
А кому
           на суше
                        грабить охота,
те
    с кораблей
                      сходили пехотой.
– На море потопим,
на суше
             потопаем.—
Чужими
              руками
                          жар гребя,
дым
       отечества
                       пускают
                                    пострелины —
выставляют
                    впереди
                                  одураченных ребят,
баронов
             и князей недорасстрелянных.
 
 
Могилы копайте,
гроба копите —
Юденича
               рати
прут
       на Питер.
В обозах
              е́ды вку́снятся,
консервы —
                   пуд.
Танков
           гусеницы
на Питер
              прут.
От севера
                идет
                        адмирал Колчак,
сибирский
                 хлеб
                         сапогом толча.
Рабочим на расстрел,
                                   поповнам на утехи,
с ним
         идут
                 голубые чехи.
Траншеи,
               машинами выбранные,
саперами
                Крым
                         перекопан,—
Врангель
               крупнокалиберными
орудует
             с Перекопа.
Любят
           полковников
                               сантиментальные леди.
Полковники
                   любят
                              поговорить на обеде.
– Я
       иду, мол
                      (прихлебывает виски),
а на меня
                десяток
                             чудовищ
                                            большевицких.
Раз – одного,
                       другого —
                                        ррраз,—
кстати,
           как дэнди,
                           и девушку спас.—
Леди,
         спросите
                        у мерина сивого —
он
    как Мурманск
                          разизнасиловал.
Спросите,
                как —
Двина-река,
кровью
           крашенная,
трупы
          вы́тая,
с кладью
              страшною
шла
       в Ледовитый.
Как храбрецы
                      расстреливали кучей
коммуниста
                   одного,
                               да и тот скручен.
Как офицера́
                     его
                          величества
бежали
            от выстрелов,
                                   берег вычистя.
Как над серыми
                          хатами
                                      огненные перья
и руки
           холёные
                         туго
                                у горл.
Но…
        «итс э лонг уэй
                                 ту Типерери,
итс э лонг уэй
                       ту го!»
На первую
                 республику
                                    рабочих и крестьян,
сверкая
             выстрелами,
                                  штыками блестя,
гнали
         армии,
                    флоты катили
богатые мира,
                       и эти
                                и те…
Будьте вы прокляты,
                           прогнившие
                                   королевства и демократии,
со своими
                подмоченными
                                    «фратэрнитэ́» и «эгалитэ́»!
Свинцовый
                   льется
                               на нас
                                         кипяток.
Одни мы —
                   и спрятаться негде.
«Янки
          дудль
                    кип ит об,
Янки дудль дэнди».
Посреди
              винтовок
                             и орудий голосища
Москва —
                островком,
                                 и мы на островке.
Мы —
          голодные,
                          мы —
                                    нищие,
с Лениным в башке
                                и с наганом в руке.
 

11

 
Несется
             жизнь,
                       овеевая,
проста,
            суха.
Живу
         в домах Стахеева я,
теперь
           Веэсэнха.
Свезли,
             винтовкой звякая,
богатых
             и кассы.
Теперь здесь
                     всякие
и люди
            и классы.
Зимой
          в печурку-пчелку
суют
        тома Шекспирьи.
Зубами
             щелкают,—
картошка —
                   пир им.
А летом
             слушают асфальт
с копейками
                   в окне:
– Трансваль,
                      Трансваль,
                                       страна моя,
ты вся
           горишь
                       в огне! —
Я в этом
              каменном
                              котле
варюсь,
             и эта жизнь —
и бег, и бой,
                    и сон,
                              и тлен —
в домовьи
                 этажи
отражена
               от пят
                         до лба,
грозою
           омываемая,
как отражается
                        толпа
идущими
               трамваями.
В пальбу
               присев
                          на корточки,
в покой
            глазами к форточке,
чтоб было
                 видней,
я
   в комнатенке-лодочке
проплыл
              три тыщи дней.
 

12

 
Ходят
          спекулянты
                             вокруг Главтопа.
Обнимут,
               зацелуют,
                                убьют за руп.
Секретарши
                   ответственные
                                          валенками топают
За хлебными
                     карточками
                                       стоят лесорубы.
Много
          дела,
мало
        горя им,
фунт
        – целый! —
первой категории.
Рубят,
          липовый
чай
      выкушав.
– Мы
          не Филипповы,
мы —
         привыкши.
Будет
          обед,
                   будет
                             ужин,—
белых бы
                вон
                      отбить от ворот.
Есть захотелось,
                           пояс —
                                       потуже,
в руки винтовку
                          и
                             на фронт.—
А
    мимо —
незаменимый.
Стуча
          сапогом,
идет за пайком —
правление
                 выдало
урюк
         и повидло.
Богатые —
                  ловче,
едят
        у Зунделовича.
Ни щей,
             ни каш —
бифштекс
                с бульоном,
хлеб
        ваш,
полтора миллиона.
Ученому
              хуже:
фосфор
             нужен,
масло
          на блюдце.
Но,
     как на́зло,
есть революция,
а нету
          масла.
Они
       научные.
Напишут,
                вылечат.
Мандат, собственноручный,
Анатоль Васильича.
Где
      хлеб
              да мяса́,
придут
           на час к вам.
Читает
            комиссар
мандат Луначарского:
«Так…
          сахар…
                      так…
                              жирок вам.
Дров…
           березовых…
                               посуше поленья…
и шубу
            широкого
потребленья.
Я вас,
          товарищ,
                         спрашиваю в упор.
Хотите —
                берите
                            головной убор.
Приходит
                каждый
с разной блажью.
Берите
           пока што
ногу
       лошажью!»
 
 
Мех
       на глаза,
как баба-яга,
идут
        назад
на трех ногах.
 

13

 
Двенадцать
                   квадратных аршин жилья.
Четверо
             в помещении —
Лиля,
         Ося,
                я
и собака
              Щеник.
Шапчонку
                взял
                        оборванную
и вытащил салазки.
– Куда идешь? —
                              В уборную
иду.
       На Ярославский.
Как парус,
                шуба
                         на весу,
воняет
           козлом она.
В санях
             полено везу,
забрал
           забор разломанный.
Полено —
                тушею,
тверже камня.
Как будто
                вспухшее
колено
           великанье.
Вхожу
           с бревном в обнимку.
Запотел,
              вымок.
Важно
          и чинно
строгаю перочинным.
Нож —
           ржа.
Режу.
         Радуюсь.
В голове
              жар
подымает градус.
Зацветают луга,
май
       поет
               в уши —
это
      тянется угар
из-под черных вьюшек.
Четверо сосулек
свернулись,
                    уснули.
Приходят
                люди,
ходят,
          будят.
Добудились еле —
с углей
            угорели.
В окно —
               сугроб.
                           Глядит горбат.
Не вымерзли покамест?
Морозы
            в ночь
                       идут, скрипят
снегами-сапогами.
Небосвод,
                 наклонившийся
                                          на комнату мою,
морем
          заката
                    облит.
По розовой
                  глади
                            моря,
                                     на юг —
тучи-корабли.
За гладь,
               за розовую,
бросать якоря,
туда,
        где березовые
дрова
          горят.
Я
   много
             в теплых странах плутал.
Но только
                в этой зиме
понятной
               стала
                         мне
                               теплота
любовей,
               дружб,
                          и семей.
Лишь лежа
                  в такую вот гололедь,
зубами
            вместе
                        проляскав —
поймешь:
                нельзя
                           на людей жалеть
ни одеяло,
                 ни ласку.
Землю,
            где воздух,
                              как сладкий морс,
бросишь
              и мчишь, колеся,—
но землю,
                с которою
                                вместе мерз,
вовек
         разлюбить нельзя.
 

14

 
Скрыла
             та зима,
                          худа и строга,
всех,
        кто на́век
                       ушел ко сну.
Где уж тут словам!
                               И в этих
                                             строках
боли
         волжской
                         я не коснусь.
Я
   дни беру
                  из ряда дней,
что с тыщей
                    дней
                            в родне.
Из серой
               полосы
                            деньки,
их гнали
              годы-
                       водники —
не очень
              сытенькие,
не очень
              голодненькие.
Если
         я
            чего написал,
если
        чего
               сказал —
тому виной
                   глаза-небеса,
любимой
               моей
                        глаза.
Круглые
             да карие,
горячие
             до гари.
Телефон
              взбесился шалый,
в ухо
        грохнул обухом:
карие
         глазища
                       сжала
голода
           опухоль.
Врач наболтал —
чтоб глаза
                 глазели,
нужна
          теплота,
нужна
          зелень.
Не домой,
                не на суп,
а к любимой
                    в гости,
две
      морковинки
                         несу
за зеленый хвостик.
Я
   много дарил
                       конфект да букетов,
но больше
                 всех
                         дорогих даров
я помню
              морковь драгоценную эту
и пол —
          полена
                      березовых дров.
Мокрые,
             тощие
под мышкой
                    дровинки,
чуть
       потолще
средней бровинки.
Вспухли щеки.
Глазки —
                щелки.
Зелень
            и ласки
вы́ходили глазки.
Больше
             блюдца,
смотрят
              революцию.
Мне
       легше, чем всем,—
я
   Маяковский.
Сижу
         и ем
кусок
         конский.
Скрип —
              дверь,
                        плача.
Сестра
            младшая.
– Здравствуй, Володя! —
– Здравствуй, Оля!
– Завтра новогодие —
нет ли
           соли? —
Делю,
          в ладонях вешаю
щепотку
             отсыревшую.
Одолевая
                снег
                        и страх,
скользит сестра,
                           идет сестра,
бредет
            трехверстной Преснею
солить
           картошку пресную.
Рядом
           мороз
шел
       и рос.
Затевал
             щекотку —
отдай
          щепотку.
Пришла,
              а соль
                         не ва́лится —
примерзла
                 к пальцам.
За стенкой
                 шарк:
«Иди,
         жена,
продай
            пиджак,
купи
        пшена».
Окно,—
            с него
идут
        снега,
мягка
         снегов
тиха
        нога.
Бела,
         гола
столиц
            скала.
Прилип
            к скале
лесов
         скелет.
И вот
         из-за леса
                          небу в шаль
вползает
              солнца
                         вша.
Декабрьский
                    рассвет,
                                  изможденный
                                                         и поздний,
встает
           над Москвой
                                горячкой тифозной.
Ушли
          тучи
к странам
                тучным.
За тучей
              берегом
лежит
          Америка.
Лежала,
             лакала
кофе,
         какао.
В лицо вам,
                   толще
                             свиных причуд,
круглей
            ресторанных блюд,
из нищей
               нашей
                          земли
                                    кричу:
Я
   землю
              эту
                    люблю.
Можно
           забыть,
                       где и когда
пузы растил
                    и зобы,
но землю,
                с которой
                                вдвоем голодал,—
нельзя
           никогда
                        забыть!