Текст книги "КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК"
Автор книги: Владимир Орлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
23
Тут и громы стали греметь.
Те самые, майские.
И стало известно: сыскался покупатель. Уже рассмотренный кассиршей Людмилой Васильевной и буфетчицей Дашей сухопарый верзила в вельветовых штанах, поначалу глазевший на керосиновую лампу в витрине закусочной. По оценке Даши – хищник, по разумению Людмилы Васильевны – добытчик. А по сведениям думского советника – известный миллионщик Квашнин, хозяин Отрасли, даже двух Отраслей, для него содержание хоккейной команды премьер-лиги «Северодрель» было шутейным удовольствием.
Плечистый негр Костя из государства Кот д'Ивуар никаких шансов иметь не мог. А ведь обнадеживал, стервец.
Квашнин, говорили, купил и «Оладьи» на Дмитровке. Эти так, в придачу.
Кассирша и буфетчицы подтвердили публике достоверность слухов. Их собирали, им объявили. Но, правда, о точных сроках закрытия пока неизвестно. О точных сроках, как и положено, предупредят за две недели. Возможно, что закусочная протянет до Нового года. Необходимо составить проект переустройства, а потом и затевать ремонт. И похоже, новый хозяин еще не решил, что ему выгоднее содержать в Камергерском. Во всяком случае, начинать будут с дмитровских «Оладий».
Произошло странное. А впрочем – обычное. Новость никаких резких досад, тем более драм, не вызвала. То есть, конечно, поварихи, кассирши, уборщицы ходили расстроенные. Понимали, приглашать их в дорогое заведение вряд ли станут. Вот если только Дашу… Завсегдатаев же закусочной отмена неопределенности (продали, наконец-то, случилось) отчасти даже успокоила. Выяснилось, что многие держали в голове запасные варианты для вечерних посиделок с доступными ценами. Я присмотрел рюмочную между Консерваторией и театром Маяковского, дважды заглянул в нее. Все там было чужое, и стены, и лица, но что поделаешь, привыкнем… Конечно, предстояло рассыпаться привычному кругу общения, но скольких приятных тебе людей обстоятельства времени своими водоворотами уже относили в отдаления! А тут и водоворота не ожидалось, река текла себе и текла. К тому же до Нового года оставалось еще семь месяцев. Посмотрим, как пойдут преобразования в «Оладьях» на Дмитровке…
К тому времени в закусочную стал захаживать новый для нас посетитель. Не часто, но появлялся. Это был высокий худой мужчина лет сорока, или чуть моложе, с тонкими усами, черноволосый, стриженный коротко, но, пожалуй, старомодно – ежиком. В закусочной он был существом одиноким, в разговоры ни с кем не вступал, если только отвечал – «да», «нет», и, естественно, вынужден был произносить слова вблизи кассы и буфетной стойки. С кассиршей и даже буфетчицей не любезничал, названия блюд и напитков выговаривал хмуро. Брал в частности и солянку. Иногда читал газеты, иногда сидел молча, ни на кого не глядя и ни в чьи беседы не вслушиваясь. Мне подобное состояние знакомо. Порой я приходил в закусочную и не ради общения, а встав из-за письменного стола, чтобы отвлечься от занимавших меня мыслей или, напротив, продолжить (при невнимании ко всему вокруг) их варево. Вот и новый посетитель, похоже, раздумывал здесь о чем-то важном для себя. Либо обсуждал сам с собой какие-то конкретные дела. И это состояние следовало уважать.
Пару раз, когда он усаживался за столик рядом с кассой, Людмила Васильевна пыталась разговорить его, не вышло. Прозван он был ею Рудокопом, отчего – не знаю. Хотя видел, что и по представлениям самой Людмилы Васильевны, он вовсе не Рудокоп. «Похож, – сказала она как-то в моем присутствии буфетчице Даше, – на того… Но тот-то был в черных очках, и глаза его я не видела. А перед тобой он очки снимал…» «На секунду, – сказала Даша. – Я только запомнила, что они у него синие. И все. И тот был белобрысый…» «Делов-то, – хмыкнула Людмила Васильевна, – поменять масть! Ты с ним, Даша, поосторожнее!» «Да я и разговоров с ним никаких не веду, – сердилась Даша. – Пробурчит он что-то невнятно, и хватит. И главное, из выпивок лишь однажды заказал пятьдесят граммов коньяка…»
Должен заметить, что из дашиной жизни выбыл не только негр Костя, но и книжный челнок Фридрих Малоротов, сделавший Даше предложение, но так и не подтвердивший его выразительным поступком. Три раза он буянил в закусочной, размахивал глобусом-булавой, обещал покрошить конкурента-миллионщика, но потом пропал. Не исключалось, что он мог отправиться с пачками книг московских издателей куда-нибудь в Сарапул или в Сыктывкар, и там после удачных продаж трясины быта засосали его. Впрочем, Даше пропажа временного жениха принесла, похоже, облегчение.
И долговязый посетитель-молчун, вызывавший тревоги Людмилы Васильевны, а Даша догадывалась – почему, сама волновалась при его визитах и молчаниях, тоже перестал появляться в закусочной. Но перед тем была птичка. Долговязый уже одолел солянку и принялся за жаркое, а над ним зависла птичка.
Поначалу на нее и не обратили внимания. Ну птичка и птичка, трепещет под потолком крыльями, мало ли что. Потом стали прикидывать, а каким макаром она попала в недра закусочной? Но и тут ничто не противоречило наукам. Возможно, была открыта кухонная дверь во двор, могла она и при входе какого-либо посетителя из Камергерского переулка впорхнуть к нам в гости. Странным было то, что птица явилась пестро-красочная, такие по Москве не летают. Сидят в клетках. И удивляло то, что она не бьется по дурости об оконное стекло, а висит себе, как вертолет, под потолком. И именно над столиком посетителя, вызывавшего тревоги Людмилы Васильевны.
А он как бы и не видел птицу, доедал жаркое, будучи, как обычно, в состоянии своей молчаливой сосредоточенности. Птица же, повисев с трепыханием крыльев, заверещала и короткими витками стала спускаться к столикам. В клюве ее увиделся некий предмет (он показался мне похожим на человеческое ухо, глупость, естественно, другие же позже уверяли, что углядели в клюве оранжевое перо, а кто – и белую розу). Птица уселась на край горшка для жаркого и нечто опустила в глиняную посуду. Посетитель словно бы не обратил на нее внимания, не спеша доедая жаркое. Спокойное доедание горячего блюда и вызвало общий интерес. А когда глаза были подняты вверх, оказалось, что никакой птицы в закусочной нет.
Посетитель же, якобы Рудокоп, запил жаркое томатным соком, вытер губы и удалился.
– Людмила Васильевна, – в тишине сказала Даша, – к чему бы это – птица в помещении?
– Ни к чему хорошему, – мрачно произнесла кассирша.
– Ну здрасьте! – вступила в разговор повариха Пяткина. – Птица в помещении – к благим вестям. Голубь-то прилетал с благой вестью.
– Во-первых, там был голубь, – возразила Людмила Васильевна, – а во вторых, к кому он прилетал-то? А? Не к нам же…
– Ну не голубь, ну птица, – стояла на своем Пяткина. – Все равно, птица – к благой вести!
– Может, кому-то и была благая весть, – сказала кассирша. – Только не нам…
– Птица какая-то странная, – задумалась Даша. – Будто из цветных лоскутов. Будто из джунглей. И когда взлетела, мне показалось, что она врежется в потолок и рухнет вниз. Нет, она взяла и исчезла. Но перед тем словно бы стала крупнее…
– Ты видела? – удивилась кассирша.
– Видела, – кивнула Даша.
– Надо же! – сказала Пяткина. – А я на нее и не смотрела. Я на этого смотрела, как он ест… Она ему вроде мыши чего-то в горшок скинула, а он ничего, доел, не поморщился. Выдержанный…
– Ой! Ой! Что ты несешь! – всплеснула руками кассирша. – Какую еще мышь! Меня сейчас вырвет!
– Я не говорю, что мышь, – запыхтела Пяткина. – Что-то вроде мыши…
– Живой или какой? – спросила Даша.
– Не разобрала, – сказала Пяткина.
А я пожелал напомнить буфетчице и кассирше о том, что появления в домах Камергерского переулка пернатых уже случались, в частности, в театр Станиславского и Немировича однажды залетела чайка и до сих пор там обитает. И еще – долго в том же доме чудесно существовала пусть и не пестрая, но хотя бы ярко-синяя птица. Прекрасно помню это. Однако подумал, что слова мои понимания не найдут, а тревог персонала не отменят.
– Во МХАТ-то залетали и чайка, и синяя птица… – все же пробурчал я.
– Ну это когда, – сказала кассирша. – И там-то понятно – зачем…
– А вашего Рудокопа, – сказал я, – эта птица, пожалуй, спугнула…
– Вряд ли, – покачала головой Пяткина. – Он мышь съел и не поморщился. Я в горшок с его жарким заглянула, он как вылизанный. Человек рос в бедности, привык не оставлять ни крошки…
– Далась вам, теть Марина, эта мышь! – воскликнула Даша.
– А что ж! – сердито произнесла повариха. – Что видела, то видела! Что было, то было.
– А я никакой мыши не видела, – сказала Людмила Васильевна, – до горячки не дожила.
– Ну вот, уже и оскорбления пошли, – обиделась Пяткина и ушла на кухню.
«А у Сергея Сергеевича Прокофьева не было никаких птиц?» – прикидывал я. В больших вещах вроде бы не было. Пришли на ум, конечно, пионер Петя с волком. Там вроде бы какая-то птица сопровождала Петю в прогулке по лесу и даже что-то советовала ему или от чего-то предостерегала. Какая и каким голосом предостерегала, этого вспомнить я не мог. И вообще ход моих мыслей показался мне странным. Прилет и улет птицы из цветных, по мнению Даши, лоскутов я сразу же попытался разместить в ряду явлений искусства. То есть птица словно бы и не могла быть для меня живой. Но отчего вдруг? Ведь однажды прямо перед моим письменным столом на балконном подоконнике запрыгал лимонный попугай, из волнистых, потом упорхнул. Явно выскочил у кого-то из клетки и принялся, отчаянный, куролесить по Москве. Сейчас столько завезено в Москву для услад домашнего бытия диковинных птиц, пауков, ползучих гадов, обезьян, иные держат вместо злых собак у особняков ягуаров и аллигаторов. А тут всего-то какая-то пестрая птичка. Ну залетела, улетела. А может, и привиделась. Во всяком случае каждый воспринял ее явление по своему. Даша углядела ее исчезновение сквозь потолок. Мне показалось, что в клюве птицы было нечто, похожее на человечье ухо. Повариха Пяткина трактовала подношение птицы иначе – мышь. Возможно, и живая. Говорили, напомню, о каком-то перышке (не от Жар ли птицы?), о белой розе и так далее. Да что мы взяли в голову залетную птицу и варианты ее поведения?
– Весть не весть, а знак был, – заключила Людмила Васильевна. – Только кому и о чем?
– Погода какая скверная, – сказала Даша. – Черными тучами все затянуло. Будто на нас сейчас снег вывалится. Вот тебе и май.
Желания спорить с Дашей ни у кого не возникло. И никому не захотелось выйти на улицу.
А посетитель, прозванный Рудокопом, брел теперь по Тверской к Юрию Долгорукому. То есть слово «брел» подходило к нему мало. Он шагал. Шагал энергично. Другое дело – будто бы без всякой цели. Если бы на него в те мгновения взглянул неторопливый, но внимательный наблюдатель, он мог бы подумать, что наш пешеход раздражен или даже раздосадован и вот-вот сорвет на ком-нибудь свое раздражение. Тогда уж держись. Впрочем, у кого из спешивших в ту пору вверх и вниз по Тверской не было поводов для раздражения? Если только у полковника Нелегайло, вышедшего из шестого дома на прогулку с псом эрдельтерьером. Путь он держал в известную нам закусочную, где рассчитывал получить удовольствия. Но и его, похоже, не радовала тяжесть низких черно-серых туч.
Раздраженный же лоскутно-пестрой птицей посетитель закусочной дошел до угла Тверской площади и был остановлен криками торгаша, вряд ли имевшего не только лицензию, но и отметку о регистрации.
– Покупайте мухобойки! Сделаны в Шостке на фабрике кинопленки! Мерзейшие мухобойки! Покупайте мухобойки! – призывал торгаш.
Стоял он в овчинном тулупе сторожа елочных базаров с перекинутой за спину мандолиной.
– Мужик! – обратился он к пешеходу. – Покупай! Не прогадаешь! Лето предстоит знойное. С пожарами. Без мухобойки тебе не обойтись!
– Ну и почем они? – было спрошено. На всякий случай.
– Всего-то по пятидесяти. А уж три штуки так и быть отдам за двести.
Приценившийся хмыкнул. Вернее, рот скривил. Протянул торгашу двести рублей. Принял три мухобойки, отчасти похожие на ракетки для пинг-понга. Услышал, брошенное вдогонку: «Третью береги особо!». Неизвестно зачем взмахнул мухобойкой. И сейчас же свинцовые тучи со снежным, несомненно, зарядом будто от разгонных самолетов Лужкова понеслись на север, открывая синеву и давая волю теплому пока светилу.
Полковник Нелегайло, привязав собаку, обласканную нынче именем Анатолий Тимурович, к выносному стулу у ресторана «Оранжевый галстук», заказал буфетчице Даше сто пятьдесят граммов. Как только последняя оплаченная капля отправилась в граненый стакан, освещение в Москве изменилось, солнце именно ударило Даше в глаза, она ойкнула, прикрыла лицо рукой.
– Вот к чему была птица-то! – торжествуя, выплыла из кухни повариха Пяткина.
24
В почтовом ящике Соломатин обнаружил открытку. Нельзя сказать, чтобы адрес отправителя удивил Соломатина. Столешников переулок. «Аргентум хабар». Но все же… Этот «Хабар» Соломатин в памяти, конечно, держал. И теперь сразу увиделись мадам Голубева-Соколова и прилипчивый плут в валенках с галошами Ардальон. Открытка призывала зайти в Столешников и произвести второй взнос за американо-мексиканский справочник «Поливание кактуса». А надо сказать, что Соломатин после первого похода в «Аргентум хабар» совершенно неожиданно для себя взял и зашел в цветочный магазин и купил там кактус ростом с зажигалку. И поливал его. Но без учета всяческих научных рекомендаций. Полагая, что дитя пустыни и при его необязательных поливах не засохнет.
Повертев открытку, посчитал, что заглянет в «Аргентум хабар». Отчего же и не заглянуть?
Естественно, об Ардальоне Полосухине Соломатин забыть не мог. Следовали о нем и напоминания. В газеты Соломатин заглядывал редко. Но в ящик ему совали бесплатные издания с рекламой и объявлениями. В них встречались всяческие чудеса и чудачества. Однажды в «Центре М» Соломатин углядел в рамочке слова, размещенные в три ряда. «Ассоциация гольфа России. Главный тренер сборной. Ардальон Полосухин». Объявление графически походило на визитную карточку, вклеенную в газетную полосу. Правда, никаких адресов, телефонов, факсов, сайтов в Интернете не приводилось. Но уж одно хорошо было для граждан: тренером сборной по гольфу (пусть и неизвестно какой) у нас является Ардальон Полосухин. Неважно, сам ли он произвел себя в главные тренеры или был утвержден правительством. Попадались Соломатину на глаза и сообщения о хлястиках с вытачками. По-прежнему жителей призывали принять участие, лучше бы и инвестированием, в деятельности «Фонда в поддержку хлястиков и вытачек». Здесь, правда, фамилия Полосухина не упоминалась. Зато Соломатин узнал, что хлястиками и вытачками вскоре займутся на одной из швейных фабрик предпринимателя Квашнина. По вызовам Соломатин еще раза три был в Средне-Кисловском, в доме, где Павел Степанович Каморзин отыскал бочку «Бакинского керосинового товарищества», вызовы эти с Квашниным не были связаны. Можно было предположить, что на Квашнина вышел проныра Ардальон Полосухин (вдруг он приобщает миллионера к секретам гольфа), но не исключалось, что тут сказались интересы и вкусы Агалакова, домоправителя Квашнина. Впрочем, все это было для Соломатина несущественно. Однако, когда в свежем рекламном объявлении «Фонда в поддержку хлястиков и вытачек» он прочитал «Эпиталамий вытачкам», Соломатин взволновался. Слова и мысли эпиталамия, то бишь – похвалы, показались ему знакомыми. Мысль же, между прочим, была и такая. Замечательно, что с помощью вытачек модельеры подчеркивают эффекты и прелести женской груди. И совершенно напрасно те же модельеры не используют вытачки, в том числе и фигурные, при создании фасонов юбок и брюк, там бы вытачки усиливали эротические впечатления от ягодиц, пупков и лонообразующих мест. Ну и так далее в этом роде. Правда, выраженное с изяществами и ужимками. И тут он понял, что вся эта дребедень и все эти изящества при ней – ни чьи иные, а именно его, соломатинские. Они с Ардальоном Полосухиным сбежали тогда из «Аргентум хабар», будто бы от чьих-то чар и в Камергерском, в закусочной или Щели, после слов кассирши о мелких грешниках надрались и несли какую-то муть. То есть надрался один он, Соломатин, а хитрый Ардальон уберегал себя и скорее всего уберег. Наутро Соломатин пытал себя, старался вспомнить, что за ахинею он нес в закусочной и что мог записывать на салфетках прилипший к нему плут. Теперь вспомнил. И главное, он ничего не смыслил в вытачках, но спьяну нафантазировал глупости о ягодицах и лонообразующих местах. Однако, может, и не глупости, раз их опубликовали. Впрочем, за деньги опубликовали, за деньги! Но какое-то дело все же затеялось. Или хотя бы затевалось. Выстраивалась цепочка. Ардальон Полосухин – Агалаков – Квашнин. С участием его, Соломатина, текстов.
Одних ли текстов?… Было ведь и еще одно обстоятельство, встревожившее Соломатина, но позже им отброшенное, и даже почти забытое. Он там, в Камергерском, что-то вроде бы подписал. Не исключено, что и кровью. Да что – не исключено! Тогда он был убежден, что кровью! Такой подписи тексты о вытачках и хлястике явно не требовали. Иная была подсунута бумага. Или и не бумага вовсе. Никаких порезов и уколов Соломатиным обнаружено не было, но убеждение в том, что подпись кровью состоялась, держалось в нем два дня. Что стоило Ардальону дунуть, и в миг бы затянулись следы кровопусканий. Но кто же таков Ардальон?
Все же, наверное, персона мелкая. Или умеющая лишь мельтешить. Вместо визитной карточки подсовывал Соломатину талон на визит к косметологу в салон красоты «Самсон и Далила». Чего-то испугался в «Аргентум хабар». И теперь вот – не торговля танками-амфибиями, а всего лишь затея с какими-то хлястиками и вытачками. Единственные высоты, на какие Полосухин позволил себе подняться, – это лужайки с лунками для игры в гольф.
«Епанешникова… Улица Епанешникова… – соображал Соломатин. – Где-то в Москве есть улица Епанешникова…» О ней он узнал из первого попавшегося ему на глаза объявления об Общественном фонде спасения хлястика и вытачек. Тогда именно спасения, а не поддержки. Стало быть, уже спасли, а теперь поддерживают! Надо было все же отыскать улицу Епанешникова, надо. Однако следовало сходить, и с открыткой в руке, в Столешников переулок. А на картах телефонно-адресного тома Соломатин обнаружил улицу Епанешникова в сорок третьем квадрате между шоссе Энтузиастов и Новогиреевым. Часто туда таскаться не вышло бы…
Время посещения «Аргентум хабар» в открытке не было назначено. Так, вообще приходите, когда получится. Раз уж судьбой уготовано вам поливать кактусы. А Соломатина, несомненно, будто бы принуждало нечто к интересу к кактусам. Одна из приятельниц посоветовала ему посмотреть замечательную коллекцию кактусов в Ботаническом саду, в бывшей оранжерее Геринга. В выходной он выбрался в Сад, из Оранжереи вышел очумевший, с головной болью. Кактусов сидело там две тысячи видов, и все особи были со своими рожами и натурами, и все будто бы глазели на Соломатина. А он пытался выявить сущность каждой живой колючести (впрочем, иные кактусы были и волосатые), оттого и вышел из теплот подстеклянья с головной болью. Двум особям он дал имена. Разъяснять себе причин интереса к кактусам Соломатин не стал.
В Столешников Соломатин отправился вечером. Опять будто бы ироническим наблюдателем. Но ожидал развлечений. Возможно, желал реваншем возместить свои растяпства первого сюда прихода. Столешников, как и всегда в последние годы, был мертвым, пустым, и серой мрачностью Соломатина предупреждал. О чем? Соломатину было наплевать – о чем. Охранник взглянул на открытку, оценил персональный номер участника финала и впустил Соломатина в «Аргентум хабар». В недрах «Хабара» было почти безлюдно, лампочки горели, похоже, в тридцать свечей. Соломатин сунул руку в карман куртки, обнаружил там три десятки; ну и правильно, ну и молодец. Если и выманят их (или ограбят), то лишат всего лишь кружки пива. Выглядело все вокруг зловещим. Прошлое собрание мошенников и простофиль казалось чуть ли не праздником. Чуть ли не Венским балом в Гостином дворе с пением тенора Амольфини и белым выходом отобранных невест. Какие уж тут могли возникнуть развлечения? И главное, пропадала надежда увидеть (или уловить) плута Ардальона Полосухина.
– Вы к нам со вторым предварительным взносом? – услышал Соломатин.
В углу помещения открылось окошко то ли дежурного администратора, то ли театрального кассира, и лампочка поярче потолочных осветила мерзкую рожу сборщика взносов. «Башка, как у лысого кактуса, – сообразил Соломатин. – А у ног, небось, Калашников с глушителем…»
– С каким вторым взносом? – удивился Соломатин. – Я, видимо, не туда попал. Я шел в магазин радиоэлектронники. Вынужден купить картридж.
– Да нет, милейший Андрей Антонович, вы шли именно сюда! – раздалось незамедлительно.
Лампочка над рожей погасла, тонированная задвижка тут же закрыла окошко кассы.
А перед Соломатиным, возможно, пройдя сквозь стену, возникла памятная ему распорядительница приема призеров «Аргентум хабар» Голубева-Соколова. Тогда, да еще и в костюме строгой британской дамы, умеющей править морями, она показалась ему тридцатипятилетней. Теперь же она помолодела, стала, пусть и была в теле, воздушной и лирико-отзывчивой, глаза ее светились, но будто бы свечением полной луны, она протянула Соломатину руки с карандашными (по длине) пальцами, ладонями вниз, словно бы разрешая ему поцеловать их или же предлагая, взявшись за руки, совершить то ли танец, то ли торжественный проход.
– Но я, вижу, тут не вовремя, – хмуро сказал Соломатин, руки свои отведя за спину. – Я… Извините, не знаю, как к вам обращаться…
– Меня зовут Юнона Васильевна.
– Я, Юнона Васильевна, зайду к вам в более подходящее время. Когда здесь бывают и другие участники финала?
– Отчего же, и теперь время подходящее. Мы виноваты, что не указали часы для наиблагоприятного посещения. Но если взнос при вас… Или вы хотели увидеть еще кого-то?
– Взнос, увы, не при мне. Я зашел узнать, какова его сумма. И мне, действительно, хотелось кое-кого здесь увидеть…
– Я, стало быть, не в счет? – грустно улыбнулась Юнона Васильевна.
– Юнона Васильевна, вы само совершенство, мечта и прочее…
– Зовите меня просто Нонна…
– Не смею, – сказал Соломатин. – До этого не дошло… Но надеюсь… А увидеть я хотел…
– Я знаю, кого. Возможно, что и двоих.
– Хотя бы и одного. В прошлый раз он заходил в валенках с галошами.
– Я не помню такого. В валенках с галошами? Нет, не помню.
– Все вы помните. Его зовут Ардальон Полосухин. И это вы напустили его на меня.
– Никто на вас никого не напускал. У вас преувеличение смысла вашей личности. Вы принесли взнос и, прошу вас, для собственной пользы внесите его, – Юнона Васильевна говорила сердито.
– Какова сумма?
– В два раза больше первой. Всего лишь пятьсот девяносто четыре рубля.
– У меня в карманах тридцать рублей, – рассмеялся Соломатин. – Я предусмотрительный.
– Напрасно вы приписываете нам знакомство с неким Ардальоном Полосухиным, – Юнона Васильевна была как будто бы расстроена. – Что же касается вашей предусмотрительности, то, действительно, в вашей куртке тридцать рублей. Но если вы опустите руку в правый карман брюк, вы обнаружите там три бумажки. Вы забыли о них. В последние месяцы вы неплохо зарабатываете.
Вовсе не хотел Соломатин исполнять просьбу (или указание) распорядительницы Голубевой-Соколовой, просто Нонны, но рука его – и Соломатин уже осознавал, что не по его воле, – нырнула в карман джинсов и извлекла оттуда три бумажки – стодолларовую, пятисотрублевую и сотенную.
– Рада вашим удачам в делах! – улыбнулась Юнона Васильевна.
Улыбка ее была улыбкой обольстительницы. Благоухание, исходившее от Юноны Васильевны, ощутимое Соломатиным и прежде, но не волновавшее его, это было знакомое благоухание ухоженной женщины, теперь же стало терпким и плотным. Соломатин находился будто бы в желе из благовоний, достойных тела Клеопатры, он был одурманен, себе не хозяин, хотел отступить от Нонны пусть бы и на шаг, но шагнул к ней. «Бежать, бежать! – кричало в нем. – Ардальон тогда унесся от здешних чар!».
– А еще более я рада, – сказала Юнона Васильевна, – что вы, Андрей Антонович, пожелали произвести второй взнос.
Окно в стене, уже знакомое Соломатину, открылось и высветилось. «Сейчас я увижу наглую рожу, – подумал Соломатин, – чары развеются, и я унесу ноги».
– Вы ведь и еще кого-то желали здесь встретить… – продолжая улыбаться, Юнона Васильевна указала на оконце.
Вместо мерзкой рожи сборщика взносов Соломатин увидел племянницу Павла Степановича Каморзина Елизавету, по паспорту – Бушминову.
«Отличница» Елизавета была нынче лучезарная.
– Андрюша, – произнесла Елизавета, – как мило с вашей стороны… Я сразу поняла, что вы человек ответственный и обязательный… Не каждый из участников Финала расщедрился на второй взнос…
– Лизанька, – покачала головой Юнона Васильевна, – не думаю, что Андрею Антоновичу интересны эти сведения. У него свой выбор и свой маневр. Впрочем, я на время покину вас…
А Соломатин уже стоял вблизи Лизаньки с готовностью протянуть ей угаданные Юноной Васильевной три бумажки.
– Вы присаживайтесь, Андрюша, – предложила Елизавета.
Возле ее окошка образовался стул, не ахти какой, из совучреждений, собесовских, в частности, но все же. Приличия соблюдены.
– Доллары нам сегодня не нужны, – сказала лучезарная Елизавета. – А другие ваши бумажки кстати. Сейчас я выдам вам расписку о получении и сдачу…
«Отчего же это мои доллары вам не нужны?» – чуть ли не взъерепенился Соломатин. Чуть ли не добавил: «Сдачи не надо!». Но даже и в состоянии нынешнего оцепенения (или одурения? или наваждения?) понял, что будет смешон. Прежде всего для самого себя. Что о нем думают сейчас служители «Аргентум хабар» не имело уже значения.
– Морока заполнять все эти ведомости и бланки, – вздохнула Елизавета Бушминова. – Но что поделаешь, наша деятельность должна быть прозрачной для населения.
– Я вас понимаю, – кивнул Соломатин.
– Вот вам расписка и вот вам шесть рублей сдачи. Ожидайте наших новых уведомлений.
– Всенепременно и в глубочайшем волнении, – произнес Соломатин и встал.
«Бежать! Бежать! Закрыть глаза и нестись отсюда!».
– Да вы садитесь, Андрюша, – сказала Елизавета, в лучезарных глазах ее было благорасположение и удовольствие от общения с ним, Соломатиным.
И будто чья-то ладонь легла на плечо Соломатина и примяла его к стулу.
– Ведь у вас есть о чем поговорить со мной. Или о чем-то спросить меня, – сказала Елизавета. – Тогда на масленицу у Каморзиных вы сразу выделили меня, я это почувствовала, но и я выделила вас…
– И о чем бы мне следовало спросить вас? – произнес Соломатин растерянно.
– Вы сами знаете… Моя кузина Александра, конечно, проболталась о моей… О моей, так скажем, попытке восстановить фамильную справедливость. Вы, я поняла, отнеслись к этому неодобрительно. Как к некоему самозванству…
– Почему же неодобрительно… То есть мне-то что?…
– Я хочу, чтобы меня поняли, для меня это важно… Я только могу сообщить вам, что там все протекает хорошо и достойно…
– Ну и замечательно! – сказал Соломатин, искал концевые слова для собеседования с приемщицей взносов, но не нашел. – И только вот чего не могу понять… Там… как вы называете… там вами движет вдохновение, настроение романтическое, пусть и с долей расчета, допустим, что и вовсе без расчета… А тут-то? Тут-то? Какое тут может быть вдохновение? Как все это сочетается?
– Милый Андрюшенька, – теперь в глазах Елизаветы было лукавство, – очень скоро и это вам откроется…
Соломатин мог предположить, что и в своем деловом закутке Елизавета сидела душистая (вид девушка имела чрезвычайно опрятный), но теперь ароматы ее, как и прежде ароматы Юноны Васильевны, стали ощутимо-действенными и принялись обволакивать, дурманить Соломатина, вбирать его в себя. («Запахи пачулей, мяты, иланг-иланга, жасмина, еще чего-то… – соображал Соломатин. – Да что же им надо от меня? Свой взяток сегодня они с меня сняли. Неужели хотят вобрать меня уже на будущее? Да еще и расписку какую-нибудь кровавую заставят произвести…»). Он пытался глядеть мимо Елизаветы, мимо ее глаз, по бокам, отвлечься, уберечься от ее (ее ли?) чар, будто бы хотел рассмотреть убранство закутка. А на стенах там, как и положено, висели рекламные плакаты, афиши, портреты кумиров («Моники Левински отчего-то нет…»), календари. И вдруг Соломатин справа от Елизаветы увидел блестящий лист календаря, уходящий чуть ли не под потолок. Клеточки с цифрами и датами на нем попирали чьи-то длинные ноги в валенках с галошами.
«Как же, как же! – чуть ли не выругался про себя Соломатин. – Не видали здесь мошенника Ардальона Полосухина!»
– Спасибо за прием! Чрезвычайно был рад вас увидеть! – вскочил Соломатин. – Увидел вас и все забыл. И вот опаздываю.
– Какая жалость! – расстроилась Елизавета. – А у меня свободный вечер.
– А я, если бы знал, что вас увижу, все бы отменил. На увы…
– Но мы с вами очень скоро встретимся, – сказала Елизавета. – Уже назначено.
– Это где же?
– На даче у Павла Степановича Каморзина. Состоится воздвижение бочки. Там будут и ваши юные знакомые, и кое-какие примечательные люди.
– Прекрасно! – чуть ли не вскричал Соломатин.
Взмахнул рукой, приветствуя лучезарную отличницу Елизавету Бушминову, и скорым шагом направился к выходу, опасаясь, что сейчас его прихватят и отволокут, как неисчерпанного, обратно в недра «Аргентум хабар» с его ароматами и пленительными девами. Не прихватили и не отволокли.
Посещение улицы Епанешникова представилось ему теперь делом неизбежным.
Поутру он метрополитеном доехал до Измайловского парка, а оттуда автобусом отправился в квадрат, подсказанный «Желтой книгой» Москвы. Незнакомые улицы и дома Соломатин любил отыскивать сам, а сейчас не вытерпел и принялся выспрашивать у прохожих дорогу к улице Епанешникова. Иные из них оказались нездешними, иные вопросу удивлялись. Лишь розовощекий мужик в картузе бейсболиста, выгуливавший пса, лениво махнул рукой:
– А вон там за углом налево…
И действительно, улица Епанешникова обнаружилась. Зеленая табличка в начале ее сообщила Соломатину, что улица названа в честь Олжаса Епанешникова, участника Гражданской в Казахстане, героя взятия Кзыл-Орды и Кокчетава. Улица тянулась метров триста, не имела ни единого деревца и состояла исключительно из пятиэтажных кирпичных (порой и силикатного кирпича) домов пригородной архитектуры. Соломатин знал: район этот включили в Москву году в шестидесятом. Скучная и будто безжизненная была улица. Автомобили, правда, на ней присутствовали, иные – и на тротуарах. Дом с Фондом благоденствия хлястика и вытачек Соломатину предстояло вычислить. Он хорошо знал манеру нынешних дельцов укрывать свои конторы от чужих, пусть и праздных интересов, превращая их чуть ли ни в невидимки. Соломатина вела интуиция. Наконец он увидел дверь, к ней вздымались четыре ступеньки. Вывеска над ней состояла из слова «Бельфонд», окно справа украшал заяц с хлястиком над хвостом, окно слева – джинсовая юбка с вытачками под ягодицами. Соломатин чуть ли не возжелал защищать свои авторские права. Полчаса Соломатин жал на две кнопки, малиновую и серебристую, слышал свои звонки за бронированной дверью, но никаких движений внутри «Бельфонда» не случилось. Соломатин заглядывал в незавешенные окна конторы и ни одной прелестной и озабоченной головки не увидел.
