Текст книги "Копи Царя Соломона. Сценарий романа"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Мяу.. – зловеще говорит кошка…

Камера ныряет в квартиру, где находится девушка. Потом – словно человек, – подкрадывается к девушке со спины, и заглядывает ей через плечо. Мы видим, что посреди пухлого самопального тома Солженицына спрятана коллекция эротических рисунков японского мастера Иясото Мацумо (я и ставлю 100 к 1, что ни один продвинутый московский педераст-хипстер не удосужится проверить, был ли такой на самом деле – В. Л.).Девушка как раз рассматривает ту, на которой ниндзя, забравшийся в дом самурая, насилует служанку, хорошенько ее связав.

Крупно – очень заинтересованные и слегка удивленные глаза девушки.

Для Кишинева 60—х это и правда довольно необычные рисунки. Девушка томно потягивается и кладет себе руку на промежность. То, что выглядело обычным небрежным жестом, грозит перерасти в нечто более неприличное, потому что девушка меняется в лице и, скользнув с подоконника, идет в комнату, не отнимая руки от промежности… Она выглядит, как безрукая мать, заботливо несущая раненного ребенка – в его роли рука – у себя между ног. Снова двор. Крупно – разбросанные по полу листы рукописи и гравюры, все перемешалось.

«… Сталин…» «зэка»… «Самурай и певичка, гравюра 18 века», «Усатый… палачи…»… «Архипелаг ГУЛАГ»… «Купец дает обтереть себя гейше, гравюра 16 века»… «народовольцы… ты не прав, Иннокентий… в чем же была сила того разума, что склонил целый народ к тирани…»… «Юноша и зрелая женщина играют в аиста и рыбку, 15 век»…».. реи и русские… двести лет вместе… понеже… доколе… отнюдь… пошто», «Нефритовые врата, 19 век»… «Земельный вопрос и Солж», «Служанка подмывается после акта с господином, 17 век».

– Мяу… – говорит кошка…

Лениво встает, выгибает спину. Напряжение достигает наивысшей точки. Кажется, вот-вот из кошки брызнут электрические токи (как из похотливой сучки Сандры в эротическом рассказе «Маркиза и пёс» – соки… – В. Л.…

Мелькание, кошка исчезает из кадра.

Общий план: это большой человек с лицом громилы ударил по кошке ногой изо всех сил. О том, что он постарался, мы можем судить по состоянию кошки. Та не бежит, не стоит, и даже не сидит. Она лежит, под ней растекается мокрое пятно… Очарование и загадочность момента пропадают. Мы понимаем, что кошка это всего лишь кошка, а настоящие неприятности это то, чем чревата встреча только с людьми. Которых сейчас перед подъездом мы можем насчитать пятеро (включая громилу). Они выглядят, как компания советских инженеров, которые носят штаны с поясом под мышками, обожают читать американскую фантастику в переводах, прогуливать НИИ, чтобы хорошенько отжариться на сборе картошке – во всех смыслах (и пожарить картошку, и натрахаться всласть с такими же несчастными представительницами поколений НИИ). Они отвратительно одеты, но это не выглядит вызовом.

– Копанский, кошку-то зачем? – спрашивает один из мужчин.

– Ненавижу их, – говорит верзила, и нервно потирает нос.

– Почему, старичок? – спрашивает один из мужчин.

– Старик, это же элементарный фактчекинг, – говорит Копанский товарищу.

–… – молчит с понимающим и уважительным выражением лица товарищ, чтобы не облажаться и не предстать полным лохом.

–… я читал статью в «Науке и знании», – говорит громила.

– Там рассказано о том, что наши предки были кормовой базой кошачьих, – говорит он.

– В незапамятные времена, еще когда люди были пещерными, – говорит он.

– Только представь себе, пещера, холод, голод, – говорит он.

– До построения развитого социализма еще миллионы лет, – говорит он.

– Миллиарды! – говорит один из мужчин.

– Митька знает, он у нас кандидатскую по биологии защитил! – говорит кто-то.

– Так, старичок?! – говорит кто-то Митьке.

– Так, старичок! – говорит Митька.

– Ну миллиарды, – говорит Копанский.

– И вот, в древней пещере сидит несчастная, древняя пещерная еврейка, – говорит он.

– Сжимает у груди маленького пещерного еврея, который еще и говорить-то не умеет, – говорит он.

– Да тогда вообще никто говорить не умел, – говорит он.

Весь этот безобидный разговор происходит при следующих действиях.

Мужчины заходят в подъезд, запирают двери, предварительно наклеив на двери объявление «Карантин, санитарная обработка помещений от грызунов и тараканов», запирают для пущей прочности дверь парочкой засовов (навинчивают их, дело идет споро, ведь это Советские Инженеры, а из тех всегда получались отличные слесари), поднимаются по лестнице. Во время подъема они, – в противоположность своей мирной, можно сказать, познавательной, беседе, совершают довольно угрожающие действия. Достают из карманов колготки, напяливают себе на голову, вынимают из карманов ножи, цепи от велосипедов… Как ни странно, выглядят они теперь куда достойнее, современнее,… продвинутее, что ли?

Мы еще раз убеждаемся в том, что любой прикид, на фоне советского, – даже если это наряд сутенера из Бронкса или недобитого панка-гангстера, – выглядит как последнее произведение Кардена, Гальяно… (… и кто там еще из гомосексуалистов шил одежду? – прим. В. Л.).

– И вот, – продолжает Копанский уже в маске.

– Еврейская женщина, еврейский малыш, – говорит он.

– Еврейский папа на охоте, – говорит он.

– И тут в пещеру заходит древний саблезубый тигр… – говорит он.

– Еврейский? – робко спрашивает Митя.

– Митька, кретин – говорит кто-то.

– Тигр же животное, у них нет национальности, – говорит кто-то.

– Это советские без национальности, – цедит презрительно Копанский.

– Значит, они животные, – говорит кто-то.

Все одобрительно посмеиваются.

(Примечание. Видно, что собравшиеся, – совершенно очевидные совки, – совершенно не идентифицируют себя с совками. Видно, что кружок изучения Торы под видом общества филателистов, работает днями и ночами. Выведена новая порода совка. Это так называемый совок-не-совок-сверхчеловек. Позже они разделятся на сверхславянских совков Холмогоровых, сверхеврейских совков Ольшанских и т. п., вариаций будет множество, от «Великой Армении» до «Азербайджан сила» и т. п. – В. Л.

Все время, пока мужчины поднимаются – на пятый этаж, – они подпирают двери в подъезде так, чтобы их нельзя было открыть. Вешают ленты «Санэпидемнадзор, дезинфекция».

– И вот это тигр хватает малютку и пожирает его на глазах матери, – говорит Копанский.

– А потом и мать! – говорит он.

– И они беспомощны, потому что оружия и огня тогда еще не было! – говорит он.

Мужчины грустно молчат.

– Да это же первый известный нам холокост! – восклицает Митя.

Мужчины согласно кивают. Они уже столпились у двери на пятом этаже. Номер квартиры – 55.

Общий план двора. Кошка приподымает голову. Глаза все еще зеленые, но свет уходит из них стремительно. Кошка громко, на весь двор, как во время течки (или как называется пуберантный период и пуберантный ли он, у кошек? – В. Л.), кричит:

– Мяу-м-м-м-м-яяяяя-уууу, – говорит она.

Тишина. Пустой двор. Камера чуть приближается к дому, где сидела на подоконнике девушка. Камера показывает квартиру через окно. Мы видим краешек комнаты, диван, две согнутые в коленях ноги в носках. Ноги ерзают. Мы слышим долгий, но Очень протяжный – как у кошки, – стон.

– О-о-о-о-о-оо-о-о-о-о-о-оо-о, – стонет девушка.

Двор, виноград, беспощадная пустота солнечного света. Камера поднимается к солнцу, и мы смотрим на него через негатив, как при затмении. Мы видим Солнце и его Корону. Мы видим, как пляшут на Солнце языки пламени. Как скачут черные точки, это бури, вихри пламени. Мы понимаем, наконец, почему египтяне изображали Солнце безжалостным божеством. Потому что оно такое и есть. Потому что это вам Юг, а не сопливые от вечной простуды славянские болота с их добреньким, веселеньким, словно всегда подвыпившим сраным Ярилой, который только и годится для того, чтобы начинать, в качестве заставки, псевдо-народные сказки, снятые на азиатской Одесской киностудии. Мы видим перед собой беспощадное Начало Жизни… И мы глядим на него глазами умирающей кошки. Та издает очередной предсмертный вопль.

– Мммммммм-яяяяя-уууууу, – вопит она.

Тишина. Потом тихий – не потому, что тихий, а издалека, – стон девушки:

– М-м-м-м-мммм – ооооо, – стонет она.

Так – несколько раз. Потом кошка замолкает, а стоны из дома, где мастурбирует девушка, становятся все протяжнее и громче. Затихают. Снова подъезд. Краска уже чуть облупилась, но ничто не предвещает той разрухи, которая наступит здесь 50 лет спустя, ведь дома в Кишиневе все еще довольно новые… Лестничная клетка на 5—м этаже. Мужчины, почему-то, столпились на один пролет ниже. Выглядят как сборная команда по регби за секунду до сигнала о начале матча. Перед дверь стоит только Митя. Он самый безобидный на вид, поэтому и звонит (в регби наоборот, первым номером пошел бы самый сильный, тут у нас контраст – прим. «первого номера» университетской сборной по регби В. Лорченкова).

– Кто там? – раздается недовольный голос из квартиры.

– Арон, это я, принес транзисторный приемник, что ты просил, – говорит Митя.

– Который я у Натан Иваныча брал за японскую удочку? – говорит голос.

– Ну да, тот же самый, – говорит Митя.

– Открывай, я тороплюсь, – говорит Митя.

…ВАЖНОЕ ПРИМЕЧАНИЕ: несмотря на то, что разговаривают два еврея, никакого псевдо-еврейского акцента типа «шо», «ой вей» и прочего дерьма а-ля «Карцев после перестройки», быть НЕ ДОЛЖНО. Евреи Кишинева 50—80-х разговаривали на таком же русском языке, что и остальные кишиневцы, здесь был самый правильный русский язык, которому их научили русские (и это то немногое, что русские в Молдавии сделали правильно – В. Л.). Исключение – неистребимое проглатывание гласных («йскшнв» – «я из кишинева»), но это можно отнести на счет древней привычки, которой были подвержены еще финикийцы (а израильтяне до сих пор без гласных пишут). А на псевдо-еврейском языке («таки да», «я вас умоляю» и т. п. не смешные хохмы) в Молдавии стали разговаривать после 89 года те молдаване, которые выдают себя за русских, и те русские, которые выдают себя за евреев…

Митя явно волнуется. Дверь приоткрывается. Мы видим перед собой толстого мужчину, который присутствовал в комнате Ребе во время не состоявшегося жертвоприношения. Мужчина – в пижаме, шлепанцах (так мой дед ходил не только в винный магазин, но и в Союз писателей, где у него был свой кабинет – В. Л.), в руках у него огромный кусок арбуза. Красный, ярко – красный, волокнистый… Арбуз – крупно…

Камера отъезжает.

Мы видим мужчину, который сидит на стуле, ярко-красное пятно было его лицом. Это сплошной синяк. Мужчина явно не рассчитывает остаться в живых, он хочет умереть и побыстрее. Мы догадываемся об этом, потому что он говорит:

– Я не рассчитываю остаться в живых, – говорит он.

– Я хочу умереть побыстрее, – говорит он.

– Гады, фашисты гребанные, убейте меня, – говорит он и плачет.

Громила качает головой.

– Арон, – говорит он осуждающе.

– Как твой язык повернулся назвать нас, твоих товарищей, фашистами? – говорит он.

– Нас, евреев?! – говорит он.

– Говно ты, Арон, – говорит он.

Безо всякого гнева бьет велосипедной цепью по лицу Арона. Бьет слабо, но лицо уже сплошная рана, так что Арон страшно и дико вопит – вернее, начинает, – но ему затыкают рот какой-то тряпкой. Так что он мычит, пока ему на лицо не выливают стакан воды. Он мычит еще сильнее. Все смотрят на Митю, который растерянно стоит перед жертвой с чайником.

– Митя, твою мать, – говорит громила.

– Ты температуру воды проверил? – говорит он.

Все смотрят еще раз на чайник. Из носик вьется дымок (Митя полил жертву кипятком вместо холодной воды). Громила качает головой, идет на кухню, возвращается с вазой – хрустальная, наклейка крупно «GDR» – и, смачивая тряпочку, аккуратно, даже ласково, гладит ей по лицу Арона. Тот затихает. Громила вынимает у него изо рта тряпку.

Тишина секундная.

Задний шумовой фон – слабые крики девушки. Ну, той, которая дрочит, – крики слабо слышны во дворе.

– Что это там у вас? – недоуменно говорит Митя.

– Надька Шмейрзон,… та, что… Цилина дочка, – говорит Арон медленно.

– Поздний ребенок, – говорит он.

– Дурочка она, дрочит не стесняется, – говорит он.

– Не работает, не делает ни хера, целыми днями на подоконнике сидит, да мужиков поджидает, – говорит он.

– То дрочит, то в истериках, – говорит он.

– Девять абортов уже черт знает от кого, – говорит он.

– Больная… – говорит он.

– Мать мучается, а в дурку не сдает – говорит он.

– Говорит, жалко, – говорит он.

Потом вдруг плачет. Рыдает. Видно, что ему сейчас жалко и Цилю и Надю, и себя… Горе вообще облагораживает…

Тишина. Стоны – очень отдаленно, – девушки. Мужчины молчат, на всех маски, хотя, совершенно очевидно, Арон их всех знает. Наконец, громила прерывает молчание.

– Арон, мы не фашисты, – говорит он.

– Фашист это тот, кто плюнул на свой народ, – говорит он.

–… и отказался жертвовать своим отпуском ради того, чтобы найти денег для репатриации сотен тысяч семей, – говорит он.

– Знаю я вас, жлобы, – говорит Арон.

– Все себе хапнете, – говорит он.

– ОБХСС по вам всем плачет, – говорит он.

– Арон, ты не прав, – говорит Митя.

– Чем вам здесь плохо? – говорит Арон.

– Мы здесь такие же граждане, как и другие люди, – говорит он.

– Евреи везде, – говорит он.

–… даже Менделеев был еврей! – говорит он.

– Сын портного Менделя, а фамилию переделал, – говорит он.

– Вот видишь, – говорит мягко громила.

– Переделал фамилию… – говорит он.

– Налицо ущемление прав, – говорит он.

– Яков, если нам разрешают даже открывать таблицу Менделеева, то о каких ущемлениях мы можем говор… – говорит Арон.

– Мы не можем быть спокойны, пока у нас нет своей страны, – говорит Копанский.

– Она у нас уже больше десяти лет есть, и что? – говорит Арон.

– В конце концов, это ваше лично дело, эти сокровища долбанные, – говорит он.

И снова начинает плакать. Потому что прекрасно понимает, что это и его дело, которое таким быть очень скоро перестанет. Потому что он сам очень скоро перестанет быть.

– О-о-о-о-о… – раздается стон издалека.

Мужчины качают головой.

– Арон, тут все дело в том, что… – говорит один из них

– Мы не можем быть уверены в конфиденциальности… – говорит кто-то.

– Слово коммуниста! – восклицает Арон так же живо и с такой же глупой и идиотской надеждой, что и жертвы процессов 30—х годов.

– Я даю вам слово коммуниста, что нико… – говорит он.

– Арон, вас было трое, – деловито перебивает его Митя.

– Ты, Анатолий и Арик, – говорит Митя.

– Мы искали Арика, но он как в воду канул! – говорит Митя.

Его лицо меняется. Глаза горят, губа вытягиваются в ниточку, руки слегка подрагивают.. Он становится похож на публициста из РФ Дмитрия Ольшанского, который жалеет, что в мае 45—го русские не вырезали всех немцев, чтобы заселить Германию уцелевшими евреями, один из которых (к примеру, герр Ольшансхерр) в 2010 году напишет статью о славянских зверях, вырезавших европейскую нацию. Мы понимаем, что даже самый безобидный ботаник может быть смертельно опасен (особенно если он ищет 500 миллионов долларов и вы ему помешали – прим. В. Л.).

– Анатолий и ты в Кишиневе, – говорит он.

– А вот Арик исчез… – говорит он.

– Арик оказался умнее нас, – говорит Арон.

– Он понял, что вы банда убийц и насильников, – говорит он.

– Арон, ты что, мы же тебя еще не изнасиловали, – говорит Копанский.

Все заразительно смеются. Это беззаботный смех людей, не сориентированных в системе ценностей общества с давними тюремными традициями и обычаями. Мы понимаем, что эти мужчины узнали о ГУЛАГЕ только из книги «Архипелаг ГУЛАГ», что подтверждает некоторые черносотенные теории о национальном составе жертв репрессий 30—хх годов.

– Мы думаем, ты знаешь, где Арик прячется, – говорит Митя мягко.

– Я не знаю, где он, – говорит Арон.

– Честное слово коммуниста, клянусь Торой и своей мамой, – говорит он растерянно…

В комнате повисает молчание. Крупно – люстра…

Двор, мертвая кошка, над ней уже появилась муха. Потом еще одна. Еще… Постепенно над кошкой собирается целый рой мух, который слишком велик, чтобы мы не увидели в этом чего-то действительно Символического. В атмосфере появляется что-то дьявольское, мы буквально чувствуем прикосновение к коже жаркого кишиневского воздуха и незримое присутствие повелителя мух и прочей нечисти. В проеме окна появляется девушка, которая смеется. Она смеется и кричит.

– Повелитель, – кричит она.

– Повелитель!!!!!!! – кричит она.

За ее спиной показывается старушка-мать, которая спокойно дала дочери отдрочить, – и говорит ласковым голосом родителя шизофренички, – что-то успокаивающее.

–… повелитель! – кричит, смеясь, девушка.

– Наденька, не позорь меня перед соседя… – говорит старушка.

–..в елитель, – смеется девушка.

Крупно – рой мух над кошкой. План дома.

– Наденька, опять вызовут врачей, опять тебя заберу… – говорит старушка.

– ПОВЕЛИТЕЛЬ! – орет девушка истошно (это уже даже не горловой вопль, а откуда-то из диафрагмы, а то и желудка).

– ПОВЕЛИ…. – визжит она.

То, что у обычной женщины занимает несколько лет в браке – переход от ангела к ведьме, – совершается на лице девушки в считанные мгновения. Изменение моментально и страшно. Это как переночевать на кладбище в пустой могиле или присутствовать при жертвоприношении. Это ХТОНЬ.

Девушка на секунду умолкает, глядя во двор.

Потом ревет страшно, безо всяких слов, ревет как ослица или верблюдица… – дикий вопль. Крупно – фигура девушки в ночнушке.

На плечах – морщинистые руки матери, выглядит это тоже страшно – как будто что-то костлявое, старое, хватает девушку и тащит в комнату. Раскрытый рот девушки.

Общий план сверху крупно.

Машина скорой помощи в несколько кварталах от двора.

Дым, который поднимается из дома Арона…

***

Лестничная клетка – абсолютно как та, что перед квартирой Арона, – на которой стоит Митя. Он снова выглядит как безобидный ботаник, и это подчеркивает горшок с геранью, который он держит в руках.

–… то там? – раздается голос из-за двери.

– Это я, Митяй, – говорит Митя.

– Открывай, старичок, хочу оставить тебе свой цветок, чтобы ты о нем заботился, – говорит он.

– Командировка в Ленинград, – говорит он.

– Сейчас, сейчас, – говорит веселый, добродушный голос.

Шаркание… Крупно – напряженные фигуры на лестничном пролете внизу.

– Милицию не вызовет? – шелестящим шепотом спрашивает кто-то.

– Провод на всякий случай обрезал, – говорит, почти одними губами, верзила, показывая глазами на провода в подъезде.

Снова шаркание за дверьми.

– Сейчас, сейчас, старичок, – говорит весело голос.

– Собирался вот на Саяны, да ключи запамятовал где, – говорит голос.

Он очень похож на голос куплетиста-юмориста из советского кинофильма «Покровские ворота». Митя улыбается умильно, держит герань. Крупно – герань из глазка. Митя смеется.

– Старичок, ты думал, кишиневские грабители говорят голосом инженера «Счетмаш», Мити Ольшанкенштейна? – говорит он.

– Ха-ха-ха-ха, – смеется голос за спиной.

Звякание ключа в замке. Митя чуть вдыхает. И протягивает горшок с геранью в сторону двери. Та приоткрывается. Крупно – маски-чулки на головах бойцов засадного полка (такой был у Донского еще во время Куликовской битвы, так что евреи многому научились у русских, Солж был прав в монументальном труде про «200 лет вместе» – В. Л.).Вращаются глаза…

Лестничная клетка. От двери в сторону Мити стремительно несется что-то металлическое – это альпеншток, в Кишиневе 60—х вообще был очень развит туризм, – и втыкается прямо Мите в лоб.

Крупно – пораженное лицо Мити, который заваливается спиной вниз.

Еще крупнее – глубина, на которую альпеншток вошел в кость лба Мити. В голове несчастного – почти все острие. Это великолепный удар. Но именно он и губит обладателя альпенштока. Тот – сухонький, подвижный мужчина, больше похожий на подростка, – одним прыжком появляется из-за двери, и, ухватившись за альпеншток, выдирает его из головы несчастного Мити. Но так как орудие засело в голове жертвы очень глубоко, сразу сделать это у убийцы не получается.

Показан сухонький Анатолий, который стоит на карачках над камерой – мы видим его как бы глазами уже мертвого Мити, – и дергает изо всех сил рукоять альпенштока. У него выражение лица человека, который решил сыграть в лотерею на деньги, вырученные от продажи квартиры, и уже понял, что у него вряд ли что-то выгорит, но еще надеется на чудо…

Анататолий совершает два рывка, после чего мы видим множество рук, ухвативших его за плечи.

Лицо Анатолия моментально становится спокойным.

Он сам, без какого-либо принуждения, встает, поворачивается, идет в квартиру, – руки на нем, но видно, что просто контролируют, не понуждают, – заходит в комнату, берет табуретку, ставит под люстрой, идет в балкону (руки на нем все время) берет оттуда моток веревки, – видно, что человек реально собирался сбежать в Саяны, – делает петлю… Закидывает на люстру. Говорит в камеру (лицо крупно) :

– Уже можно?

Ему отвечают. В момент ответа выражение лица меняется с обреченно-стоического, как у Петрония, которого никто, впрочем, в момент смерти не видел, до протестующего – как у молодого человека, у которого нашли рак, причем не только нашли, но еще и сообщили об этом.

– Гуревич, не все сразу, – отвечают ему.

– Где Арик? – говорят ему.

…крупно – лицо девушки на больничной койке. Она осунулась, спит, но во сне вздрагивает…

…крупно – лицо Анатолия, оно все красное, кровь, синяки, раскрытый в беззвучном вопле рот без зубов вообще, один из людей с чулками на голове, держит в руках что-то типа клещей (с учетом того, что это НИИ, СССР, и т. п – пусть будут пассатижи – В. Л.).

…крупно – уже подсушенный, мумифицированный трупик кошки…

Ни одной мухи. Блестит глаз мертвого животного…

Блеск…

***

Камера отъезжает и мы видим, что это река, ночь, блестит отсвет Луны на воде…

По реке сплавляются несколько байдарок. Люди в них выглядят типичными туристами КСП-шниками, видны рюкзаки, гитары, у всех дебильные лица сотрудников НИИ, которые забили наконец на раздачу кур и обсуждение кто кому вдул – чем НИИ и занимались, – и поехали непосредственно вдувать на природу. Но женщин нет. Всего в байдарках 7 человек и это – все, кто убивал Ребе и Люсю. Тихий плеск весел, тьма. Потом – яркое пламя костра. Вокруг – все семеро. В руках Эфраима – гитара. Он берет аккорды.

– Сколько нам еще грести-то? – спрашивает кто-то.

– Три дня, чтобы полноценный туристический маршрут, – говорит Копанский, мрачно разглядывая кровавые пузыри на ладонях.

Ставит в огонь консервные банки. Показано, как сгорает, пузырясь из-за краски, обертка на банках. Буквы «Завтрак туриста», веселая рожица поросенка… По контрасту с ней лица у самопальных туристов грустные, усталые.

– Эх, ребята, вот жизнь будет, когда сокровища найдем! – говорит кто-то мечтательно.

– Уедем в Израиль, создадим кибуц, создадим настоящее социалистическое государство! – говорит другой.

– Да ну их, с их социализмом, – говорит кто-то.

– Не говори так, Иннокентий! – возражает Эрлих.

– Социализм это будущее мира, – говорит он.

– Я Ленина уважал, уважаю и буду! – говорит он, не прибавив, почему-то, «уважать» к слову «буду».

– Ну, старичок, – говорит кто-то.

– Ну, Ленин…

Все понимающе пожимают плечами. Ясен пень, как бы говорят лица собравшихся. Ленин здесь в авторитете, это очевидно. А что они хотят уехать из СССР, который он создал, так… это все не так пошло после смерти вождя.

– Гений Ленина создал СССР, – говорит Эрлих.

– Просто после смерти вождя не так все пошло, старички, – говорит он.

Все пожимают плечами все с тем же видом «ясен пень». Вот если бы Ленин не умер, говорят их лица.

– Споем? – говорит Копанский.

– Это обязательно? – спрашивает кто-то.

– Пусть крестьяне, – кивает Копанский в сторону, где, видимо, расположена деревня (слышится лай собак), – думают, что мы настоящие туристы.

Хор начинает петь. Причем двое держат в руках книжки. Это «Песенник туриста МССР».

– Точка, точка, запятая, вышла рожица кривая, – поют они.

– Ручки, ножки, огуречик, получился человечек! – неуверенно поют они.

Крупным планом лица, костер, огненные брызги его в ночи, звездное небо.

– Что увидят эти точки, что построят эти ручки, – поют они.

– Далеко ли эти ножки, уведут его, – поют они.

Камера показывает крупно лица по очереди, потом взмывает в небо – очень яркие звезды, – и постепенно хор семерых мужчин сменяется звенящим звучанием песни барда Кима в исполнении какого-нибудь детского ансамбля. Детские голоса ясные, чистые, песня звучит задорно. Камера возвращается после ретроспектив к костру, показывая поющих, после чего вновь поднимается в небо, и нам показывают очередную ретроспективу (под музыку «Человечка-огуречка»).

Ретроспектива первая

Ночь, байдарки плывут одна за другой, мужчины очень неумело держат весла. Одна байдарка равняется с другой, и мужчина – кто он, разглядеть невозможно, – сильно толкает веслом другого. Тот, теряя равновесие, падает, и уходит на дно моментально (у него, как у  лоха, рюкзак на  спине  — прим. В. Л.).

Снова костер, мужчины раскрывают рты в песне, саундтрек – детский ансамбль, только мужчин у костра уже восемь.

– Как он будет жить на свете

Мы за это не в ответе:

Мы его нарисовали,

Только и всего! – поет хор.

Ретроспектива вторая

День, мужчины карабкаются по известняковым холмам, широкая часть Днестра, север. Один стоит на камне, засмотрелся – пейзаж действительно красивый. Отец Натали с силой ногой толкает его вниз, тот, нелепо кувыркаясь – показать издали, – шмякается вниз. Суета, беготня, отец Натали разводит руками.

Ночь, костер, пятеро мужчин поют, мрачно глядя то друг на друга, то в песенники.

 
–  Что вы, что вы! Очень важно,
Чтобы вырос он отважным,
Сам сумел найти дорогу,
Вычислить разбег.
Это трудно, это сложно,  –поет детский хор.
Но иначе невозможно:
Только так из  человечка
 

Выйдет человек! – звонко поет хор.

Ретроспектива третья

В лесу мужчины идут один за другим в след. Внезапно замыкающий колонну, – Яков Копанский, – со всей силы бьет топором по затылку впереди идущего. Тот падает, как подкошенный. Впереди идущие идут, не оглядываясь.

Ночь, костер, четверо мужчин поют. Детский хор гремит:

 
–  Впрочем, знают даже дети,
Как прожить на  белом свете;
Легче этого вопроса
Нету ничего!
Просто надо быть правдивым,
Благородным, справедливым,
Умным, честным, сильным, добрым —
Только и всего! – поет хор.
 

Ретроспектива четвертая

Четверо мужчин сидят в байдарках, стараются держаться друг от друга подальше. Неприязненно косятся на товарищей по путешествию. День. Вбивают колышки и вываливают в котелок тушенку из «Завтрака туриста». Один жадно набрасывается на еду, трое почему-то медлят. Спустя минуту один – тот кто ел, – катается у костра, попадает рукой в пламя, опрокидывает на себя котелок, хватает себя за горло. Остальные трое смотрят.

Ночь, костер, трое: Эрлих, Копанский, и отец Натальи. Поют. Хор гремит:

 
–  Как все просто удается
На словах и  на  бумаге,
Как легко на  гладкой карте
Стрелку начертить!
Но потом идти придется
Через горы и  овраги…
Так что прежде, человечек,
Выучись ходить! – поет хор.
 

Звенящая тишина. Потрескивание костра. Мужчины закончили петь. Секундная пауза. Переглядываются, после чего все бросаются к рюкзаку, из которого торчит топор. Быстрее всех – отец Натальи. Он выхватывает топор, и уже оборачиваясь, с размаху шмякает по макушке Копанского. Тот падает прямо в костер, и дергается в пламени. Пока идет сцена, где дерутся отец Натальи и Эрлих, на заднем плане Копанский машет руками ногами из огня. В это время отец Натальи делает выпады топором в строну Эрлиха. Тот отмахивается «Песенником туриста», отступает. Наконец, спотыкается о ногу горящего Копанского и тоже падает.

Мы – его глазами – видим, как на нас стремительно опускается лезвие топора.

Затемнение…

Палата больницы в Нью-Йорке. Мертвые тела отца Натали, матери, любовника-доктора, медсестры… Снова затемнение. Мутный свет.

Это открывает глаза Натали, которую молдаване напоили в автобусе. Показано, как девушка встает, шатаясь, с сидения, и выходит – скорее, выпадает, – из автобуса. Двери закрываются, и он уезжает.

Натали, с дикого похмелья, стоит одна на остановке в Кишиневе, у памятника Штефану Великому (центр города). К ней подбегает бродячая собака, помахивая хвостом, садится рядом.

Натали, покачиваясь, садится на скамейку, и, – жестом алкоголика, который вспомнил, что у него в кармане были деньги, – хватает себя за грудь. Вынимает из нагрудного кармана кошелек. Все на месте, украли только чемодан. Поднимает голову. Показан гигантский плакат, которыми изуродован весь Кишинев в 2000—х годах. На плакате изображен поезд, он мчится на всех парах к Солнцу, видны окна вагонов со счастливыми людьми, на плакате на трех языках – русском, румынском и английском – написано:

«Все вместе в Европу!!!»

Внезапно резко согнувшись, Натали начинает отчаянно блевать.

***

Экран дрожит. Резкий свист, потом гул. Мы видим аэропорт, над которым содрогается земля.

Мы видим кадры из фильма «Черный лебедь». Натали Портмен, – мы еще раз поражаемся сходству Натали из нашего фильма с Портмен (понятно, что Портмен и играет нашу Натали, других актрис на эту кандидатуру я даже не рассматриваю – В. Л.), – танцует в наряде балерины.

Затемнение.

На экране появляется лебедь, который величаво (не спрашивайте меня, что это такое – В. Л.плывет по водной глади озера. Разбегается, потом взлетает – все это под идиотские комментарии вальяжного голоса якобы летчика: «подкрылки выпустить», «убрать шасси» и т. д. Это та самая реклама Голландских королевских авиалиний, благодаря которой – а еще рекламе чипсов, жажде народа к свободе и заговору высшего руководства страны, – рухнул Советский Союз. Она настолько безупречна, что даже самый последний остолоп понимает, что она фальшива. Мы не досматриваем ролик до конца – за секунду до взлета пленка становится черно-белой, на ней видны цифры, мы понимаем, что это дубль. Лебедь, почти вспорхнув, падает в озеро, мы видим, что к его лапке привязан шнурок.

Общий плане озера. Мы видим, что лебедя снимают для этого клипа.

Суетятся люди с камерами, что-то кричит – скорее, потому что таков образ, – режиссер, мнутся какие-то шлюхи с табличками с номерами в руках. На лицах каждой написано: «И это первая ступень к Оскару?!». Внезапно раздается резкий свисток. Все, как по команде – что неудивительно, это команда и есть, – останавливаются, как вкопанные. Потом начинают по одному, сначала медленно, потом как стадо на водопой, ломиться с площадки. Режиссер говорит в отчаянии:

– Гребанные европейские профсоюзы!

Оборачивается. Видит парочку смуглых людей в грязных спортивных костюмах. Те возятся с аппаратурой, – как грузчики, – и глядят в землю.

– Вы кто?! – кричит режиссер (все говорят по-итальянски, идут титры – прим. В. Л.)