Текст книги "Копи Царя Соломона. Сценарий романа"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Молдаване, сеньор, – говорят рабочие.

– Отлично, тогда присмотрите за лебедем! – велит режиссер.

Выражение его лица меняется – от побитой собаки (упоминание профсоюзов) до маски Наполеона (говорит с молдаванами). Идет небрежно в вагончик, полуобняв за талию одну из девиц с табличкой с номером дубля. Выражение лица девицы не меняется. Все то же – «и это мой Оскар?».

Молдаване переглядываются. Вагончик начинает раскачиваться. Он раскачивается так отчаянно, что у нас возникают справедливые подозрения в том, что его раскачивают специально, с целью создания режиссеру имиджа неукротимого самца. Молдаване снова переглядываются. Говорят по-молдавски.

– Ион, сколько месяцев ты не ел горячего? – спрашивает один другого жалобным голосом санкт-петербуржского поэта Саши Либуркина, который хотел пожрать на халяву за счет поэта Емелина, и даже упал на хвост, а тот напился, да и не вышел из гостиничного номера.

– Нику, я полтора года не ел горячего, с тех пор как сюда попал, в Италию эту, будь она неладна, – говорит второй.

– Ион, у меня есть идея, – говорит Нику.

– Ох, Ион, лишь бы она была не такой глупой, как устроиться на эту съемочную площадку сраную, – говорит Нику.

– Нам за два месяца задолжали, – говорит Нику.

– Нет, на этот раз у меня менее глобальные планы, – говорит Ион.

– Как насчет того, чтобы съесть голубя, – говорит Нику.

– То есть тьфу мля, лебедя, – говорит Нику.

– Нас же уволят, – говорит Ион.

– Зато мы поедим горячего, а нам все равно зарплату не дают, – говорит Нику.

Снова переглядываются. Бросаются к вагончику, запирают его снаружи шваброй, и возвращаются к озеру.

– Все вернутся через два часа, – говорит Нику.

Улыбаясь, берет в руки шнурок, привязанный к колышку. Вытягивает на берег лебедя, который негодующе шипит, и вообще, показывает свое нерасположение к трудовым мигрантам. Крупным планом показан клюв лебедя… Камера отъезжает, и мы видим, что это все, что от него осталось. Среди кучи перьев сидят Ион и Нику, у них сытый и слегка пьяный – как всегда, если поешь после долгого поста, – вид. Нику рыгает, Ион глядит на него неодобрительно, как молдаванин – на планетарий («ишь блядь удумали»). Они выглядят очень хитроумными, и в то же время, чрезвычайно наивными. Эти два состояния перетекают на их лицах друг в друга, как Инь и Янь (я вообще рекомендую нанять на эти роли настоящих молдаван, это их природное выражение лица – прим. В. Л.

– Жалко птичку, – говорит Нику.

– Птичку жалко, – подтверждает Ион.

Смеются. Игра смыслов, понятная лишь советскому телезрителю, потому что герои говорят цитатой глупой советской комедии. Для всех нормальных людей данный мини-диалог должен выглядеть нелепым и идиотским, каковым, он, собственно, и является – как и все шутки в советских комедиях и те, кто ими разговаривает.

– Алаверды кимбуду! – говорит Нику.

– Уха-ха, – говорит Ион.

– Хахахахах, – говорит Нику.

– Так выпьем, чтоб не выбиваться из коллектива, – говорит Нику.

Семен Семеныч, – говорит Ион.

От смеха сгибаются пополам. На заднем плане показан вагончик, который раскачивается – на этот раз явно уже из-за того, что режиссер ломает дверь. Глухие крики на итальянском языке. Мы можем различить лишь отдельные итальянские слова»… нда… суки мля… землееды… да я вас всех в ро…». Молдаване хохочут, утирают слезы. Они сейчас очень похожи на армян из «Нашей Рашы», которые, загримировавшись, объясняют русским, какие те тупые и смешные. Разумеется, выглядит это не смешно, очень не смешно…

Лицо полицейского – который стоит чуть поодаль, – суровое и вытянутое. Ему тоже не смешно, он гражданин Западного мира, ему глубоко безразличны культурные отсылы постсоветского мира. Он тянется к свистку, но молдаване успевают заметить его. Бросаются, – моментально, даже не приняв позу «на старт» – прочь от вагончика. Показаны спины, перепуганные лица, бегущие ноги…

Крупным планом швабра, рука, которая ее убирает.

Прямо в камеру летит волосатый, без трусов, мужчина с эрегированным членом. Это режиссер, выражение лица которого успевает поменяться во время полета от безудержного гнева, до полной растерянности (мы видим его глазами полицейского). На заднем фоне шлюшка прикрывает лобок табличкой с номером дубля. Крупно табличка.

«Dublo 234455785/204ХХ»

Следующая сцена, молдаване стоят у аэропорта – для тупых так и написано «Аэропорт Милана» – и бросаются к машинам, из которых выходят приезжающие. Помогают тащить вещи, боковым зрением следят, нет ли полиции, конкурентов… выглядят такими же чумазыми, на плече одного – перышко лебедя. То есть, все это происходит в тот же день, и парни быстро сориентировались.

Неподалеку останавливается маленький «Фиат». Из него выходят двое мужчин. Мы узнаем в них агентов Моссад, Натана и Иеремию. Они одеты в лучшие вещи ведущих итальянских брендов, поэтому выглядят как респектабельные педофилы на отдыхе в Молдавии или Таиланде, сами понимают это, и им не по себе. Натан нервно поправляет шейный платок, передергивает плечами в пиджачке-вельвет… С отвращением косится на свою продвинутую обувь. Молодой – Иеремия, – с облегчением бросает фирменный зонт на заднее сидение машины, и, совершенно очевидно, избавляется от вещи навсегда.

– Только гомики эту фигню и носят, – говорит он.

– Неудивительно, ведь гомики ее и делают, – говорит Натан.

– Обязательно было ехать через эту долбанную макаронию? – говорит Иеремия.

– Обязательно, – спокойно говорит Натан, судя по виду, привыкший к вспышкам ярости своего молодого напарника.

– А вот и носильщики, – говорит он.

К агентам подлетают Нику и Ион. Услужливо берутся за чемоданы. Нику неловок, и роняет чемодан, но Ион успевает подхватить. Все происходит неожиданно, поэтому Ион реагирует непосредственно на языке, на котором думает. То есть, как и все молдаване, на русском.

– Твою мать… – шепотом говорит он Нику.

Лицо агента Натана озаряется. Он выглядит, как счастливая еврейская мама, которая узнала, что ее здоровая еврейская дочь зачала от ее здорового еврейского мужа, и, несомненно, зачала здорового еврейского мальчика (ну или девочку, чтоб она так жила, как мы пожили). Глядит несколько секунд на носильщиков с восхитительной улыбкой, снимает перышко с плеча Нику, и говорит, довольно улыбаясь:

– Tvoi est russkii tovarish?

– Нет, мы молдаване, – угодливо говорит Нику.

Это сказано таким тоном, как будто «да-да, мы русские». То есть, носильщик готов быть тем, кого закажут (и именно поэтому он 100—процентный молдаванин – В. Л..Лицо Натана проясняется еще больше, – хотя казалось бы, куда еще, – и он снимает темные очки от какого-то итальянского дизайнера. Мы видим, что глаза у Натана с сумасшедшинкой. То есть, он не выглядит как типичный беззаботный современный еврей, у которого на все вопросы один ответ – ЦАХАЛ.

Он, скорее, выглядит евреем в период с 1—ю по 2—ю мировые войны: познавшим многие печали и оттого безупречно мудрым.

Глаза его мрачны, вопреки улыбке до ушей. Он говорит:

– Tvoi est moldavan karacho…

Все переглядываются – Натан, Иеремия, носильщики, – и смеются. Молдаванам приятно, что они угодили иностранцам. Лица у них теплеют, смягчаются, они обмякают, как девушка, которую позвали в баню, но не изнасиловали (и тут-то ее и изнасилуют). Переглядываются, подхихикивают. Натан хватает чемодан, другой рукой приобняв Нику, идет с ним а аэропорту. Иеремия идет за ними, и Ион тоже – но вторая парочка друг к другу не прикасается. Происходит обмен репликами, причем молдаване говорят по-молдавски, а агенты – на английском. Обмен репликами происходит хаотически, этим нужно подчеркнуть всеобщую растерянность, охватившую трех мужчин (кроме Натана, который твердо идет к намеченной цели – прим. В. Л.).

– Нику, они что, голубые? – говорит Ион.

– Натан, что ты задумал? – говорит Иеремия.

– Не знаю, Ион, – говорит Нику.

– Он тебя лапает! – говорит Ион.

– Натан, зачем ты его лапаешь? – спрашивает недоуменно Иеремия.

– Иди за мной, и делай, как я, – говорит Натан.

– Нику, а какие у нас варианты? – говорит Ион.

– Натан, ты мне старший товарищ, я ходил с тобой в разведку на палестинскую сторону, ты мой командир, в конце концов, но… – говорит Иеремия.

– Мы с ними всего разочек туда-сюда, а они нас на работу, может, устроят, – говорит Нику.

– Просто делай как я, – говорит Натан.

– Ион, а можно, только ты туда-сюда? – говорит Нику.

–… но я не собираюсь трахать своего молдавана, как это собрался делать ты! – говорит Иеремия.

– Знаешь, Нику, русские говорят «на чужом горбу в рай не въедешь», – говорит Ион.

– А на чужой заднице тем более! – сурово добавляет он, и тоже берет Натана за талию.

– Не собираюсь я его трахать, – говорит Натан.

– Теперь он тебя лапает, – говорит Иеремия.

– Они приняли нас за голубых, все из-за этих нарядов чертовых! – говорит он.

– Хочешь жить в Риме, будь как римлянин, – говорит Натан.

– Что, в принципе, и значит «будь голубым», – соглашается он.

– Ион, ну тогда давай хотя бы ты первый, – говорит Нику.

– А я посмотрю, научусь… – говорит он жалобно.

– Ты, дебил, так и не научился штукатурку класть ровно, – говорит Ион и сладко улыбается Натану.

– Он тебе улыбнулся! – в ужасе восклицает Иеремия.

– Ты ревнуешь? – спрашивает Натан и смеется.

Ион сладко-пресладко улыбается ему в ответ. Иеремия и Нику дружно сплевывают. Заходят в здание аэропорта, неотвратимо – как «Титаник» к айсбергу, – направляются к туалету. Замедленная съемка, все должно выглядеть красиво. Потом обычный ритм.

– Нику, мы должны проявить инициативу, – говорит Ион.

– В смысле? – говорит Нику.

– Это же нормальная европейская страна, тут не нужно ждать, пока тебе подуют в задницу, – говорит Нику.

– Ты что, хочешь чтобы мы первыми подули им в задницу? – жалобно говорит Нику.

– Натан, я совсем тебя не понимаю, – говорит Иеремия недовольно.

– Делай, как я, – говорит Натан.

Иеремия, с отвращением, приобнимает за талию Нику, тот приобнимает Иеремию, с не меньшим отвращением, они идут за Натаном и Ионом (те смотрятся куда органичней) как третьеклассник и третьеклассница, танцующие вальс на утреннике. То есть, как два человека, никак не рассматривающие друг друга в качестве объекта сексуального вожделения.

– Как зайдем в туалет, прояви инициативу, – говорит Ион.

– Ну, поцелуй его, например, в губы, – говорит он.

– Меня сейчас стошнит, – жалобно говорит Нику.

– Ну, не стошнило же тебя из-за лебедя, – говорит Ион.

– Натан, это же Мужчина, – говорит Иеремия.

– Так и будь Мужчиной, – говорит Натан.

– Нам из-за лебедя дорога обратно закрыта, эти два голубых наша последняя надежда, – говорит Ион жестко.

– Интересно, о чем они говорят, – говорит Иеремия.

– Мне совсем не интересно, – говорит Натан.

– Но если тебя так интересует, думаю, обсуждают, как мы с тобой в постели, – говорит он.

– Они же голубые, – говорит Натан.

Иеремия жалобно молча смотрит ему вслед. Дверь в туалет открывается. Снова замедленная съемка. Натан полуоборачивается и мы видим его глаза. Иеремия, как во сне, идет следом, его рука – как чужая, – все еще на плече Нику, тот по-прежнему держит свою – как чужую, – на талии Иеремии.

Дверь закрывается, и мы успеваем увидеть, как Нику медленно начинает приближаться к Иеремии с закрытыми глазами и вытянутыми губами.

Если бы напротив него не было мужчины, то Нику выглядел бы как восьмиклассник на первом свидании с восьмиклассницей, которая со времен вальса в 3 классе обзавелась грудью, оволосением лобкового покрова, кокетливой улыбкой и прочими ловушками.

Дверь закрывается…

Снова на экране сцена с Натали Портмен. Она танцует. Камера отдаляется и постепенно девушка в наряде балерины становится белой пушинкой. Отъезд, и мы видим, что это перышко, которое, кружась, – с камерой, – плавно опускается на плитку туалета в аэропорту. Плитка вся в красных пятнах и полосах. Общий план: Ион и Нику лежат мертвые, очень мертвые, на полу, Натан переодевается в углу в одежду Иона, а Иеремия яростно бьет головой мертвого Нику по полу.

– Я, – кричит он.

– Не, – кричит он.

– Голубой! – кричит он.

Каждый выкрик сопровождается ударом головы несчастного об пол.

– Я! – кричит он.

– Служил! – кричит он.

– В спецназе! – кричит он.

– Иеремия, это не аргумент, – мягко замечает Натан.

– И потом, он тебя не слышит, – говорит он.

Становится перед зеркалом. Рассматривает себя. В руках у него документы молдаван. Иеремия тупо глядит на него, потом – видно, что отходит, – встает, и начинает переодеваться. Стаскивает одежду Нику, – сначала штаны, – и становится похож на голубого и в самом деле. Натан, видимо, об этом и думает, поэтому не может сдержать улыбки.

Внезапно дверь раскрывается и в туалет на полкорпуса входит уборщик, который застывает.

– Иеремия, – говорит Натан.

– Ты УТОМИЛ, – говорит Натан.

– Сколько раз я тебя просил, ЗАКРЫВАЙ ДВЕРИ, – говорит он.

– Каждый раз, когда нам нужно кого-нибудь убить, ты мля, кретин, оставляешь открытой дверь, – говорит он.

Видно, что Натан не на шутку зол, поэтому вид у Иеремии виноватый, и он, вопреки обыкновению, не пререкается. Уборщик тупо глядит на них и трупы. Дальнейшее происходит под классическую музыку (я бы предпочел «Времена года» – В. Л.Прежде чем уборщик успевает податься назад, Иеремия – в трусах и носках, – бросается к нему и бьет ребром ладони в горло. Уборщик падает на колени, лицо его искажается, он хватает себя инстинктивно за шею. Иеремия бьет его сверху по затылку руками, сцепленными в замок, и уборщик раскладывается на полу. Иеремия становится на колено за ним, берет шею в захват и душит. Натан в это время деловито стаскивает тела в одну кабинку. Сначала Иона, потом Нику. Возвращаясь из кабинки, берет за ногу и уборщика и тянет за собой.

– Черт, тяжело, – говорит он.

Оборачивается. Видит, что Иеремия еще сидит на теле. Поднимает брови.

– Еще не додушил, – говорит Иеремия.

Натан задумчиво и понимающе – как еврейский дедушка на свадьбе правнука, – кивает и, с ногой в руке, ждет. Показана крупно ступня. Она мелко дрожит, потом дергается пару раз. Застывает, Натан продолжает тащить тело, – уже без Иеремии, – в кабинку, – сваливает его на мертвых молдаван. Дверь захлопывается. Раскрывается, и мы видим за ней стюардессу, которая толкает столик с напитками в салон самолета.

– Обед, обед, – шелестит девушка.

Показаны Натан и Иеремия, камера за ними останавливается, как если бы сосед сзади хотел послушать, о чем они говорят. С середины фразы:

–… ить, если ей на одни шмотки не только зарплата, но и аванс уходят, – говорит тихо Натан.

– И аванс? – тихо спрашивает Иеремия.

– Да, и новогодние я уже выгреб, – говорит тихо Натан.

– И на Пейсах льготные, – говорит он.

– И то, что за того араба сраного причитались… – говорит он.

– А стоит вякнуть, сразу рогами в пол, уйду мол, – говорит он.

– А я прикипел… – говорит он.

– Сам дурак, нечего было… – говорит он.

–… на молоденькой… – говорит он.

Иеремия сочувственно кивает.

Мы перестаем их слышать, на первый план выходит звук раздачи еды: шорох пакетов, звяканье термосов, бульканье напитков, порыгивания, почавкавания, хруст галет… Внезапно голос пилота говорит:

– Дамы и господа, – говорит он.

– Экипаж борта приветствует вас еще раз и имеет честь сообщить, – говорит он.

– Что среди пассажиров нашего воздушного судна находится лауреат Гонкуровской и Букеровской премии по литературе, наш соотечественник Владимир Лоринков, – говорит он.

–… который возвращается из Испании после получения премии имени Сервантеса, – говорит пилот.

– Поприветствуем нашего выдающегося земляка, – говорит голос.

Стюардесса поднимает высоко газету, на первой полосе которой крупно – лицо героя.

По лицам пассажиров – это молдаване, которые едут на родину на каникулы, – понятно, что им не очень понятно, кто находится на борту воздушного судна вместе с ними. Но на всякий случай на борту устраивают овацию. Натан толкает локтем Иеремию. В первых рядах смущенный раскрасневшийся мужчина встает после уговоров стюардессы и, не глядя на людей, коротко кланяется. Он очень смущен, ковыряет мозоль на руке, он очевидный социопат. Невысокий, крепкий, обрит наголо, в левом ухе серьга. Одет в костюм. Плюхается на кресло, глядя в пол, достает из кармана в пиджаке флягу, делает глоток. Смотрит в окно. Он так смущается, как если бы на него смотрел весь салон, а это не так. Салон давно уже забил на него. Молдаванам по фигу на все, что без позолоты и не блестит, а ведь даже серьга у мужчины – серебряная… (и когда же я уже свалю из этой неблагодарной страны? – В. Л.).Отпивает из фляги еще пару раз и манит пальцем стюардессу.

Затемнение…

Гул двигателей, облако за иллюминатором. Спереди – Лоринков и его сосед, который упорно делает вид, что любуется облаком, которое мы видели. Но писателю уже неважно, он уже очень теплый, душевный. Говорит очень громко, громко смеется. Дикция неестественно четкая, видно, что он старается выглядеть трезвым.

– Ты пойми, вся литература Молдавии – это я, – говорит он соседу.

– После меня надо писать по-новому… – говорит он.

– Так получилось, что постмодернизм – единственное реальное (настоящее) сегодня направление в мировой литературе, я – единственный настоящий постмодернист, – говорит он.

– Самый интересный современный русский писатель – это я, Владимир Лоринков, – говорит он.

– И пишу я сейчас лучше всех в мире, – говорит он.

Крупно – пьяненькие глаза, улыбка, испарина на лбу. Затемнение.

Лоринков стоит в проходе, пошатывается. Говорит на весь салон, громко. Пассажиры делают вид, что его нет.

– Современная русская литература – это, говоря прямо, вторая лига. Есть исключения, конечно. В высшей лиге играю я, – говорит он.

–… я совершаю самое увлекательное путешествие в мире, которое, как писал Миллер, только и можно предпринять, – путешествие, не требующее денег, сил и передвижений в пространстве, – путешествие в себя, – говорит он.

– И я видел там бездны и вершины, – говорит он грустно.

Достает фляжку, пытается отпить, поняв, что она пустая, отбрасывает. Звук удара. Слышится чей-то негодующий вопль. Затемнение. Яркий свет. Это темные шторки распахиваются. Крупно – стюардесса и один из пилотов. Напротив них, в конце прохода – Лоринков на четвереньках. Рот раскрыт, почти в ауте. Слюна капает на рубашку.

– Я на самом деле считаю, что ээээээ… – говорит он.

–… среди нынешних писателей мне нет равных, – говорит он, мучительно долго выговаривая слова.

– Э-э-э-э, э-э-э, – рвет его.

– Ну а место в профессии вообще? – говорит он, хотя его, конечно, никто не спрашивает.

– Скажем, мировая двадцатка последнего полувека, – бормочет он, пока пилот оттаскивает его к свободным сидениям в конце самолета.

–… Паланика и Уэльбека обошёл, – бормочет он и падает. Попытавшись подсчитать пальцы на руке, которой опирался.

–… с Хеллером, Мейлером или Барнсом иду вровень, – шепчет он.

– А-а-а, – зевает он.

– Кто там мля… еще… – говорит он.

–… до Маркеса полкорпуса, – пытается он встать, но из-за ремня, который не видит, у него не получается, и он вновь падает в кресло.

–… а вот Костера, Шекспира или Толстого не достану никогда, слишком велик разрыв, – говорит он и начинает плакать.

– Мужчина, прекратите!!! – не выдерживает кто-то из женщин на борту.

– А еще интеллигент! – говорит кто-то.

– Ну так и времена были другие… мля… времена титанов, – говорит обессиленно писатель, и, видимо, утешившись этим, перестает плакать.

Тишина. Лица пассажиров постепенно смягчаются. Некоторое время показан общий план салона. Лампы, кресла, пассажиры, гул… Потом сначала очень тихо, а затем все громче, в шумовой фон врываются нотки чего-то… чего-то нездешнего. Это тихий, слабый плеск воды… Он громче, громче, еще громче. Наконец, мы ясно различаем журчание. Звонкое, мощное. Те, у кого нет наушников, сначала обеспокоенно переглядываются… потом уже тревожно вертят головами, чуть ли не вскакивают. На ковровом покрытии появляется стремительный поток.

– Да это же… – говорит кто-то.

– Да, господа-с, это я-с, – кричит мужчина в костюме, который явно раскрепостился.

– Я-с, я-с, – кричит он.

– Аа-хахахаха! – заразительно громко хохочет он.

Пытается вскочить, ничего не получается, – ремень, да, все еще ремень, – тогда он как-то выворачивается, боком, на полусогнутых ногах… и умудряется оросить пару рядов перед собой. Крики, визг, камера показывает потолок салона, потом – огромное разъяренное лицо пилота. Стремительно опускается его кулак.

Темнота.

***

Камера отъезжает

Мы видим полицейского в черной форме с золотыми лампасами, – обычная форма молдавского МВД, – который пишет что-то. Обычный мусор, каких много в мире: он мог бы заполнять свои бумажки в участке где-нибудь в Нью-Йорке, Бомбее, или Йохансбурге… Получилось так, что сегодня это Кишинев. Мусор откидывается на спинку стула и делает гимнастику для глаз. Выглядит это так, будто он кот, который хочет погадить, да не может. Может быть, у него запор, а, может, кто-то зашел в туалет? Мы думаем об этом, глядя, как вытаращенные глаза – крупный план, – вращаются. Сначала медленно, потом быстро, еще быстрее… зритель должен почувствовать головокружение.

– Значит, американка… – в диссонанс с безумным лицом очень спокойным голосом произносит мусор.

– Да, и я прошу вызвать сюда американского консула, – говорит Натали.

Мы видим, что одежда девушки стала намного грязнее, чем по прилету. На брюках появилось пятно, рукав блузы слегка порван. На лице у нее легкая ссадина – на левой щеке – то ли след падения, то ли удара. Она сидит очень прямо, губы поджаты. Мусор смеется.

– Консула, адвоката и право на последний звонок, – говорит он задумчиво.

Это молодой человек, ему не больше 25—30 лет.

– Командир, отпусти девчонку, – слышен еще чей-то голос.

Камера берет общий план кабинета. В углу, на кушетке – как в медицинских кабинетах – сидит наш писатель. Он очень похож на киногероя Данилу Багрова из кинофильма «Брат-2» – в сцена после драки с неграми – и, как человек, видевший этот фильм, ведет себя, как Данила Багров. Скуп на слова, голова наклонена, взгляд суров и непреклонен. Если бы не порванные на левом колене брюки, он выглядел бы соответственно роли. На нем нет наручников.

– Командир в армии, – беззлобно отзывается мусор.

– Начальник… – говорит с издевкой писатель.

Мусор потягивается. Говорит, закрыв глаза:

– Эх, мля, знали бы вы, сколько мля ребят молодых сейчас из органов уходят… – говорит он.

– На прошлой неделе трое мля уволились из комиссариата, – говорит он.

– Ладно бы в деньгах дело было, – говорит он.

– Работы больше стало! – говорит он.

– Народ озверел мля, мочат друг друга, идиоты, – говорит он.

– Раньше жмурик был ЧП городского масштаба, а сегодня пациентов по 60 штук в штабеле в сутки пакуем блядь, – говорит он.

– На фиг, – говорит он, подумав.

– Небось, не понимаешь, что я говорю, иностранка хренова? – говорит он.

– Отлично понимаю, – говорит Натали.

У нее легкий – почти незаметный – акцент, но она прекрасно говорит по-русски.

Короткая ретроспектива (черно-белая). Все взято снизу вверх, чтобы было понятно, что мы видим ретроспективу детства Натальи – как говорится, когда деревья были большими. Отец Натали, на пикнике – традиционный американский пикник, человек 40, все веселятся, Широко Улыбаются, – заглядывается на край полянки, где его жена чересчур близко наклонилась к какому-то мужчине, и роняет на ногу жаровню. Крупно – грудь жены в вырезе – глаза чувака, который эту грудь, конечно, видит, – лицо отца Натальи, его рот.

– Б…, на…., в…, е… в рот, сука е… – колотить, в ж… б… через п….. – орет он.

Полицейский кабинет. Лицо Натальи.

– Я Прекрасно понимаю, о чем вы говорите, офицер, – говорит она.

– Одобрит ли ваше начальство ненормативную лексику, вот в чем вопрос, – говорит она.

Мусор смеется. Короткая ретроспектива: человек в генеральском мундире с орденами, уронивший на себя бокал с шампанским во время приема – на фоне шеренги студентов академии полиции в парадной форме – прыгает на одной ноге и орет:

– Б…, на…., в…, е… в рот, сука е… – колотить, в ж… б… через п….. – орет он.

Снова кабинет. Мусор говорит:

– Мы мля, трудимся не покладая рук, – говорит он.

– Бытовуха цветет мля пышным кустом, – говорит он.

– А вы блядь, интеллигентишки чертовы, – говорит он.

В это время открывается дверь и раздается крик:

– Капитан Петреску!

– Я, – лениво отзывается мусор и выходит.

Наталья сидит так же прямо, старается не смотреть в угол. Писатель, низко склонив голову, сцепив руки в замок, тоже молчит, сопит.

– Гребанный папа! – говорит Натали по-английски.

Молчание. Сопение.

– Гребанный папа, гребанная Молдавия, гребанная… – говорит она.

– Гребанная… гребанные… гребанное… – размышляет она вслух.

– Гребанные папиросы «Жок»! – восклицает она, заметив дымящуюся папиросу на столе.

В это время она становится очень похожа на отца.

– Гребанный папа, – вспомнив, вместе с нами, его, говорит Натали.

– О ты, чья месть отцу взывала к бытию тех фурий… – говорит по-английски избитый пьяница.

Наталья поворачивается.

– И ты, чья радость лишь омыла… – продолжает она стих.

Приходит время удивляться писателю.

– Первый раз вижу американку, которая знает «Короля Лира» наизусть, – говорит он.

Понятно, что этим он хотел сказать всего лишь «первый раз в жизни вижу американку».

– Я учусь в школе актерского мастерства, – говорит с неожиданно детской улыбкой Натали.

– Мой папа не одобряет этого, – говорит она со вздохом.

– Ему кажется, что я бы больше преуспела в семейном бизнесе, – говорит она.

Писатель молчит. До Натальи доходит, что эти две фразы «О ты, чья месть отцу взывала к бытию тех фурий» и «Первый раз вижу американку, которая знает „Короля Лира“ наизусть», – и есть все, что ее собеседник знает на английском.

(Прим. В. Л. – само собой, таких строк в «Короле Лире» нет, и я уверен, что этого никто не заметил, а если вы сразу так подумали, то я вас поздравляю – Вы очень продвинутый хипстер, интеллектуал, посетитель Пермских выставок и педераст.

– Я учусь в школе актерского мастерства, – повторяет она на русском.

– Мой папа не одобряет этого, – повторяет она со вздохом.

– Ему кажется, что я бы больше преуспела в семейном бизнесе, – повторяет она.

– Что с нами будет? – спрашивает она без паузы.

Мужчина пожимает плечами:

– Ну, в одном можно быть безусловно уверенным, – говорит он.

– Мы все умрем, – говорит он.

– Папа предупреждал меня, что русские мужчины склонны к излишним философствованиям, – говорит Натали, становясь похожей на педантичную американку (собственно, на себя саму – прим. В. Л).

– Твоя папа Гитлер, что ли? – спрашивает Лоринков.

– При чем тут Гитлер? – холодно спрашивает Наталья.

– Так это он так говорил, – говорит Лоринков.

– Мы евреи, – ледяным тоном говорит Натали.

– Так мля Гитлер и был еврей, ты че, не знала? – говорит Лоринков.

– Это гнусная ложь, – говорит Наталья сухо.

– Чья? – спрашивает Лоринков.

– Гитлеровской мля пропаганды? – говорит он.

Наталья проделывает невозможное – испепеляет ледяным взглядом собеседника. Но тот настолько с похмелья, что ему даже не неловко. Смотрит на Наталью с вызовом. Обе меряют друг друга презрительным взглядом, каждый – забыв о том, как сейчас выглядит сам. Наконец, отводят взгляд, Лоринков снова смотрит в пол, Наталья на окурок «Жока».

Видно, что они сумели не понравиться друг друга за очень короткий срок.

***

Мы видим перед собой гигантского чертика, сплетенного из резиновых трубочек. Таких в пост-СССР делают в местах заключения осужденные. Остатками трубочек они переплетают ручки, которые шлют своим девушкам с записками «ты только жди». У каждой уважающей себя девчонки в конце 80—х была такая ручка. А у автомобилиста – чертик.

Камера отъезжает, и мы видим, что это и правда автомобильный талисман. Он болтается на зеркале заднего вида. В нем мы видим недовольные лица Натана и Иеремии. А еще – лицо полного, краснорожего мужчины, с золотыми зубами. Тот, хохоча, рассказывает. Общий план машины, салона, дороги. Мы видим, что таксист умудряется: а) курить, б) есть семечки, в) вести машину, г) жестикулировать.

На одном, особо лихом, повороте побледневший Иеремия машинально крестится.

Натан глядит на него, высоко подняв брови.

Иеремия краснеет, и отворачивается.

Таксист, хохоча, говорит:

– Ну и, значит, к нему приходят внуки и говорят, Мойше, ты че, мля, собрался подыхать, и не откроешь нам этого мля секрета заварки?

– И он говорит им класть больше заварки, – говорит с кислой миной Натан.

– Знаете, да? – спрашивает, обернувшись (машина оказывается без управления) таксист.

– Да, – говорит Натан, и уже не смотрит на Иеремию, который снова испуганно крестится.

– Ну тогда про яйца и навар, – говорит таксист, ничуть не смутившись.

– Еврей берет яйца по рублю, варит, продает по рублю, – говорит он, все так же обернувшись к пассажирам, и придерживая руль лишь коленом.

– А в чем смысл такой торговли? – спрашивает Иеремия, не утративший национальную страсть к торговле даже на краю гибели.

– Так навар остается! – хохочет таксист.

Дикий хохот. Натан страдальчески морщится. Иеремия тупо глядит в спинку сидения шофера.

– В чем смысл? – спрашивает он у Натана на иврите.

– Говори по-английски, они не должны заподозрить в нас израильтян, – говорит Натан.

– К чему такие предосторожности? – спрашивает Иеремия, но уже по-английски.

– Ой, я тебя умоляю, – говорит Натан, и видно, что он издевается над самой этой фразой. – А то ты не знаешь…

– С нас, евреев, спрос мля тройной, – говорит он.

– Англичане могут какому угодно президенту яйца отрезать, даже в прямом эфире, – говорит он.

– Ну, конечно, в обычном камуфляже МИ-6 – борода, армия спасения джихада от неверных, черные маски, Аллах Акбар, все такое, – говорит он.

– Американцы мочат кого хотят, и это по телевизору транслируют в перерывах матчей по баскетболу, – говорит он.

– Даже русским разрешили супы полонием заправлять, – говорит он.

– Месячишко потом газетчики покудахчут и все, – говорит он.

– А если где учуют след Моссада, так вони будет на сотни лет вперед, – говорит он.

– А почему нас так не любят, Натан? – спрашивает Иеремия.

– Ну, понимаешь, говорят, все началось со сказки про Хрис… – начинает говорить Натан.

– Да нет, Натан, – перебивает его Иеремия.

– Я имею в виду, за что не любят нас, Моссад – говорит он.

– А, – говорит Натан.

– Да вот хрен его знает, если честно, – говорит он.

– Но на всякий случай, говорим по-английски, – говорит он по-английски.

– Ладно, – говорит Иеремия.

– Кстати, нам обязательно было этих двух мудаков-голубых убивать? – говорит он, с отвращением глядя на одежду гастарбайтера, надетую на себя.

– Ну, я думаю, нет, – говорит Натан.