Текст книги "Древний Шумер. Очерки культуры"

Автор книги: Владимир Емельянов

В урской версии текста содержится вставка в 21 строку, представляющая собой гимн изобилию Дильмуна. В этом гимне говорится: «Море широкое изобилие свое пусть тебе принесет! / Дильмун – место жизни его благим пусть будет! / Пусть его ячмень – лучший ячмень! / Пусть его финики – крупными будут! / Пусть урожай его – тройной!» А среди стран-поставщиков перечислены Тукриш, Мелухха (Индия или Эфиопия), Маган (Оман), Элам, Ур.

Приведенные данные позволяют заключить, что текст «Энки и Нинхурсаг» представляет собой идеологическую конструкцию позднешумерской эпохи, в которой дильмунские и маганские боги считаются произошедшими от шумерских, в то время как сами шумерские основатели пантеона помещены на Дильмуне. Между тем в древнейших шумерских космогонических текстах мироздание начинается с Эреду и Ниппура. Приписывание именно Дильмуну статуса первой страны обитаемого мира, без упоминания Эреду, Ниппура и Аратты, позволяет нам датировать конструкцию концом III династии Ура – начальным этапом Старовавилонского периода. Такая датировка имеет свое историческое объяснение. Именно эти годы были временем наибольшей торговой активности дильмунских городков и, вероятно, даже политического влияния Дильмуна. Правителей этого удаленного острова принимали в самых могущественных государствах мира, дильмунские товары и печати можно было обнаружить на всей территории Ближнего Востока и даже в долине реки Инд. От Дильмуна до ближайшего к заливу шумерского города Ура было всего 500 километров морского пути, поэтому шумеры с древнейших времен принимали активное участие в делах дильмунцев. Но во всех документах шумерской эпохи шумерские и дильмунские боги соотносятся как старшие и младшие и в брачные связи не вступают. А вот после гибели Шумера на территории Дильмуна начинают появляться печати на аккадском языке, активно строятся вавилонянами по старым образцам храмы в честь главных местных божеств. В это же время, по всей вероятности, происходит и породнение шумерских божеств с дильмунскими. Текст об Энки и Нинхурсаг отражает это смутное время, когда жители Двуречья, забыв традиционную версию сотворения мира, начинают считать себя произошедшими с Бахрейна – воистину райского места, где прямо со дна соленого моря бьют ключом пресные источники, где многочисленны финиковые плантации и процветает морская торговля. Туда же, на Дильмун, после потопа боги поселяют и Зиусудру. Жизнь как бы дважды начинается с Дильмуна – после сотворения первых богов и после потопа.

Следует сказать несколько слов и о знаменитом тексте «Инанна и Энки», известном также под названиями «Путешествие Инанны в Эреду» и «Инанна и похищение МЕ». Это, пожалуй, самый интересный и сложный текст послешумерского слоя. Он настолько нетривиален с точки зрения сюжета и композиции, что можно с уверенностью сказать: его автором был выдающийся писец, имевший большие способности поэта, мыслителя и педагога. Прежде всего, текст не имеет колофона, указано только число строк – должно быть, сам автор не знал, к какому виду гимнов его причислить. В самом деле, если это и «текст путешествия», то путешествия довольно странного: дочь не получает МЕ официально, а похищает их у отца. Далее, бросается в глаза хорошее знакомство автора с композициями Энхедуанны об Инанне. Наконец, этот странный текст удивительно нейтрален по тону, прозаичен и информативен. В нем нет хоровых отступлений и всего один случай повтора: шесть раз повторяется список МЕ, вывезенных из Эреду Инанной.

Обратимся к содержанию текста. Инанна, собираясь в Эреду, входит в загон к своему супругу Думузи для совершения священного брака. Однако ее визит по неизвестной причине ничем не заканчивается: довольная своей женской прелестью Инанна не получает взаимности. Свой визит она объясняет желанием почтить жречество Эреду (как и в «Нисхождении Инанны», это ложное объяснение действий хитроумной богини). Инанна садится в свою ладью и направляется к пристани Эреду, в то время как ясновидящий Энки уже знает о ее прибытии и готовится встретить свою дочь пышным застольем. Инанна и Энки пьют пиво, затем вино. Далее в тексте следует лакуна примерно в 30 строк, после которой мы становимся свидетелями того, как Энки добровольно отдает Инанне все бывшие при нем МЕ. Он клянется своим именем и именем пресноводного океана Абзу в том, что МЕ отданы для полного обладания. Далее становится ясно, что Энки расстался с МЕ под воздействием алкогольного опьянения. Когда он протрезвел, то приказал вернуть все МЕ назад. Кроме того, Энки задался целью узнать, кто был виноват в его временной слабости и на кого можно списать свое несчастье. Верные слуги указывают ему на лягушку, квакавшую у засова городских ворот. Энки хватает лягушку за правую лапу и убивает ее, после чего выбрасывает на корм рыбам и птицам. На поиски уже отчалившей с пристани Инанны поочередно отправляются слуга Энки Исимуд (несколько раз), храмовые сборщики налогов, великаны Эреду и морские чудовища. На все их требования вернуть МЕ Инанна отвечала речью, представлявшей собою смесь недоумения и негодования: «Неужели отец мой сказанное изменил? / Слова свои праведные нарушил? / Слова свои великие опорочил? / Ложно именем своим, именем Абзу поклялся?» И действительно, в каком бы состоянии бог ни произнес свою клятву, в любом случае она остается клятвой и обратной силы не имеет. Ладья Инанны благополучно достигла пристани Урука, и в городе с тех пор должна начаться совсем новая жизнь. Эта жизнь полна изобилия, в ней каждый должен получить то, что предназначено ему судьбой. Инанна говорит:

 
Сегодня я ладью Ана
К древним воротам Урука, Кулаба привела!
На улицах пусть люди соберутся!
Старцам города покой я пожалую!
Старых женщин советами я одарю!
Юношам силу оружия дам!
Детям радость сердца подарю!
 

Сама же Инанна расставляет привезенные МЕ возле мест, связанных со священным браком, – возле загона, «храма чистоты» и святилища энун. Последняя часть текста сильно повреждена, а конец отсутствует. Из сохранившихся строк мы можем узнать только то, что в Урук прибывает Энки и прилюдно требует вернуть ему МЕ. Чем заканчивается дело, мы, к сожалению, так и не знаем.

Текст об Инанне и Энки, можно сказать, имеет двойное дно. Во-первых, он связан с календарным ритуалом, скорее всего новогодним. В начале текста перед нами неудавшийся священный брак, и не удался он из-за отсутствия МЕ в городе. Недавно найденный в Женеве фрагмент текста содержит интересную реплику автора: Инанна уезжает в Эреду, поскольку она отвергнута своим брачным партнером. Привезя МЕ, богиня в первую очередь заботится об их размещении вблизи своих покоев. Если брак будет удачным, в город придет изобилие и радость. Значит, путешествие Инанны в Эреду должно было совершиться весной, незадолго до Нового года и времени священного брака. Однако это только первый слой текста. Второй слой – этиологический. Текст призван объяснить, каким образом прекратилась жизнь в городе Эреду и почему его жители сразу после засоления почв города перебрались в соседний Урук. Сделать это было проще всего через рассказ о перенесении МЕ из одного города в другой непочтительной дочерью Энки. Так что история эта могла иметь еще и назидательный характер.

Список МЕ, шесть раз повторяющийся в мифе об Инанне и Энки, рассматривался первыми исследователями как реестр достижений человеческой культуры. Другие ученые, напротив, видели и до сих пор видят в нем след эзотерической мысли шумеров, некий свод символов мироздания, напоминающий каббалистические сефироты или карты Та-ро. Увы, их следует разочаровать. Мы не случайно обмолвились о том, что автор текста хорошо знал композиции Энхедуанны. Дело в том, что только в этих композициях Инанна является обладательницей всех МЕ, и перечень принадлежащих ей МЕ почти идентичен списку из данного текста. Автор нашей композиции изменил два момента: во-первых, он добавил в списки из текстов Энхедуанны несколько десятков МЕ абстрактного характера; во-вторых, он заставил Инанну похищать эти МЕ, в то время как в аккадское время она владеет ими законно и безраздельно. Тем не менее можно с уверенностью сказать, что список МЕ Инанны в тексте о похищении МЕ не мог появиться ранее аккадского периода, а сама композиция должна датироваться началом послешумерского времени, когда к Инанне уже не относились с прежним почтением.

Чтобы не быть голословными, приведем сравнительную таблицу МЕ Инанны по всем известным нам композициям аккадского и послешумерского времени. Из нее мы увидим, что первоначально в ведении Инанны находились только МЕ, относящиеся к храмовым должностям и к царской власти, и лишь автор нашего текста – вероятно, школьный писец – прибавил к этому вполне функциональному списку необходимые для учеников сведения о ремеслах и различных состояниях мира.

Есть ли в этом списке какой-либо порядок, а тем более сакральный смысл? В настоящее время на этот вопрос придется ответить отрицательно. Современный человек страдает недугом перфекционизма. Ему хочется довести до системы и совершенства не только собственные труды, но и мысли предков. Поэтому он приписывает мудрецам древности некое тайное знание, с помощью которого можно, например, предсказывать будущее. Кроме того, в силу неизбежной для обыденного сознания вне-историчности взгляда он полагает, что представление о таком системном тайном знании люди имели всегда. Однако тексты ранней древности разочаруют современного человека: в них он найдет только первые школьные упражнения по упорядочению чего бы то ни было – от хозяйственной утвари до словесных абстракций, связанных с коллективной жизнью и судьбой. Человек III тысячелетия любил составлять самые разные списки – от списка знаков и слов до списка профессий и МЕ. Он составлял списки для учета, а учитывал то, чем надеялся безраздельно владеть. Каждый такой список свидетельствует о стремлении человека к упорядочению окружающего мира. Перечень еще не имеет строгой системы, поскольку логическая компонента в это время не выделилась из интеллекта и единственный способ согласовывать предметы между собою – это ассоциации, основанные на игре понятиями в рамках ценностных приоритетов общества. Человек стремится к правильной расстановке вещей, идея мирового порядка довлеет ему – но лишь оттого, что он не в силах понять принципов этого порядка. Покуда же это так, то мировой порядок проявляется через ритуал и положение вещей в мире устанавливается через расположение предметов в ритуальном пространстве-времени.

Итак, список МЕ в тексте «Инанна и Энки», как и любой перечень, составленный в это время, может демонстрировать только желание порядка, стремление к нему, но не наличие схемы такого порядка в сознании древнего человека. Такая схема появится только на ближних подступах к осевому времени (около X в. до н. э.). Можно лишь сказать, что список МЕ не случайно открывается перечислением атрибутов царской и жреческой власти: в древнем мире сильная власть является гарантией сохранения мирового порядка и стабильности человеческой жизни. Можно также заметить, что, вспоминая одно слово из какой-либо сферы жизни и храмовой службы, составитель текста тут же называет и несколько близких ему по смыслу, синонимичных, а иногда и противоположных по значению. Но никакой стройной системы здесь уловить не удается.

Текст об Инанне и Энки, пожалуй, уже свидетельствует об изменении системы ценностей месопотамского общества. В число МЕ здесь попадают не только грамота и различные ремесла, но и сама способность человека к интеллектуальной деятельности, к разрешению конфликтных ситуаций мирным путем в суде. Текст не содержит никаких хоровых вставок; более того, его автор постоянно озабочен последовательностью в описании событий и поведения главных героев. Можно сказать, что именно в таких текстах, как дильмунские мифы, «Инанна и Энки», составленных в начале II тысячелетия, происходит переход от композиции и стилистики шумерского фольклора, с его бесконечными повторами и параллелизмами, со вставками хора и статичностью поведения героев, к стилистике, напоминающей царские надписи и гимны Энхедуанны, с их внутренней динамикой, точностью и последовательностью в передаче цепи фактов и вниманием к характеру героев. Эта «внутренняя собранность» текста, его сосредоточенность на основных моментах смысла, а не действа (как было раньше), дополняются несколькими новыми мотивами, невозможными для старой шумерской идеологии с ее культом силы и власти. В качестве примеров можно привести несколько текстов послешумерского времени, которым свойственны все означенные выше характеристики переходности от шумерской словесности к вавилонской литературе.

В состав эпоса «Энмеркар и владыка Аратты» входит так называемое «Заклинание Энки» – явно более позднего происхождения. Это заклинание произносит гонец урукского правителя Энмеркара, чтобы обосновать претензии своего господина к Аратте. В заклинании сообщается о том, что в начале мира не было диких зверей и исходящего от них ужаса, не было и вражды между людьми. Народы всех четырех стран света славили Энлиля на одном языке: в качестве севера здесь значится страна Аккад, юга – Шумер, западом называется страна амореев Марту, востоком – Аратта. И вот Энки, господин изобилия и властелин красноречия, названный здесь еще и «предводителем всех богов», вызвал разногласие между людьми, смешав все человеческие языки. Текст, несомненно, поздний. Во-первых, перед нами первая в шумерской словесности концепция нарушения мирового единства и порядка, и в основе этой концепции – идея различия языков. На протяжении всего III тысячелетия язык не принимался в расчет при объяснении устройства мира, поскольку он прямо не связан с властью и ее атрибутами. В таком универсалистском понимании языка чувствуется работа шумерской школы. Во-вторых, Аккад и Марту стали символизировать стороны света не ранее конца III тысячелетия, поскольку у этих воюющих стран авторитет появился только в аморейскую эпоху. В-третьих, в более ранних текстах Энки не был связан с письмом (грамотой заведовала Нисаба) и уж точно не мог выступать в роли предводителя всех богов. Читатель, конечно, уже понял, что именно эта история о смешении Энки языков послужила основой для библейского мифа о том, как Господь смешал языки строителей Вавилонской башни. Но Господь сделал это, чтобы наказать слишком заносчивых строителей за гордыню. А почему же это сделал Энки? Возможно, из ревности к Энлилю, которого в ту начальную пору славил весь мир. Об этой причине говорят остатки двух знаков в разбитой части текста, и знаки эти возможно прочитать как эпитет «ревнивый».

В ту же послешумерскую пору появился на свет и молитвенный текст, условно названный «Человек и его бог». Шумерская молитва – это индивидуальное обращение человека либо к своему личному божеству, либо к божеству-покровителю его ремесла. Молитва нехарактерна для шумерской словесности, состоявшей из коллективных песнопений в честь бога, которые всегда сопровождались жертвами. И первые записи молитв появляются очень поздно. До нас дошли молитва писца богу-покровителю грамоты Энки и названная выше молитва некоего человека некоему божеству, имя которого здесь не обозначено, что само по себе уже в высшей степени примечательно. Человек в обеих молитвах жалуется богу на несправедливость жизни и охватившую его болезнь. Он признается богу, что грешен, и умоляет о заступничестве. В конце текста говорится о том, что бог услышал молитву больного грешника, отвратил от него духов болезни и уберег от преждевременной смерти. Здесь, конечно, начало не только будущих вавилонских поэм о невинных страдальцах, но и библейской Книги Иова. Человек молится не какому-то определенному божеству, а богу абстрактному, который в тексте не имеет имени. Так же и вавилонянин будет молиться просто «своему богу и своей иштар (= богине. – В. Е.)», зачастую не называя их по именам. Следовательно, новым здесь является само абстрактное именование божества (вполне возможно, связанное с семитскими культами, к тому времени повсеместно распространенными в городах бывшего Шумера). Но самое главное – вопрос, почему бог допускает в мире зло и почему от зла должен страдать праведник, – здесь еще не прозвучало. Зато хорошо объясняется причина греха. Человек говорит: «Ни один ребенок не выходит из женского лона безгрешным, с давних времен не было на свете непорочного младенца». То есть человек грешен уже хотя бы тем, что родился на свет из женского лона и был зачат во грехе. Представление, радикальным образом расходящееся с традиционными шумерскими гимнами, в которых зачатие и брак – благословение богов и лучше живет в загробном мире тот, кто народил больше заботливых детей. С другой стороны, в царских надписях из Лагаша непорядки, как мы помним, начались именно «с тех пор, как семя вышло», то есть жизнь здесь также является причиной неравенства и несправедливости, причиной нарушения мирового порядка. Перед нами пример парадоксального мышления шумеров, но одна часть этого парадокса была узаконена идеологией на протяжении всей истории этой цивилизации, другая же появлялась время от времени, в эпоху кризиса общественных отношений.

Текст, условно называемый «Наказание витязя Нинурты богом Энки», демонстрирует уже полное расхождение с шумерской системой ценностей. Здесь птица Анзуд – великая определительница судеб, хранительница царской жизни – превращается во вредителя, подобного Асагу. Она похищает у богов священные МЕ, но попадает в руки героя Нинурты. Нинурта, идущий со своей добычей к богу Энки, хочет оставить часть МЕ у себя, но всеведущий Энки прекрасно знает о намерениях Нинурты. Герой приходит в Эреду и устраивает в городе дебош, заставляя всех богов прятаться по углам. Тогда Энки решает наказать его за хвастовство и за гордыню. Он вылепляет из глины черепашку, которая затем оживает и довольно ловко вырывает своими лапками яму вблизи городских ворот. Нинурта падает в эту яму, и на ее краю тотчас же оказывается Энки. Он говорит, что никакая сила не поможет герою выбраться из ямы, потому что для этого нужен разум. Текст о Нинурте и черепахе уже не содержит в себе ничего от древнего гимна – это притча юмористического характера, высмеивающая грубую силу и прославляющая хитрость и разум.

Переходные тексты представляют собой, с формальной точки зрения, первые шаги к молитве и притче, а в плане содержания – попытку повествования о частной жизни человека: о его самочувствии, работе, об интеллектуальной стороне его деятельности. Можно сказать, что индивидуальное и интеллектуальное в переходных текстах лучше всего свидетельствует об изменении в системе ценностей человека послешумерской эпохи. Человек начинает жить своим домом и своим умом, чувствовать личную ответственность за все, что происходит с ним, с его семьей и страной. У него формируется внутренняя речь, обращенная в глубину своего «я». И отсюда уже только один шаг от коллективно-внешней ритуальной словесности к личностно-внутренней религиозно-этической литературе. И этот шаг делают наследники шумерской культуры – вавилоняне.

За рамками нашего повествования осталось еще много произведений шумерской словесности. Всего их известно около 400, но не все еще хорошо прочитаны и поняты исследователями. Кроме того, наша задача и не состояла в полном обзоре всех памятников шумерской письменности. Мы привели наиболее типичные образцы и попытались показать шумерский текст в динамике его формы и содержания, поэтики и истории.

Под символами шумерской культуры мы в данном случае понимаем наиболее частотные образы, многократно использованные как шумерской традицией, так и преемниками шумеров – вавилонянами и ассирийцами. Не имея возможности подробно осветить в нашем рассказе все эти образы, мы остановимся лишь на самых значимых для культуры Южного Двуречья.

Бык

Пожалуй, самым частотным образом в шумерской словесности следует признать образ быка. Он выступает основным средством сравнения и фигурирует в качестве эпитетов богов и царей. Быком называют Энлиля, Энки, Нинурту-Нингирсу, Нанну, Уту. С быком сравнивают урских и исинских царей. Попробуем рассмотреть семантическое поле этого любимого шумерами образа.

1. Бык– олицетворение материальной силы и телесной мощи. Рога быка и его склонность к боданию расцениваются как образ неприступной силы и храбрости при отстаивании богом (или царем) своего имущества.

2. Бык – олицетворение половой мощи, хранилище животной потенции мира. Правители земные и небесные любят похвастаться тем, что были зачаты диким быком. Энки, уподобившись быку, изливает свое семя в Тигр, который тоже сравнивается с бодливым быком. Происходит оплодотворение реки, которая, в свою очередь, несет плодородную мощь людям, как бы «зачиная» полевые работы.

3. Бык – олицетворение прочности, стабильности положения. Он находится всегда в одном и том же огражденном месте или пасется на одном лугу. Его рацион постоянен, и настроение также меняется редко. Поэтому бык связан для шумеров с представлениями о справедливости и постоянстве жизненного уклада.

4. Бык – олицетворение ярости, вспышки гнева, бурного проявления чувств. Поэтому, например, Уту называют быком, свергающим царства; вспенившиеся реки Тигр и Евфрат во время половодья также сравнивают с разбушевавшимся быком.

5. Бык – существо, обладающее громким голосом. Поэтому с ревом быка сравнивают звуки музыкальных инструментов (особенно струнных), гул реки в половодье или зычный голос правителя.

6. Бык – существо очень заметное, выделяющееся своей массивной фигурой и рогами. Поэтому с быком сравнивают здание, совершенное по форме и видное отовсюду на большое расстояние. О храме говорится, что он не только похож на быка, но что он даже ревет, предупреждая своего хозяина об опасностях.

7. Бык, превращенный в вола, может рассматриваться как самый наглядный пример процесса сублимации по Фрейду. Вся его необузданная дикая сила после кастрации направляется на созидательный труд, в характере появляется покорность, следствие которой – отказ от себя и безраздельное вручение своей жизни хозяину. Можно сказать, что если дикий бык был для шумеров метафорой храброго господина, то вол – идеальная метафора для раба.

Если бы мы рассматривали образ быка как частотный только для шумерской культуры, нас можно было бы уподобить герою чеховского рассказа «Глупый француз». Сидя в ресторане, он все время смотрит в тарелку к своему соседу и удивляется тому, как много он ест. И только перед самым уходом из ресторана француз догадывается посмотреть вокруг себя, к ужасу своему обнаруживая, что все здесь едят одинаково. Так вот, не будем уподобляться этому человеку, потому что образ быка можно обнаружить в текстах и на изображениях самых разных народов ранней древности. В Египте, помимо священного быка Аписа, существовали также боги-быки Ра, Мневис, Менту. В Северной Месопотамии и Сирии с быками сравнивались боги Ашшур, Эль, Хаддад, Рамман. В странах Эгейского моря был известен критский бык Минотавр, быкообразный Зевс и морской бык Посейдон. В Индии с быком систематически сравнивался новогодний герой Индра. В чем же тут дело и почему во всех мифологиях III– середины II тысячелетия бык является самым распространенным образом?

Во-первых, дело в хозяйственном укладе, доминировавшем в это время. Государства ранней древности были земледельческо-скотоводческими. Со временем плужное земледелие потеснило скотоводство, и вол, запряженный в плуг, стал олицетворять собой благосостояние общины. Само слово «капитал» переводится как «голова быка». Следовательно, богатство и изобилие зависели в ту пору от числа волов и стадных быков в хозяйстве. Во-вторых, человек этого времени должен был постоянно вступать в открытую борьбу за собственное выживание и продолжение своего рода. Для этого ему нужна была избыточная физическая сила и половая мощь – качества, в полной мере присущие быку. В-третьих, человек ранней древности ощущал себя существом, привязанным к своему земельному участку (или – шире – к своему городу) и постоянно видящим перед собой одни и те же предметы, а над головой – одно и то же звездное небо. То есть он уподоблял себя быку, стабильность жизни которого обусловлена ограничениями в его перемещении. Отсюда невольно возникает представление о мировом порядке и предвечном равенстве, незыблемость которого необходимо отстаивать всеми доступными внешними средствами.

Подводя итоги можно сказать, что образ быка является самым ярким олицетворением земледельческо-скотоводческого уклада жизни и связанной с ним накопительно-консервативной тенденции в развитии социальной психологии. Уже для времени Моисея «золотой телец» – символ чуждой системы ценностей, с которым нужно бороться во имя обретения истинного Бога.

Гильгамеш

Гильгамеш был популярен во все времена истории Двуречья. Но мы коснемся только представлений шумерского времени.

По-шумерски его звали Бильга-мес, впоследствии вавилоняне исказили это первоначальное имя. Переводиться оно может двумя способами. Слово бильга значит «дядя» или «далекий предок», употребляется также в общем значении «старый человек». Слово мес в зависимости от контекста переводится «юноша» или «герой». Получаем два весьма различных перевода. В первом случае имя будет означать «предок-герой». В составе этой фразы слово «предок» указывает на тотем, к которому восходит род носителя имени. В данном случае это воин, одержавший победу в некоем сражении. Вести свой род от победителя почетно, отсюда и такое имя. Во втором случае имя может символически переводиться как «старик-юноша», а таким эпитетом во многих религиях мира называли Солнце, умирающее на закате и воскресающее при восходе. Во всех шумерских и вавилонских текстах Гильгамеш связан с солнечным богом Уту, который является его постоянным покровителем и заступником. Поэтому такое символическое толкование имени также можно признать уместным.

Следует различать три слоя мифопоэтических представлений о Гильгамеше: Гильгамеш исторический, Гильгамеш культовый и Гильгамеш эпический. Все эти слои, безусловно, связаны между собой, но не каузально, а посредством ассоциаций. Гильгамеш исторический представлен двумя фактами: а) сообщением о том, что он был верховным жрецом Урука и при нем это поселение было обнесено стеной; б) сообщением о переходе верховной власти от Киша к Уруку после победы Гильгамеша над кишским царем Аггой. Из текста «Гильгамеш и Агга» мы знаем о том, что титул лугаля урукский жрец получил по решению только одной части народного собрания – совета юношей города. Следовательно, его власть была нелегитимна с точки зрения ниппурского жречества, и Гильгамеш исторический выполняет в шумерской культуре двоякую роль: он одновременно и первый преступник перед законами богов, и первый государь с претензией на абсолютную власть в стране (в обход Энлиля и Ниппура). Можно сказать, что Гильгамеш исторический является предшественником и вдохновителем всех претендентов на абсолютную монархию в Двуречье: и Саргонидов, и царей-богов Ура, и имперских деспотов Ассирии. Он олицетворяет собой сам принцип государства, которое нельзя построить более законным способом. Потому-то походы Саргана за строительным лесом часто сравнивались с походами Гильгамеша на гору кедров; по той же причине Ур-Намму возвел к Гильгамешу свой род, и с той поры каждый урский царь считался братом Гильгамеша; потому же и Саргон II, царь Ассирии, украсил вход в свой дворец изображениями Гильгамеша и его слуги Энкиду.

Кроме любви к строителю государства, была и еще одна причина для почитания Гильгамеша у деятелей типа Саргонов или Ур-Намму. В Царском списке сказано, что матерью Гильгамеша была богиня Нинсун, а отец его лиль. Слово это буквально значит «воздух», во втором значении «дух, призрак». То есть у Гильгамеша не было отца. Отсюда возникает предположение либо о его внебрачном рождении, либо о рождении в результате священного брака. Гильгамеш был явно нецарского рода; но царским происхождением не могли похвастаться и оба Саргона, и Ур-Намму. Поэтому можно сказать, что Гильгамеш был близок этим правителям как пример человека незнатного, но энергичного, который достиг своего положения собственным разумом и волей. Таков Гильгамеш исторический, ставший образцовым примером государя и встроенный в царскую идеологию Месопотамии.

Гильгамеш культовый значительно сложнее. Его обожествили уже в XXVI веке; тогда он появляется в списке богов из Шуруппака рядом со своим предшественником на троне Лугальбандой. В хозяйственных текстах XXIV века из Лагаша есть название кладбища – «берег Гильгамеша». В заклинаниях и царских гимнах из Ура Гильгамеш называется покровителем мертвых, а с послешумерского времени он вообще считается судьей мертвых в загробном мире и, кроме того, помощником в борьбе с демонами. В комментариях на календарные праздники сообщается, что в пятом месяце Ниппурского календаря устраиваются соревнования юношей, проводимые в честь героя Гильгамеша. Соревнования эти сопровождались возжением факелов и заклинаниями против демонов. На то же самое время приходились и массовые поминальные жертвы умершим предкам. Связь между всеми перечисленными аспектами культа имеет единую мифопоэтическую основу: Гильгамеш культовый – мертвый предок, не желающий смириться с участью смерти и забвения и стремящийся во что бы то ни стало преодолеть запрет на выход из загробного мира. Чтобы, выйдя наверх, он не мог слишком сильно навредить забывшим о нем людям (особенно родственникам), нужно убеждать его в том, что он жив, силен и славен (т. е. кормить), и одновременно заклинать его всеми доступными средствами – от возжения факелов до соревнований, на которых демонстрируется неувядаемость тела и возносится хвала победителю. В противном случае блуждающий дух мертвеца может прихватить с собой пару-тройку родственников во имя соблюдения священного принципа «за голову – голову», по которому живет подземный мир.

Гильгамеш эпический нашел отражение не только в гимно-эпических песнях, но и в произведениях глиптики. Всюду он выступает не один, а в сопровождении своего слуги Энкиду. На печатях старошумерского и аккадского времени Гильгамеш и Энкиду сражаются со львом и диким быком, в памятниках словесности они совершают множество предосудительных деяний: убивают хранителя леса Хуваву, убивают небесного быка, срубают священное дерево, пытаются проникнуть в подземный мир. В отличие от аккадского, шумерский Энкиду вовсе не друг, а слуга и наперсник Гильгамеша, подобно спутникам множества шумерских богов (Исимуд у Энки, Ниншубур у Инанны). Однако он еще и советчик своего господина: не кто иной, как Энкиду, склонил Гильгамеша к убийству ни в чем неповинного Хувавы, обладавшего «лучами жизни». Эпический Гильгамеш немыслим без Энкиду, и здесь имеет место близнечный мотив, не находящий отражения ни в исторической, ни в культовой ипостаси облика Гильгамеша. Два близнеца отправляются покорять мир, лежащий за границей их священной территории, и всякий раз их попытка заканчивается неудачей (Энлиль отбирает у Гильгамеша «лучи жизни»; Энкиду, посланный в подземный мир, не возвращается оттуда).