Текст книги "Любимец полка (СИ)"

Автор книги: Владимир Москалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

   Он обрадовался, как ребенок, которому подарили, наконец, долгожданную игрушку и со всех ног побежал за нашим парашютом под номером 9.

   Ах, Венька, Венька, мальчик ты мой дорогой, неужто тогда, в эту страшную минуту, твое шестое чувство не подсказало тебе, что обратно ты уже не вернешься... И не ёкнуло тревожно твое сердце, и не передалась через дальнее расстояние тревога твоей матери в этот день...

   ... Вначале неторопливо, потом стремительно, словно истосковавшись по своей стихии и желая как можно скорее очутиться один на один с врагом в грозном небе войны, парами побежали «Лавочкины» по взлетной полосе, оторвались от нее и взмыли вверх. В боевом развороте набирая высоту, все шестеро взяли курс на Данциг.

   Мы долго еще наблюдали с места стоянки самолетов, как «Лавочкины», ревя моторами, уходят все дальше и, честно говоря, откровенно завидовали нашим друзьям. Каждый хотел быть на их месте и именно сегодня внести свой личный вклад в дело окончательного разгрома фашистской Германии. Кто знает, будет ли еще такое же задание?

   Скоро они скрылись из виду, и мы, проводив их глазами, стали потихоньку расходиться.

   Прошло, наверное, с полчаса. В столовой, куда мы отправились обедать, было шумно. Одни гадали, скоро ли вернутся ребята, другие фантазировали по поводу окончания войны, третьи уже видели себя в небе над горящим рейхстагом, четвертые мечтали о доме и строили планы личной жизни, рассуждая об этом – кто споря, кто соглашаясь – в кругу товарищей...

   И вдруг в столовую, будто ураган, ворвался один их техников и громко закричал:

   – «Седьмой» заходит поперек старта!

   Вмиг наступила такая тишина, словно здесь никого не было. Считанные секунды потребовались нам, чтобы сообразить, что возвращаться тем, кто улетел, было еще рано, и если один из них внезапно вернулся, да еще и заходит на посадку поперек "Т" – значит, что-то случилось.

   И все мы как один, побросав ложки и вилки, бросились вон из столовой и бегом помчались на взлетную полосу.

   Самолет тем временем, с ревом проскочив над летным полем на высоте 100 метров, умчался за лес, потом сделал крутой вираж на 270 градусов – и вот он в створе посадочных знаков. Надо убирать газ! Чего же он медлит, ведь сейчас проскочит "Т", да еще на такой скорости! Так и есть! На высоте метров 10-15 «Лавочкин» промчался над нами и снова взмыл вверх.

   – Это же 12-й! Иван Штепенко, Венькин ведомый! – крикнул я.

   – А где же сам Венька? – спросил кто-то. – Уж не сбит ли?

   – А остальные? Их тоже, по-твоему, посбивали? – повернулся к нему другой летчик.

   – Неужто у них там бой был?

   – Не похоже, самолет у Штепенко вроде цел.

   – Вроде – не вроде, а надо лететь туда. Подбитый «Лавочкин» так рванет – соседнего завалит!

   – Штепенко вернулся, значит, что-то с командиром. Если был бой, он бы не оставил ведущего, скорее бы сам погиб вместе с ним, они ведь с Венькой друзья. Иван друга не бросит, все знают...

   Вопросы и догадки сыпались одни за другими, но никто толком ничего не мог объяснить. Все с тревогой смотрели то на горизонт, где вот-вот вновь появится самолет Штепенко, то в сторону КП, откуда должна взвиться в небо ракета, по сигналу которой эскадрилья немедленно поднималась в воздух.

   Однако ракеты не было. Вместо этого командир полка Егоров, сопровождаемый тянущимися за «Газиком» клубами пыли, примчался на поле и, выпрыгнув из машины, направился к нам. Мы все напряженно ждали. Одно его слово – и мы тотчас побежим к самолетам.

   Егоров широко махнул рукой:

   – Немцев нет и в помине! С земли доложили: никто не видел никакого боя; так что всем оставаться на местах.

   – Но где же остальные, товарищ майор? -забеспокоились летчики. – Где еще пятеро?

   – Им приказано лететь молча, чтобы не раскрывать себя. Пехота сообщила, что видела четыре самолета, ушедшие в сторону Данцига, – уже тише стал объяснять Егоров.

   – А еще два?..

   Вопрос повис в воздухе. Майор вздохнул, напряженно поглядел в небо. Со стороны четвертого разворота послышался гул мотора.

   – Из них вернулся, не выполнив задания, один лейтенант Штепенко, борт 12. Рация молчит – он не отвечает. Сейчас сядет, и все выяснится.

   Мы дружно повернули головы туда, куда смотрел командир полка, и уставились на самолет, стремительно несущийся на нас.

   – Почему не выпускает шасси? Что он делает, ненормальный! – воскликнул майор и от души выругался. – Чего ж он не сбрасывает газ?! Газ! Газ! Газ! – кричал он в небо, будто бы Штепенко мог его услышать.

   Но летчик, как и в первый раз не сбавляя оборотов мотора, на огромной скорости и недопустимо низкой высоте в какие-нибудь 2-3 метра, кажется, и не думал садиться. «Лавочкин» с оглушительным ревом вновь промчался мимо посадочных знаков и, едва промелькнуло под его голубым брюхом "Т", свечой взмыл в небо.

   На миг онемев, как завороженные, следили мы за самолетом и, затаив дыхание, всем полком провожали его глазами, не понимая, почему летчик никак не может приземлиться. Но мы догадывались, что всего несколько минут назад он был свидетелем чего-то такого, что необычайно взволновало его, потрясло, взвинтило до предела нервы.

   Что же случилось? Каждый задавал себе этот вопрос и, не находя ответа, мучительно ждал, когда Иван Штепенко приземлится.

   Наконец «12-й» снова показался из-за леса на высоте около ста метров. Мы уже приготовились к тому, что летчик, как и прежде не сбавляя газа, пронесется над нами, но он неожиданно выпустил шасси. Грубая ошибка: это надо было делать раньше. Не забыл бы про щиток! Нет, выпустил, теперь не пролетит. И тут же над аэродромом воцарилась мертвая тишина. Это означало, что летчик полностью убрал газ. Но было все же слишком высоко, да и скорость никак не гасла. Перелетит, подумали мы, сейчас даст газ и снова уйдет на круг...

   Но он не ушел. Он всегда хорошо садился, не изменил себе и на этот раз, правда, метров на десять перелетел "Т". Самолет приземлился на «три точки» и побежал по земле. Мы тотчас помчались за ним, горя нетерпением услышать рассказ Штепенко и не давая ему при этом даже зарулить на стоянку.

   Но он и сам выключил мотор в конце пробега. Кажется, на руление у него не было больше сил. Уж не ранен ли? Впрочем, фонарь кабины он все-таки откинул и теперь сидел молча, тупо уставившись в одну точку перед собой. Потом повернул голову, увидел бегущих к нему людей и впереди всех командира полка в «газике», и вылез из кабины.

   Егоров на ходу выпрыгнул из машины и побежал к самолету. Штепенко уже стоял на земле – с трясущимися руками, без кровинки в лице.

   – Что случилось? – широко шагая, подошел к нему Егоров. – Почему один? Где Заботин?..

   Вместо ответа Венькин ведомый опустил голову и стянул с головы шлемофон.

   – Где Заботин?! – вцепился в его гимнастерку на груди комполка.

   В это время мы все подбежали и тесным кольцом окружили их.

   – Венька погиб... – выдохнул Штепенко и поднял голову, устремив невидящий взгляд на нас. В глазах его стояли слезы.

   – Как?.. Что произошло? – стараясь взять себя в руки, проговорил Егоров. – Рассказывайте все по порядку, лейтенант.

   И вот какой страшный рассказ мы услышали.

   – Мы шли парами, друг за другом, на две пятьсот (2500 м), – взволнованно заговорил Штепенко, – и тут я заметил, что командир начал отставать. Я тоже «прибрал» газ, чтобы не вырваться вперед. Только я хотел спросить его, что это означает, как вдруг его самолет стал вздрагивать... все чаще и сильнее! Я сразу же решил, что у него какая-то неисправность, и уже хотел спросить, что случилось... И вдруг хвост «Девятки» стал разваливаться на части... прямо на моих глазах! Тут я понял – флаттер!*

  * Флаттером в авиации называется совпадение вибраций мотора и хвостового оперения, происходящее в результате разбалансировки рулей управления. Причин тому может быть несколько: это и повреждение конструкции самолета, и люфт в узлах подвески рулей или в шарнирах системы управления, или в креплении балансиров. Первым признаком флаттера является подергивание ручки или педалей, переходящее в биение. Вибрации быстро нарастают и приводят к разрушению.

   Услышав это страшное слово, мы вздрогнули и переглянулись. Флаттера боялись все. Такое случается чрезвычайно редко – один случай на тысячу, может, на десять тысяч. В этот момент, почувствовав, что самолет начинает трясти как в лихорадке, летчик должен убрать газ и увеличить угол атаки крыла для быстрого уменьшения скорости полета.

   Видимо, Венька и сделал это, но было уже поздно...

   Штепенко, все больше и больше волнуясь, продолжал рассказ:

   – И как он мог сразу этого не заметить – ума не приложу. Я хотел сказать ему, чтобы сбрасывал газ и шел на вынужденную, но тут стабилизатор у самолета оторвало, он кувыркнулся в воздухе и стал беспорядочно падать. Теперь надо было прыгать, это единственное, что оставалось. Слава богу, позволяла высота. Я стал кружить над ним и увидел, как Венька открыл фонарь кабины и вывалился из самолета. Хорошо, что он выключил двигатель, иначе винтом его разнесло бы в клочья... Я подумал, что самое страшное уже позади: внизу было поле, рядом заросли кустарника. Сейчас он раскроет парашют и благополучно приземлится, а потом мы заберем его отсюда. Но я ошибался... Я продолжал кружить над ним, быстро снижаясь, но он падал все же быстрее меня. На высоте примерно в тысячу метров он дернул кольцо. Я видел, как купол выскочил из ранца и вытащил за собой стропы... Но парашют не раскрывался! В воздухе над Венькой издевательски болталась длинная колбаса. Это был купол! И он не наполнялся!!! Увидев это, Венька стал дико кричать. Я видел его перекошенный рот и испуганное лицо, устремленное в небо, туда, где предательски стоял над ним свечой нераскрывшийся купол! Я сразу понял: стропы перевязаны! Их держала шелковая нить...

   Едва он произнес эти слова, как старшина Панков, который тоже прибежал сюда, стал потихоньку пятиться к ангарам. К самолету тем временем торопились все остальные, и в этой суматохе старшина исчез незаметно. Об этом мы догадались много позже, когда ничего нельзя уже было поделать, а сейчас нам было не до этого. Потрясенные, молча, мы застыли.

   А старшина тем временем уже незаметно подходил к дому, где жили парашютоукладчицы...

   Лейтенант продолжал:

   – Но как мне было сказать ему об этом, и чем я мог помочь тогда?.. А до земли было уже пятьсот метров... Венька больше не кричал. Он догадался, почему не раскрывается парашют. Я видел, как он торопливо стал подтягивать стропы... он хотел добраться до этой нитки и перегрызть ее зубами... Но это было тяжело. Мешало большое сопротивление воздуха. Да и времени уже не оставалось...

   Иван замолчал. Молчали и мы. И по тому, как он сглотнул слюну и часто задышал, глядя перед собой в землю, мы поняли, каких усилий стоило ему рассказывать о трагической гибели командира, которую он видел собственными глазами.

   – Он упал в кустарник, совсем близко от поля, – глухо продолжил Штепенко. – Я видел его тело и этот нераскрывшийся купол... Он накрыл его как саваном.

   Опустив головы, мы сняли пилотки, фуражки, шлемофоны. С полминуты стояла гробовая тишина, никто не двигался. Все хмуро глядели в землю и думали об этой нелепой, трагической смерти.

   – Значит, – нарушил тишину комполка, – ты считаешь, что всему виной красная нитка?

   – Думаю, ничего другого и быть не может, – ответил Штепенко.

   Егоров потемнел лицом:

   – Получается, что, вопреки инструкции, парашютоукладчица работала одна?!..

   И повернулся к нам. Но что мы могли ответить ему, если и сами ничего не понимали. У всех перед глазами стоял наш Венька, ведь только что, каких-нибудь полчаса назад мы видели его веселого, живого. Невозможно было поверить в то, что его больше нет с нами, хотя за долгие годы войны мы потеряли немало однополчан, с которыми только что шутили, сидели за одним столом, спали на койках, стоящих рядом...

   Комполка немедленно принял решение:

   – Туда полетят Орлов и Штепенко на двух По-2. В кабине первого – Орлов. Второй поведете вы, лейтенант, – он повернулся к Штепенко, – вдвоем вам удастся посадить... вашего командира в заднюю кабину.

   Через несколько минут зам командира по воздушно-стрелковой службе и Венькин ведомый на двухместных По-2 поднялись в воздух и на малой высоте скрылись за лесом. Их сопровождал истребитель.

   Никто не уходил с аэродрома, ни один из летчиков не покинул место стоянки «Лавочкиных». В ожидании возвращения Орлова и Штепенко мы негромко переговаривались, курили, тяжело вздыхали, снова курили, молчали и ждали, глядя на горизонт... И каждый из нас представлял себе, как где-то там, далеко, на заросшей кустарником поляне боевые друзья осторожно поднимают Веньку с чужой земли и бережно усаживают в заднюю кабину учебного По-2, на котором он совершит последний свой, уже посмертный полет...

   Они вернулись через полтора часа и подрулили к штабу РП, расположенному на краю аэродрома. К ним уже бежали санитары с носилками. Егоров подошел к своему заму.

   – Ну? Что?..

   – Так и есть, – ответил Орлов, – стропы были перевязаны ниткой.

   Он ждал этого ответа и был к нему готов.

   – Номер парашюта?

   – Девятый.

   – Панков, кто укладывал девятый парашют?

   Тот знал, что сейчас ему зададут этот вопрос и тотчас негромко ответил:

   – Зинаида...

   – Арестовать суку! – взорвался комполка. – Под арест, немедленно! Лично с паскудой беседовать буду! Панков!

   – Я, товарищ майор.

   – Почему стропы девятого парашюта были связаны шелковой ниткой?

   Старшина виновато развел руками:

   – Не могу знать, товарищ майор...

   – Выходит, девчонка работала одна?

   – Одна... – кивнул Панков.

   – Почему? Я вас спрашиваю, черт возьми, кто позволил вам нарушить инструкцию?! Где была в это время ее напарница?

   Панков молчал. У него затряслись губы. Он хотел что-то сказать, но бросил взгляд на Егорова и вмиг осекся, побледнев и втянув голову в плечи. Слова застряли в горле: комполка направил на него дуло пистолета.

   – Убью, гад! – прошипел Егоров с перекошенным в злобе лицом и поднес пистолет ко лбу Панкова: – Отвечай, старшина, где была эта гадюка во время укладки парашюта? Не ответишь – пулю в лоб всажу! Такого летчика погубили! Героя! Ну!!!

   – Она... она... с ней сделалось плохо... она в санчасть пошла, – залепетал Панков, в страхе глядя то на комполка, то на дуло пистолета у своей переносицы. – Там могут подтвердить... ей запретили работать.

   – Что с ней такое было?

   – По-женски это...

   – Яснее!

   – В положении она...

   – У, стервы! – выругался Егоров и сплюнул. Потом зло, как на фашиста, посмотрел на Панкова. – Если врешь – застрелю, сволочь! Лучше бы тебе тогда самому повеситься. Развел тут проституток, мать твою!..

   Убрал пистолет в кобуру, отошел, потом оглянулся.

   – Вот подожди, мои бойцы узнают, они твою суку на части разорвут! Куда? – крикнул он, заметив, как Панков поворачивается, чтобы уйти. – Я тебя отпускал? Стоять на месте и ждать! Ни шагу отсюда! Сам будешь смотреть на дело рук своих!

   И в это время послышался заунывный бабий вой.

   Егоров отошел, а рядом со старшиной, с левой руки, неожиданно возникла фигура замполита. Не глядя на Панкова, он вполголоса заговорил:

   – Вот что, Панков, чтобы этой твоей... сей же миг след простыл! Понял? Сейчас летчики в трансе, но после похорон вернутся и растерзают эту мерзавку. И, между прочим, будут правы, даже комполка не сможет ничего поделать. Убирай ее куда хочешь, но чтобы она исчезла отсюда навсегда. Все уяснил?

   Панков молча кивнул, обрадовавшись, что неожиданно нашел союзника в лице замполита, но не стал говорить о том, что приказание это запоздало. Он успел принять необходимые меры – Зиночка была уже далеко отсюда.

   Никто из нас тогда не обратил внимания на эту сцену, продолжавшуюся всего несколько секунд. Я видел этот их тихий сговор, но не мог и представить себе, о чем шла у них речь. И кто бы мог подумать, что пройдет совсем немного времени и командир полка прикажет хранить этот случай в тайне, боясь, что дело дойдет до генерала Осипенко, который тут же учинит следствие, в результате чего полетят с плеч погоны. Мысль эту, вероятно, подсказал ему замполит.

   Оставив Панкова, Егоров подошел к нам. К этому времени все уже сбежались сюда. Не было ни одного человека во всей аэродромной службе, кто не был бы сейчас здесь, не говоря уже о летчиках, в том числе и тех, которые только что вернулись с боевого задания. Всеобщая любовь к лейтенанту Заботину, огромное горе, постигшее всех в связи с потерей этого замечательного человека, заставили людей прийти сюда, чтобы в последний раз посмотреть на нашего Веньку, уже Героя Советского Союза, уронить слезу рядом с его бездыханным телом и попрощаться с ним.

   Веньку осторожно вытащили из кабины второго пилота и уложили на носилки. Мы, летчики, обступили его со всех сторон и, безмолвно понурив головы, глядели на него. Руки его были сложены на груди, но никто не видел ладоней из-за черных перчаток, которые мы с ним нашли в ночном Грауденце. Уж не заговоренные ли они были, или и в самом деле их пропитали ядом, от которого Веньке в полете сделалось дурно и он не смог вовремя отреагировать на возникший флаттер? Кто сможет нынче ответить на этот вопрос? Только они сами либо их бывший хозяин. Их попробовали снять с него, но ничего не получилось: мешали переломанные кисти рук; за острые кости, как за жало гарпуна, не выпускающего свою жертву, цеплялась кожа перчаток. Видя это, Егоров махнул рукой:

   – Оставьте.

   Руки положили на место.

   Глаза Венькины были закрыты, но каждый и без того знал, что в них осталось последнее «прости» и «прощай», которые он посылал всем живым на этой грешной земле, а на его губах, как ни странно, застыла легкая виноватая улыбка. Видимо, в те считанные секунды, что еще оставались ему до удара о землю, он подумал о друзьях, о девушках, о родной стороне и о матери с отцом, которым он еще живыми губами успел сказать последнее «прощайте». Его лицо было все испещрено кровяными крапинами, будто кто направил на него струю из пульверизатора, заправленного алой краской, а глаза, когда его нашли на опушке леса, глядели в небо, словно он не хотел прощаться с ним, потому что оно всегда было для него мечтой его детства. И оно приняло его к себе, раскрыло объятия, он вдохнул его пьянящий аромат и поклялся, что будет верен ему до конца. Небо в ответ на это, в свою очередь, уверило его в вечной дружбе, обещая оберегать его жизнь. Но разве могло оно знать тогда, когда оба они скрепили свой нерушимый союз крепким дружеским рукопожатием, что навсегда потеряет своего смелого и верного рыцаря, которого погубит еще на земле рука человека? И вот теперь он, лежа неподвижно рядом с кустом полыхавшей молодой зеленью черемухи, в последний раз уже мертвыми, застывшими глазами глядел на своего верного друга и прощался с ним. А оно, его небо, в безутешной скорби глядя на него, не знало, как ему выразить свою печаль, как сделать так, чтобы все увидели его безмерное горе. И оно сделало невозможное для него, своего друга, который отдал ему жизнь. Оно с отчаянной мольбой обратилось ко всем ветрам, гуляющим высоко, в его безбрежных просторах, и они, выполняя его просьбу, пригнали невесть откуда взявшиеся тучи, которые пролились дождем на улыбающееся Венькино лицо. Правда, случилось это уже здесь, на аэродроме, когда Венькины глаза были уже закрыты.

   Так они простились навсегда. Он с ним – там, на поляне, лежа без движения на земле, а оно с ним – здесь, на аэродроме, у самолета. И этот короткий, никем не ожидаемый, внезапно пролившийся дождь был не чем иным, как слезами, которыми провожал Веньку в последний путь его самый близкий друг – голубое небо.

   Веньку похоронили в этот же день на краю аэродрома. Почва была песчаной, кустарник и сосны стояли кругом, но другого, лучшего места не нашлось, и мы вырыли ему могилу здесь. Работать пришлось долго: песок без конца осыпался и для того, чтобы получилась яма, приходилось копать еще и еще, делая могилу все шире.

   Наконец огромных размеров яма была вырыта. Мы в последний раз окружили гроб и простились с Венькой. На его лице так и осталась виноватая улыбка, точно он извинялся за то, что ушел из жизни, не простившись с нами, а на его руках чернели все те же немецкие перчатки. Видимо, новый хозяин настолько им полюбился, что они не захотели оставлять его и пожелали лечь в могилу вместе с ним. Они сделали свое дело, им незачем было больше жить.

   Заколотив крышку, мы опустили гроб и стали засыпать его песком. Уже начинало темнеть, когда мы закончили свою печальную работу. Потом постояли с минуту над свежей Венькиной могилой с воткнутым в нее старым пропеллером.

   Тишину прорезал треск автоматных очередей и сухие пистолетные выстрелы. И тут, едва мы повернули назад, один из нас внезапно остановился и, расстегнув кобуру, вытащил ТТ.

   – А теперь, братцы, пойдем и расстреляем ту тварь, что укладывала Венькин парашют! Василий, за мной, отомстим за твоего друга, за нашего Веньку! Она ж, падаль, мизинца на его руке не стоит!

   Я с готовностью вытащил пистолет, моему примеру последовали другие. Преисполненные злобы, мы готовы были тотчас же вершить праведный суд, забыв в своем гневе о том, что с нами находится комполка. Нас пригвоздил к месту громкий голос Егорова:

   – Отставить! Запрещаю самовольничать! Капитан, уберите свой ТТ, незачем устраивать самосуд. Наказанием виновных займутся соответствующие органы.

   Мишка, который приглашал меня совершить справедливую месть, резко остановился:

   – А вы уверены, что до них дойдет этот случай?

   – Я напишу куда следует.

   – Вот как! Может, вы сами пошлете рапорт Осипенко о том, чтобы он самолично сорвал ваши погоны, потому что в вашем полку летчики умирают еще на земле, не успев подняться в воздух?

   – Капитан Зеленкин, вы забываетесь!

   – Нет, майор, я уж выскажу все, что думаю. Говорите, напишете куда следует? А Венькиной матери вы тоже напишете потом, что ее сын погиб смертью храбрых в неравном бою? Молчите, потому что так и будет. Ну, а совесть, майор, что будет грызть нас всех до конца дней наших? Как быть с этим? Как смотреть его матери в глаза, коли доведется ее повстречать? Рассказать ей, как поругали убийцу ее сына, а потом погладили по головке и отпустили восвояси?

   Мы все глухо зароптали, сознавая правоту слов капитана и последующую низость собственного поведения, если мы тотчас не накажем виновницу смерти Веньки.

   – Кто следующий, майор? – весь во власти гнева продолжал Мишка Зеленкин. – Кого теперь ожидает Венькина участь, кто на очереди прыгать со связанными стропами?! Быть может, ты сам? Об этом ты подумал?

   Егоров побагровел:

   – Капитан Зеленкин, что за тон вы себе позволяете! Под арест захотели за нарушение субординации?

   Лицо у Мишки вспыхнуло, и он, не убирая пистолета, медленно двинулся на Егорова. Тот побледнел, сделал шаг назад и положил руку на кобуру своего ТТ.

   – Меня? Под арест?! – весь затрясся Зеленкин, буравя комполка карими глазами. – Меня, боевого летчика, сбившего двадцать шесть вражеских самолетов, Героя Советского Союза, прошедшего с боями от Волги до Вислы – меня под арест?!.. Ну, майор!..

   Егоров понял, что перегнул палку. Он был один, с капитаном были мы все. Одному ему с нами не справиться. Стоило нам написать Осипенко – и за дело возьмется военный трибунал, который сразу же найдет виновных. Полетят не только погоны, но и головы. Необходимо было немедленно уладить конфликт. И он принял верное решение, иначе не был бы командиром, и мы перестали бы его уважать.

   – Довольно, капитан, – уже мягче проговорил комполка, – ни к чему трепать друг другу нервы, они и так у нас у всех на взводе. Ты вспылил, я тоже, забудем об этом. – Он обвел нас глазами: – Понимаю, как вам больно, ребята мои, но и мне нелегко, поверьте. Потерять такого парня!.. А ведь это могло случиться с любым из нас, с тобой, Москалев, ведь должен был лететь ты... Все слышали, как я обещал Панкову разобраться с этой сукой после похорон? Вот и отлично, а теперь идем туда! Я свое слово сдержу, а завтра же напишу. Эта девка ответит за смерть нашего товарища!

   Только мы тронулись с места, как увидели – навстречу нам со стороны АХО бежит Панков. Подбежав, он остановился перед командиром полка и, приложив руку к пилотке, взволнованно доложил:

  – Товарищ майор, парашютоукладчица исчезла.

  – Какая парашютоукладчица?

  – Та самая...

  – Как исчезла? – метнулся к нему майор и сгреб в охапку, вцепившись руками в гимнастерку. – Куда?

  – Не могу знать, – залепетал Панков. – Все обшарили – нигде нет. Почуяла, может...

  – Сам куда-нибудь спрятал, гнида! – накинулся на него капитан. – Вину за собой чуешь!

  – Да куда же я ее спрячу? – попытался оправдаться Панков. – Иголка, что ли?

  – Ну, командир, – капитан снова вперил немигающий взгляд в майора, – что теперь скажете?

  – Искать стерву! – рявкнул Егоров. – Найдите где хотите, живую или мертвую, и доставьте ко мне!

   Повторять это приказание нам не надо было, и мы со всех ног бросились к зданию АХЧ. Но, как и следовало ожидать, сколько мы ни искали, как ни угрожали всем подряд за молчание и укрывательство, так никого и не нашли и ничего не добились.

   Зиночка как в воду канула.

   ***

   И никогда, вероятно, так никто бы и не узнал истинной подоплеки случившегося или, проще говоря, не нашел бы первого звена в цепи трагических случайностей, приведших Веньку к смерти, если бы совсем недавно в День Победы мне не довелось встретить на Красной площади в Москве пожилую женщину с маленькой девочкой. Грудь этой участницы войны была в орденах и медалях. Она никого не искала и не подходила ни к одной из групп ветеранов, которые собирались здесь. Она просто стояла и молча смотрела на двух стариков в синей военной форме, которые не обращали на нее никакого внимания. В руках они держали голубые фуражки, на плечах у них – голубые погоны. На груди у первого сияли две Звезды Героя Советского Союза, у второго – одна; а уж сколько прочих наград – о том надо писать отдельно.

   Я подошел к этой женщине, поздоровался и спросил, почему она не подходит к этим двум старикам, ведь на ней такой же синий костюм, как и на них. Она долго молчала, пристально разглядывая меня и мои ордена, а потом вдруг залилась слезами. Я не стал утешать ее, в такой день не принято, я просто терпеливо ждал, когда она заговорит со мной и расскажет о том, что вызвало ее слезы.

   И она заговорила. Ее зовут Тамара, во время войны она была парашютоукладчицей в 263-м истребительном полку, которым командовал майор Егоров. Тут она, должно быть что-то заподозрив по моему удивленному лицу, с любопытством поглядела на меня:

   – Вы ведь тоже летчик?

   – Тоже, – ответил я.

   – Где же воевали? – снова спросила она.

   – Везде. Я всю войну прошел.

   – А в каком полку?

   – В 263-м, которым командовал майор Егоров.

   Она схватилась руками за грудь; губы ее затряслись, из глаз снова покатились слезы.

   – Ой!.. – только и смогла сказать она на выдохе и полезла в карман за платком.

   Она пытливо вглядывалась в мое лицо, ища, видимо, в нем знакомые черты, стараясь узнать меня, но у нее ничего не получалось. Она никак не могла меня вспомнить потому, наверное, что мы редко с нею виделись.

   – А фамилия ваша как? – дрожащим голосом спросила она.

   – Москалев.

   Она замерла на мгновение, потом брови ее быстро поползли кверху.

   – Василий?!.. – вскинула она руки к лицу, закрывая ладонями и рот, и нос одновременно. – А меня?.. Меня не помнишь? – внезапно перешла она на «ты». – Танцевали вместе под патефон... Тамара я... та, что должна была укладывать Венечкин парашют...

   И тут ее прорвало потоком слез.

   Я смотрел на нее и молчал, думая о своем, вспоминая тот день 20 марта 1945 года, когда мы всем полком хоронили Веньку.

   Мимо нас проходили люди, смотрели в нашу сторону, видели, что плачет старенькая уже женщина, ветеран войны, и, сочувственно кивая головами, шли дальше. Никто ничего не говорил, все только горестно вздыхали. Сегодня был такой день. Сегодня можно было плакать, не вызывая этим удивления у окружающих. Нужно было! В этот день ветераны в который уже раз прощались с погибшими.

   – Ну вот, – неожиданно проговорила Тамара, шмыгая носом и утирая платком глаза, – вот и дождалась я. Значит, сегодня мой день... а дальше... – Помолчав, она с грустью закончила: – дальше – вечность.

   – Какой же он твой? – в общем не очень-то дружелюбно отозвался я. – Или забыла, как угробили вы Веньку?

   Она молчала, опустив голову и тяжело вздохнув.

   – А где же эта шкура, твоя напарница Зиночка, которая забыла перерезать нитку? – продолжал я хмуро глядеть на нее.

   – Не знаю, я ее больше никогда не видела, – ответила она, – а послушай лучше, как все было. И поверь, что я больше полвека носила этот груз, не зная, как сбросить с себя эту тяжесть... И вот теперь этот день настал.

   И она рассказала, как Панков заставлял ее сожительствовать с ним, как избивал, грозился написать Осипенко о том, что у них в полку служит дочь репрессированного полковника, про которого ходили слухи, что он германский шпион, и как эта дочь тайком продолжает дело своего отца. Что ей оставалось? Только подчиниться ему во всем, ибо даже при малейшем подозрении ее немедленно сослали бы в лагерь, и это в лучшем случае... От него она и сделала аборт в конце войны. По этой же причине Зиночка частенько укладывала парашют одна, но никогда при этом не забывала разрезать красную нитку у основания купола. Что с ней случилось в этот раз – одному богу известно.

   Она замолчала. Потом достала из бокового кармана пиджака карандаш, извлекла оттуда же помятый листок бумаги, записала что-то на нем и протянула мне:

   – Позвони, Василий, если решишь, что простил меня... А я теперь избавилась от груза, и ничто мне не мешает уже... – внезапно добавила она.

   И повернулась, собираясь уходить. Внучка взяла ее за руку. Так они медленно и пошли прочь.

   Неожиданно она остановилась и оглянулась.

   Я все еще стоял на месте, глядя им вслед с таким видом, будто потерял что-то важное и не знаю, где искать.

   – А Панкова-то расстреляли, слышал, может быть?

   – Да ну! – не поверил я своим ушам. – Кто же и за что?

   – Свои же, – неловко улыбнулась она и добавила немного погодя: – Значит, было за что.

   Это были последние слова, которые я от нее услышал. Когда я позвонил ей через месяц, внучка ответила мне, что бабушка умерла сразу же после Дня Победы. Я назвал ей себя и спросил, не велела ли бабушка что-нибудь мне передать.