Текст книги "Двое (СИ)"

Автор книги: Владимир Москалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

   – Каждый день.

   – Когда же тебе было писать?!..

   – В электричке, в автобусе, на работе... На лавочке, ночью, при свете из окон домов.

   – Святой боже!.. Ну, а дальше?

   – Дальше? Кончилось тем, что жена стала мне изменять. Причем открыто. Начала с того, что перешла на другую работу: сутки, трое дома. Вот этими сутками она и занималась любовью со своим Парисом. А однажды привела его домой. Не успели одеться, я раньше пришел... Он – ничего так, спокойный, не стал суетиться, оправдываться, а тихо оделся и молча уставился на меня, как Гамлет на Лаэрта после смерти Полония. Я ничего ему не сказал, дал уйти, а на нее бросил лишь мимолетный взгляд. Знаешь, как она себя вела? Как Артемида, заметившая Актеона у входа в грот. Ей бы власть богини – вмиг превратила бы меня в оленя; дело было за малым, рогами я уже обзавелся. В общем, я предложил ей развестись, и она сразу согласилась... Так что, Ольга, я опять здесь, с отцом и мачехой... и все повторяется сначала.

   Генка замолчал, налил рюмку, выпил залпом, закурил и закончил:

   – Теперь я один. Совсем. И никому не нужен. Ребенок обо мне даже не вспоминает, у него теперь другой папа, ну, а они – тем более. Все старые друзья поразъехались кто куда, иные уж в мире ином. А новых не нажил. Так получилось. Начал менять любовниц, да пристанища нигде не нашел. Так и живу, будто между небом и землей. Вот уехали... приедут – и опять давай меня выживать. А куда бежать – не знаю.

   Он вновь замолчал. Молчала и Ольга. Тоже курила. Он не удивился, многие женщины курят. Чего ему соваться к ней с этим? Дело ее.

   – Ну, а как у тебя с литературой? – внезапно спросила она. – Все еще пишешь или уже бросил?

   – Не бросил. И не брошу, потому что это, пожалуй, единственное светлое, что осталось у меня в жизни, что поддерживает меня в трудную минуту, лечит, согревает... Мои герои... мои друзья, которых я люблю и которые не предадут...

   – Это хорошо, что у тебя есть в жизни идеал, – произнесла Ольга. – Не каждый может похвастать этим.

   – Так уж я устроен. Я влюблен в свою работу, и она отвечает мне взаимностью. Она одна – моя единственная и неповторимая любовь. Правда, времени всегда не хватало на нее – то одно, то другое... Писал отрывками, сценами, кусками диалогов. Но она не в обиде, она терпеливо ждала меня все эти годы... и вот дождалась. Отныне мы с ней неразлучны, и я счастлив этим. Кто-то из просветителей сказал: «В той степени, в какой человек тратит себя ради великой цели, в той же самой степени он обретает в своей работе высочайшее счастье».

   – Не Вольтер?

   – Не помню, да и не в этом дело. Все эти годы я учился, Ольга, познавал нелегкое искусство творить. Было тяжело, условий никаких. Мачеха не давала, да и сейчас не дает проходу. Она поставила себе целью во что бы то ни стало выжить меня, удалить с глаз долой. Гоняет меня по квартире, вопит, что от моей машинки у нее болит голова. Мне приходится запираться в ванной, на кухне, в спальне, снова в ванной. А потом приходит отец, и она закатывает истерики, требуя, чтобы он выбросил печатную машинку...

   – Боже мой, как ты все это терпишь!

   – Мне некуда идти, у меня нет своего угла... Но оставим это. Я возвращаюсь к своему рассказу. Ты была права тогда. Я стал читать наших и зарубежных классиков и многое понял. А еще мне удалось достать книгу «Труд писателя», и она стала у меня настольной. Я не просто читаю, а изучаю ее уже много лет. Все, что было раньше, никуда не годилось. Я выбросил эту писанину и стал работать по-другому, по-новому. У меня зреет план огромной эпопеи, но я боюсь к ней приступать, пока не найду себя. Сначала рассказы, повести, пьесы может быть, а уж потом...

   – Ты предлагал кому-нибудь свои новые сочинения?

   – Начал с Литконсультации. Отдал им три рассказа. Им не понравилось: масса ошибок. Послал еще три – та же история. Еще несколько – и вновь фиаско. В конце концов, они попросили меня не морочить им голову. Я внимательно просмотрел рецензии и вновь углубился в письма Чехова, рассказы современников и «Труд писателя». Бог знает сколько времени понадобилось, чтобы я понял свои ошибки и вновь переделал уже написанное. Но... прочел через полгода – и снова переделал. Потом я стал обивать пороги издательств. Месяцы складывались в годы. Но снова афронт, облом, выражаясь проще. Я был в пяти редакциях, и ни в одной мои рассказы не взяли. Хорошо хоть вернули, иные ставили ультиматум: «рукописи остаются у нас». Говорю: «С какой стати, я создавал их потом и кровью, каждый из рассказов – мое дитя, выращенное, выстраданное мною! Так почему я должен вам его дарить, если вы не желаете его печатать?» Они мне в ответ: «Таковы данные нам указания». Указания, представляешь?! Да это с какого же надо быть бодуна, чтобы выдумать такое!.. В общем, приходилось даже ругаться.

   Ольга часто закивала. Потом поинтересовалась:

   – Чем они мотивировали свои вердикты в отношении твоих рассказов?

   – Одни сказали, что это не их профиль, другие сослались на архаичность, третьи объявили, что это не актуально, четвертые просто возвратили, ничего не говоря, но потом добавили: «нам это не нужно». А иные вообще поставили крест на беллетристике и перешли на публицистику, документальность, историографии... Так что мне с моими рассказами хода нигде нет. Вот думаю обратиться в журналы, хотя...

   – Хотя что?

   – Гложет червь сомнения: а вдруг они плохи, не годятся для печати? Только не говорят нигде, они ведь не рецензируют, хорошо хоть возвращают. Уж я их так приглаживал, отшлифовывал! Над каждой фразой ломал голову, ухаживал за ней, лелеял, только что не целовал... Знаешь, я уже устал от этих чинуш. Кажется, ну чего им еще надо, золотыми буквами, что ли, писать, или чтобы я оказался племянником или братом какой-нибудь знаменитости?

   – Да, – невесело усмехнулась Ольга, – у знаменитости приняли бы.

   – А вдруг рукопись оказалась бы безграмотной, такой, как и у меня раньше? Язык, слово, нет образных средств... Ведь тоже вернули бы.

   – Не вернули бы.

   – Почему?

   – Потому. Знаменитость – вот и весь сказ.

   – А если он бездарь, если не «рубит», тогда как?

   – Тогда, Геночка, сделали бы как надо. На то и редакторы, за это они получают зарплату. Видел, сколько сейчас вышло книг с воспоминаниями наших кинозвезд? Счету нет. Вот ты даровитый, пишешь грамотно, учился этому, хоть и сам, а их кто учил? Да и когда им было? Написали воспоминания и отдали в редакцию, не заботясь особенно ни о слове, ни о фразеологизмах и так далее.

   – И что?

   – А то, что их там, как ты говоришь, отшлифовали, причесали и открыли зеленый семафор.

   – Да разве я против?

   – Еще бы! Во-первых, это жизнь в искусстве и, что ни говори, массовому читателю это интересно; во-вторых, это оставляет свой след в истории.

   – Это понятно, ну а как же остальные? – допытывался Генка. – Не знаменитые?

   – Как?.. – Ольга глубоко вздохнула. – Долго рассказывать. Сам должен догадаться.

   Но Генка не догадывался. И она поняла это по его молчанию.

   – Все не так просто, – сказала она, – и, в общем-то, не стоит об этом говорить... да, пожалуй, и не буду. Приведу только пример. Автор принес в издательство исторический роман. Прочли. Откровенное барахло, извини за слово. Никакого понятия ни о сочинительстве, ни об истории. Он даже не представляет себе ту эпоху, в которую залез. Так и доложили Главному. Тот резюмировал: «Вопрос решен: рукопись – на полку, придет автор, пусть забирает». Но проходит какое-то время, и Главного вызывает к себе Генеральный. «Дорогой, там у тебя рукопись лежит такого-то автора, так ты дай ей ход». Главный начал сыпать негативами, сказал, что такое «творение» подорвет престиж фирмы, а Генеральный ему в ответ: «У тебя там чем редакторы занимаются? Для чего мы их держим? Они что, не получают зарплату? Получают? Тогда пусть обрабатывают – и в печать!»

   Генка молча смотрел на Ольгу, слушал и делал выводы.

   Она снова заговорила:

   – А вот случай диаметрально противоположный. Но тут вкратце. Принес автор свой роман. Умница, блестяще знает материал, эрудирован, грамотен, пишет так, что не оторвешься, почти без замечаний. Сразу дали положительную рецензию! Так что ты думаешь? Роман не издали, потому что... автор никому не известен.

   – Как!.. – в волнении Генка весь подался вперед. – И рукопись вернули?!..

   – Представь себе. А автору объяснили причину: «извините, но читатель вас не знает».

   – Вот сволочи! – Генка в сердцах хватил ладонью по столу. – А парня-то как жалко!

   – Так он и ушел, держа под мышкой пухлую папку. На прощанье сказал: «А я так старался... Хотелось, чтобы понравилось... Я целых два года рожал его в муках...»

   Генка закипал: ноздри раздуты, пальцы бесцельно царапают скатерть, глаза не знают куда смотреть. В отчаянии опрокинул бутылку в стакан и «махнул» сто, даже не закусив.

   В глазах Ольги читалось понимание. Они были родственными душами, – он и тот безымянный автор, – и Генка живо представил себя на его месте. И такое чувство обиды охватило его, что он заскрежетал зубами. Будто бы не тот, его собрат, а он сам вышел из редакции со своим романом под мышкой – оплеванный, раздавленный, уничтоженный.

   Он молчал. Молчала и Ольга. Он глядел в пол, – весь под впечатлением от услышанного, – она – на него. На столе монотонно отстукивал время будильник, за окном давно стемнело. Молоденькие веточки на вершине березы шелестели юной листвой и, таинственно перешептываясь между собой, с любопытством заглядывали в кухню через окно, которое эти двое, что сидели один против другого, забыли задернуть шторами.

   – Но ты не думай, – прозвучал в тишине ободряющий Ольгин голос, – это скорее исключение... Да и вообще, это я об одном издательстве, про другие не скажу, не знаю.

   Он ничего не ответил, казалось, даже не слышал ее. Уставившись в одну точку, витал мыслями где-то в другом месте, но не здесь. Может быть, там, где совсем недавно умерли герои его последней повести...

   – А твои рассказы, где они? – внезапно спросила Ольга. – У тебя? Или..

   – Там... слева от телевизора, – рассеянно ответил он.

   Потом поднял голову.

   – Что, почитать хочешь? – И махнул рукой: – Да ладно, кому они нужны...

   – Зря ты так, Ген... А вдруг?..

   – Чего там вдруг... Я все понял.

   – И что же решил для себя?

   Он встал, подошел к окну, выпустил струю дыма, и она причудливым орнаментом растеклась клубящимся кругом по стеклу.

   – Буду писать дальше.

   – Зачем?

   – Это моя жизнь. Я не могу не писать.

   – Но для кого?

   – Для себя.

   – В стол?

   – Пусть так. Но когда-нибудь, после моей смерти, это прочтут и скажут: «Не зря жил человек, оставил память людям». Иначе не стоит и жить. Незачем. Пить, есть да спать – это ты называешь жизнью?

   Он загасил сигарету, порывисто обернулся. Лицо перекошено, горящий взгляд. А с губ – поток тирад одна за другой, рвущих пополам душу, бьющих в самое сердце:

   – Я не хочу тлеть никому не нужной головешкой; хочу гореть, давая людям свет и тепло, а не угар и смрад! Я должен прожить свою жизнь так, чтобы мне не было стыдно перед самим собой и людьми за то, что я жил! Я не хочу деградировать подобно многим! У меня есть цель, и одною ею я живу! Жизнь без цели приводит к деградации личности. Так сказал Карнеги, и это стало моим девизом, жизненным кредо! А помнишь, что сказал Марк Твен? «Прожить надо так, чтобы даже гробовщик оплакивал твою кончину!!»

   Ольга поднялась, сделала шаг, оказалась рядом. Совсем близко. И руки сами собой легли ему на грудь.

   – Генка, какой же ты... – она подбирала слово, бегая взглядом по его зрачкам. Подобрала: – ... славный.

   Он обнял ее за плечи. Миг – и их губы, казалось, сольются в поцелуе. Ведь так близко, ближе некуда!.. Но Генка тонко уловил: момент был не тот. Нельзя. Не время. Она тоже понимала это и молчала, не намекая на сближение ни словом, ни жестом. Медленно повернув голову, она отошла, скользнув взглядом по желтым прямоугольникам окон в доме напротив, по верхушкам деревьев, зеленеющим в свете из этих окон.

   – Почему ты не расскажешь о себе? – спросил он. – Мы ведь договорились.

   Она с улыбкой повернулась к нему:

   – Поздно уже, Генка. Мои, наверное, волнуются. Ленка спрашивает, где мама, а бабка отвечает, что она вот-вот вернется. Я оставила записку.

   – Так у тебя дочь?

   – Ей уже пять лет.

   – И муж?

   – Мы в разводе.

   Генка едва кивнул, слегка нахмурившись:

   – Понимаю. Не сложилось...

   Ее губы дрогнули, печать грусти легла на них. Помолчав, словно меняя недавнее решение, Ольга заговорила:

   – У него был другой идеал в жизни, нежели у тебя. Ты посвятил себя литературе, а он – выпивке. Каждодневной, ежечасной. Без этого себя не мыслил. Его не интересовала ни я, ни наша дочь. Если он и слышал эту фразу Карнеги, то понял ее в другом смысле. Что такое водка – ты знаешь; что такое пьяный муж, едва стоящий на ногах, тебе тоже не надо объяснять. Ежедневные скандалы, брань, мат: трех-, пяти-, семи-, девятиэтажный! Потом подозрения в неверности, слежка, рукоприкладство... начал избивать меня, затем маму...

   – А твой отец?

   – Он умер. Мы одни.

   – Прости...

   – Он стал приводить друзей, распивать с ними на кухне, и оттуда я слышала его пьяный рев. Кричал, что я шлюха, потому что всегда возвращаюсь домой поздно, и если он выследит-таки моего хахаля, то убьет нас обоих. А потом и тещу до кучи – двумя тварями станет меньше.

   Ольга замолчала, снова закурила и так же уставилась в окно, как и Генка незадолго перед этим. Она переживала, это было заметно: затяжки следовали одна за другой.

   – Его зарплаты или, вернее, того, что он от нее приносил, хватало максимум на неделю. Я зарабатывала немного; приходилось порой в прямом смысле слова класть зубы на полку. К концу каждого месяца мне нечем было кормить семью; хорошо, помогала мама. Я отказывала себе во всем, мне важно было одеть и обуть Леночку, чтобы она выглядела не хуже других и на нее не показывали пальцем. А ему было на это наплевать. Он просыпался после очередной попойки и кричал, что я не даю ему жрать, потому что у меня под юбкой прячется мой альфонс. Чашу переполнила его последняя выходка. Леночка налила себе рассола в кружку, а он вырвал у нее из рук банку с огурцами, ударил ее по лицу и закричал, чтобы она не смела трогать его лекарство, иначе он ее будет пороть ремнем...

   Она замолчала. Потом внезапно повернулась:

   – Давай выпьем, Ген?

   Генка был не против. Такой рассказ... Что же ей пришлось пережить!

   – Я подала на развод, – продолжала Ольга, тоже не закусывая. – И он ушел. В том, в чем и пришел. Больше у него ничего не было. Я напомнила ему, чтобы он впредь здесь больше не появлялся, я не открою дверь. Его вещей у меня нет, и делать ему тут нечего. Отныне мы с ним чужие. Не послушает – вызову милицию. Он начал каяться; клялся, что бросит пить, начнет новую жизнь и будет любить меня и мою дочь (заметь, не нашу, а мою!), но я была непреклонна. Слишком много историй подобного рода приходилось мне слышать, и слишком много вновь избитых и оскорбленных довелось повидать. Я не желала пополнять собою ряды этих обманутых женщин. Больше мы не виделись. Тому уже год...

   Они долго молчали, наверное, дольше, чем следовало бы. Думали каждый о своем. И оба смотрели в окно; он – в левую половину, она – в правую.

   – Куда же ты пошла после института? – нарушил молчание Генка. – Впрочем, что я спрашиваю; наверное, ведешь какую-нибудь кафедру гуманитарных наук в одном из НИИ.

   Она грустно улыбнулась, все так же глядя на мостовую под фонарем.

   – Ну, что-то вроде этого.

   Генка помолчал. Потом коснулся ее плеча:

   – Ты извини меня, Оля... Мне не стоило вызывать тебя на такой разговор. Я понимаю, как он тебе неприятен. Если бы я только знал...

   – Ну что ты, Генка, – она повернулась к нему. – Глупенький... Что тут такого? У тебя тоже жизнь не сахар, я видела, как играли желваки на скулах.

   Он тяжело вздохнул.

   Она снова положила руки ему на грудь.

   – Мне пора.

   Он схватил ее ладони и припал к ним губами. Потом прошептал, глядя ей в глаза:

   – Ольга...

   – Не надо, Гена... Я должна идти.

   Он ничего не ответил, долго смотрел в ее глаза, потом легко кивнул несколько раз, давая этим понять, что не станет удерживать ее против воли.

   – Я провожу тебя.

   Они медленно, точно в траурном шествии, направились в прихожую. У самых дверей, уже собираясь выходить, она внезапно остановилась, застыв в безмолвии. Спиной к нему. Он подумал, что должен открыть замок и протянул руку. Повернул фиксатор до упора. Потянул за ручку...

   Но она не двигалась с места, глядя на эту ручку, которую только что обнимала его ладонь.

   Генка вдыхал запах ее волос, смотрел ей в затылок, на ее руки, плечи, спину, и буря чувств, будто магма в жерле вулкана, всколыхнула его душу и тут же затопила ее всю. Он вспомнил свою жизнь, и все, что было в ней до этого дня, показалось ему незначащим, ненужным, а подлинной минутой торжества любви была именно эта минута! И никакая другая ее уже не затмит, потому что она кристально чиста, девственна, как только что выпавший снег, белее которого ничего нет на свете. И вспышкой молнии перед мысленным взором Генки пронеслось все то, что связывало их обоих еще со школьной скамьи... Он вздрогнул. Еще секунда... Сейчас она уйдет! И в душе, внутри у Генки кто-то громко и отчаянно закричал: «Навсегда!»

  Он обнял ее за плечи. Она чуть шевельнулась и замерла, слегка повернув голову, потом прильнула к его груди спиной, да так и осталась стоять, безвольно опустив руки и закрыв глаза. А он зарылся лицом в ее волосы, пахнущие розой, ландышем и еще чем-то сладким, и прошептал ей в самое ухо:

   – Останься...

   Она повернулась, выронила сумочку и прильнула к нему, обвив руками шею. Волосы их сплелись, потом – на секунду-другую – их щеки встретились и зарделись румянцем, и следом за этим жаркий поцелуй положил конец их терзаниям, мучениям их исстрадавшихся по любви и ласкам сердец...

   Ночью, положив голову ему на грудь, она сказала:

   – Знаешь, мне кажется, мы с тобой долго-долго искали друг друга и вот, наконец, нашли.

   Он ответил ей:

   – Если бы жизнь нас не обломала, мы, наверное, так никогда бы и не встретились больше.

   – Значит, так она распорядилась.

   – Одно могу сказать: все хорошо, что хорошо кончается, а у нас с тобой все только начинается.

   Улыбнувшись, она обняла его:

   – Говорят, что бог ни делает, все к лучшему. Правда ведь?

   – Правда, – ответил он, целуя ее.

   Утром он проснулся от тревожного ощущения, что его обманули, что ему просто приснилась эта ночь. Он открыл глаза, повернул голову, оглядел комнату... и обомлел. Ольги не было. Исчезли и ее одежда, и сумочка. Он был один.

   Значит, она ушла. Но почему? Он ей не понравился? Решила оборвать, не начиная? Быть может, что-то случилось дома, и ей позвонила мать? Но почему не разбудила, ведь могла бы! Как же так? За что? Почему? И когда?..

   Он посмотрел на часы: 9.00. Недоумевая и в тревоге, встал, сунул ноги в тапочки, открыл дверь... и тут же увидел Ольгу. Она сидела за столом и читала его рукописи.

   Генка вздохнул и, радостно улыбнувшись, припал плечом к дверному косяку. Снова захотелось жить.

   Ольга подняла голову, бойко вскочила, с улыбкой пошла к нему и, ни слова не говоря, поцеловала в губы.

   – Знаешь, я проснулась рано: не спалось, как ни крутилась. Тогда я поднялась, оделась и села читать твои труды. Тебя будить не стала, зачем? Пусть, думаю, поспит, а я тем временем посмотрю рассказы. Иди умойся, оденься, приведи себя в порядок, мы позавтракаем, а потом поговорим о твоем творчестве. А я в это время почитаю; никак не могу оторваться, уж очень душещипательная повесть.

   Генка покачал головой:

   – А я так испугался: проснулся – тебя нет...

   – Наверное, мне надо было разбудить тебя и предупредить. Ну, прости.

   И она снова поцеловала его.

   – Ты поступаешь согласно обычаю древних римлянок, – улыбнулся Генка.

   Она вопросительно подняла брови. Он пояснил:

   – По Плутарху, когда римлянки после Троянской войны сожгли корабли своих мужей, чтобы те вновь не отправились в плавание, они стали целовать их в губы, вымаливая, таким образом, у них прощение.

   Ольга резюмировала:

   – Ты вырос, Генка... Об этом даже я не знала...

   Они уселись за стол, но спиртное пить не стали, обошлись чаем с лимоном. И, сидя почти рядом, под прямым углом, неотрывно смотрели друг на друга, отвлекаясь лишь на то, чтобы мигом отыскать кусок хлеба, нож или вилку. Оба своими чистыми, открытыми взглядами напоминали малышей, впервые встретившихся в детском саду, или влюбленных подростков. И главное – ни слова за все время, будто сказать нечего, только глаза в глаза да счастливые улыбки на губах.

   Генка первым нарушил тишину:

   – Мне кажется, это происходит не с нами. И что ты – вовсе не ты. Вот-вот явится волшебник, взмахнет рукой – и нет тебя... Даже не верится, что это мы с тобой, что у меня есть такая женщина...

   – А у меня – такой мужчина. Но, вообрази, я думала о том же самом.

   – О чем?

   – Что это происходит не с нами... словно в сладком сне, который боишься потревожить.

   Больше – ни слова. Потом – за стол, где были разложены рукописи, те, что он успел отпечатать.

   – Дочитала? – безразлично спросил Генка, указывая на тот рассказ, что Ольга читала последним.

   – Да, – ответила она. – И, знаешь, скажу по правде...

   Пауза. Лицо серьезное, ни тени улыбки. У Генки упало сердце. Сейчас она станет его «разносить». Если так – то всё, он завяжет, поставит крест. Значит, он бездарь и никуда не годен. Значит, его увлечению, его мечте – конец. Вот и оставил людям память о себе...

   И он замер, будто окаменел. Взгляд – в ее безжалостные глаза. А в голове бьется одна мысль, других нет: сейчас она вынесет приговор – суровый, убийственный...

   Но Ольга вдруг заулыбалась, глаза ее потеплели; она положила руку ему на плечо и произнесла:

   – Генка, ты молодец! Я даже не ожидала.

   Его сразу отпустило. Но паралич, оставив тело, сковал язык.

   А Ольга продолжала:

   – Я читала и не могла поверить. Да у нас мэтры так не пишут! Я прочла четыре рассказа и была потрясена! Какие герои, характеры, судьбы, сколько слез!.. Фабула, композиция, язык – всё на уровне! Мне даже не к чему было придраться, хотя ты знаешь, какая я зануда. Сюжеты не только трогают душу, они рвут ее пополам! И где ты их только взял! Так переживаешь за твоих героев, за все эти коллизии, перипетии их судеб! И так летишь к концовке, стремясь поскорее узнать, чем все закончится, что дух захватывает, забываешь себя, время, место, отключаешься от всего, а когда история кончается, в глазах стоят... – она сбегала на кухню, принесла мандарин: – вот такие слезы! И постигает горькое разочарование, когда прощаешься с героями навсегда.

   Генка слушал ее и не верил своим ушам. Неужели?! Значит, он смог?.. Добился, сокрушил этого неколебимого титана, называемого творчеством, укротил этого зверя, заставил его подчиниться себе! Выходит, он победил! Ах, если бы эти слова сказал редактор... Но тут другая мысль ядовитой змейкой вкралась в сознание: а может, она просто льстит? Не хочет его обидеть? Обманывает, догадываясь, каким ударом будет для него правда?

   И он спросил, весь трепеща:

   – Твое суждение беспристрастно? Или ты намеренно говоришь мне неправду? Жалеешь меня... Не надо! Пусть лучше горькая...

   – Да нет же, Генка, поверь, я вполне объективна и оценка моя непредвзята! Я говорю правду, ты написал замечательные новеллы, я таких не читала... твой стиль не похож ни на чей. У твоих рассказов есть характерная особенность: каждый похож на повесть, а может быть, даже на маленький роман. Да и то сказать, в каждом страниц сорок, пятьдесят и даже сто!

   Генка боготворимо смотрел на нее, ничего не отвечая, а она продолжала с не меньшим пафосом:

   – Получится хорошая книга объемом страниц в четыреста-пятьсот. Есть мелкие погрешности кое-где, – подправить стилистику, разбить в иных местах «возвышенность», – но это пустяки, все исправится, без ошибок не пишет никто, даже гении. В общем, рукопись немедленно в издательство – и в печать.

   Генка невесело усмехнулся:

   – Ты рассуждаешь, как редактор.

   – Я и есть редактор.

   У него отвисла челюсть. Ну и шуточки!

   – Ты? Да ладно тебе...

   Ольга рассмеялась:

   – Я главный редактор издательства, выпускающего художественную литературу.

   Генка чуть не свалился со стула.

   – Ты что, издеваешься?

   Она погасила улыбку:

   – Напротив, я не шучу.

   Генка уставился на нее, словно видел впервые. Вот так-так! Что же это получается? Ольга – редактор?! Да еще и главный! Мог ли он подумать!.. Ну и зигзаг, какие уж тут шутки... И столько молчала... ждала, как снайпер, своей секунды... Зачем?

   – Зачем?.. – с отчаянием вырвалось у него. – Ольга... Что же ты со мной делаешь?.. Что же ты – как палач... Ведь так... сердце остановится!

   Он и в самом деле схватился руками за грудь.

   – Прости меня, Генка, – бросилась она к нему, чуть не плача. – Ведь я хотела как лучше, мечтала, чтобы... как подарок тебе... так хотелось...

   – И чуть не убила!

   – Боже, какой ты у меня эмоциональный...

   – Эмоциональный? А можно ли тут иначе? Ведь если так, то мои рассказы... они будут напечатаны! Будут! Тебе самой понравилось!

   – Да, Генка, милый, да!

   Генке хотелось ликовать, кричать от счастья, бегать по квартире и подбрасывать в воздух... что? – да все, что под руку попадется! Он вскочил с места, пинком отшвырнул стул, потом схватил его, высоко поднял и стал танцевать. Ольга, смеясь, села на диван. Повернувшись к ней, он бросил стул, в два прыжка очутился возле нее и упал на колени.

   – Сумасшедший, – ласково глядела она на него, – ты переломаешь всю мебель...

   – Мебель? Плевать! Хочешь, я разнесу в щепки этот сервант!

   – Сомневаюсь, что это вызовет бурю восторга у твоих родителей.

   – Что родители! Главное – это есть ты... моя Ольга!

   Он уткнулся лицом в ее колени и стал целовать их через колготки, а когда она обняла его за голову, схватил ее ладони и принялся осыпать их поцелуями.

   И вдруг... словно ворон пролетел над ними, каркнул сердито раз-другой, и зловещая тень от его крыльев накрыла их обоих, обдав холодом. Генку будто сковало морозом. Змея в мозгу, что раньше только покусывала, теперь впилась зубами в полушария и впрыснула в них яд. Он замер. Улыбки – как не бывало. Горячие губы в молчании остывали в двух дюймах от коленей.

   Ольга подняла ему голову, с тревогой заглянула в глаза:

   – Что с тобой? Тебе плохо? Генка!.. Да ответь же что-нибудь!

   Он ответил. И солгал. Нельзя было говорить правду, ложь была ему во спасение.

   – Так, знаешь, с сердцем что-то... Наверное, это от радости. Уже прошло.

   Она облегченно вздохнула:

   – Ты с ума сошел! Ну разве можно так, в самом деле? Нет, Генка, ты переутомился, тебе надо отдохнуть. И вообще, ты слишком близко принимаешь все к сердцу. Я понимаю, столько лет... мечта твоей жизни, и тут вдруг такое... Но так же нельзя! Так и до «скорой» недалеко.

   Он засмеялся. Но как-то печально, холодно, натужно. Открыл рот, собираясь возразить, но передумал. Она заметила.

   – Ты хотел что-то сказать?

   Он помотал головой.

   – Я же видела!

   – Тебе показалось.

   – Скажи, Генка! Это касается меня?

   Снова жест отрицания.

   – Тебя?

   – Да нет же.

   – Нас с тобой?

   Он помолчал, явно не желая отвечать. Потом спросил:

   – Скажи, а почему ты сама не пишешь? Ты же все знаешь.

   Она пожала плечами:

   – Я ведь говорила тебе, что у меня нет воображения, а без этого не бывает писателя. Мало кто пишет из тех, кто знает, как надо писать. Вспомни Анжелику и ее слова: «Все знают семь нот октавы, но только один господин Люлли может сочинять оперы». И потом: «Проявить мудрость в чужих делах куда легче, нежели в своих собственных». Это Ларошфуко или Лабрюйер. Но ты не то хотел сказать, я чувствую. Почему ты не говоришь правды?

   Молчание. Иногда оно бывает красноречивее слов. Но здесь был не тот случай, а ему будто губы смолой залепили.

   Ольга напряженно ждала.

   Наконец он бросил на нее короткий взгляд и грустно обронил:

   – Я потом тебе скажу, когда-нибудь... Только сейчас не спрашивай. У меня все перепуталось в голове... это так неожиданно...

   У нее заметно упало настроение. Увидев это, он попытался вернуть улетавший из нее оптимизм:

   – Только ты не думай, Оленька... у нас с тобой все было хорошо и даже очень. Ты такая милая, славная, такая чудесная, ты самая прекрасная на свете, только...

   И ни слова больше. Рот снова на замке. Но это «только» объяснило Ольге всё. Вот, оказывается, в чем дело! Теперь она поняла. Но поняла она также и другое: действовать надлежало ей самой, он ни за что не сделает первого шага. Какая же она глупая, зачем открылась ему!.. Ах, Генка, Генка, как все же мало я тебя знаю, а ты вот, оказывается, какой... Благородный Атос! Граф Монте-Кристо! Такой же, как герои твоих любимых книг. Ты готов даже пожертвовать собой, своей жизнью во имя чести!.. Горд, чересчур горд! Но, черт возьми, как это прекрасно! Где сейчас встретишь такого рыцаря? Кругом фальшь, ложь, лицемерие... Ах, Генка ты мой, как же я тебя люблю... а за это еще сильнее!

   Теперь она знала, что делать. Настроение вернулось к ней. Она приободрилась. Начиная с этой минуты и до... – воображение уже рисовало ей, до какой именно – инициативу берет в руки она. Он теперь не способен на решающий шаг. Будущее отныне – в ее руках.

   Она поднялась:

   – Мне пора. Мать и дочь уже волнуются. Хоть я их предупредила вчера, но ведь обещала быть утром. Скажут, мать где-то загуляла. А Ленка сейчас точно додумается позвонить, она умеет. Пойдем, проводишь меня.

   Они вышли из подъезда. На дворе чисто, тепло, свежо, все кругом в цвету: стоял май. И так же, как кипела на газонах сирень с вишней, приглашая к себе в компанию душистую черемуху, так цвела и душа у Ольги. Она уже знала, что скажет, и где. Всего несколько сот шагов было до ее подъезда, и все это время она без умолку говорила о чем-то, не держа паузы, а Генка шел рядом, слушал ее и, натянуто улыбаясь, глядел себе под ноги. Мысли его были не здесь...

   Наконец, они дошли. Остановились на площадке у парадных дверей. Повернулись друг к другу.

   – Ну, я пошла, – сказала она. – Я тебе позвоню. Как только справлюсь с делами, так и позвоню.

   – Буду ждать, – холодно ответил он.