Текст книги "Любимец полка (СИ)"

Автор книги: Владимир Москалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

   Посвящается Василию Федоровичу Москалеву, моему отцу, ибо этот рассказ-быль о нем самом и ведется от его лица.

   *****

   Мартовское утро последнего года войны было безоблачным. Не морозило, и над лесом, точно безмолвная стража окружающим аэродром, показалось солнце. Вскоре оно, описав привычную дугу на небосводе и коснувшись макушек гладкоствольных белокурых берез и стройных шершавых рыжекорых сосен, должно было скрыться за ними.

   На дощатом полу самой длинной комнаты в здании АХЧ (административно-хозяйственная часть) молоденькие парашютоукладчицы привычно и сноровисто выполняли свою повседневную работу: перебирали новые парашюты и те, срок действия которых, согласно паспорту, закончился. Собственно, делать это можно было и на свежем воздухе: под Бромбергом (Быгдощ) весна наступает рано, к тому же зимой морозы не лютовали и снега было немного, поэтому он быстро сошел; вместо него землю устилал негустой еще, молодой травяной ковер. Но с запада временами налетал задира-ветер, который путал стропы и трепал купол, порою шутки ради забираясь в него, надувая и вырывая из рук.

   Столов было два, и на каждом работало по две девушки. Впрочем, так только говорили – «столы», на самом же деле парашюты раскладывали на длинной парусиновой дорожке, расстеленной на полу и прочно закрепленной с обоих концов. Операцию выполняли двое. Одна расправляла купол и перебирала стропы во избежание их перехлеста между собой. Другая, сидя верхом на ранце, внимательно следила за тем, чтобы каждая группа строп соответствовала своей лямке. Постепенно подтягивая все стропы, она равномерно укладывала их на спинку ранца, продевая крючком в специальные петли из тугой резины.

   В этот день парашютов было два: Љ9 и Љ15. В сущности, каждой паре требовалось всего полчаса (иной раз и меньше), но девушки торопились: старшина Панков, начальник АСО (аэродромная служба обеспечения), приказал им как можно скорее закончить работу. Командир полка предупредил, что вскоре ожидается вылет звена самолетов, два из которых не укомплектованы парашютами.

   Зиночка работала одна на «девятом». Ее подруги, встряхивая стропы и укладывая их ровными линиями на стол, изредка бросали на нее сочувственные взгляды. Одна из них, с длинной черной косой вокруг затылка, видя, как Зиночка торопливо накладывает у основания купола «конверт» на «конверт» (место, куда крепится стропа), не выдержала:

   – Ох, и достается тебе, Зинуля, и ведь не в первый уже раз. Ты бы хоть сказала Тамарке, совесть-то у нее есть?

   – Хм, нашла у кого совесть спрашивать, – поддержала ее русокосая напарница, стоя на коленях и держа в руках пучки строп. – Там, где она сейчас, дела поважнее: от такого кобеля, как Панков, разве откажешься?

   Черноволосая, что укладывала стропы в ранец, сплюнула:

   – Вот паразит! Скоро «полтинник», а все туда же – к молоденьким под юбку заглянуть норовит. Не потащит, небось, в постель Федотовну, нашу повариху, а ведь та, поди, его ровесница. Или ей больше, Шур?

   Шура, ее напарница, снова фыркнула:

   – Больше, меньше – какая разница? Там какой обхват рук-то нужен! Да если мы вдвоем обнимем, и то не коснемся друг друга. Михалыч говорил, парашютов не хватает. А я ему: «Михалыч, а ты у Федотовны нижнее белье позаимствуй – вот тебе и парашют!»

   Они расхохотались. Зиночка, глядя на них, не утерпела и прыснула со смеху. Потом она уселась на ранец и приготовилась подтягивать стропы.

   Помолчали. Вспомнили начатую тему.

   – Да я бы с таким не то что в постель, – горячо заговорила Аня, набивая последние «карманы» (так назывались петли, куда крючком втягивали стропы), – я бы с ним на одном поле... Жирный, лоснистый и вечно табачищем разит... Вот Венечка – другое дело.

   – Ой, да что ты, – подняла на нее глаза Зиночка, – а может, у них с Панковым любовь?

   – Чего? – скривила губы Шура. – Любовь? О чем ты говоришь, Зинуль? Да он только на грудь ее взглянет – и уж весь поплыл. Любовь... А сейчас они что, объясняются, по-твоему?

   – Да нет, Панков сказал, Тамарка в санчасть пошла, тошнить ее что-то стало. Думаешь, почему я одна?

   – Доигралась... – ехидно протянула Аня. – То-то я гляжу, ее на солененькое тянет.

   – Да ты что, думаешь, правда? – Шура подхватила аккуратно собранные у основания купола «конверты» и уложила их на упакованный ряд строп. – Как же! Голову на отсечение – она сейчас под этим боровом.

   – И где же это они?.. – уставилась на нее Зиночка.

   – Как «где»? У нас, конечно, там сейчас никого.

   – Вот дура!

   – А то нет? Будто бы ночи мало! Эх, комполка не знает, – процедила Шура сквозь зубы. – Война идет, немца гоним, бить его надо скорее, а они тут...

   То, о чем говорили девчата, было правдой. Начальник АСО давно уже «дышал неровно» к пышногрудой Тамаре. Нынче выдался случай ее угостить немецким шнапсом: не каждый день девчата уходили на переукладку парашютов. Девушка вначале не соглашалась, ссылаясь на то, что ее напарнице трудно будет одной, но Панков успокоил ее, сказав, что подруги помогут. И Тамара согласилась. Не могла иначе: в чем-то зависима была от Панкова. По его совету она пошла в медчасть и пожаловалась на плохое самочувствие. Неудивительно: она и в самом деле была на втором месяце беременности. Ей предписали пока никуда не выходить, сидеть у себя. Едва она вошла в комнату, как сию же минуту появился Панков. Подмигнув ей и скосив глаза на куртку, из кармана которой зазывающее выглядывало горлышко бутылки, он закрыл за собой дверь...

   – Твой-то как, Зин? – полюбопытствовала Аня. – Пишет?

   Она имела в виду танкиста, которого Зиночка любила, чего и не скрывала. Совсем недавно он был у Бреслау, не так далеко от нее. Именно в этом районе войска Первого Украинского фронта месяц назад завершили окружение 40-тысячной группировки немецких войск, и в течение этого месяца Зиночка не получила от любимого ни одного письма.

   Она вздохнула, пожала плечами и опустила голову.

   – Может, разлюбил? – продолжала ехидно допытываться Аня. – Девчата-то там, поди, тоже есть. А танкисты ребята бравые, своего не упустят. Тем более, бабы сейчас податливые: война скоро кончится, до Берлина рукой подать. А тут еще весна, щепка на щепку... а?

   Шурка махнула не нее рукой:

   – Будет тебе молоть... ну мало ли что? Знаешь, какие у них там бои сейчас? Ему, может, и присесть-то некогда, где уж тут писать. Танкисты наши победным маршем идут; скоро, я слышала, будут в самой Германии.

   Она была недалека от истины. Войска 1-го Украинского фронта уже вели ожесточенные бои близ города Оппельн.

   – Да шучу я, – миролюбиво улыбнулась Аня. – Напишет, не волнуйся, куда денется, любит ведь. Вот только почта что-то к нам давненько не наведывалась, сама уж недели три жду вестей из дома. Как там готовятся встречать свою героическую дочь, дошедшую победным маршем в составе 263-го истребительного полка 8-го авиационного корпуса 4-й воздушной армии – до самого логова Гитлера! А, девки, звучит?

   И она гордо выпятила грудь, на которой красовалась медаль «За освобождение Варшавы».

   Неожиданно взгляд ее остановился на Зиночке, которая в это время начала подтаскивать к себе купол. Видно было, каких ей это стоило усилий, да к тому же стропы, как нарочно, стали расползаться в стороны, едва натяжение ослабевало. Здесь требовалась помощь второй укладчицы, которая, собрав все стропы в пучок, не давала бы им рассыпаться по столу, а заодно и подтягивала бы другой рукой купол.

   – Перевяжи ниткой, чего мучаешься? – посоветовала Аня. – Так же легче будет. Уж сколько раз так делали.

   Действительно, если парашютоукладчица работала одна*, она перевязывала стропы у основания купола красной шелковой ниткой, чтобы они не расползались и равномерно укладывались в «карманы», не образуя «бород». Нитка эта довольно крепкая, можно только перерезать. Уложив все стропы в ранец и дойдя до купола, ее сразу же перерезàли. Не сделать этого – значило обречь летчика на смерть.

  * Это было строго-настрого запрещено инструкцией, которая по тем или иным причинам временами нарушалась.

   Зиночка взяла отрезок шелковой нитки и направилась к куполу – туда, где заканчивались стропы.

   – Не вяжи, Зинка, – предостерегла ее Шура, вмиг нахмурившись. – Упаси бог – забудешь! Сейчас мы тебе поможем.

   – Да как же это я забуду? – удивленно вскинула на нее глаза Зиночка. – Разве можно?

   – Как, как, да очень просто! – поддержала подругу Аня. – Было же такое, доводили до нас... В штрафбат девку отправили, там ее и убили свои, узнав, за что попала.

   – Не забуду, – твердо пообещала Зиночка и быстро перехватила стропы красной шелковой ниткой. После этого работа заспорилась, и крючок для укладки строп в «карманы» проворно замелькал у нее в руках.

   Она дошла уже до основания купола, взяла в руки ножницы и посмотрела на девчат. Те как раз только что закончили свою работу. Осталось вставить в люверсы три чеки и застегнуть на пару кнопок клапан, закрывающий вытяжной трос.

   Одной чеку не вставить. Шура помогла подруге, надавив руками и коленями на сложенный купол, и все три чеки одна за другой послушно легли в гнезда.

   Парашют был готов. И только они обе собрались было помочь подруге, как в зал вбежала взбудораженная девчонка в пилотке и пронзительно закричала:

   – Девочки, почта!!!

   Этого «магического» слова ждали как бога. Оно было священно, согревало сердца, заставляя забывать об ужасах войны и переноситься мыслями туда, где были родные и близкие – родители, дети и возлюбленные. Вестей издалека ждали долго и мучительно. У одних они вызывали улыбку, других заставляли мрачнеть; одни радовались, другие плакали навзрыд...

   И, едва прозвучало долгожданное слово «почта!», которой и в самом деле давно уже не было, как девчата, бросив все свои дела, помчались к почтовому грузовику. Он стоял в полусотне шагов, облепленный со всех сторон летчиками, техниками и остальным персоналом.

   Этот день для всех троих выдался счастливым. Каждая получила письмо и отошла с ним в сторону, чтобы без помехи прочитать. Шура, довольная, улыбалась; значит, там, откуда ей писали, было все в порядке. Аня тоже выглядела веселой; надо думать, ее с нетерпением ждали домой, о чем и сообщали.

  ... Зиночка впилась глазами в пожелтевший, измятый лист бумаги и затряслась над ним, задрожала как осиновый лист. Он прыгал в ее руках, и она не видела строчек, потому что глаза заволокло слезами. Неведомый солдат, должно быть, приятель ее возлюбленного писал, что Федор полюбил другую девушку. Она дочь хозяйки, у которой они квартировали перед очередным марш-броском. Они условились сыграть свадьбу, как только кончится война. Ночь они провели вместе, а утром танкист пообещал новой возлюбленной, что напишет красной краской на танке ее имя. И на этом танке он проедет через ворота Берлина. Так что забудь, подруга, юности сладкие мечты, жизнь переменчива. Этими словами заканчивалось письмо. Там было приписано еще что-то, но Зиночка этого уже не видела. Ей показалось в ту минуту, что все вокруг нее рушится, становится с ног на голову. Они были знакомы давно, еще со школьной скамьи, тогда же полюбили друг друга и дали клятву остаться верными этой любви. А когда началась война, он, уже курсант, почти выпускник танкового училища, пообещал ей, что дойдет до Берлина и напишет на рейхстаге ее имя. И тут же разбросало их в разных направлениях, кого куда...

   – Зинаида!

   Она вздрогнула, быстро повернулась. Рядом стоял помпотех (помощник командира по технической части АО).

   – Готов парашют? – Он посмотрел в ее глаза, потом перевел взгляд на лист бумаги у нее в руках. – Что, неприятности?

   Зиночка молча кивнула в ответ и вновь скривила губы, готовая зарыдать. Сквозь слезы она уже не видела его, только расплывался какой-то неясный силуэт перед глазами.

   – От любимого?

   Она снова кивнула, всхлипнула и выдавила:

   – Теперь уже нет... у него другая...

   – Вот оно, значит, как... – протянул помпотех. – Свои точки расставила война. Что ж, бывает у молодых и такое горе. Только не вечное оно, забудется скоро, поверь. Я тоже был молодым, знаю, прошел через это.

   Неожиданно он сдвинул брови, взгляд посуровел, голос стал жестким, резким:

   – Ты вот о любимом слезы льешь, – изменил, догадываюсь. Считаешь это горем, – кривая усмешка тронула его губы. -У меня, девочка, тоже горе. Знаешь, какое оно? Хочешь, скажу? А ты уж суди потом, ровня ли твоему... Сын у меня погиб... летчик. Восемь побед имел... Сбили два месяца назад. Попал в плен. Думал, в концлагерь, а там сбежит или еще что... жив останется, одним словом... – и замолчал.

   Зиночка ждала, не понимая, почему он не договаривает. А он вдруг отвернулся, уставился вдаль на освещенную солнцем поляну за аэродромом и сжал челюсти так, что зубы заскрипели. Но не удержался, всхлипнул вначале, потом не голос, рев вырвался из горла через задрожавшие губы, которые много лет назад убаюкивали, наверное, маленького сынишку:

   – А они его пилой... Пополам!..

   Теперь два горя слились в одно. И плакали они оба. Но долго он себе не позволил, не время было, да и выплакал он, кажется, давно уж все свои отцовские слезы.

   Секунды прошли, и он, утерев рукавом замасленной гимнастерки печальные влажные глаза, напомнил:

   – Поторопись, скоро вылетают «седьмые».

   «Седьмыми» называли самолеты Ла-7.

   – Я сейчас... – заторопилась Зиночка, лихорадочно складывая письмо и пряча его в нагрудный карман гимнастерки. – Я мигом, Павел Семенович, глазом не успеете моргнуть...

   Но он уже ушел, сгорбившись, тяжело ступая кирзовыми сапогами по давно уже освободившейся от снега земле.

   Зиночка поискала глазами – никого: ни Ани, ни Шуры; где они – бог ведает. Что ж, придется самой. Ах, Тамарка, вот скотина, хоть бы пришла...

   Ждать помощи было неоткуда. Зиночка быстро вернулась в парашютный класс, склонилась над уложенными параллельными рядами стропами и начала торопливо подтягивать купол.

   Мысли ее были далеко...

   *****

   Происходило это под Бромбергом, во второй декаде марта 45-го, а еще через несколько дней наш полк оставил этот аэродром и перебазировался на другой, под Грауденцем. Здесь мы получили новое задание – вылетать группами по нескольку самолетов и бомбить вражеские суда, базирующиеся в Данциге (Гданьске), крупном военном порту немцев. Этим мы помогали войскам 2-го и 1-го Белорусских фронтов, которые уничтожали вражеские группировки в районах Данциг-Гдыня и Кольберг.

   Мы летали туда звеньями на Ла-7, этой новой, усовершенствованной конструкции Ла-5. Его максимальная скорость – 700 км/час, но мы шли на экономической (крейсерской), около 300 км/час. Предельная же скорость использовалась только в воздушных боях, когда требовалось либо догнать противника, либо уйти от него. Самолет был неплохо вооружен и, кроме того что считался истребителем, выполнял еще функцию штурмовика. Его вооружение составляли две пушки (по 180 снарядов) и пулемет; помимо этого он брал две бомбы весом 50 кг каждая.

   Но самолетов не хватало. Наша тяжелая промышленность, несмотря на героические усилия тружеников тыла, не успевала обеспечивать фронт всем необходимым: пушками, танками, самолетами, паровозами, кораблями и т.д. И нам, летчикам, приходилось даже летать вдвоем на одном борту, чередуясь – сегодня летит один, завтра другой. Такая вот невеселая картина была, поэтому мы берегли самолеты и старались по возможности, если сбили, не выбрасываться с парашютом, а сесть на «вынужденную», либо дотянуть до аэродрома.

   Конечно, такое было нечасто, и то, что мы вдвоем с Венькой Заботиным (речь о нем пойдет ниже) летали на одном самолете, можно было даже назвать единичным случаем.

   У нас с ним был борт под номером "9", парашют тоже звался «девятым».

   *****

   Был поздний вечер, что-то около 22 часов.

   Летчики один за другим отправлялись на отдых. Немцы нас теперь не очень беспокоили, понимали, видимо, что войне скоро конец. В таких условиях человек думает о спасении собственной жизни, а не о нападении, которое никому теперь было не нужно. Еще бы, ведь наши войска стояли уже у самых границ Германии! Поэтому с дисциплиной у нас обстояло уже не так строго, и редкими стали круглосуточные бдения и дежурства, а порою даже и сон в кабине самолета, как было поначалу, когда Гитлер «давил» нас и мы пятились как раки до самого Сталинграда.

   Этим вечером мой напарник Вениамин Заботин (все звали его просто Венькой) предложил мне съездить на ЗИС-3 в оставленный немцами Грауденц. Это выглядело как мысль похозяйничать в пустых домах, поискать там что-то нужное для себя. Его идея станет понятной, если учесть, что у нас не только самолетов, но и ниток с иголками не хватало, попросту даже не было.

   Кто такой Венька Заботин? Не написал бы я никогда этот рассказ, если бы не он. Всякий сказал бы, что ему совсем немного известно об этом человеке, и в то же время люди знали о нем всё. Честный, обаятельный, веселый, мягкий, простодушный до удивления – он был весь как на ладони и имел неоценимое, присущее настоящему мужчине, качество – никогда не выдавал чужих секретов, зато охотно рассказывал обо всех своих. Его любили как никого, он был душой любой компании, всегда умел развеселить тех, кто загрустил или пал духом, причем делал это так ненавязчиво и умело, что мрачный, как осенняя туча, приятель тотчас доверительно рассказывал ему о своих бедах. Венька, всегда очень внимательно слушавший собеседника, сочувственно кивал и тут же давал уйму полезных советов, из которых тот, кому они были даны, мог выбрать любой по вкусу. Беседа заканчивалась тем, что Веньку называли лучшим другом, братом, а когда и сыном. В нашей эскадрилье о нем шла слава как о своего рода исповеднике, которому всегда, не рискуя при этом стать достоянием молвы, можно «поплакаться в жилетку», который поймет и разделит с тобой горе или радость. Причем получится так, будто это у него горе, а не у тебя, а если радость, то только твоя, он лишь будет счастлив видеть улыбку на твоем лице.

   До войны он работал шофером в родном колхозе, при этом мечтал стать летчиком и всегда с завистью и огромным восхищением, граничащим с идолопоклонством, глядел в небо на пролетающие над головой самолеты. Ему говорили, что если он так помешан на авиации, то пусть поступает в аэроклуб; но тот находился в городе, до которого надо было черт знает сколько добираться, а работы в колхозе – хоть отбавляй. Поэтому председатель на все Венькины просьбы уехать отвечал категорическим отказом и убежденно говорил ему, что летчиков и без него хватает. Война в Испании давно закончилась, и их теперь с избытком, не знают даже, куда девать, поэтому его могут не принять и мечта о небе вряд ли сможет сбыться, во всяком случае в ближайшее время.

   В отчаянии Венька не находил себе места. Чем больше отговаривал его председатель, тем сильнее душа Венькина тянулась к авиации, а сам он с болью в сердце, надеждой в глазах и комом в горле как завороженный глядел на пролетающие в голубом небе краснозвездные самолеты, всякий раз останавливаясь при этом и выскакивая из кабины грузовика. Когда он, опустив голову, возвращался и вновь садился за «баранку», в его глазах стояли слезы.

   И неизвестно, удалось бы Веньке сделать свой решающий в жизни шаг или нет, если бы не началась война. Едва узнав об этом, он помчался в сельсовет с просьбой во что бы то ни стало отпустить его. Тут он услышал, как из репродуктора, висящего на столбе, тревожный голос возвестил, как и тогда, в 38-м, когда японцы перешли границу у озера Хасан:

   – Комсомол – на самолет!

   Это был его звездный час, он дождался-таки его, и он пробил! Или сейчас, или никогда! Не отпустят – убежит!

   Выслушав в очередной раз Венькину горячую просьбу, председатель на сей раз не стал возражать, только тяжело вздохнул и пожелал счастливого пути.

   Венька бегом, не чуя под собой ног, как на крыльях помчался домой. Пробежал через калитку, раскрыл дверь, ворвался, будто вихрь... да так и застыл на пороге, подумав о своих родителях, которых он оставляет. Отец еще ничего, переживет, а вот мать...

   Он был единственным сыном в семье. Вернее, остался. Его старший брат два года назад погиб в Испании, куда попросился добровольцем. Мать, получив похоронную, поседела и едва не тронулась умом от горя, одним днем постарев на двадцать лет. Отец убивался не меньше матери, особенно когда привезли тело. Целый год они лили горькие слезы, порою днями пропадая на могиле своего первенца, где мать посадила ноготки – те самые цветы, которые так любил их сыночек. А еще через некоторое время отца парализовало – отказала левая рука. Теперь он стал инвалидом, однако по мере сил помогал жене по хозяйству. А она трудилась на колхозной ферме от зари до зари, забываясь там хоть немного, не видя ежечасно, ежеминутно скамьи за столом, где их сын сидел, кровати, на которой он спал. Теперь они лелеяли последнего своего ребенка, не могли на него налюбоваться, не знали порою куда усадить, как посмотреть, что сказать. Ведь он – это все, что у них осталось, ничего и никого в целом мире нет роднее и милее его. Случись что с ним – и не станет обоих. Об этом они знали и, глядя на сына, украдкой вытирали непрошеные слезы.

   Венька тоже любил отца и мать и теперь с болью, будто иглу вонзили в сердце, подумал о том, как воспримут они это известие. Он долго крепился, кусая губы и бросая украдкой взгляды на мать, не зная, как сказать ей об этом, как не нанести еще одну рану больному сердцу. А когда посмотрел на отца, сразу понял, что тот догадался, почему, оставив работу, внезапно вернулся сын.

   Губы отца дрогнули, предательски скривились. Не сводя глаз с сына, он медленно поднялся, сделал шаг навстречу, потом другой. Венька не стал дожидаться, сам бросился к нему, и отец, одной рукой обняв его, сказал коротко:

   – Идешь, значит?

   – Иду, батя.

   Мать, сразу же догадавшись, дико вскрикнула, будто львица, на глазах у которой убивают ее детеныша, и, едва поднявшись на ноги, упала на колени и заголосила по-бабьи. Венька подошел к ней, хотел помочь подняться, но она не вставала, сразу вся сникнув.

   – Мама... – робко проговорил Венька.

   – Не пущу!!! – закричала она, обнимая его ноги. – Не пущу! – повторила она, но уже тише. Объятия ослабли, видно, слезы отняли силы.

   Он наклонился, большой и сильный, и поднял ее с пола, а она упала к нему на грудь и затряслась в рыданиях, повторяя все то же:

   – Не пущу...

   Рядом молча, опустив голову, плакал отец. Им казалось тогда, что они навсегда прощаются с сыном.

   Точно так же подумав, Венька, напустив на себя беззаботный вид, как можно спокойнее произнес:

   – Да ну что вы, в самом деле, будто хороните меня. Мам... Батя... Да вернусь я, ничего со мной не будет, ей богу, вот только немцев разобьем – и вернусь. Ведь Родина в опасности, солдаты нужны!.. Ну как вы не понимаете? Да не могу я дома в это время, когда все там!.. Как потом людям в глаза смотреть?

   Он помолчал немного, потом, не выдержав тишины, сразу, без перехода, добавил:

   – Я летать хочу, с неба гадов бить буду.

   Мать подняла заплаканные глаза, впилась ими в лицо сына.

   – Летать?..

   – Да, мама, на самолетах.

   – Господи, – запричитала она, – да что же тебе, на земле места мало?..

   – Мало, мам, я давно решил...

   – Как?.. – Она беспомощно поглядела на мужа.

   Тот только сжал зубы, кивнул в ответ на ее взгляд:

   – Ничего не поделаешь, летчик у нас с тобой вырос... Гордись, мать, таким сыном!

   Она снова упала ему на грудь и забилась в рыданиях.

   На другой день Венька уехал из деревни и поступил учиться в аэроклуб, а в 42-м под Сталинградом он сбил свой первый Ю-88. Сейчас на его счету было уже одиннадцать побед. За десять давали Звезду Героя Советского Союза, но, как правило, эта награда никогда не торопилась, и причин тому было множество. Ее удостаивались или уже посмертно, или сбив к тому времени больше двух десятков вражеских самолетов, одним словом, когда число сбитых увеличили до пятнадцати. Но это – истребители. Бомбардировщиков надо было уничтожить десять. Да и то лично и еще доказать это. В нашем полку служил летчик, имевший двадцать шесть побед, но так и не получивший Золотую Звезду. Впрочем, она все-таки нашла его, но уже к концу войны, и то только после того, как он написал письмо генералу Осипенко. Это был Миша Зеленкин, и о том, как он воевал, можно тоже долго рассказывать, но это уже другая история.

   Словом, Венькина Звезда была где-то в пути, но он не унывал и с оптимизмом говорил, что никуда она от него не денется, быть может даже, найдет его в самом Берлине. А пока она к нему добирается, он постарается округлить свой счет до пятнадцати сбитых.

   Веньку любили не только мы, летчики, но и все наши девчата. Он мог запросто подойти к любой из них и поговорить о чем угодно или словно вихрь ворваться в их компанию с шуткой, песней или анекдотом. Они все – парашютоукладчицы, поварихи, медсестры – были для него одинаковы, исключений он не делал ни для кого, а вот они по нему сохли, потому что, кажется, все были влюблены, и каждая мечтала стать для него единственной и неповторимой. Тем не менее ни одной из них не удалось завладеть его сердцем. Словом, он был всеми любим и в то же время оставался ничьим. Он любил всех сразу и никого в частности. Однажды я спросил его, почему он не выберет любую девчонку из нашей АСО и не свяжет с ней свою дальнейшую жизнь, война ведь уже подходит к концу. Да за такого парня пойдет любая – высокий, сильный, с вьющимися волосами и, как иногда говорят, с греческим профилем лица. Венька посмотрел на меня, улыбнулся и ответил тирадой, которую я запомнил на всю жизнь:

   – Знай, Вася, нет ничего дороже для человека, чем свобода и легкое, не одурманенное любовными чарами, сердце. Тем более для летчика.

   Я не стал возражать, раздумывая над его словами, а он тем временем добавил:

   – Трезво взглянув на жизнь, я вывел для себя одно нехитрое правило: ни к чему уделять внимание одной, если оно доставляет удовольствие многим.

   Я знал, что он пользуется чьими-то чужими высказываниями по этому поводу, потому что много читает. Видимо, он твердо уяснил, что слова эти в полной мере относятся к нему самому и обозначают его жизненную позицию. Что можно было ему сказать на это? Ничего, только пожать плечами в ответ.

   Таков уж он был, наш Венька – душа, радость и гордость полка.

   Много еще можно говорить о Веньке Заботине, но, полагаю, не стоит этого делать из боязни вообще никогда не закончить этот рассказ.

   Итак, однажды ночью мы с ним вошли в Грауденц, совсем недавно оставленный немцами, и, посвечивая себе карманными фонариками, принялись бродить по мрачным, пустым квартирам и искать то, что могло нам пригодиться. Много чего можно было здесь найти. Убегая, немцы забирали с собой только самое необходимое, дабы не обременять себя в дороге, поэтому на первый взгляд создавалось впечатление, будто в квартирах все еще живут люди, которые попросту ненадолго отлучились куда-то. Нам ничего не надо было из их пожитков, мы не хотели сами себе казаться грабителями, этакими мародерами. То, чем мы позволили себе поживиться, представляло собой незавидную добычу, но, тем не менее, весьма ценную для нас. Мы нашли черные и белые нитки, иголки, булавки, две книги – одна с фотографиями старинных немецких замков и городов, другая широко представляла флору Германии – и небольшой перочинный ножичек с перламутровой ручкой. Под занавес обнаружили литровую бутылку шнапса, которую, конечно же, прихватили с собой. Но что особенно привлекло Веньку – это черные лайковые перчатки, которые он обнаружил в комоде. Они очень понравились ему, наверное, потому, что пришлись впору и выглядели весьма элегантно на руках.

   – А что, пожалуй, я не откажусь от этого фрицевского подарка, – воскликнул Венька, разглядывая красивые перчатки с вышитыми на них белыми шелковыми нитками узорами.

   – Смотри, – пошутил я, – не таится ли в них смерть. Помнишь, как была отравлена Жанна д"Альбре? Сам мне читал.

   (По мнению многих, эта наваррская королева, жившая в XVI веке, была сведена в могилу своей политической соперницей Екатериной Медичи при помощи перчаток, пропитанных ядом.)

   – Ерунда, – махнул рукой Венька, – сейчас не те времена, да и Екатерины Медичи давно уже нет в живых.

   – И все-таки, на что они тебе? – не мог я не полюбопытствовать.

   Неожиданно он меня удивил:

   – Во всяком случае, теперь рычаг «газа» не покажется таким горячим.

  Нельзя было с ним не согласиться: в самом деле, рычаги управления самолетом в кабине отчего-то сильно нагревались; конечно, они не могли обжечь руку, но все же приятного было мало.

   Эта находка и положила конец нашей экскурсии. Мы решили возвращаться на аэродром – кто знает, в котором часу завтра планируется вылет.

   Утром весь полк знал, что у Веньки бог весть откуда появились эффектные черные перчатки, которые он не снимает с рук. Дошло и до девчат. Когда они гурьбой пришли полюбоваться на Венькино приобретение, он, сразу заважничав и задрав нос, торжественно объявил:

   – Отныне я буду летать только в этих перчатках и не сниму их до конца войны. В них же завалю свой следующий «мессер». Эту победу я подарю той, которая первой поцелует меня, когда я вернусь с боевого задания.

   – И когда же будет это задание, Венечка? – задорно спросила одна из девушек.

   – Сегодня! Вылет в два часа. Мы летим бомбить Данциг!

   И каково же было его удивление, перешедшее в откровенное разочарование, когда я сказал ему, что сегодня вылетать мне, а ему – в следующий раз. Наверное, он забыл об этом. Я видел его переживания по этому поводу, ведь он обещал вернуться из этого полета с победой.

   Итак, я стал готовиться к вылету, но все время чувствовал на себе ревнивый Венькин взгляд. И я понял тогда, как же хочется ему лететь вместо меня, как не терпится выполнить это задание, да еще и встретить по пути врага, которого он догнал бы и расстрелял из пушек. Мне тоже хотелось лететь, я мечтал поглядеть на Данциг, проследить за полетом своих бомб и увидеть, как тонет, объятый пламенем и расколотый пополам, транспорт врага. Но я не мог отказать Веньке, услышав его настойчивую, с оттенком мольбы в голосе, просьбу полететь вместо меня. Как он просил! Это надо было слышать. Да разве можно было ему отказать, видя его возбужденные глаза и слыша умоляющий голос? Да смог ли бы кто другой на моем месте поступить по-иному, не сделать для него то, чего он так желал? Ведь это был Венька! И он, никогда никого ни о чем не просивший, на этот раз умолял меня помочь ему, оказать услугу, в которой не посмел бы отказать ему ни один из нас. Мог ли я противиться этому? Конечно же, нет. Но если бы знал я тогда, что это будет последний его полет...