Текст книги "Двое (СИ)"

Автор книги: Владимир Москалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

   – Да только то, что «густой» и «дремучий» – одинаковые по значению слова, а ты разделяешь их союзом, будто они разные. Дальше. «Одинокое, торчащее словно перст, дерево». Что значит – торчащее? Да еще и словно перст? Торчать может лопата в песке, клок волос на голове, а дерево обычно стоит. И растет, если живы корни. Совершенно нелепая фраза, сам-то чувствуешь?

   Генка почесал нос, подумал.

   – Знаешь, действительно, что-то не так.

   – Вот видишь, и сам понимаешь. Это все равно как если бы сказать, к примеру: «Вот стоит на асфальте, словно торчит одинокое дерево в поле, как перст, пешеход».

   Генка засмеялся.

   – Вот так же будет смеяться и редактор, читая это. Правильнее было бы: «одиноко стоящее дерево». Теперь следующее. «Горная местность». Геночка, местность бывает гористой, а не горной, а горными бывают, ну, скажем, мастер или промышленность... А это что за тарабарщина: «резко, широко обнажил зубы»? Не проще ли по-другому: «широко улыбнулся, показав ряд или блеснув рядом белых крепких зубов»? К чему ты коверкаешь язык? Хочешь делать фразу замысловатой? Но от этого она у тебя только проигрывает, во-первых, потому что ты не умеешь обращаться со словом, а во-вторых, замысловатость никому не нужна. Вообще, у тебя чересчур длинные фразы. Зачем? Это было модно во времена классицизма и романтизма, сейчас литература иная. Чем фраза проще, короче – тем она лучше. Важна суть сказанного, образная точность, а не расплывчатость и витиеватость слога, которые только утомляют читателя, заставляя его отвлекаться на всякие пустяки. Следующее. «Пырей-самоцвет». Что это – растение или камень? У тебя разницы между ними нет, поэтому получается абсурд. Дальше: «...осадили и плотным кольцом окружили крепость».

   – Ну да, – пробормотал Генка, – осадили и взяли в кольцо.

   – Геночка, осада и окружение – это одно и то же! Как же ты этого не знаешь? Пишешь серьезную вещь, а получается детский лепет. Почаще заглядывай в толковый словарь. Он у тебя есть?

   – Нет...

   – Отсюда все твои нонсенсы, то есть нелепости, бессмыслицы. Вот еще: «...начали рыть подземный ход в сторону замка, когда там уже начался голод». А теперь представь, сколько времени надо рыть этот самый ход? Наверное, никак не менее полугода, ведь им пришлось бы копать около километра, если учесть, что замок был осажден врагом. За это время люди, находящиеся в осаде, давно бы умерли, а сам замок наверняка был бы уже захвачен неприятелем. К тому же, как могли они рассчитать место выхода на поверхность? Кто информировал их о точном расстоянии? А ров с водой, который окружал замок? Об этом ты не подумал? Да они наверняка врезались бы прямо в него и все потонули под землей!

   Генка молчал, угрюмо глядя на Ольгин палец, сурово указующий на ляпы. Права! Она тысячу раз права! И в самом деле, как же это он сам не додумался? А ведь все казалось таким безусловно идеальным...

   Ольга тем временем продолжала бить тараном в уже давшую трещину стену крепости:

   – Надо было просто сообщить о том, что с незапамятных времен здесь существовал подземный ход, а уж кем он был прорыт, когда и для чего – читателю знать вовсе не обязательно, пусть сам додумывает, если ему нравится. Все это говорит о том, Гена, что твои рассказы вызовут недоверие у читателя, введут его в заблуждение. Выдумка хороша тогда, когда она конкретизирована, а не похожа на некую химеру, на несуществующий «Город солнца» Кампанеллы. Дальше. Вот ты пишешь: «Решение это моментально обсудилось на семейном совете».

   Генка приподнял брови, словно в недоумении спрашивая у неприятеля с высоты крепостной стены, как это он простым бревном рассчитывает пробить брешь в стене?

   «Неприятель» улыбнулся в ответ и нанес сокрушительный удар, от которого стена затрещала:

   – Решение – это что-то уже законченное, своего рода вердикт, и это нельзя обсудить, потому что оно уже обсуждено. Понимаешь? Дальше, здесь же: «...это моментально обсудилось...».

   Ольга долгим взглядом посмотрела на Генку. Он – на нее: как, еще что-то, и тут же?..

   – Не лучше ли было бы так, – сказала она, – «...это обсудили на...» и так далее. Видишь, как получилось: проще, ровнее и понятнее. Да и само слово «обсудилось»... Бр-р! Чем-то кислым пахнет от него, не замечаешь? Ну, в общем, ты понял. Дальше нелепости нагромождаются одна на другую в той же прогрессии. Карие глаза, а через абзац – они уже черные. Кардинал – и публика. Это что, стадион у тебя? Паства, наверное, или прихожане. А публика только в театре. Ну, и так далее, я подчеркнула. Теперь перейдем к следующему.

   Генка сложил листы первого рассказа, воткнул сверху скрепку и зашвырнул свою «нетленку» на диван. Листы жалобно прошелестели в воздухе и в беспорядке, подминая один другой, шлепнулись на красную бархатную обивку, осуждающе глядя оттуда на хозяина. А он уже склонился над вторым рассказом, строки которого, словно указка учительницы, строго и безжалостно подминал под себя Ольгин указательный палец.

   – Вот, смотри. Такая фраза: «Иногда взору старателей...» Старателями называли золотоискателей, а ты пишешь о сотрудниках милиции. Так что это слово здесь неуместно. Следующее: «...визжащая домохозяйка, заявляющая о том, что у нее украли казенные деньги». Слово «визжащая». Зачем ты его сюда вставил? Где ты вообще его выкопал? Хотел усилить эффект? Но вызвал лишь насмешку над своей безграмотностью. Визжат свиньи, ну щенки еще... И дальше. Домохозяйка – это хозяйка дома в деревне или вообще это человек, отвечающий за хозяйство, которое он ведет. Подразумевается при этом, что женщина эта не занята на производстве. Так откуда же у нее казенные деньги? Надо было просто: «женщина с сумкой в руках». И не визжала, а ахала и причитала. Просто и понятно. Улавливаешь?

   Генка поскреб затылок:

   – В целом – да... Гм, странно...

   – Что тебе странно?

   – Да то, что только после твоих объяснений все становится ясным. И сам себе удивляешься: как же это так вышло, а ведь казалось – все нормально.

   – Тебе надо учиться, Генка, учиться и много читать. Причем не просто читать, а осмысливать прочитанное, вдумываться в каждое предложение, в каждое слово. А почему оно здесь стоит, а если его заменить другим, уместнее ли будет, а как бы я сделал? А что если переставить фразы, заменить прямую речь косвенной или наоборот, попробовать изменить порядок слов или какое-то одно слово – не зазвучит ли фраза по-иному, не запоет ли соловьем, вместо того чтобы хрипеть и каркать вороной? Ведь что такое фраза? Она – как женщина, любит, чтобы ее приласкали, нарядили. И когда она становится нежной, податливой, мы сами начинаем удивляться ее красоте, которую раньше не хотели замечать. Понимаешь? У тебя несомненный дар и страсть к сочинительству, но тебе надо отбросить тяжеловесность и научиться «огранивать» фразу и слово. Знаешь, как сказал Ларошфуко: «Мало обладать выдающимися качествами, надо еще уметь ими пользоваться». Твой язык угловат, бездумен, бледен и несдержан. Ты должен научиться владеть им, подчинить его себе, заставить его слушаться тебя. А то выходит, что ты слушаешься его, и он, необразованный и дикий, диктует твоему безвольному уму и послушной руке то, что ему хочется, а не что положено.

   Генка внимательно слушал Ольгу и молча «переваривал» урок, удивляясь, сколь образованным и мудрым может стать человек, когда он учится, пусть даже еще целых пять лет после школы, а не крутит баранку, мотаясь по улицам и переулкам. Насколько же она, оказывается, выше его, как эрудированна, умна! Ларошфуко читала... А он? Он даже не слышал о таком. Что если она назовет еще кого-нибудь из «умных»? А потом спросит его, читал ли? Только бы не спросила, чтобы вконец не опозориться. И так стена давно уж рухнула, и войско неприятеля затопило улицы осажденной твердыни.

   А «неприятель» тем временем начал врываться в дома горожан, грабить их и убивать всех без разбору.

   – Вот еще. Читаю: «Они шли в болоте, пробираясь меж сосен».

   И долгий взгляд на автора. Понял ли, где ошибка? Но тот только хлопал глазами в ответ, не понимая, к чему тут можно придраться.

   – Где ты видел, чтобы сосны росли на болоте?

   Генка озадаченно выпятил нижнюю губу:

   – А какие же там растут деревья?..

   – Ну, я не знаю, какие-то растут, ольха, например. Но никак не сосна. Та любит песок, сухую почву. Тебе надо быть внимательнее и, кроме своих романов, заглядывать в энциклопедии, разные справочники, читать научные книги. Понимаешь?

   Генка снова потянул руку к затылку, что выражало его молчаливое согласие.

   – И дальше. В болоте можно лишь утонуть, но идти в нем нельзя. «По болоту» или «болотом» – вот как надо было.

   Генка чувствовал, что краснеет. Черт возьми, и как это он?.. Ну почему сам не сообразил? Неряшливость, невнимательность, спешка?..

   – Теперь повторы, – продолжал неумолимый рецензент. – Их здесь – как клопов в старом диване. Они режут глаз, заставляя вырываться негодованию. Вот абзац, в нем десять строк. И шесть раз повторяется «был», «было», «были»! А вот два абзаца, всего восемнадцать строк. И целых десять раз здесь встречается слово «судно»! Ну, честное слово, прямо выворачивает наизнанку! Самому не противно? Ведь есть другие слова, например, корабль, ковчег... местоимения, наконец! Они, кстати, у тебя точно горох рассыпаны, по десятку в каждой фразе. Это досадно и просто невозможно читать!..

   Ольга передохнула и перевернула очередной лист. И вновь беспощадный палец ткнул в одну из строк.

   – Вот еще: «...чья-то фигура, видимо, женская; она что-то крикнула, но тут же снова была увлечена в подъезд чьей-то неумолимой рукой».

   – Ну, и что? – робко спросил Генка и теперь уже со страхом стал ждать, каким огнем на этот раз противник поведет наступление.

   Ольга сказала:

   – Фигура не может кричать, она, по сути, лишена голоса, ей присущи только движения. Ну, а дальше сплошной ералаш, в глазах даже рябит. К чему такая нелепая фраза? Не проще ли было так: «женщина громко крикнула о помощи или позвала на помощь и вновь исчезла за подъездной дверью»? Я бы добавила еще: «...втянутая вовнутрь чьей-то сильной рукой». Видишь, сколько нелепых ошибок? Все они указывают на твои существенные недостатки: явные пробелы в синтаксисе и морфологии, убогость лексики и языка, неумение владеть словом, заставлять его звучать, а не ломать предложение своей неуместностью. Вот как, например, ты скажешь про облака в небе? Представь: сейчас полдень, солнечная погода, над головой у тебя висят облака.

   – Да ну как, ну... – Генка усмехнулся, поскреб подбородок: – Гм... облака...

   – Да, да, они самые. Порази меня своим воображением, заставь увидеть их такими, какие они есть, какими видишь их ты сам!

   Генка собрался с мыслями:

   – Ну, в общем, так: «По небу плыли легкие, разбросанные, будто клочья ваты, белые облака».

   Ольга молчала. Потом усмехнулась. Генка понял: что-то не то. Но ведь это экспромт! Нельзя же так сразу, подумать надо.

   Этим щитом он и хотел отразить удар, но было уже поздно.

   Ольга ответила:

   – Будем считать, неплохо. Только почему белые? Ты ведь упомянул про вату, разве она бывает в представлении читателя какой-то иной?

   Вот черт, опять ляп! Как же она ловко умеет подловить. Посмотрим, сумеет ли сама.

   – Ну, а ты сможешь?

   – Я? – снова улыбнулась Ольга, увидев скептический Генкин взгляд. – Что ж, попробую... «Молочные хлопья облаков огромными пятнами клубились в лазурном небе. Иные кудрявились по краям, не заботясь о размытой вершине, другие были плоскими, точно блины. Своими разорванными краями они словно наглядно хотели показать, что не в силах противостоять хозяину-ветру, который сделал с ними что хотел».

   Генка раскрыл рот, а Ольга засмеялась и продолжила:

   – Но это слишком долго и утомительно, на мой взгляд, можно и короче: «Чистый лазурный небосвод пятнали своими серыми днищами, в беспорядке разбросанные по нему клочьями ваты, облака».

   Генка почувствовал свое бессилие, свою незначительность, и сразу сник. Ему бы думать над этим как минимум полчаса, а тут пять секунд – и вся картина перед глазами...

   Крепость превратилась в груду развалин.

   Ольга же и не думала упиваться своим триумфом. Для нее это был всего лишь школьный урок. Когда-то она была ученицей, а вот теперь учила сама.

   Она продолжала:

   – Ты плохо пользуешься образными средствами языка. Помнишь, мы проходили это по школьной программе? Ты игнорируешь эпитеты, гиперболы, метафоры, сравнения, забываешь о них, а между тем именно в этом кроется богатство твоего языка, умение верно и лаконично выразить свою мысль. Вот как, например, ты скажешь о сосне? Или о соснах?

   – О соснах? Ну, стройные они, как мачты... что еще... с толстой корой.

   – А цвет?

   – А-а... рыжие.

   – А метафора?

   – Метафора... Постой... свойства других предметов, кажется?

   – Верно.

   – Ага, ну, значит, так... на страже леса, может быть.

   – Их высота, кроны? – не отставала Ольга.

   – Высокие, с широкой... нет, с раскидистой игольчатой кроной.

   – Не звучит.

   – Да ты что! Как же сказать-то?

   – А вот послушай. Я бегло, экспромтом. «Темно-зеленые капители рыжекорых корабельных сосен дружно подпирали сапфировый... нет, просто голубой небосвод, так что казалось, будто облака нарочно робко спускаются пониже, чтобы поиграть с ними, цепляясь за их макушки своими рваными молочными краями».

   – Ух, ты! – восхищенно протянул Генка. – Здорово! Прямо тут же представляешь себе эти огромные стройные сосны, да еще с красной корой... Тебе бы писательницей стать, Ольга! А вот насчет капителей я не понял...

   – Это верхние части колонн, на которых покоится свод. Они всегда шире самой колонны и выполнены орнаментально, в вычурном стиле, от Готики до эпохи Просвещения.

   – Откуда ты это знаешь?

   – Я много читаю, и не только Конан Дойла со Стивенсоном.

   – Слушай, Ольга, какая же ты умная! Вот подфартит тому мужику, что женится на тебе.

   – Мужчины не любят умных женщин, запомни, Геночка, так что мое будущее пока еще в далекой серой дымке. Но ты тоже будешь гораздо умнее, если перестанешь читать только про рыцарей и пиратов, а подружишься с Паустовским и Достоевским. Подойдут также Хемингуэй, Олдридж, Фолкнер, Гюго.

   – Но романы о мушкетерах – это тоже классика, – пытался возразить Генка. – Да и Вальтер Скотт, и Жюль Верн... Разве их можно сбрасывать со счетов?

   – Можно, друг мой, эти книги для определенного возраста. Тебя должны уже интересовать другие – те, что учат, а не развлекают. Пойми, ты читаешь о мушкетерах, о пиратах, любишь приключения, гонишься за убийцей по улицам городов, мчишься по волнам за своей возлюбленной или за сокровищами, но все это только воображаемый мир, в котором люди выступают всего лишь как марионетки. Тебе надо научиться видеть живых людей, познавать их души, чаяния, стремления. В тех, кто тебя окружает, должен видеть ты своих персонажей, а не в пиратах, маркизах и графах... Вот вроде и сюжеты у тебя острые, захватывающие, а люди убогие, бесцветные, будто в дымке какой... Ты должен глубже познавать характер человека, заглядывать в его душу, вникать в смысл его речей и подоплеку поступков. В этом тебе помогут не беллетристы, которыми ты бредишь, а другие, серьезные писатели.

   – Те, о которых ты говорила?

   – Да, и прежде всего Тургенев, Пушкин, Чехов, Толстой... да Горький, наконец, хотя его мало кто любит. У этих классиков должен ты учиться, если хочешь, чтобы мечта твоя воплотилась в жизнь. Вообще, Генка, читать надо все подряд, но должно при этом и уметь делать выводы: что здесь злато, а что пустая порода, нужно это тебе или нет. Фрэнсис Бэкон сказал по этому поводу: «Есть книги, которые надо только прочитать, есть такие, которые лучше всего проглотить, и лишь немногие стоит разжевать и переварить». Я вспомнила еще Ларошфуко: «Куда полезнее изучать не книги, а людей». Это он о тех писателях, которых я упомянула... Вот так... – сказала Ольга после недолгого молчания, – такие мои пожелания тебе. И пока ты не научишься владеть языком, не суйся ни в какие редакции, толку не будет. А захочешь узнать оценку своему творчеству – обратись в литконсультацию, они укажут на твои ошибки, но помни, там скажут то же, что говорила и я. Вот, кстати, пленка у тебя кончается, выключай. Береги эту кассету и почаще слушай. Отныне твоим учителем будет она.

   Генка выключил магнитофон, подошел и обнял ее за плечи:

   – Ольга...

   – Ну?..

   – Я так тебе благодарен, ты даже вообразить не можешь... Какая ты все-таки у меня чудесная!

   – Не у тебя, Геночка. К сожалению или нет, но не у тебя.

   – А у кого? – ревниво покосился на нее Генка.

   Она озорно повела плечом:

   – Пока ни у кого. Ну все, мне пора, заболталась я с тобой, а у меня дел еще – во! – жест ладонью поверх головы, – по самую крышу.

   – Я провожу тебя! – вскинулся Генка, когда Ольга стала одеваться в прихожей.

   – Не надо, дойду сама, – махнула она рукой. – Чего тут, три дома – и пришла. Ну, пока, Генка! Удачи тебе на твоем нелегком поприще! Да открой же дверь, замок какой-то дурацкий...

   – Спасибо тебе, моя верная подруга... – растроганно проговорил Генка – растерянный, сам не свой, будто делал что-то не так. – Я никогда не забуду этого...

   – Ну что ты, – помахала она рукой уже в дверях, – какой разговор, мы же друзья.

   Он вышел на балкон и долго глядел ей вслед, гадая, оглянется ли она, прежде чем скроется из виду. Оглянулась. Посмотрела на балкон и еще раз махнула рукой.

   Они расстались, и на этот раз надолго...

   Бурной чередой промчались годы, принося все новые воспоминания как хорошие, так и плохие. И в этой повседневной суете, в рутине дней ни один из наших героев словно и не заметил, как им стукнуло уже по тридцать и у каждого осталось за плечами какое-то бремя, гнетущее душу и не спешащее уйти.

   Как сложилась дальнейшая судьба Ольги и Геннадия мы, пожалуй, так никогда и не узнали бы, если бы однажды вечером, спустя десять лет, в квартире Ардатовых не зазвонил телефон. Какая-то женщина (красавица – не описать!) нехотя поднялась с дивана, на котором сидела под торшером, уткнувшись в книгу, подошла к аппарату и взяла красную трубку. Потом устало произнесла, вперив невидящий взгляд в висящую на стене картину Шишкина «Рожь»:

   – Да.

   И вдруг!.. Куда что подевалось? Секунда – и ее стало не узнать!

   – Генка! Ты?.. Боже мой, откуда ты, где?.. Господи! Ну надо же, кто бы мог подумать! Генка... А? Кто, я? Да нет, не одна, мать в другой комнате... Что?.. Прямо сейчас? Ты с ума сошел! А-а, на даче... прямо как в прошлый раз, помнишь?.. Я тоже. Я все очень хорошо помню, словно это было только вчера... Значит, ты один? А жена?.. Я поняла. Я приду, обязательно приду, через полчаса... ты слышишь? Только соберусь, сам понимаешь, в каком виде... Всё, Генка, жди, иду!

   И она положила трубку.

   Словно мгновение, пролетели эти полчаса...

   Ольга вышла из подъезда вся цветущая, точно куст сирени весной, и сразу помолодевшая на добрый десяток, тот, что стремительно пролетел для обоих. На ней была лиловая блузка и черная, в белый цветочек, юбка; на шее – колье с подвесками в виде сердечек и бусинок; на ногах – розовые туфли; талию охватывал золотистый пояс, усыпанный блестками; в руках – черная бархатная сумочка с кармашками.

   Генка открыл дверь... и замер, уставившись на нее, не веря своим глазам. Он увидел ее еще с балкона и не без трепета подумал, что эта женщина идет к нему. Она приветливо помахала ему рукой как тогда, много лет назад, но в тот раз она уходила, сейчас возвращалась. И вот теперь его парализовало. Он даже не мог себе представить, какой она стала красавицей... А запах! Каких только цветов тут не было, как в оранжерее...

   – Ольга...

   – Генка!..

   Она вошла и сразу же, ни слова не говоря, повисла у него на шее. Он не успел даже закрыть дверь. Они не целовались, нет; они просто стояли обнявшись, как добрые старые друзья. Ее голова лежала у него на плече, а губы шептали:

   – Генка... как же я рада, что мы снова встретились.

   Так же тихо он ответил:

   – И я тоже очень рад, Оля...

   Она отстранилась, принялась разглядывать его.

   – Какой ты стал...

   – Какой же?

   – Высокий, красивый... возмужал. И, конечно, постарел. Мы все, Генка, постарели на десять лет.

   – Только не ты. – Он держал ее руки в своих и боялся отпустить. Не хотела этого и она.

   – Почему? – Ее брови выгнулись дугой. – Или я особенная?

   – Знаешь, когда я открыл дверь, мне показалось, на пороге стоит Мишель Мерсье.

   – Анжелика... Твоя любовь, еще со школы.

   – Столь дивно ты хороша. У меня даже нет слов.

   – Ну, у писателя всегда найдутся слова...

   – Их не может быть у того, кто в шоке...

   – Скажешь тоже... – заулыбалась она. Потом придвинулась к нему ближе: – Мы так и будем здесь стоять?

   И – глаза в глаза, и губы рядом, чуть движение вперед – и вот он, поцелуй!.. Но Генка только поднял ее ладони и поцеловал каждую по очереди.

   – О, ты становишься ловеласом, – рассмеялась Ольга.

   – Дон Жуан всегда начинал с этого.

   – А заканчивал?..

   И взгляд игривый, и улыбка такая же... Что ответить? Вот спросила... Но, мгновение – и он нашелся:

   – Заканчивал тем, без чего не было бы дон Жуана. Но если у него это являлось прелюдией, своего рода увертюрой к любовным утехам, то для меня это всего лишь знак внимания и уважения, которые каждый мужчина должен оказывать знакомой ему женщине, пришедшей к тому же к нему в гости.

   – Браво, Генка, – похвалила она, – весомое очко в твою пользу. Кажется, эти годы не прошли для тебя бесследно, ты стал четко и, главное, верно излагать свою мысль... Извини меня. Я думала, ты растеряешься, не зная, как ответить на мою глупость...

   – Знаешь, Ольга, – положил он конец ее смущению, – если мы сейчас не тронемся с места, то простоим с тобой вот тут, не делая ни шагу, весь вечер.

   Она согласно кивнула в ответ.

   – Тогда идем.

   – Куда? – Она даже растерялась.

   – Как куда? Конечно же на кухню! Ты что, забыла про яичницу?

   – Ой, и правда... – весело воскликнула она. – С колбасой!

   – И под сухое вино!

   Щелкнув замком двери и уже на выходе из прихожей, он внезапно остановился:

   – Слушай, Ольга, может, беленькой? За встречу...

   – Водки, что ли?

   – Да. Мы ведь уже не дети.

   Она подумала, печально улыбнулась чему-то, наверное, каким-то своим невеселым мыслям, потом решительно махнула рукой:

   – А, чего там... Завтра выходной. Только по чуть-чуть.

   – Чисто символически, по пятьдесят грамм. Ради спортивного интереса и за содружество родов войск!

   – Замётано!

   Они рассмеялись и уселись за стол. Впрочем, Генка тотчас засуетился у плиты.

   – Ну, а теперь, – сказала Ольга, когда вступительная часть закончилась, – рассказывай, Генка. Всё-всё о себе. Что с тобой было за эти годы. А потом я.

   – Знаешь, – ответил он, немного помедлив, – странно у нас получается... Я и с мужиками не так откровенен, как буду с тобой. Им я мало что рассказываю, даже друзьям, хотя, если честно, каждому из них до тебя далеко. Так вот, немногие знают подлинную историю моей жизни, да и то – так... отрывками. Не очень-то хочется вспоминать обо всем...

   – Тебе тяжело говорить? Тема не из приятных? Тогда, наверное, не надо...

   – Нет! – решительно бросил Генка, тряхнув головой. – Тебе, Ольга, как моему единственному настоящему другу, я расскажу...

   Следующий год после нашей последней встречи был для меня знаменательным: я женился. К тому времени перешел на автобазу Литейно-механического завода. Там, на этом заводе, мы и познакомились. Она работала крановщицей. Я заезжал в цеховые ворота, а она ставила мне в кузов кассеты с гильзами для вагонов. Я часто смотрел на нее снизу вверх, и при встречах мы всегда улыбались друг другу. Однажды я написал записку, где приглашал ее на свидание. Она поймала скомканный лист бумаги, прочла, засмеялась и кивнула.

   Так началась наша любовь.

   Жизнь моя с родителями в то время превратилась в настоящий ад. Я чувствовал себя узником в камере. Я был молод, мне хотелось слушать музыку, от которой мачеха в ужасе затыкала уши. У нас были постоянные размолвки по поводу просмотра телепередач, доходящие до площадной ругани. На кухне я находился под неусыпным надзором своего Цербера. Ежедневно, теряя аппетит, с отвращением слушал мачехины наставления по поводу того, что я слишком много ем мяса, а надо бы налегать на картошку, а вот салата надо есть поменьше, а хлебушка побольше. Каждый раз она садилась напротив меня и, хмуря брови, смотрела мне в рот, без конца вставляя замечания. Не бери то, а бери это, сядь сюда, а не туда, возьми другую вилку, поменьше, да не глотай, будто за тобой гонятся, а то слишком много съешь и будет пучить живот, да не клади много сахару в чай, это вредно... Почти всегда я выбегал из-за стола, оставаясь голодным. Разгладив брови, она немедленно убирала все в холодильник, а я потом украдкой доставал оттуда что-нибудь и быстро жевал, стараясь, чтобы она не увидела... В общем, я чувствовал себя человеком только тогда, когда оставался один. Едва мой ментор возвращался с работы, как я сразу исчезал, иначе она снова заведет пластинку по поводу моего морального облика, дикой музыки и так далее. Бывало, я приводил домой друзей, иногда заходили знакомые девчата. Она – ничего, смотрела на них, молчала и внимательно слушала. Снисходила порою до улыбки. Даже не подавала голоса, когда мы слушали музыку. Но потом, когда они уходили...

   Генка остановился. Пересохло во рту. Ольга воспользовалась паузой:

   – Боже, как ты жил с такой паучихой!..

   Горько усмехнувшись, рассказчик продолжал:

   – Друзей она ненавидела, считая их всех бандитами с ножами за пазухой; девчонки были все проститутками – пробу ставить негде. И начиналось выступление с докладом о правильной жизни. В ее представлении это было связано с машиной, дачей и богатыми родителями. Притом совсем не важно, что собой представляла невеста. Материальная сторона дела важнее всего, а жену в постели не обязательно разглядывать, выключи свет – и исполняй свой священный долг. «А любовь? – возражал я. – Как быть с этим? Нельзя же так, без любви». – «Дурак! – норовила она меня стукнуть согнутым пальцем в лоб. – Главное – будешь сыт, обут, одет, чего тебе еще надо?» Ее поддерживал отец: «А ты слушай, мать правильно говорит, какая еще к черту любовь! Вот у ее подруги дочь есть Наташа, ты ее знаешь, чего бы тебе не жениться на ней? Она вся в соку, не баба – кровь с молоком, есть за что подержаться, не то что те „велосипеды“, что приходили к тебе – глазу отдохнуть не на чем. Опять же – дача у них за городом, денег навалом, мать в магазине работает, сад, огород, хозяйство свое. А машина? У них же новый „Москвич“! Да ты что, совсем рехнулся, счастья своего не видишь?» – «Но я же не люблю ее, – пытался я возражать, – она необхватная, у меня руки не сойдутся за ее спиной. Не женщина – форменный баобаб! И живот у нее, будто она уже на восьмом месяце. А что будет дальше? Я не хочу жить с толстухой, мы с ней чужие и вовсе не нравимся друг другу – ни она мне, ни я ей». – «А ты ей нравишься», – вкрадчиво ввертывала мачеха. Я отвечал, что мне на это наплевать и женюсь я на той, которую полюблю, пусть даже у нее не будет ни машины, ни дачи, ни садика с курами и кабанчиком...

   Что было потом, Ольга, ты даже вообразить себе не можешь. И так изо дня в день... Брось гитару, выключи магнитофон, не смотри телевизор, не сиди на тахте, хватит жрать, пусть тебя жена кормит, перестань читать, когда с тобой разговаривают... Словом, они меня выживали. Только что не говорили открыто: «Уходи вон!»

   Неожиданно Генка замолчал и заглянул Ольге в глаза. Они были полны неподдельного интереса, и она ни разу их не отвела. Она умела внимательно слушать собеседника – редкое качество в людях. Присуще человеку прямому, доброму, с открытой душой. Генка знал об этом; взял ее пальцы, слегка пожал их. И спросил с теплотой:

   – Устала?

   – Нет, что ты, – мило улыбнулась она и накрыла другой рукой его ладонь. – Я внимательно тебя слушаю.

   – Извини, я немного зарапортовался... Зато ты теперь представляешь себе, какая у меня была жизнь и с каким восторгом я женился на девушке, которую люблю. Вернее, любил. У нее не было ничего, кроме ее самой, но меня это не трогало. Я вырвался из ада и стал жить с женой и тещей в пятиэтажном доме. Ни отца, ни мачеху на свадьбу я не позвал. Я сообщил им эту новость много дней спустя. Что тут было – не поддается никакому описанию. Какими только словами они ее не называли. В ее адрес и до этого посылались нелестные эпитеты, я ведь как-то познакомил их с нею, но то, что я услышал сейчас, переходило всякие границы. Шуму было больше, чем при битве Цезаря с Помпеем, а что касается непечатных слов, от которых бумага начнет краснеть, то, услышав их, пришли бы в ужас обитатели Бутырки и Матросской Тишины. Но я... веришь, я был на седьмом небе от счастья, что ушел от них. И мне уже было не важно, куда...

   Он снова умолк. Передохнул, выпил пива, поглядел в окно. Спустились сумерки.

   – Что же было потом, в новой семье? – спросила Ольга.

   – Сначала – идиллия, мы не могли насладиться друг другом. Да и теща глубоко прятала драконьи зубы, пока они, наконец, не дали всходы, как на поле перед Ясоном. А случилось это, когда родился ребенок. Но рассказывать об этом долго, можно до утра. Поэтому вкратце: это стал их ребенок, но не мой. Меня они вообще ни за кого не считали, я стал им не нужен. Какое там воспитание! Они и на дюйм не подпускали меня к сыну. Начались ругань, ссоры, скандалы, доходило до драки и даже до милиции. Я запил. Я не знал, что мне делать. Уходил из дому и до полуночи сидел на скамейке в обнимку с пачкой «Беломора», а потом тихонько, как вор, возвращался обратно. Они уже спали. Утром я уходил на работу, а вечером... мне не хотелось идти домой. Я часто задерживался, мы пили с ребятами вино, болтали о жизни. А дома – едва нога через порог – упрек в лицо: где шлялся, почему пьяный, откуда длинный волос на пиджаке? А тут еще теща: «Дочка, да он же к другой шастает, не видишь, что ли? То-то по вечерам уходит неведомо куда, да и с работы стал приходить позднее. А зарплату-то он всю приносит? Ты проверь, сходи! А то – ишь! На что пьет – спроси его! Нет, ты спроси, гляди, как он глаза-то прячет. Во, аж руками за голову схватился, сказать нечего, стыдно потому!..»

   – Какой кошмар! – покачала головой Ольга. – Какой ужас... И так постоянно?