Текст книги "Новый Михаил (СИ)"

Автор книги: Владимир Бабкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Керенский постоял выпуская пар, а затем заговорил уже тише, но все так же с напором:

– А касаемо того, что Миша укатил к Николашке, так может это именно Брасова мужа надоумила, что нужно быть ближе к царю, на случай падения короны. Чтобы, так сказать, успеть подхватить!

Родзянко хмуро смотрел на традиционно рисующегося Керенского. Всех политиков раздражала эта его особенность – не делать различий в своем поведении, как перед многолюдным собранием, так и перед одним–двумя собеседниками в приватной атмосфере. Кереснкий всегда вел себя так, словно он римский трибун – он вещал пафосно и с надрывом. Но вслух Родзянко решил завершить беспокоившую его тему.

– Может быть. В любом случае необходимо воспрепятствовать их возможной встрече с царем. По моим данным рано утром царь выедет в Царское Село. А значит, до утра Миша не должен оказаться в Могилеве. По–хорошему, он вообще не должен там оказаться. Генералы поддерживают смещение царя, но они против упразднения монархии как таковой. И нам совсем не нужно, чтобы рядом с Алексеевым оказался регент. Тогда армия может оказаться совсем не на нашей стороне. Придется задействовать наших людей на местах. А вы, Александр Федорович, на всякий случай, будьте добры отправить одну из ваших великосветских проныр к Брасовой. Пусть разузнает что там и как.

Керенский покачал головой и заявил:

– Вы снова меня удивляете! Мы радоваться должны, что Миша укатил подальше от Брасовой. Чем нам помешает в Ставке его простодушное высочество? Алексеев отнюдь не оратор и не мастер убеждения. Вряд ли он сумеет быстро склонить Мишу на свою сторону, вы слишком хорошо с ним поработали. А через несколько дней регент будет никому не нужен! Бросайте хмуриться! История ждет!

* * *

ГДЕ-ТО МЕЖДУ ГАТЧИНОЙ И МОГИЛЕВОМ 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Итак, я лечу в Могилев, и даст Бог, к вечеру буду там. Насколько я помню историю, Николай отправится в свою последнюю царскую поездку в пять утра из Могилева. Выходит у меня есть шанс встретиться с ним и попытаться отговорить от поездки. Благо аргументы у меня имелись. И, если у меня все же получится его задержать, он сможет, опираясь на армию восстановить порядок в стране. Хватило же у него духа подавить революцию 1905–1907 годов? Неужели тут не справится? Особенно если ему правильно аргументировать.

Ну, а я сохраню статус царского брата, а быть братом царя в России это очень вкусно. Содержание из казны, связи, статус. Организую транспортную фирму, каких это время еще не видывало. Подключу дирижабли, благо в мое время была у меня мечта создать такую транспортную компанию. В условиях России, ее просторов и отсутствия дорог – дирижабли самое то. Причем тему я прорабатывал очень плотно, включая типы дирижаблей, месторождения и места производства гелия. Но там, в моем времени, у меня было много конкурентов и мало денег. И в моем времени я не был братом царя. Здесь же…

Тут мои радужные мысли были прерваны появлением в салоне Горшкова.

– Ваше Императорское Высочество, по курсу сплошной облачный фронт. Явно метель. Мы постараемся подняться выше, но могут быть проблемы с топливом. У нас его просто впритык. Вы уверены, что нам не нужно садиться? Мы пролетели Витебск и еще можем вернуться!

Витебск в мои радужные мечты никак не входил.

– Нет, Георгий Георгиевич! В Могилев! Я в вас верю!

Тот озабоченно кивнул и удалился в кабину. Мы начали набирать высоту.

Вскоре началась болтанка. Машина влетела в облака, и видимость упала до нуля. Минут пять нас основательно трясло, и вот в иллюминаторы брызнул свет закатного солнца. Белоснежные облака покрывали весь низ и полностью скрывали землю. Даже не верилось, что внизу бушует пурга.

Настроение мое снова улучшилось. Летим почти как на пассажирском самолете. Внизу облака. Голубое небо. Солнце. После Орши нам даже предложили бутерброды и горячий кофе.

Интересно, а на дирижабле какое ощущение от полета? Говорят, что комфорт на каком–нибудь «Гинденбурге» был запредельным.

Тут нас тряхнуло, и кофе вылился мне на ноги. «Муромец» затрясло. Выскочивший в салон Горшков глянул в иллюминатор и длинно цветисто выругался. Я, морщась от кофе, посмотрел в ту сторону и обомлел. У нас горел правый ближний двигатель. И, честно говоря, я понятия не имею, может ли наш аэроплан лететь без одного мотора, да и вообще, не горит ли он как спичка?

Подполковник метнулся в кабину. Оттуда выбежали второй пилот и бортмеханик. Из их криков я понял, что лопнул трубопровод ближнего двигателя и вытекший бензин загорелся. Огонь перекинулся на крыло, в результате чего занялась ткань обшивки, и мы словно подбитые уверенно шли к земле, а за нами небо прочерчивал дымный черный шлейф.

Пилот и бортмеханик, привязавшись к креплениям и вооружившись огнетушителями, вышли на крыло. В этот момент «Муромец» влетел в облачный слой. Бешеная болтанка трясла машину. Две фигуры на крыле пытались загасить огонь в то время как их самих хлестало снежными жгутами и пыталось сорвать с крыла.

Я уцепился за что только мог и впал в какое–то оцепенение, глядя на двух смельчаков. Тряхнуло так, что я прикусил язык, а бортмеханик чудом не сорвался с крыла.

Но всему, в конце концов, приходит конец. Огонь потушен. Два изможденных героя откинулись в креслах. Понимаю, что тут я им ничем не помогу и иду в кабину. Мало ли что там нужно, а Горшков там один.

В кабине меня ждало фантасмагорическое зрелище. Пилот в темной кабине с запредельным усилиями вцепившись в штурвал, глядит прямо в бушующий за лобовым стеклом ураган. И даже в такой дикой обстановке мне пришло в голову идиотское сравнение, что штурвал похож на руль старого советского автобуса.

Георгий, каким–то шестым чувством понял, что я в кабине и прокричал:

– Будем садиться! Я не удержу машину! Вернитесь в салон и закрепитесь там! И остальным скажите! Еще минуты две–три и все! Я ищу место посадки!

Возвращаясь в салон, я успел подивиться тому, что Горшков собирается выбирать место посадки в условиях, когда не видно даже земли внизу…

И в этот момент двигатели встали. Наступила звенящая тишина. Не было слышно даже ветра.

«Муромец» сильно тряхнуло, затем еще, еще… Встряхивания перешли в тряску и наконец, после сильного толчка, машина остановилась.

– Всем покинуть машину! Сейчас может взорваться!

Это Георгий, с разбитым лбом, кричал у люка и добрым словом подгонял всех к выходу.

Мы повыпрыгивали и бегом по снежной целине побежали от аэроплана. Я пришел в себя, когда что–то твердое толкнуло меня в грудь. Остановившись, я определил, что наткнулся на плетень, а прямо передо мной стоит крестьянская мазанка. А перед мазанкой стоит местный мужичок и держит во рту «козью ножку».

И я, видимо еще не отойдя от стресса, спрашиваю первое, что пришло мне в голову:

– Далеко до Могилева?

И мужик спокойно так отвечает (видимо, аэропланы у него в огороде падают по два раза на дню):

– Дык, почитай верст десять будет…

ГЛАВА 4. СТАВКА БОЛЬШЕ ЧЕМ ЖИЗНЬ

Интерлюдия I. Заговор

Роль личности в истории. Насколько характер одного или нескольких человек может изменить историю человеческой цивилизации? Или же, как уверяли классики марксизма, все решают законы развития общественных отношений? Думаю, что наверняка ответить на этот вопрос не сможет никто. Если, конечно, не оперировать догмами и лозунгами о «единственно верных учениях».

Как бы повернулась история России и человечества если бы на престоле Российской Империи в 1916–1917 годах был бы не Николай II? Что было бы, если бы не было Распутина? Или окажись на месте генерала Хабалова более решительный человек, который не побоялся бы взять ответственность на себя? Или, как развивались бы события если бы председателем Государственной Думы в тот момент был не Михаил Владимирович Родзянко? Или будь у Родзянко менее болезненное честолюбие?

Еще в 1911 году, став председателем III Государственной Думы, Родзянко начал усиленно привлекать к своей персоне внимание широкой публики. Часто именно в его личном особняке проходили совещания руководителей думский фракций и групп, заседания руководства партии октябристов и другие мероприятия нижней палаты парламента. Позднее, в июле 1914 года, патриотические манифестации специально задерживали у дома Родзянко, где демонстранты были вынуждены слушать его «напутствия».

Понимая, что его личный вес зависит от значения должности председателя Госдумы, Родзянко всячески выпячивал значение парламента и, соответственно, говорил от его имени. Часто это сводилось к ожесточенной пикировке с министрами и самим царем, которые, по его мнению, «унижали честь и достоинство» Государственной Думы.

Отстаивание всегда и во всем «чести и достоинства» представительской власти часто выливалось в отстаивание значения и его персонального статуса, как председателя Думы. Часто устраивались безобразные скандалы из–за недостаточно, по его мнению, статусного места в поезде или в театре.

Не менее колоритные спектакли устраивались на государственном уровне. Если Император не прислушивался к его словам, то на заседании парламента объявлялось, что «достоинство Думы оскорблено». Если же царь соглашался с мнением Родзянко, то громогласно объявлялось о его личной победе и авторитете.

С началом войны предполагалось, что о политике будет забыто, а думские сессии будут посвящены сугубо практическим вопросам войны и бюджета. Однако, такое положение дел не устраивало Родзянко и он делал все, чтобы оставаться в центре общественного внимания. Он часто посещал действующую армию и одним из первых поднял тему измены в высшем руководстве страны.

Весь период войны Родзянко различными способами выдвигал требования об отставке действующего премьера и о даровании Думе права самой формировать новое правительство «пользующегося доверием общества». Так на сессии Государственной Думы в ноябре 1916 года правительство, назначенное Императором, подверглось резким нападкам и нагнеталась истерия в обществе по поводу «глупости или измены» власти.

К концу 1916 года положение на фронтах внушало здоровый оптимизм. Снарядный и патронный голод был преодолен. Армия доукомплектовывалась и готовилась к решающему наступлению весной 1917 года, который должен был положить конец войне и принести России победу.

Однако, пока военные оркестры разучивали марш «Торжественный вход в Константинополь», в столице происходили события, которые должны были в ближайшие месяцы потрясти Россию.

Никакие уступки власти уже не удовлетворяли думских лидеров, желавших безраздельной и ничем не ограниченной власти. Всякий орган власти, всякий министр подвергался травле и самым безумным обвинениям. Со страниц думской и оппозиционной прессы эти настроения проникали в массы, проникали в войска на фронте. Результатом чего стало тревожное настроение в армии. Под давлением Государственной Думы министры менялись с такой скоростью, что это явление получило название «министерской чехарды».

К 1917 году Родзянко стал одним из самых публичных политиков. Без его участия не обходилось ни одно крупное событие, мероприятие или торжество. И ни одна манифестация. Как вспоминала его супруга: «… Он положительно один для борьбы со всеми темными силами, и все напуганные обыватели, начиная с великих князей, обращаются к нему за советами или с вопросом: когда будет революция?»

В столичных салонах царило убеждение, что во главе заговора стояли Родзянко и английский посол Бьюкенен, и что сам переворот будет осуществлен офицерами гвардии по примеру государственных переворотов прошлого.

И если вопрос с насильственной сменой власти уже созрел во многих умах, то методы переворота еще не были определены всеми участниками заговора. Точнее центров заговоров было несколько.

Начальник Петроградского охранного отделения генерал Глобачев докладывал 6 января 1917 г.: «первую из этих групп составляют руководящие «дельцы» парламентского прогрессивного блока, возглавляемые перешедшим в оппозицию и упорно стремящимся «к премьерству» председателем Государственной думы, камергером Родзянко… Во главе второй группы, действующей пока законспирировано и стремящейся во что бы то ни стало выхватить будущую добычу из рук представителей думской оппозиции, стоят не менее жаждущие власти А. И. Гучков, князь Львов, С. Н. Третьяков, А И. Коновалов, М. М. Федоров и некоторые другие», которая «скрывая до поры до времени свои истинные замыслы, самым усердным образом идет навстречу первой».

В начале января 1917 года на квартире председателя русского парламента собрались заговорщики. Военных представлял генерал Крымов, который от имени генералов требовал от Государственной Думы осуществить переворот, который поддержит армия. В качестве примера решимости армии был процитирован генерал Брусилов, который заявил: «Если придется выбирать между Царем и Россией – я пойду за Россией».

Однако, Родзянко мыслил себе переворот исключительно как военный, в то время, как сам он рассчитывал извлечь из него максимальную выгоду ничем особо не рискуя. Будучи осторожным политиком он до самого конца рассчитывал оставаться в стороне от возможных проблем со стороны царя: «Я никогда не пойду на переворот… я присягал… прошу вас об этом в моем доме не говорить… Если армия может добиться отречения, пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждением, а не насилием».

Но и военные не хотели таскать из огня каштаны для Родзянко.

Следует отметить, что генеральский заговор в основном ограничивался желанием сместить конкретного царя и, возможно, установить конституционную монархию. В то время, как желанием Родзянко было увеличить вес Государственной Думы (и свой соответственно) до максимума, то есть упразднить монархию и установить в России парламентскую республику.

Участники заговора не доверяли друг другу всячески стремились переиграть. Так, например, генерал Алексеев предлагал царю проект установления военной диктатуры в стране, как единственную возможность наведения порядка, в то время, как Родзянко, в качестве рецепта от всех бед, продвигал идею «ответственного министерства» с главой правительства наделенного обширными полномочиями, которого в свою очередь избирает парламент.

Также не было единства в методике переворота. Группа Родзянко предлагала инсценировку народных волнений в столице, в результате которых к зданию Государственной Думы должна была явиться «революционная общественность» и потребовать от Думы взять власть в свои руки. Гучков позднее вспоминал их рассуждения: «после стихийной анархии и уличных волнений настанет момент организации новой власти, и тут придет наш черед, как людей государственного опыта, которые, очевидно, будут призваны к управлению страной». Однако, сам Гучков считал: «Мне кажется, господа, – заявил тогда он, – что мы ошибаемся, когда предполагаем, что какие–то одни силы выполнят революционное действие, а какие– то другие будут призваны для создания верховной власти. Я боюсь, что те, кто будут делать революцию, сами станут во главе этой революции».

Группа Гучкова предлагала осуществить чисто дворцовый переворот, который поддержат одна или две части в Питере. В частности рассматривалась возможность захвата царя с целью принуждения его к отречению. В качестве вариантов были предложены захват Николая II в Царском Селе, в Петергофе или в Ставке. Но все три варианта были сопряжены с большим риском, что в любом из этих мест царь найдет достаточное количество верных войск для подавления мятежа. В связи с этим самым верным вариантом был признан вариант с захватом царского поезда в дороге между Могилевом и Петроградом, для чего было выяснено какие воинские части находятся на этом маршруте, после чего с их личным составом была начата аккуратная работа.

Также Родзянко с большим успехом была проведена работа с братом Императора – Великим Князем Михаилом Александровичем. Благородный и романтичный Михаил легко поддавался влиянию окружающих, чем и воспользовался Родзянко пытаясь через брата повлиять на царя в требовании новых уступок и назначения себя любимого главой правительства. Кроме, того заговорщиками Михаил Александрович рассматривался в качестве возможного послушного регента при малолетнем Алексее.

Получив информацию о готовящихся на 14 февраля беспорядках, министр внутренних дел Протопопов приказал арестовать организаторов манифестации. Одновременно Император вывел столицу из подчинения генералу Рузскому и назначил отдельное управление во главе с генералом Хабаловым. Эти решения породили панику в рядах заговорщиков и они решили действовать.

Родзянко добился аудиенции у Государя и, после чтения по бумаге длиной речи о настроениях в обществе, заявил: «Ваше Величество, нужно же принять какие–либо меры. Я указываю здесь на эти меры; что же Вы хотите во время войны потрясти страну революцией?» На что получил холодный ответ: «Мои сведения совершенно противоположны, а что касается настроений Думы, то, если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как прошлый раз, она будет распущена». В ответ Родзянко заявил:«Я считаю своим долгом, Государь, высказать Вам свое убеждение, что этот доклад мой у Вас последний… Потому, что не пройдет трех недель, как вспыхнет революция».

И вот, словно по мановению волшебной палочки, 23 февраля, сразу на нескольких заводах вспыхивает забастовка. В толпе снуют какие–то темные личности и пожаром ширятся слухи: «В Питере нет хлеба», «Хлеб больше не привозят», «Грядет голод», «Запасайся мукой, православные!». Возбужденная толпа выметает все запасы продовольствия из лавок. Генерал Хабалов расклеивает по столице обращение, в котором сообщает, что хлеба в столице достаточно. Но слухи становятся все страшнее и обрастают новыми подробностями. Из толпы некие люди начинают бросать камни в полицию. Полиция не отвечает не имея приказа. А приказа все нет, все начальники заняты – идут беспрерывные совещания. Никто не хочет брать на себя ответственность.

25 февраля в арсенале никому не знакомых, но хорошо организованных личностей, камни сменяются бомбами и револьверами. Один полицейский ранен, другой убит. Войска томятся в ожидании какого–нибудь приказа, но приказа нет. Наверху идут совещания. Обсуждают вопрос – как отреагируют союзники на открытие огня по мятежникам и что скажут в цивилизованном мире о жертвах среди мирного населения? И стоит ли уже информировать Императора о беспорядках и само все рассосется? Тем временем среди солдат снуют подозрительные личности и о чем–то говорят…

Царь повелевает прекратить беспорядки. Ответственные лица в столице погружаются в новую череду совещаний. Никто не решается отдать приказ о применении силы. Многие ищут возможности покинуть совещания и улизнуть.

Ночь совещаний приносит странный результат – 26 февраля власти обращаются к руководству Думы с просьбой о посредничестве между властью и восставшими. В это же время по Петрограду расклеивается обращение Хабалова с информацией о том, что в случае продолжения беспорядков войска применят оружие. Генерал, в очередной раз, пытается обойтись полумерами, рассчитывая на то, что угрозы возымеют эффект и трудное решение о реальном применении силы в столице принимать не придется. Однако, и толпа, привыкшая за эти дни безнаказанно бродить по улицам и уже привыкающая к мысли, что это и есть революция, и войска, которые видят ужас и нерешительность командиров, уже никак не реагируют на слова. И, хотя этим днем лишь 10 тысяч солдат из 170 тысячного гарнизона перешли на сторону революции, власти по прежнему ждут, даже несмотря на усиливающуюся стихийную стрельбу в городе. Как телеграфировал Родзянко в Ставку: «На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга».

Но вот власти столицы и восставшие узнают об указе Императора о роспуске Думы и введении осадного положения в Петрограде. Растерянность власти достигает кульминации. Военный министр Беляев описывал состояние генерала Хабалова в тот день: «руки трясутся, равновесие, необходимое для Управления в такую серьезную минуту, он утратил».

Воля у власти отсутствует, приказы не поступают и, оставленные на произвол судьбы солдаты предпочитают перейти на сторону явного, по их мнению, победителя. К вечеру 27 марта на сторону восставших перешло уже 66 тысяч солдат гарнизона.

Однако, Родзянко далеко не был уверен в победе, понимая всю шаткость положения, а также то, что достаточно твердая воля вполне может склонить чашу весов на сторону власти. Поэтому, будучи по натуре осторожным политиком, он старается сохранить поле для маневра и возможного отступления. Председатель Думы шлет телеграмму: «Положение ухудшается. Надо принимать немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и Династии». Одновременно с этим, пытающаяся соблюсти приличия, но уже откровенно перешедшая на сторону мятежа, Дума, под натиском Родзянко, принимает решение о создании Временного комитета депутатов Государственной Думы. Именно одно это слово «депутатов» и показывает то, что это еще почти не мятеж против указа Императора о роспуске Думы, а, можно сказать, почти клуб или общественная организация депутатов, но, все же, не официальный орган власти.

Итак, Государственная Дума в лице ее лидеров сделала нерешительный ход. Остальные участники драмы в раздумье задержали руку над шахматной доской. Император еще в Ставке и имеет все возможности. Генералитет ждет развития событий и определения явного фаворита в этой гонке за власть, дабы сделать правильный ход. Великий Князь Михаил Александрович пытается прорваться в Ставку и бросить на чашу весов свои аргументы.

По улицам столицы с флагами бродят толпы статистов, но они мало интересуют участников Большой Игры…

* * *

ОКРЕСТНОСТИ МОГИЛЕВА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Выстрел винтовки громыхнул в тишине ночного леса. Толчок в плечо.

– Слева!

Георгий не заморачивался всякими этикетами, лязгая затвором и вскидывая винтовку для нового выстрела. Резко обернувшись в указанном направлении пытаюсь взять на прицел скользящие между деревьями фигуры. Сзади дважды громыхнул маузер. Джонсон вел огонь с правого борта.

Стреляю. Ну, что я снайпер, попадать в движущуюся цель из маузера, используя летящие через ночной лес сани? Не попал, конечно. Не знаю, попадал ли кто–нибудь из нас, но мне казалось, что целей становилось только больше.

Слева от меня заковырсто подгонял свою клячу Тихон. Стоп, не клячу – лошадку. Вывези нас родная и я тебе куплю воз сена! Только быстрее!

Горшков стреляет и, к нашей секундной радости, одна из фигур кувыркнувшись затихла. Однако, это лишь разозлило остальных наших преследователей.

Мои два выстрела уходят в молоко. Попал ли Джонсон не знаю, но судя по возгласу, вероятно, попал.

– Гони! Гони, родная! – Кричал Тихон, хлестая лошадь вожжами. – Господь меня наказует за жадность мою! Вывези, Рыжуха, век не забуду!

Как он, вероятно, сейчас в душе костерит нас на чем свет стоит! И отдельно, наверняка, перепадает Джонсону, который так красноречиво его соблазнял на эту поездку.

Когда я впервые спросил хозяина огорода, которому мы свалились буквально на голову, о возможности срочно выехать в Могилев, тот лишь удивленно переспросил:

– Ночью? В лес?

Меня очень подмывало добавить фразу – «В багажнике?», но я добавил лишь окончание этого известного анекдота:

– Плохая примета?

Тихон, как оказалось, так зовут нашего собеседника, лишь хмыкнул:

– Шутник, ты барин…

– Что ж так?

– Дык, кто ж ночью зимой едет в лес? Тем более – волки. Вона их сколько за войну расплодилось. Стрелять–то некому, а в бесхозном лесу в лихолетье волк завсегда хозяин.

– Ну, так и нас несколько человек при оружии. Разве не проедем?

Тихон покачал головой.

– Ох, барин, не ведаешь ты, о чем просишь…

В разговор вмешался Джонсон.

– Разрешите, я с ним переговорю.

Дальше мы минут пятнадцать наблюдали сцену торга. Торговались ожесточенно. Николай Николаевич пару раз даже спросил крестьянина:

– Ты часом не еврей?

Но, торг был окончен и, весьма довольный Тихон пошел запрягать в сани лошадь, а в стороне, крайне раздраженный Джонсон, бурчал что–то себе под нос.

Горшков погрузил в сани винтовку и пару пистолетов «Маузер К-96». Через четверть часа мы выехали в сторону Могилева, оставив двух членов экипажа «Муромца» охранять и ремонтировать аэроплан.

И вот теперь мы неслись по этому лесу. Лунный свет заливал округу мертвенным светом. Черные деревья и мечущиеся между ними темные фигуры с горящими глазами создавали воистину фантасмагорическую картину. Наши выстрелы давали результат, но процент попаданий говорил о том, что мы круто попали. Не факт, что нам элементарно хватит патронов.

– Гони, Рыжуха! Ах ты…

Крик возницы слился с выстрелом из винтовки и в этот момент сани заваливаются набок. Лечу куда–то в сторону и, приложившись об что–то твердое, теряю сознание…

* * *

ТЕЛЕГРАММА ГЕНЕРАЛА БЕЛЯЕВА ГЕНЕРАЛУ АЛЕКСЕЕВУ 27 ФЕВРАЛЯ 1917 Г. N198

Принята 27.02. в 19 ч. 35 м.

Совет Министров признал необходимым объявить Петроград на осадном положении. Ввиду проявленной генералом Хабаловым растерянности, назначил в помощь ему генерала Занкевича, так как генерал Чебыкин отсутствует. 198. Беляев.

* * *

ОКРЕСТНОСТИ МОГИЛЕВА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Грохот винтовочных выстрелов вытолкнул меня из забытья холодной лавиной упавшего с еловых веток снега. Звук выстрелов из множества винтовок слился с волчьим воем, смешался с ним и погнал его дальше в лес. Уцелевшие волки стремглав неслись в глубину леса подгоняемые пулями наших неожиданных спасителей.

Пока мы выбирались из под перевернувшихся саней, десяток солдат вели методичный огонь по волчьей стае и тем самым, нужно признать, спасли наши жизни от страшной смерти в волчьих зубах.

Выбравшись на утоптанный тракт и, убедившись, что непосредственная опасность миновала, я повернулся к командиру столь неожиданно появившегося отряда.

– Кто вы, наши спасители?

Офицер с погонами штабс–капитана цепко скользнул взглядом по нашей компании задержавшись на мгновение на подполковничьих погонах Горшкова, и, поняв что я тут главный, вытянувшись по стойке смирно отдал честь и представился:

– Штабс–капитан Мостовский, сто тридцать третий Симферопольский полк. С кем имею честь?

– Я, генерал–адъютант Великий Князь Михаил Александрович.

Мостовский вытянувшись, как на параде, попытался официально доложиться:

– Ваше Императорское Высочество, специальная группа…

– Отставить, штабс–капитан. Мы не на плацу. Хочу выразить вам благодарность от своего имени и от имени моих спутников. Право, если бы не столь счастливое появление вашего отряда, то не встретить бы нам завтрашний рассвет.

Крепко жму руку Мостовского. Тот явно польщен, хотя и пытается скрыть это под маской видавшего виды служаки. После чего он обменивается рукопожатиями с Джонсоном и Горшковым.

Беру инициативу в свои руки.

– Итак, откуда и куда вы, так удачно для нас, направлялись?

Мостовский несколько напрягся, но затем видимо на что–то решившись, ответил:

– В Могилев. В Ставку Верховного Главнокомандующего.

– Вот так презабавный случай! Мы направляемся туда же. Но, признаться, я полагал, что вы движетесь из Могилева на звуки выстрелов. Если не секрет, что вы делаете в лесу в столь поздний час?

Штабс–капитан, пока я это все говорил, цепко оглядывал окружающие кусты, словно ожидая там увидеть засаду или группу захвата.

– Мы, Ваше Императорское Высочество, пытаемся попасть в расположение Ставки, в обход возможных неприятностей. Простите, Ваше Императорское Высочество, но мы опасные спутники и я не уверен, что ваше присутствие остановит моих преследователей от атаки. Тем более что вы без формы.

Лязг затвора винтовки в руках Георгия подсказал, что словам Мостовского поверил не только я один.

– Любопытно. Однако, кто же вас пытается перехватить, если не секрет?

– Извините, Ваше Императорское Высочество, но я не могу ответить на этот вопрос. Это не моя тайна. Могу лишь сказать, что от этого, видимо, зависит судьба России.

Я с удивлением смотрел на Мостовского. Вот так. Судьба России. Не больше и не меньше! Хотя лицо штабс–капитана и не допускала мысли о том, что он шутит или рисуется, но вот так, два человека, у каждого из которых есть некая секретная миссия в Ставку, просто так сталкиваются в ночном заснеженном лесу? И один из них спасает жизнь другого? Что это – каприз судьбы или ничего не значащий случай? Но события последних суток, полных жутких происшествий и чудесных спасений, жестко доказывали мне, что случайности вокруг меня в этом времени происходят крайне редко.

– Как ваше имя–отчество, господин Мостовский?

– Александр Петрович, к вашим услугам.

– Так вот, Александр Петрович, хочу предложить вам совместный вояж в Могилев.

– Но…

– Нет, нет, Александр Петрович, не возражайте. В крайнем случае у меня появится возможность вернуть вам долг и спасти в свою очередь вашу жизнь. Не лишайте меня такой возможности, прошу вас!

Мостовский на мгновение кинул взгляд в сторону своих бойцов и кивнул.

– Хорошо, Ваше Императорское Высочество. Я согласен.

* * *

ИЗ РАЗГОВОРА ПО ПРЯМОМУ ПРОВОДУ ГЕНЕРАЛА АЛЕКСЕЕВА С НАЧАЛЬНИКОМ ШТАБА СЕВЕРНОГО ФРОНТА ГЕНЕРАЛОМ ДАНИЛОВЫМ.

27 февраля (12 марта) 1917 года.

– Ссылаюсь на телеграмму главкосеву [Главнокомандующему Северным фронтом – авт] военного министра от сегодняшнего числа N197. Государь Император повелел: генерал–адъютанта Иванова назначить главнокомандующим Петроградским военным округом. В его распоряжение с возможной поспешностью отправить от войск Северного фронта в Петроград два кавалерийских полка из самых прочных, надежных, одну пулеметную команду Кольта для георгиевского баталиона, который едет из Ставки. Нужно назначить прочных генералов, так как, повидимому, генерал Хабалов растерялся. […] Такой же силы наряд последует от Западного фронта, о чем иду говорить с генералом Квецинским. Минута грозная и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего. До свидания. Алексеев.

* * *

ОКРЕСТНОСТИ МОГИЛЕВА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Пока мы беседовали солдаты Мостовского поставили на дорогу сани. За санями билась в конвульсиях Рыжуха Тихона. Тот причитал и гладил свою лошадку, а один из солдат что–то горячо втолковывал крестьянину. В конце концов Тихон кивнул и, погладив лошадь в последний раз, отвернулся. Раздался выстрел и все затихло.

Я повернулся к Джонсону и тихо спросил:

– Николай Николаевич, вы при себе имеете деньги заплатить Тихону за лошадь и сани? Я потом отдам.

Тот с удивлением посмотрел на меня и, кивнув, пошел общаться с крестьянином. Через пять минут заметно повеселевший Тихон, при помощи солдат, прятал в лесу сани.