Текст книги "Ужасный ребенок"

Автор книги: Владимир Митин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Лопни мои глаза

Твердым шагом молодой и очень голодный Александр Юрьевич Катов шел в гости к супругам Мериным. Он был тайно влюблен в хозяйку дома, и к тому же хозяин обещал показать новую пластинку певца Маркарони. Вообразите себе гнев и отчаяние Александра Юрьевича, когда продолжительные звонки в квартиру Мериных не возымели никакого действия.

Катов уселся на дворовой скамейке и злобно стукнул по принесенному с собой торту «Мичуринский», за два двадцать. Затем он взглянул на окна Мериных и обомлел: в квартире кто-то был. На занавесках реяли неясные зарницы, по стенам металась кошмарно увеличенная птичья тень.

«Не пожар ли?» – с вожделением думал Катов, несясь по лестнице, рисуя себе картину, как вот он, элегантный, немного обгоревший, выносит полузадохнувшуюся декольтированную Мерину к беседке...

Оказалось, что не пожар. Хозяин открыл на стук и сказал:

– А, это ты, Саша... Ну, входи, входи... Мы забыли предупредить, что звонок не работает.

Мерин больно взял гостя за руку и повел в комнату, причем по дороге Катов дважды ушибся – о стеллаж и еще обо что-то.

– Ух ты, – потирая ногу, молвил Катов, увидев свечи, жирно оплывшие на столе. – Шикарно!..

Хозяин со сдавленным стоном ринулся поймать на лету восковую сосульку, падавшую в сардины, но не поймал и разбил бокал.

– Как говорится, к счастью, – пробормотал Мерин. – У, зараза, опять каплет... Видишь ли, повинуясь велению, как говорится, прогресса, мы решили устроить вечер при свечах... Су ле туа де Пари, одним словом. Милочка! Гости пришли.

Из кухни раздалось как бы ниспадание Ниагары. Громко шлепая по полу, вошла, будучи босиком, разлохмаченная хозяйка.

– Извини, Саша, пожалуйста, – сказала она, угрожающе держа на весу мокрую тряпку. – Сейчас вытру кухню и приду.

Катову показалось, что на красивом, бледном лице хозяйки темнело большое пятно. Кроме того, супруги говорили такими голосами, будто перед этим украдкой налили друг другу по рюмке яду.

– Не таи, – взволнованно прошептал Катов. – Что случилось? И почему в коридоре тоже свечи? Веление прогресса? Ой, и на кухне! Я смотрю, у вас потек холодильник...

– Ну, так уж и потек, – кокетничала Мерина, стараясь выжать тряпку таким образом, чтобы попасть на гостевы брюки. – Так уж и потек... Идите... Идите в комнату... О, ч-черт... Это так романтично – ужинать при свечах... Жаль только, радиола испортилась, Маркарони не послушаем. Правда, хозяин? – с тихой яростью крикнула мадам. – Мойте же руки!

– Слушай, – сказал Катов, ударяясь о раковину умывальника. – Я все понимаю: романтика, туда-сюда... Но почему и в ванной темно? Признавайся, если не умеешь чинить пробки, то сейчас мы мигом, раз-раз! Ты зубы не заговаривай – Маркарони, Макарони...

– Ладно. – Хозяин зажег электрофонарь и направил белый луч прямо в глаза гостя. – Я скажу, но прежде дай честное слово, что никому ни полслова... Э-э, нет, нет! По глазам вижу, что...

– Да отведи ты свет, слышишь? Ну, лопни мои глаза, разорвись пополам моя печень, если проболтаюсь.

– Ладно, слушай. – Мерин потушил фонарь. – Подруга жизни не удосужилась заплатить за свет. Нагорело – ужас!.. А людоеды из Горэнерго отключили счетчик. Постой, постой, куда же ты? А шампанское... Шпротов тебе, змею, купили...

Он пытался задержать Катова, да впотьмах цапнул пустой воздух, а когда зажег фонарь, было уже поздно...

Гость мчался к телефону-автомату. Чувство голода, унизительно мучившее его с утра, уступало место чему-то большему, светлому. Как обычно, в первой будке трубка вырвана с цепью. Дрожа, Катов ввалился в другую и гнущимися пальцами стал поворачивать скрежетавший диск.

– Мария Азефовна! – задыхаясь, крикнул Катов. – А, чтоб тебя... Не соединяют... Мария Азе...

– Я слушаю вас, – ледяным контральто повторяла Мария Азефовна. – Говорите громче, я ничего не слышу.

Катов догадался и начал говорить в слуховую часть – крикнет и снова прижмет к уху, крикнет и оторвет с ловкостью жонглера:

– Это Катов! У меня потрясающая новость... Только – чур...

– Шу... вы... ме... бижа... – понеслось с другого конца провода—...рите же...

– Нет, вы поклянитесь!

– ...урик, как... удто... меня... наете... – Катов подольше подержал трубку рядом с ухом. – Клянусь жизнью своих детей. Никому. Тресни мои глаза...

Катов почти физически увидел эти глаза, обведенные демонической тушью, вспыхивающие, как два маяка в далекой передней, средь модных в этом сезоне кактусов.

– Хорошо. Воображаете, Мериниха забыла заплатить за свет... Хо-хо-хо! «За-бы-ла...» За два года! Ангельское терпение Горэнерго... Хозяин пьет мертвым поем... Ей-богу, не вру! Нижние подают в суд – размыло три этажа, до подвала. Жуть! И еще имеют наглость приглашать в гости... На что живут? Берет, конечно...

Отдуваясь, Саша вышел из будки. Он точно знал, что именно происходило сейчас в далекой кактусовой передней...

– Эллочка! – Мария Азефовна, туша окурки о горшки, дотрезвонилась наконец до приятельницы – Эллы Гапон. – Но, киска, мне сообщили совершенно конфиденциально. Клянись жизнью мужа. Впрочем, нет. Сейчас же поклянись здоровьем Вадима... Никому? Слушай, ты держись за что-нибудь. На всякий случай сядь. Села? Несколько минут назад Мерин отправлен в психбольницу... Бил жену смертным боем. Подъезд рухнул. Как, как... Естественно! Мерин, как заведено, горячечно пьяный, истязает мадам, идет на кухню, а эта дура забыла выключить газ. Ну он, конечно, зажигает спичку – и трах-шмах...

Элла Гапон не дослушала до конца и набрала номер Нагайкиных...

* * *

Я бежал к дому Мериных, грея на ходу руки. Полчаса тому назад мне позвонил Коля Иудушкин и, взяв с меня страшный зарок молчания, сообщил, что Мерин убил свою подругу жизни и взорвал дом, о чем я тут же проинформировал директора нашей конторы товарища Гогенмогеля.

Мне открыл сам Мерин. Весь закапанный воском, он был похож на гангстера из Лондонского музея восковых фигур.

– Беда, – сказал он. – Ситуация абсолютно изгажена. Выпустил я эту змею, Катова. Неужто и ты ему поверил?

Дотлевавшие свечи чадили, и вонь делалась нестерпимой.

– Ваня! – истошным голосом позвала жена. – Накапай же, ирод, шестнадцать капель валокордина... И свечки туши! Луна показалась...

Из разверстой консервной банки на праздничную скатерть сами собой выплывали шпроты.

– А все этот Катов, – сжимая в темноте кулаки, взвизгнул Мерин. – Мы ему падишахский стол приготовили, а он натрепал на всю Москву черт-те что... Уж откуда только ни приезжали: пожарные, милиция, еле отбились... Ухх! Ухх! Мухомор поганый! Я уж решил к дежурному по Горэнерго подскочить на такси, упасть ему в ноги с мольбой о свете, да никак шапку свою не найду...

Я ринулся к выходу.

Мерин попытался поймать меня за ноги, но я вырвался и выбежал за дверь.

– Автомат за углом направо! – крикнул вдогонку Мерин. – А две копейки ты имеешь? Если нет – на!..

И сверкающие в полумгле подъезда два сребреника несколько раз подпрыгнули и легли у моих ног. Я подобрал их и лихорадочно набрал номер Вали Брутова с целью оповестить всех, всех, всех о том, что негодяй Катов спер у Мериных ондатровую шапку...

Скромность

Проходя мимо комиссионного магазина «Музрадиофото», Марк Евгеньич безнадежно завяз в толпе, слонявшейся по тротуару.

– ТК-340, – шепнул Марку Евгеньичу незнакомец в отличной бизоньей куртке. – Совсем свежий. Не нужно?

Марк Евгеньич отпрянул, нырнул в просвет между телами, но тут же наткнулся на брюхо, усеянное большими деревянными пуговицами.

– Вертинский-Мертинский, – сказало брюхо. – Кому годится это блеяние? Вот забойный Том Джонс. Полста. Ну, берете?..

Марк Евгеньич повертел головой. Вокруг слышались бодрые или вкрадчивые голоса:

– Всего две кассеты, с идеальными пленками, две... Имею «Нэшнл»... Что вы! Полтора кило?.. Там одна плата тянет на две тяжелых...

Все это было так непонятно, что Марк Евгеньич затосковал. Странное чувство подсказывало ему, что из этой подозрительной суетни он уже никогда не выберется.

– А что у вас? – строго спросил Марка Евгеньича высокий блондин в барашковом «пирожке». – Какая у вас радиотехника?

– Приемничек, ВЭФ-12, – вконец растерялся Марк Евгеньич. – На батарейках.

– Состояние хорошее? – еще строже осведомился блондин. – Отвечайте громче! Сколько вы за него хотите?

– Я отдал за него сто девять. Но я не собираюсь его про...

– Даю вам сто, – прервал неизвестный. – А приемник что, дома? Едем! Вот такси.

Марк Евгеньич собрался сказать блондину, что никуда с ним не поедет, что он следует мимо магазина по совершенно неотложному делу. Кроме того, он отнюдь не намерен продавать что-либо неизвестному энергичному человеку, который уже усаживал его на заднее сиденье таксомотора.

– Николай Раков. Но вы можете звать меня просто Ник, – представился блондин, вытащил руку Марка Евгеньича, которую тот прятал в кармане, и сжал с такой силой, что Марк Евгеньич сморщился, но заставил себя улыбнуться и сказать:

– Марк Евгеньич.

– Как? – переспросил Раков, обнимая Марка Евгеньича за плечи. – Говорите громче!

– Хилинский, – бледнея от негодования, но приятно улыбаясь, крикнул бедняга. – Ма-рк Ев-гень-е-вич!

«Авантюрист, выскочка, – думал Марк Евгеньич, исподтишка изучая стершийся профиль Ракова. – Но, однако, как неприлично пристально я его разглядываю...» Правда, Раков этого не заметил, увлеченный собственной трескотней о каких-то грундигах, герцах и децибелах. Так они и подкатили к дому Марка Евгеньича.

– Радио интересуюсь, знаете ли, с детства. Эстетикой, – сообщил Раков, расхаживая в лыжных ботинках по чистенько убранной приходящей тетей Полей квартирке Марка Евгеньича. – Тю-тю-тю... – присвистнул Раков, глядя на стены. – Да вы, оказывается, фотограф... Как, вы сказали, вас зовут? Иван Палыч? А, да, Марк Евгеньич. Недурно, недурно... Любитель или профессионал? Да говорите вы громче! У вас что, ангина? Я недослышу!

Марку Евгеньичу не терпелось наконец выкрикнуть: «Убирайся вон из моей уютной квартиры, которую ты загадил своими грязными сапожищами и скверным табаком. Ничего я тебе не продам, вон!..»

– Это мое, – тихо сказал Марк Евгеньич, – хобби.

– Как? Хобби? Отлично. Кстати, Марк Евгеньич, у меня с собой только девяносто шесть с мелочью... Вот, держите: полтинник, семьдесять пять... Девяносто. Я подскочу завтра и подвезу остальные.

– Да что вы, – сказал Марк Евгеньич, у которого даже зашлось в душе. – Ничего. Завтра так завтра. А вообще... Вообще вы мне ничего больше не должны. Приемником я пользовался, – как вы это говорите? – на всю катушку. Так? Он ведь самортизировался.

– Ни за что! – Ник выпустил изо рта колоссальный клуб дыма. – С этой минуты запомните, Марк Евгеньич: слово Ракова – золото. Сказал – подскочу, значит, я подскочу. И, кстати, вы меня сфотографируете. Да, да. Мне очень нравятся некоторые ваши работы. Отличная идея. Правда?

– Ну, что вы, – задыхаясь от ненависти, пробормотал Марк Евгеньич. – Это все так, любительщина.

– Итак, – провозгласил Ник, – завтра. Какой ваш телефон? Как? 923-06-78. Даете слово, что в пять будете на месте? Да нет, в пять утра. Мы все вместе поедем на лыжах. Пофотографируемся. Лады?..

И тут Марк Евгеньич сказал Нику все, что он о нем думал: что Ник – нахал и чтобы он убирался к черту и больше никогда не появлялся на его ничем не омраченном холостяцком горизонте. «Завтра воскресенье, – продолжал бушевать Марк Евгеньич, – я люблю долго поспать, а потом буду делать песочный торт по рецепту, который подарил мне мой друг генерал Эристофанский, а сам я кандидат наук, доцент, а ты – жалкий выскочка и недоучка...»

Он проговорил эти замечательные слова мысленно, а вслух сказал:

– В пять так в пять...

Он весь день фотографировал Ракова, его бездарную супругу и прыщавое беззубое дитя их, упрямое и мстительное существо непонятного возраста. Раков и жена, улыбающиеся под скрещенными лыжами. Ник, дитя и супруга – на балюстраде ресторана. Раков – в профиль, один. В фас – наглый отпрыск, снова высокомерно щурящаяся подруга, и опять Ник без пальто, одетый, в снегу по пояс, у трамплина и на горизонте...

Денег Ник не отдал, сказал, что снова подскочит завтра.

– И, пожалуйста, Марк Евгеньич, не тяните с карточками, а еще лучше – сделайте к завтрему. А? Лады? Вот и Вася.

Дома Марк Евгеньич вынул кассеты и пошел было на кухню сжечь на газе все пленки до единой, как в ту же минуту затрещал телефон.

– Что снимочки, удались? – проквакал раковский голос. – Особенно прошу обратить внимание на ту, где мы все одевши и у фонтана...

«Сейчас я покажу тебе такой фонтан, жалкий негодяй, – стремительно пронеслось в голове кандидата, – что ты у меня надол...»

– Да, и вот еще что, Маркуша, – добавил Раков, – мой дед, большой, между прочим, полиглот, жаждет с вами общнуться. Затвердили на завтра? О'кейчик!

Назавтра вечером Раковы, захватив с собой дедушку-полиглота, прибыли к кандидату, пили чай, ходили смотреть выложенный плиткой санузел и сломали торшер, когда Марк Евгеньич фотографировал дедушку, держащего вверх ногами газету «Форвертс». Во вторник они повели кандидата смотреть фильм «Пробитое сердце», перед чем Марку Евгеньичу пришлось полдня простоять в очереди за билетами; в среду – на выставку карликовых пинчеров, а в сентябре Раковы затеяли ремонт и переехали пожить у Марка Евгеньича, который отныне спал на раскладушке в прихожей и все время фотографировал и фотографировал без конца раковскую чету, ансамбль и соло. В июне Раков сказал, что все они вместе поедут на его машине в Ялту. Там, мол, прекрасная натура, и фон, и подводная ловля.

Но тут Марк Евгеньич в конце концов взбунтовался, заявил действительно вслух, что никуда не поедет, что и так запустил докторскую и море ему в это время решительно противопоказано...

Они выехали, как всегда, в воскресенье, и, конечно же, в четыре утра, в «Победе» Ракова, где на крыше было устроено нечто вроде этажерки для скарба, отчего «Победа» напоминала маленький катафалк.

В Ялте Марк Евгеньич, лиловый от холода, ухитрился снять Ракова даже под водой, когда тот целился из ружья в бородатую рыбу с вытаращенными глазами. Марк Евгеньич стал плох. Экономные Раковы останавливались ночевать в полях, и на Марке Евгеньиче лежала обязанность ставить палатку и разжигать костер. «Победа» никак не хотела заводиться. Марк Евгеньич в дым разбил очки, крутя рукоятку, и все снимал Раковых и в Ореанде, и в Ласточкином гнезде, и на скалах Севастополя, и стоя, и сидя, и все мечтал снять Ракова только в одной позе: лежа. И чтобы у изголовья было много цветов...

Бандероль

Не так давно мой старый добрый друг Юрий провожал меня на Север. Перед отлетом мы зашли на некоторое время в аэропортовский буфет и очень мило посидели там до самого отправления серебристого красавца. Очевидно, впрочем, не все было так просто, ибо, придя в себя на подлете к пункту назначения, я обнаружил очки Юрия на своем собственном носу.

Надо вам тут же сказать, что по сравнению с Юрием крот обладает зрением орла. «Бедный Юрий, – с тревогой подумал я. – Ты страдаешь, но твоему горю нетрудно помочь. Я тебе помогу немедленно».

С этой мыслью я отправился на главпочтамт. «Не беда, – думал я, прогуливаясь по гудящему залу, – сейчас я положу очки в бандероль, пошлю ее авиапочтой, и уже к утру Юрий обретет не только зрение, но и веру в своего друга».

– Вашему горю действительно нетрудно было бы помочь, – сказала бандерольная начальница, – если бы у нас были хоть какие-нибудь ящики или твердые футляры. Поскольку же их нет, пусть ваш друг купит себе новые очки.

– Не выйдет, – кисло ответил я. – У него минус двенадцать диоптрий. Такие стекла можно достать только по заказу. Попробуйте с ходу достать такие сильные стекла.

– Тогда, – сказала дама-почтмейстер, – купите ящик для посылок, набейте его ватой и вложите в него эти драгоценные окуляры. Хотя ваты вы сейчас нигде не достанете.

Я медленно побрел к выходу. «Бедный Юрий, – нежно думал я, – как-то там сейчас... Мужайся, крепись. Твой друг идет на помощь».

– Эй! – крикнула из окошечка начальница бандеролей. – Я придумала. Купите пенал в ближайшем магазине канцпринадлежностей, вложите в него очки, и дело, то есть очки, в шляпе, то есть в пенале!..

Окрыленный, я кинулся в магазин канцтоваров. Разумеется, в ближних магазинах пеналов не оказалось. Пенал нашелся, конечно же, в самом дальнем, и я с трепетом привез милый моему сердцу предмет в гостиницу, предварительно истратив кучу денег на такси. «Держись, Юрий, – мысленно подбадривал я друга. – Еще какой-то день, и ты получишь свои очки».

Я сел, отодвинул деревянную крышку и вновь ужаснулся: пенал был полон каких-то перегородок и отделений.

– Чепуха! – утешил меня сосед по номеру, бывалый командировочно-разъездной волк. – Пойдите в ближайший магазин хозтоваров, купите там молоток, стамеску и выбейте к черту перегородки в вашем пенале!

...Разумеется, ни в одном ближайшем магазине не нашлось ни молотка, ни стамески. Я купил их за городом и притащил в номер. Опять-таки на такси, для быстроты. Мои суточные и гостиничные таяли на глазах.

Когда я выбил перегородки, выяснилось, что очки туда в целом влезают, но крышка не закрывается.

– Слушайте, – сказал сосед. – Теперь у вас есть молоток и стамеска. Приобретите же где-нибудь гвозди, дощечки, деревянные планочки и сколотите небольшой ящичек.

На третьи сутки, истратив деньги, оставшиеся на обратный проезд, я нашел искомые составные строительные части и принялся за работу. Я разбил себе пальцы в кровь и каким-то образом ухитрился поставить синяк под глазом, но к концу недели странное сооружение, напоминавшее миниатюрный дачный туалет, было готово. Я с радостью вложил в него очки, занес руку для удара молотком по крышке и... расколотил очки вдребезги.

Поздно ночью я выбросил сооружение в реку и, стоя на ажурном мосту, всерьез подумал: не кинуться ли вниз самому? Дело в том, что каждый день я получал от Юрия телеграммы, одна ужасней другой. Последняя например, содержала только два слова «Берегись зпт мерзавец». Ответить мне было нечем. Вернее, не на что – денег не хватило бы даже на почтовую открытку с видом Петропавловской крепости.

...Сейчас я иду домой пешком, питаясь злаками и кореньями, оставленными кое-где на полях под снегом. Когда вы будете дочитывать эти строки, я как раз выйду к Вологде. Дело в том, что я заблудился и спутал дороги...

Юрий каждый день ждет меня на вокзале. Туда его приводят под руки два друга. Один из них – перворазрядник-боксер, второй – отличный самбист. Юрий дал им мою фотографию, которую я некогда подарил ему на память, и подогревает их ярость за свой счет в вокзальном ресторане.

Только им меня все равно не узнать! Я не брился целый месяц и порядочно отощал. Если вы сжалитесь надо мной, то можете прислать мне пару бутербродов по адресу: «Псков, до востребования». Только, пожалуйста, умоляю вас, не бандеролью!

Больше – ни-ни!

Так вышло, что наладчик Гайченко бросил пить. Не сразу, конечно. Была в том борьба близких и коллектива. Лично Гайченко долго не мог бросить, будучи больным человеком. Да и не хотел, поскольку считал себя здоровым.

Сначала же он, понятно, был просто распущенный: там, где другие обходились четвертинкой, он на одного выпивал бутылку и привык опохмеляться.

А с больной головы – какая уж там наладка... И его вызывали на собрания, где слушали по персональному делу. Гайченко щурился на яркий свет и беззлобно относился к окружающим, успев сбегать в «Ласточку» за проходной. Он легко со всеми соглашался, обещал, но эта легкость и приводила судей в особое раздражение.

– Это же неправда! – дрожа, кричала сменный мастер товарищ Зайцева. – Ведь ты врешь!

– Вру, конечно, – с еще большей легкостью подтверждал Гайченко, чем повергал собрание буквально в ярость. – Но больше – ни-ни!..

– Да что «ни-ни»? – злился председатель цехкома Ипатыч. – Ты объясни собранию.

– Ну – ни-ни. – Гайченко тихо шлепал себя ладошкой по горлу и садился на место. Наладчику записывали выговор или лишали премии, на что ему было уже наплевать, а потом он шел в «Ласточку», откуда ехал на мотоцикле в милицию, не реагируя на замечания.

В личной жизни Гайченко вел себя вызывающе: истязал жену и наносил словесные и физические оскорбления соседям. Когда терпение у всех лопнуло окончательно, Гайченко стал лечиться. Не сам, ясно, а приехала за ним ночью карета с санитарами и увезла в дом, с которого ни время, ни климат так и не смыли желтую краску.

Гайченко был от больницы не в восторге и не являлся образцовым больным. Буянил, пытался пересигнуть за высокую стену и манкировал процедурами, мучая тем самым врачей.

Мало-помалу, скучая по работе, наладчик увлекся лечебным трудом. Он делал белые хризантемы из наждачной бумаги и даже вкладывал в занятие столько усердия, что трудотерапевт говорил, будто его хризантемы похожи на волка. А потом Гайченко вдруг понравилось не пить. Благодать какая, – млел наладчик, гуляя по садику, который больные называли «психодромом». – Ни тебе голова не болит, ни на проработки... А денег! Теперь смело можно будет «Темп-6» купить. А то и стиральную машину!..»

И ему уже не терпелось скорей выйти из больницы. Прощаясь с главврачом, исключительно седой женщиной с умными, но добрыми глазами, Гайченко щелкнул себя по горлу и твердо сказал:

– Верьте, Мария Григорьевна: больше – ни-ни!

Он слово держал. Как ни тянуло его в «Ласточку», как ни стыдили друзья-троильщики – Колька Булгахтеров и Филипп Македонский, – наладчик не пил и с помощью тестя купил телевизор. Правда, не «Темп», который не давали в кредит, а «Рубин-106».

Однажды в обед, когда он налаживал что-то срочное, к нему подошел Ипатыч и тихо сказал:

– Вот. Мы тут собираем по малости на проводы дедушки Константин Макарыча из вооруженной охраны. Внеси и ты посильно. С тебя, как с непьющего, рубль.

Гайченко внес и решил быстрей забыть об этом эпизоде. Кончилась смена, а он все еще налаживал то, что срочно надо было наладить. В проходе показался Ипатыч, шедший, наклоняясь то к одному станку, то к другому. Ипатыч приблизился и медленно выговорил:

– Ты это брось... Завтра... доналадишь. – Ипатыч икнул. – Пошли... Не дело отделяться от коллектива.

– Я не пойду, – сказал Гайченко, тоскуя и стараясь не нюхать создавшуюся вокруг атмосферу. – Не просите.

– Это как так ты не пойдешь? – тихо-тихо вскрикнул Ипатыч. —Ты это что – индивидуум?.. Пойдем, Ваня. Одну-то рюмку можно... Не пойдешь?.. Ну, лады. – Ипатыч отцепился от гайченковской спецовки и дико посмотрел в потолок. – Вместо благодарности... Ты еще придешь. Путевку просить для дочки... П-р-р-ре-мии тебя р-р-решшим!

Гайченко доналадил и, не слушая сквернословившего Ипатыча, двинулся в душевую. Он взял под мышку новенькую картонную коробку и вышел из проходной, где непристойно громко спал дедушка Константин Макарыч. Мысли Гайченко были так заняты происшедшим, что он просто по инерции завернул в «Ласточку».

– Вано! – заорал из угла Филипп, который был, собственно, не Филипп, а просто похож на артиста Филиппова. – Наконец-то. Только твоего карбованца не хватает...

Гайченко молча свернул к буфету и спросил минеральной. Если бы «Ласточка» вдруг оторвалась и полетела в Крым, если бы вошел в нее сгоревший прошлым летом от политуры экономист Адик Шпринц, то и тогда Филипп не был бы столь потрясен. А Колька Булгахтеров, куривший украденную где-то сигару, прохрипел:

– Правду говорили, что не человек он стал... Ящер ты! – с ненавистью продолжал Колька. – Моллюск...

– Может, он теперь еще в очках ходить будет? – подхватил Филипп. – И в шляпе?

Гайченко вынул из коробки ярко-зеленую велюровую шляпу с длинными полями и, надев ее, прошелся мимо дружков, которых словно приклеили к стульям.

– Пресмыкающий! – крикнул вслед Булгахтеров и швырнул в Гайченко сигару. – Теперь не попадайся...

Гайченко прибавил шагу, так как к ужину ждали любимого тестя. Тесть уже скучал за богато накрытым столом.

– Ну, здравствуй, – обрадовался родственник. – Привет тебе. Рад, что ты бросил твою пагубную привычку. Но сегодня можешь! За столом – не за углом. Немного, а должен: по случаю исцеления.

Гайченко деликатно отказывался, тесть же настаивал и даже начал нервничать. Тогда Гайченко ойкнул и сказал, что у него – печень.

– И на столе печень, – багровея, сказал тесть. – Ты не придуривайся. Ишь, загордился, родни не знает... Да ты меня уважаешь в конце концов?

Тесть кинул салфетку на пол и пошел одеваться. Супруга Гайченко ринулась за папашей и оттуда крикнула:

– Эх, ты! Уважить папу не можешь... Нет более нам их родительского благословения. И деньги за «Рубин» велят отдать.

Гайченко плюнул и выпил.

У этой истории два конца. Все вернулось. Гайченко пропьянствовал две недели, с помощью Филиппа пропил телевизор, и, когда Ипатыч предложил опять лечь полечиться, Гайченко с ужасом вспомнил глаза главврача Марии Григорьевны и сказал:

– Лечиться?.. Ни-ни!.

Нам очень жалко стало работягу Гайченко, и мы рассказываем о другом конце. Поздней ночью, в шляпе, не раз скомканной Булгахтеровым, Гайченко постучал в двери больницы. К счастью, дежурившая в ту ночь Мария Григорьевна впустила Гайченко, не ругаясь, дала снотворные порошки и утром сказала:

– За срыв я вас осуждаю, Иван Васильевич, а то, что вы все-таки пришли, это очень хорошо. Я в вас верю. Только теперь лечитесь и не выплевывайте таблетки, которые вы прятали раньше под язык...

Таблетки он глотал по-настоящему, хотя и с омерзением, и вышел из больницы другим человеком. И когда на праздничной массовке, на полуострове Зеленого Коленвала, к нему, задевая за кусты, как пробитый стрелой лебедь, приковылял сам предзавкома Аникеев и сказал:

– Не хочешь со мной выпить, да? Ну, я вижу, брат, что ты меня не уважаешь...

Иван Васильевич Гайченко, наладчик высшего разряда, мастер золотые руки, умница, семьянин, посмотрел Аникееву в глаза и сказал:

– Верно, сейчас не уважаю. Извините, конечно. Ни-ни!