Текст книги "Хорошо!"

Автор книги: Владимир Маяковский

Владимир Маяковский
ХОРОШО!
Октябрьская поэма

1

 
Время —
               вещь
                        необычайно длинная, —
были времена —
                            прошли былинные.
Ни былин,
                 ни эпосов,
                                  ни эпопей.
Телеграммой
                      лети,
                               строфа!
Воспаленной губой
                               припади
                                             и попей
из реки
            по имени – «Факт».
Это время гудит
                           телеграфной струной,
это
      сердце
                  с правдой вдвоем.
Это было
               с бойцами,
                                 или страной,
или
      в сердце
                     было
                              в моем.
Я хочу,
            чтобы, с этою
                                   книгой побыв,
из квартирного
                        мирка
шел опять
                 на плечах
                                 пулеметной пальбы,
как штыком,
                   строкой
                                просверкав.
Чтоб из книги,
                       через радость глаз,
от свидетеля
                     счастливого,—
в мускулы
                 усталые
                               лилась
строящая
                и бунтующая сила.
Этот день
                воспевать
                                 никого не наймем.
Мы
      распнем
                    карандаш на листе,
чтобы шелест страниц,
                                      как шелест знамен,
надо лбами
                   годов
                             шелестел.
 

2

 
«Кончай войну!
                        Довольно!
                                        Будет!
                                                   В этом
                                                         голодном году
невмоготу».
Врали:
           «народа —
                             свобода,
                                           вперед,
                                                       эпоха,
                                                                 заря…» —
и зря.
Где
      земля,
                 и где
                          закон,
                                    чтобы землю
                                                         выдать
                                                                     к лету? —
Нету!
Что же
           дают
                   за февраль,
                                за работу,
                                              за то,
                                                 что с фронтов
                                                                не бежишь? —
Шиш.
На шее
            кучей
                     Гучковы,
                                   черти,
                                             министры,
                                                              Родзянки…
Мать их за́ ноги!
Власть
            к богатым
                            рыло
                                    воротит —
                                                     чего
                                                            подчиняться
                                                                                ей?!.
Бей!!»
 
 
То громом,
                 то шепотом
                                    этот ропот
сползал
             из Керенской
                                  тюрьмы-решета.
В деревни
                 шел
                        по травам и тропам,
в заводах
                сталью зубов скрежетал.
Чужие
           партии
                       бросали швырком.
На что им
                сбор
                        болтунов
                                       дался́?!
И отдавали
                   большевикам
гроши,
           и силы,
                       и голоса.
До самой
               мужичьей
                                земляной башки
докатывалась слава,—
                                     лила́сь
                                                 и слы́ла,
что есть
             за мужиков
                               какие-то
                                            «большаки».
– У-у-у! —
                  Сила! —
 

3

 
Царям
           дворец
                       построил Растрелли.
Цари рождались,
                            жили,
                                      старели.
Дворец
            не думал
                           о вертлявом постреле,
не гадал,
               что в кровати,
                                      царицам вверенной,
раскинется
                  какой-то
                                присяжный поверенный.
От орлов,
                от власти,
                                 одеял
                                           и кру́жевца
голова
           присяжного поверенного
                                                   кружится.
Забывши
                и классы
                               и партии —
идет
        на дежурную речь.
Глаза
          у него
                    бонапартьи
и цвета
             защитного
                               френч.
Слова и слова.
                        Огнесловая лава.
Болтает
              сорокой радостной.
Он сам
            опьянен
                         своею славой
пьяней,
             чем сорокаградусной.
Слушайте,
                  пока не устанете,
как щебечет
                    иной адъютантик:
«Такие случаи были —
он едет
             в автомобиле.
Узнавши,
               кто
                     и который,—
толпа
          распрягла моторы!
Взамен
            лошадиной силы
сама
        на руках носила!»
В аплодисментном
                              плеске
премьер
              проплывает
                                 над Невским,
и дамы,
             и дети-пузанчики
кидают
            цветы и роза́нчики.
Если ж
            с безработы
                                загрустится,
сам
       себя
               уверенно и быстро
назначает —
                     то военным,
                                         то юстиции,
то каким-нибудь
                          еще
                                 министром.
И вновь
             возвращается,
                                     сказанув,
ворочать дела
                       и вертеть казну.
Подмахивает подписи
                                    достойно
                                                   и старательно.
«Аграрные?
                   Беспорядки?
                                        Ряд?
Пошлите
               этот,
                       как его,—
                                       карательный
отряд!
Ленин?
            Большевики?
                                  Арестуйте и выловите!
Что?
        Не дают?
                        Не слышу без очков.
Кстати…
              об его превосходительстве…
                                                             Корнилове.
Нельзя ли
                 сговориться
                                     сюда
                                              казачков?!.
Их величество?
                          Знаю.
                                    Ну да?..
И руку жал.
                   Какая ерунда!
Императора?
                     На воду?
                                    И черную корку?
При чем тут Совет?
                                Приказываю
                                                    туда,
в Лондон,
                к королю Георгу».
Пришит к истории,
                              пронумерован
                                                    и скре́плен,
и его
         рисуют —
                          и Бродский и Репин.
 

4

 
Петербургские окна.
                                 Синё и темно.
Город
          сном
                   и покоем скован.
Но
не спит
            мадам Кускова.
Любовь
             и страсть вернулись к старушке.
Кровать
             и мечты
                           розоватит восток.
Ее
     воло́с
               пожелтелые стружки
причудливо
                   склеил
                               слезливый восторг.
С чего это
                 девушка
                               сохнет и вянет?
Молчит…
                но чувство,
                                  видать, велико́.
Ее
     утешает
                   усатая няня,
видавшая виды, —
                               Пе Эн Милюков.
«Не спится, няня…
                               Здесь так душно…
Открой окно
                    да сядь ко мне».
– Кускова,
                  что с тобой? —
                                            «Мне скушно…
Поговорим о старине».
– О чем, Кускова?
                               Я,
                                   бывало,
хранила
              в памяти
                             немало
старинных былей,
                             небылиц —
и про царей
                   и про цариц.
И я б,
          с моим умишкой хилым,—
короновала б
                     Михаила.
Чем брать
                 династию
                                 чужую…
Да ты
          не слушаешь меня?! —
«Ах, няня, няня,
                          я тоскую.
Мне тошно, милая моя.
Я плакать,
                 я рыдать готова…»
– Господь помилуй
                                 и спаси…
Чего ты хочешь?
                            Попроси.
Чтобы тебе
                   на нас
                              не дуться,
дадим свобод
                       и конституций…
Дай
       окроплю
                     речей водою
горящий бунт… —
                              «Я не больна.
Я…
      знаешь, няня…
                               влюблена…»
– Дитя мое,
                     господь с тобою! —
И Милюков
                  ее
                      с мольбой
крестил
             профессорской рукой.
– Оставь, Кускова,
                               в наши лета
любить
            задаром
                          смысла нету.—
«Я влюблена»,—
                            шептала
                                          снова
в ушко
           профессору
                               она.
– Сердечный друг,
                                ты нездорова —
«Оставь меня,
                       я влюблена».
– Кускова,
                  нервы,—
                                 полечись ты…—
«Ах, няня,
                он
                     такой речистый…
Ах, няня-няня!
                       няня!
                                Ах!
Его же ж
              носят на руках.
А как поет он
                     про свободу…
Я с ним хочу,—
                          не с ним,
                                         так в воду».
Старушка
                тычется в подушку,
и только слышно:
                            «Саша! —
                                             Душка!»
Смахнувши
                   слезы
                              рукавом,
взревел усастый нянь:
                                    – В кого?
Да говори ты нараспашку! —
«В Керенского…»
                            – В какого?
                                                В Сашку? —
И от признания
                         такого
лицо
         расплы́лось
                             Милюкова.
От счастия
                  профессор о́жил:
– Ну, это что ж —
                              одно и то же!
При Николае
                     и при Саше
мы
      сохраним доходы наши.—
 
 
Быть может,
                    на брегах Невы
подобных
                дам
                       видали вы?
 

5

 
Звякая
           шпорами
                          довоенной выковки,
аксельбантами
                         увешанные до пупов,
говорили
               адъютант
                               (в «Селекте» на Лиговке)
и штабс-капитан
                           Попов.
«Господин адъютант,
                                  не возражайте,
                                                          не дам,—
скажите,
              чего еще
                             поджидаем мы?
Россию
             жиды
                       продают жидам,
и кадровое
                  офицерство
                                      уже под жидами!
Вы, конешно,
                     профессор,
                                        либерал,
но казачество,
                       пожалуйста,
                                           оставьте в покое.
Например,
                 мое положенье беря,
это…
         черт его знает, что это такое!
Сегодня с денщиком:
                                  ору ему
                                               – эй,
наваксь
             щиблетину,
                                чтоб видеть рыло в ней! —
И конешно —
                      к матушке,
                                        а он меня
                                                        к моей,
к матушке
                 к свет
                            к Елизавете Кирилловне!»
«Нет,
         я не за монархию
                                     с коронами,
                                                        с орлами,
но
    для социализма
                               нужен базис.
Сначала демократия,
                                  потом
                                            парламент.
Культура нужна.
                           А мы —
                                        Азия-с!
Я даже —
                социалист.
                                  Но не граблю,
                                                         не жгу.
Разве можно сразу?
                                Конешно, нет!
Постепенно,
                    понемногу,
                                      по вершочку,
                                                           по шажку,
сегодня,
              завтра,
                          через двадцать лет.
А эти?
           От Вильгельма кресты да ленты.
В Берлине
                 выходили
                                  с билетом перронным.
Деньги
            штаба —
                           шпионы и агенты.
В Кресты бы
                     тех,
                           кто ездит в пломбированном!»
«С этим согласен,
                             это конешно,
этой сволочи
                      мало повешено».
«Ленина,
               который
                             смуту сеет,
председателем,
                          што ли,
                                       совета министров?
Что ты?!
              Рехнулась, старушка Рассея?
Касторки прими!
                           Поправьсь!
                                             Выздоровь!
Офицерам
                  Суворова,
                                  Голенищева-Кутузова
благодаря
                 политикам ловким
быть
        под началом
                             Бронштейна бескартузого,
какого-то
               бесштанного
                                    Лёвки?!
Дудки!
           С казачеством
                                   шутки плохи́ —
повыпускаем
                     их потроха…»
И все адъютант
                          – ха да хи —
Попов
          – хи да ха.—
«Будьте дважды прокляты
                                          и трижды поколейте!
Господин адъютант,
                                 позвольте ухо:
их
    …ревосходительство
                                      …ерал
                                                  Каледин,
с Дону,
            с плеточкой,
                                извольте понюхать!
Его превосходительство…
                                           Да разве он один?!
Казачество кубанское,
                                    Днепр,
                                               Дон…»
И всё стаканами —
                                дон и динь,
и шпорами —
                       динь и дон.
Капитан
              упился, как сова.
Челядь
             чайники
                           бесшумно подавала.
А в конце у Лиговки
                                другие слова
подымались
                    из подвалов.
«Я,
      товарищи,—
                           из военной бюры.
Кончили заседание —
                                    то́ка-то́ка.
Вот тебе,
               к маузеру,
                                двести бери,
а это —
             сто патронов
                                  к винтовкам.
Пока
        соглашатели
                             замазывали рты,
подходит
               казатчина
                               и самокатчина.
Приказано
                 питерцам
                                 идти на фронты,
а сюда
           направляют
                              с Гатчины.
Вам,
        которые
                     с Выборгской стороны,
вам
       заходить
                      с моста Литейного.
В сумерках,
                   тоньше
                               дискантовой струны,
не галдеть
                 и не делать
                                    заведенья питейного,
Я
   за Лашевичем
                          беру телефон,—
не задушим,
                    так нас задушат.
Или
       возьму телефон,
                                  или вон
из тела
            пролетарскую душу.
С а м
         приехал,
                       в пальтишке рваном,—
ходит,
          никем не опознан.
Сегодня,
              говорит,
                           подыматься рано.
А послезавтра —
                            поздно.
Завтра, значит.
                         Ну, не сдобровать им!
Быть
         Кере́нскому
                            биту и ободрану!
Уж мы
           подымем
                          с царёвой кровати
эту
      самую
                 Александру Федоровну».
 

6

 
Дул,
       как всегда,
                        октябрь
                                     ветрами,
как дуют
              при капитализме.
За Троицкий
                     дули
                              авто и трамы,
обычные
               рельсы
                           вызмеив.
Под мостом
                    Нева-река,
по Неве
             плывут кронштадтцы…
От винтовок говорка
скоро
         Зимнему шататься.
В бешеном автомобиле,
                                       покрышки сбивши,
тихий,
           вроде
                     упакованной трубы,
за Гатчину,
                  забившись,
                                     улепетывал бывший —
«В рог,
           в бараний!
                             Взбунтовавшиеся рабы!..»
Видят
          редких звезд глаза,
окружая
             Зимний
                          в кольца,
по Мильонной
                       из казарм
надвигаются кексгольмцы.
А в Смольном,
                        в думах
                                     о битве и войске,
Ильич
           гримированный
                                     мечет шажки,
да перед картой
                          Антонов с Подвойским
втыкают
              в места атак
                                   флажки.
Лучше
           власть
                       добром оставь,
никуда
            тебе
                    не деться!
Ото всех
               идут
                       застав
к Зимнему
                  красногвардейцы.
Отряды рабочих,
                           матросов,
                                           голи —
дошли,
            штыком домерцав,
как будто
                руки
                        сошлись на горле,
холёном
              горле
                        дворца.
Две тени встало.
                           Огромных и шатких.
Сдвинулись.
                     Лоб о лоб.
И двор
           дворцовый
                             руками решетки
стиснул
              торс
                      толп.
Качались
                две
                       огромных тени
от ветра
              и пуль скоростей, —
да пулеметы,
                      будто
                                хрустенье
ломаемых костей.
Серчают стоящие павловцы.
«В политику…
                       начали…
                                      ба́ловаться…
Куда
        против нас
                          бочкаревским дурам?!
Приказывали б
                         на штурм».
Но тени
             боролись,
                             спутав лапы,—
и лап
         никто
                  не разнимал и не рвал.
Не выдержав
                     молчания,
                                      сдавался слабый —
уходил
            от испуга,
                            от нерва́.
Первым,
              боязнью одолен,
снялся
            бабий батальон.
Ушли с батарей
                          к одиннадцати
михайловцы или константиновцы…
А Ке́ренский —
                         спрятался,
                                           попробуй
                                                           вымань его!
Задумывалась
                        казачья башка.
И
   редели
               защитники Зимнего,
как зубья
                у гребешка.
И долго
             длилось
                           это молчанье,
молчанье надежд
                             и молчанье отчаянья.
А в Зимнем,
                    в мягких мебеля́х
с бронзовыми вы́крутами,
сидят
          министры
                           в меди блях,
и пахнет
              гладко выбритыми.
На них не глядят
                            и их не слушают —
они
      у штыков в лесу.
Они
       упадут
                   переспевшей грушею,
как только
                 их
                      потрясут.
Голос – редок.
Шепотом,
                знаками.
– Керенский где-то? —
– Он?
           – За казаками.
И снова молча.
И только
              по́д вечер:
– Где Прокопович?—
– Нет Прокоповича.
А из-за Николаевского
чугунного моста́
как смерть,
                  глядит
                              неласковая
Аврорьих
               башен
                          сталь.
И вот
         высоко
                     над воротником
поднялось
                 лицо Коновалова.
Шум,
         который
                       тек родником,
теперь
           прибоем наваливал.
Кто длинный такой?..
                                  Дотянуться смог!
По каждому
                   из стекол
                                   удары палки.
Это —
           из трехдюймовок
шарахнули
                  форты Петропавловки.
А поверху
                город
                         как будто взорван:
бабахнула
                 шестидюймовка Авророва.
И вот
         еще
                не успела она
рассыпаться,
                     гулка и грозна,—
над Петропавловкой
                                 взви́лся
                                              фонарь,
восстанья
                 условный знак.
– Долой!
                На приступ!
                                   Вперед!
                                                На приступ! —
Ворва́лись.
                  На ковры!
                                 Под раззолоченный кров!
Каждой лестницы
                             каждый выступ
брали,
           перешагивая
                                через юнкеров.
Как будто
                водою
                           комнаты по́лня,
текли,
          сливались
                            над каждой потерей,
и схватки
                вспыхивали
                                    жарче полдня
за каждым диваном,
                                у каждой портьеры.
По этой
             анфиладе,
                              приветствиями о́ранной
монархам,
                 несущим
                                короны-клады,—
бархатными залами,
                                 раскатистыми коридорами
гремели,
               бились
                           сапоги и приклады.
Какой-то
              смущенный
                                 сукин сын,
а над ним
                путиловец —
                                      нежней папаши:
«Ты,
       парнишка,
                       выкладай
                                       ворованные часы —
часы
        теперича
                       наши!»
Топот рос,
                 и тех
                          тринадцать
сгреб,
          забил,
                    зашиб,
                               затыркал.
Забились
                под галстук —
                                   за что им приняться? —
Как будто
                топор
                          навис над затылком.
За двести шагов…
                              за тридцать…
                                                     за двадцать…
Вбегает
             юнкер:
                        «Драться глупо!»
Тринадцать визгов:
                               – Сдаваться!
                                                   Сдаваться! —
А в двери —
                     бушлаты,
                                     шинели,
                                                   тулупы…
И в эту
            тишину
                         раскатившийся всласть
бас,
       окрепший
                       над реями рея:
«Которые тут временные?
                                          Слазь!
Кончилось ваше время».
И один
            из ворвавшихся,
                                       пенснишки тронув,
объявил,
               как об чем-то простом
                                                   и несложном:
«Я,
     председатель реввоенкомитета
                                                        Антонов,
Временное
                  правительство
                                    объявляю низложенным».
А в Смольном
                       толпа,
                                 растопырив груди,
покрывала
                 песней
                             фе́йерверк сведений.
Впервые
              вместо:
                           – «И это будет…» —
пели:
         – «И это есть
                                 наш последний…» —
До рассвета
                    осталось
                                   не больше аршина,—
руки
        лучей
                  с востока взмо́лены.
Товарищ Подвойский
                                   сел в машину,
сказал устало:
                       «Кончено…
                                         в Смольный».
Умолк пулемет.
                         Угодил толко́в.
Умолкнул
                пуль
                        звенящий улей.
Горели,
             как звезды,
                               грани штыков,
бледнели
                звезды небес
                                      в карауле.
Дул,
       как всегда,
                        октябрь
                                     ветра́ми.
Рельсы
            по мосту вызмеив,
гонку
         свою
                  продолжали трамы
уже —
           при социализме.