Текст книги "Секретные академики"

Автор книги: Владимир Губарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Мысли вслух:«Настал 1999 год, тревожный для меня. Предстояла тяжелая операция. Я взял с собой в больницу несколько страниц с записями. Вообще я любил быть в больницах. Тут хорошо думалось и работалось. Моральное отключение от всех обязанностей. Тепло и сочувствие близких. Чувствуешь себя немного обманщиком. Думают, что ты страдаешь, а на самом деле бодр и счастлив. Даже если физически не все очень комфортно, что-то болит, это терпимо. Я в больницах создал свои, как мне кажется, наиболее интересные вещи. Но на этот раз было не так. Мой гениальный хирург вырезал мне половину внутренностей. Я был опустошен в прямом и переносном смысле. Восстановление шло трудно. Голова работала туго. Что-то воспринять и освоить я еще мог, но создавать – нет.

О чем собственно были записки? Это – размышления о сущности и механизме эволюции. Сложное и высоко целесообразное строение и поведение живых существ, разительно отличающееся от строения и поведения веществ в неорганическом мире, порождает перед каждым вопрос: «Как все это могло возникнуть?»

Наука и религия предлагают свои решения. Но поиск продолжается, ибо верующий хочет подкрепить свои убеждения научной логиков, а ученый – верой. Для меня, как ученого, исходной позицией является научная теория эволюции. Однако предлагаемое современным дарвинизмом объяснение эволюции посредством естественного отбора не вызывает удовлетворения. Теория естественного отбора не помогает понять, как возникла жизнь. Дарвинизм как бы предлагает хитроумный механизм, при помощи которого возникшая (каким-то образом?!) жизнь эволюционирует, несмотря на то, что слепые силы природы действуют в противоположном направлении».

Жизнь, по-видимому, развивается лавинообразно, если она прошла стадию становления генетического кода. До этого момента предбиологическая эволюция требует ряда исключительно благоприятных условий: восстановительного характера среды, наличие определенных органических соединений, умеренного диапазона температур. Но если химическая эволюция преодолела фазу становления генетического кода, то жизнь адаптируется к самым разным условиям. Раз возникнув, она могла сохраниться в течение миллиардов лет в неблагоприятной обстановке, хотя, возможно, ее эволюция остановилась на самых ранних микроскопических формах. Иначе говоря, жизнь не могла возникнуть в современных условиях Марса, но она могла адаптироваться к этим условиям.

– Все это звучит почти фантастически?!

– Не только Марс, но и другие планетные тела, прежде всего спутники Юпитера – Европа и Каллисто, привлекают внимание как возможные объекты возникновения жизни. Американский космический аппарат произвел высокоразрешающую съемку поверхности Европы – спутника Юпитера. Полученные снимки показали, что Европа покрыта панцирем льда. Пластины льда содержат трещины, признаки торошения, развернуты относительно друг друга. Это свидетельствует о том, что лед является плавающим. Его мощность – примерно 10–20 километров. Под ним находится океан жидкой воды. Раз возникнув, жизнь могла приспособиться к неблагоприятным условиям во мраке глубокого океана. В аналогичных условиях на Земле, например, на дне океанических впадин, жизнь, как известно, встречается.

– Ваша программа исследования планет, в частности, Луны и Фобоса убедительна. Что же помешало ее осуществлению?

– В 1998 году нам сказали, что денег на Луну и Фобос нет, а потому будем заниматься только одним проектом «Фобос – Грунт». И в то же время огромные средства выделяются на «Спектры», которые (тогда уже было ясно!) не полетят. Но было давление из Европы и из Америки, а потому другие проекты отвергались.

– Есть еще Международная Космическая Станция. Обходится она нам дорого, а результаты весьма призрачны….

– Это направление мы не обсуждаем, так как расходы на МКС идут по другим статьям бюджета. Мы же говорим о статье расходов на фундаментальные исследования. В общем, нам сказали: или Луна или Фобос, других вариантов нет. С болью в сердце я поддержал Фобос, все-таки этот проект как бы «фундаментальней». Но, повторяю, разумнее было осуществлять оба проекта, разница в финансировании была не столь уж разительной.

– Вы не упомянули о Венере. Неужели это не интересно?

– Очень интересно!

– У нас есть техника для полетов к Утренней звезде, уникальный опыт, почему же мы так бездумно распоряжаемся всем этим?!

– Беды экономики в первую очередь сказались на космических исследованиях, хотя, на мой взгляд, именно это направление должно было бы приоритетным. Космонавтика в целом, и планетные исследования, относятся к тем областям, которые определяют весь научно-технический прогресс. К сожалению, мы ошиблись в выборе приоритетов, а потому и расплачиваемся за это отставанием.

– «Фобос – Грунт» исправит ситуацию?

– Старт перенесен еще на два года – на 2009-й. Мне кажется, что это приговор проекту – он так и не будет реализован. Кстати, полет на Фобос американцы могут осуществить довольно легко, и если им это потребуется, то они его проведут. В свое время они, извините за выражение, «лопухнулись»: организовали «танковое сражение на Марсе», а могли бы те же самые результаты получить более простым и дешевым способом. Именно так, как мы задумали.

– «Танковое сражение» – неплохой образ… Действительно, бегающие марсоходы, тысячи снимков, поражающие воображение пейзажи, – все это напоминает битву машин…

– Этот образ они сами придумали, и он уже встречается даже в научной литературе.

– Их программа изучения планет, действительно, грандиозна. Почему?

– Она нацелена на решение главной задачи.

– Главной?

– Это тайна происхождения жизни. Познать ее можно только через Марс, через Европу – спутник Юпитера, через Венеру. Решение проблем происхождения жизни – это главная задача науки текущего столетия. Если она будет решена, то перед человечеством открываются колоссальные возможности. Это не только мировоззрение, но и смысл существования цивилизации. И американцы достигли уже немалых успехов в этом направлении: это и вода на Марсе, открытые водоемы на раннем этапе развития этой планеты, тепловая история Марса и так далее. Ясно, что Марс был пригоден для жизни, и она могла там возникнуть. А далее: или она замерла из-за неблагоприятных условий, либо она там присутствует, но не дала высших форм, как на Земле. Но в низших формах могла приспособиться и сохраниться. Ее поиски, ее изучение, ее познание, – все это стоит того, чтобы летать на Марс, на другие планеты.

– Можно сказать, что интерес к происхождению жизни в современной науке приобретает особую роль.

– К этой проблеме мы подходим на совершенно ином уровне, чем в прошлом, а потому можем рассчитывать на успех. И огромную роль в этом, безусловно, играет наша область науки.

– Таким образом, Институт геохимии и аналитической химии оказывается в первых рядах?

– Он всегда в них находился!

– Согласен. А как вы оказались в кресле директора столь именитого Института?

– Я пришел в Институт по инициативе Александра Павловича Виноградова. Занимался я геохимией изотопов углерода. Это прекрасный инструмент, чтобы внедряться в самые разные области. Сделал я докторскую диссертацию, и на отзыв она попала в Институт геохимии. Виноградов вдруг спрашивает: «А почему защищаетесь не у нас? Это недальновидно.» Он смотрел намного дальше, чем я. И в результате я защищался здесь. Потом пришел сюда. В 1992 году умер Валерий Леонидович Барсуков. Тогда у нас был разгул демократии. Я был в это время членом-корреспондентом, вот меня и выбрали. Я стал первым выборным директором. Все прошло для меня неожиданно. В то время я много плавал. Попрощался с Барсуковым и отправился на немецкое исследовательское судно. Оно стояло на острове Пасха, и мы должны были лететь в Чили через Германию. Вдруг в Гамбурге получаю факс, где сообщают о неожиданной смерти Барсукова. Прошло два месяца, я вернулся в Москву. И здесь выясняется, что меня планируют в директора. Естественно, у меня никакого желания занимать такую должность не было. Как ни странно, но решающую роль в моей судьбе сыграл один американец, мой друг. Мы встретились с ним, я рассказал о директорстве. И он мне говорит: «Соглашайся! Ты уже старый, все, что мог сделать в науке, ты уже сделал. Не предавайся иллюзиям – принципиально нового уже не получишь, а на посту директора ты сделаешь еще очень многое: молодежь привлечешь, новые проекты сможешь осуществить.» Пожалуй, именно он сыграл главную роль в том, что я согласился.

– И сколько же «старику» было тогда?

– Пятьдесят шесть. Но мне сильно не повезло: время выпало страшное для института, для науки. Тяжелейшее время.

Из воспоминаний:«Я пишу эти строки, сидя за столом, который был рабочим столом в кабинете Александра Павловича Виноградова. Здесь почти ничего не изменилось с тех пор, когда я впервые вошел сюда на прием к Александру Павловичу. Те же дубовые панели стен, то же зеленое сукно на длинном столе заседаний. Только жизнь стала неузнаваемо другой.

Я начал работу в качестве директора ГЕОХИ в декабре 1992 года. Это был пик разрухи. Число сотрудников к концу 1992 года сократилось с обычных 1200 до 850. Наше научноисследовательское судно, оставшееся без бюджетного финансирования, было сдано в аренду случайным людям и использовалось для перевозки «мешочников» и дешевых турецких товаров между Ялтой и Стамбулом. Часть территории Института была отдана совместному коммерческому предприятию с французским участием для строительства дома под офисы. Предприятие не состоялось. Поэтому руины несколько лет высились во дворе. Убрать их не было средств. С 1991 года началась жестокая инфляция. Зарплата даже ведущих научных сотрудников упала ниже минимального прожиточного уровня. Да и выплачивалась она с большими задержками. Финансирование научных работ было прекращено. Катастрофически нарастал долг Института перед поставщиками тепла, воды и электричества. В радиоактивном лабораторном корпусе скопились отходы, которые не вывозили в течение многих предшествующих лет. В стране действовали законы джунглей, включая государственные структуры.

Шаг за шагом, как тяжело больного, вытягивали Институт из разрухи. В последние годы стало легче. Мы начали выздоравливать. Удалось сохранить Институт как рабочий организм. Сегодня Институт, включая наше судно, оснащен современным оборудованием как никогда раньше. Я с горечью думаю о том, на что были потрачены силы и годы. Зато я могу спокойно и с чувством выполненного долга смотреть на портрет Александра Павловича Виноградова, висящий на стене напротив».

– Странно, что геохимики не востребованы…

– Это у нас. На Западе совсем иначе, и это подтверждается тем, что многие сотрудники Института уехали. Поток был очень сильным, буквально обвал какой-то. Разрешили уезжать, и многие устремились туда. А я стал как раз директором. И тогда принял весьма жесткое решение: можно уезжать на полгода, если больше, то сотрудник увольняется. Это помогло сохранить кадры.

– Каким образом?

– Когда приглашают ученого, то полгода для него мало. Обычно присматриваются к нему год, и уже после этого принимают решение: оставлять его или нет. Я же считаю, что для проведения научной работы полгода вполне достаточно. Сделал ее там на хорошем оборудовании и возвращайся! Если же выезжаешь за рубеж в поисках своего благополучия, то, пожалуйста, не прикрывайся своими научными интересами.

– Такой принцип помог?

– Поток уезжающих изрядно поредел. Но пришлось несколько человек уволить, чтобы не думали, что новый директор шутит. Так что ситуация постепенно стабилизировалась. Кто очень уж хотел уехать, тот уехал, но разум все-таки возобладал. У нас широкое сотрудничество с зарубежными партнерами, так что в этой области ограничений нет, но все-таки интересы дела, интересы науки на первом плане. Большинство коллег мою позицию разделяют и поддерживают. Я хорошо знаю Запад, работал там, наблюдал тот образ жизни. Для меня это как театр. Смотришь на нее со стороны, она чужая, а когда приезжаешь сюда, то понимаешь – это твое, родное.

– А вы родом откуда?

– Родился во Владивостоке. Отец был там репрессирован. Родители жили в Москве, но потом отца направили на Дальний Восток. Когда его арестовали, подруга мамы посоветовала немедленно уезжать. Подруга была женой начальника НКВД Приморского края. Мама взяла меня на руки и в Москву. А здесь квартира уже опечатана. Мама пошла на Лубянку со мной на руках. Там один майор ей посоветовал «исчезнуть», чтобы сохранить сына. Она так и поступила.

– А отец?

– Арестован он был в 36-м, а через два года погиб в лагере. А мать всегда была абсолютно советским человеком, коммунистом. Помню, когда умер Сталин, она плакала. Трудно все это объяснить и понять.

– Как и то, что происходит сейчас?

– В определенной степени, да.

– Я знаком с вашим письмом президенту России. В нем вы пишете о той ситуации, которая сложилась вокруг исследований Луны и планет. В частности, там есть такие строки: «Я возглавляю Институт, который при академике А. П. Виноградове был инициатором исследования Луны и планет. Поэтому считаю своим долгом обратить Ваше личное внимание на создавшееся положение. Если нет возможности помочь, я буду, по крайней мере, уверен, что свертывание планетных исследований – есть жертва действительно осознанная и неотвратимая, что не возникает вопрос – почему мы молчали, наблюдая разрушительный процесс». Думаю, президент обязательно обратит внимание на эти слова.

– Письмо ему не передали, в администрации посчитали, что нет необходимости знакомить его с ним. Поэтому ничего не изменилось.

Академик Юрий Гуляев
«…Везение обязательно придет!»

Из окон кабинеты видны стены Кремля. И это лучше всего говорит о том, сколь необходимы стране исследования, которые ведутся в уникальном академическом институте.

Он всегда мне представлялся этакой научной глыбой, к которой и подступиться страшно, потому что надо говорить о том, о чем не имеешь представления и у тебя нет современного университетского образования. Мне казалось, что академик Гуляев витает на столь высоких уровнях физики, что обычному смертному невозможно толком ничего понять.

Оказалось, что я прав.

Поджидая академика в его кабинете – он задерживался в Президиуме РАН, я перелистал несколько аккуратно переплетенных томов, в которых собраны научные публикации хозяина. Из десятка страниц мне понятны были всего несколько строк, и оттого стало страшновато: а если уж совсем ничего не пойму я в той области физики твердого тела, в которой господствует академик Гуляев?! Но тут на помощь пришли Отчеты Академии наук о проделанной за год работе и короткая справка, которую мне любезно предоставил ученый секретарь Института радиотехники и электроники РАН. Я понял, что это та самая «спасительная соломинка», которая поможет мне «выплыть» в беседе с ученым.

Пожалуй, и начну с официальной справки:

«Планетная радиолокация и космическая радиофизика. В рамках этого направления в ИРЭ совместно с другими организациями выполнены радиолокационные исследования Венеры, Марса, Меркурия и Юпитера, а также кометы Галлея и солнечного ветра.

Созданная исследовательская аппаратура и развитые методы экспериментальных и теоретических исследований позволяют решать как задачи космофизики, так и задачи изучения Земли в ее глобальных масштабах».

Помню, как поразила меня работа по локации Венеры. Ученые измеряли радиус планеты. Оказалось, что он составляет 6052,3 километра. Тут же ученые указали, что погрешность может составить 300 метров! Мне показалось, что это фантастика: при столь больших, поистине космических расстояниях, и столь ничтожная возможная ошибка в измерениях?! Потом довелось быть в Центре дальней космической связи и следить за посадкой межпланетных станций на поверхность Венеры. Именно там остро почувствовал, насколько необходима была эта работа ученых ИРЭ.

Но на это раз я пришел к академику Ю. В. Гуляеву не по космическим делам, а точнее – не только из-за них.

Привела меня в кабинет директора ИРЭ попытка найти ответ на казалось бы простой вопрос: «Сколько стоит современный ученый в России?» Я обращался с ним к разным ученым, но все они лишь пожимали плечами, мол, нельзя спрашивать о том, на что нет ответа. И лишь один человек сказал неожиданно просто и необычно: «Я стою порядка 12 миллиардов долларов. А Алферов – около 15 миллиардов. Он подороже, и потому Нобелевский лауреат.»

Шутка? Возможно.

А если это кажущийся юмор, и цена крупного ученого намного дороже современного авианосца?!

Давнее знакомство с академиком Гуляевым, доброе, товарищеское отношение к нему (надеюсь – взаимное!) и привели меня в кабинет директора института, что находится в самом центре Москвы, в двух-трех минутах ходьбы до Красной площади. Кстати, из окна кабинета видны башни Кремля, и, пожалуй, это единственное научное учреждение, которое так близко к власти. Я понял, что у нас есть о чем поговорить с академиком Юрием Васильевичем Гуляевым, избегая подробностей и тонкостей его научных достижений.

А разговор начался так:

– Один наш общий знакомый сказал так: «Гуляев – это ученый от бога». Он прав?

– Такого человека мне сразу же хочется послать подальше. Во-первых, о себе такого говорить нельзя, а, во-вторых, человека, который работает в науке, следует называть научным работником. К этой категории государственных служащих я и отношусь.

– Предположим, что такое определение я принимаю… В таком случае естественный вопрос: всегда хотелось быть научным работником?. Так сказать, «мечта детства»?

– Вновь вынужден разочаровать: это не так! Мой отец из деревни Гуляево. В ней было всего 22 двора. Тем не менее отец поступил в Пермский университет, там он познакомился с моей матерью. После окончания университета семья оказалась под Москвой в Томилине, где начала работать новая птицефабрика. Тут я и появился на свет. Началась война. Отец пошел в ополчение. Мать как медик тоже оказалась на фронте. Ну а я был отправлен в Гуляево к бабушке. С 5 до 15 лет я прожил там, то есть вырос в деревне.

– Это важно?

– Безусловно. Иначе я не стал бы рассказывать так подробно о начале своей жизни. В деревне я пошел в школу. У нас были замечательные преподаватели. К примеру, физик Иван Никитович. Доктор наук, профессор. Учитель литературы. Великолепный! У нас преподавали профессора и ученые.

– Ссыльные?

– Ну, конечно! Это были замечательные учителя. По физкультуре – заслуженный мастер спорта, чемпион Европы по борьбе. Полковник. Воевал. Но попал в плен, и его осудили, а потом сослали – вот он у нас и оказался. Из школы вышли замечательные люди, они стали лидерами в своих областях. Один из соучеников стал капитаном китобойной флотилии «Слава», многие хорошими инженерами, выдающимися строителями. Школа, учителя вырастили прекрасных людей.

– Хочу перебросить мостик в день сегодняшний. Нынче все озабочены образованием, появилось много разных проектов, учебников, программ… Как вы относитесь к этим новшествам?

– То, что происходит в нашем образовании, меня очень пугает. Например, сегодня полторы тысячи выпускников Физико-технического института, который я закончил, являются руководителями крупнейших фирм в США. Разве это говорит о том, что у нас плохое образование?!

– Может быть, реформа и затеяна для того, чтобы никто не уезжал на Запад?! Мол, сделаем наше образование настолько плохим, что никто из выпускников вузов там не будет востребован?!

– Шутки шутками, но ситуация весьма серьезная. Пытаются вместо привычных понятий «кандидат» и «доктор наук» ввести «магистр», «бакалавр». Зачем это?

На Западе у образования есть очень серьезные проблемы, пожалуй, они шире и острее, чем у нас, зачем же их копировать?!. Конечно, я не вникал в глубинную суть тех реформ, которые предлагаются, но опасения за образование в стране у меня весьма серьезное. Здесь можно совершить такие ошибки, которые исправлять придется нескольким поколениям.

– Мне кажется, что ваш собственный пример говорит лучше всего! Я имею ввиду, как мальчишка, получивший образование в деревенской школе, поднимался к вершинам науки…

– В 1950 году мы переехали в Москву. Мама закончила войну в чине майора медицинской службы, а папа – сержантом. Всю войну он прошел в пехоте. Он был тяжело контужен, у него было восемь процентов зрения, сильно заикался. В деревне Гуляево он стал председателем колхоза. Мужики почти все погибли. Три года он был во главе хозяйства, и поднял его!.. Я видел фотографию того времени. Восемь баб тянут борону, а сзади идет мужик – у него одна рука. После войны было очень трудно. Чтобы прокормиться, с отцом занимались рыбалкой. И с тех пор у меня дикое отвращение к рыбалке.

– Почему же?

– Днем копаю червей, а потом всю ночь насаживаю их на крючки. А это шнур в полтора километра длиной, на нем через полтора метра крючки висят. В пять утра выезжаем и ставим снасть вдоль реки. Я на веслах, а отец бросает этот «продольник». В час дня выезжаем за рыбой. Ее много. Отец, конечно же, сам продавать не мог – председатель все же, а потому отдавали рыбу попадье. Она и реализовывала ее. Это был один из способов выживания. За три года колхоз поднялся. У отца восстановилось зрение и речь. Его пригласили в Москву. При Маленкове у него был «пик» карьеры, он был начальником отдела совхозов в Министерстве финансов. Сейчас вы его фамилию можете увидеть на здании этого министерства. Там золотыми буквами выписаны фамилии тех, кто внес значительный вклад в развитии финансов в стране. Когда было объявлено об освоении целинных земель, мой отец выступил против этой кампании. Он считал, что осваивать целинные земли нерационально, невыгодно и неправильно. И стоял на своем! Позже оказалось, что он прав. Однако при Хрущеве ему предложили уйти на пенсию, что он вынужден был сделать…

– Но вернемся в 1950 год. Из глухой деревни – в Москву. Тяжело было в школе?

– 9-й и 10-й класс я заканчивал в Люберецкой школе № 8. В Гуляеве я был круглым отличником. Ну, думаю, в Москве все будет иначе. Прихожу и девятый класс, зачинаются занятия. И вдруг я вижу, что у нас в Гуляеве уровень преподавания намного выше. Мне было легко учиться, ни одной четверки я не получил ни разу!

– Теперь понятно, почему потянуло в науку…

– Вовсе нет – я хотел стать журналистом! В Люберцах был замечательный учитель литературы. На уроках он читал замечательные стихи. Тех поэтов Серебряного века, о которых тогда молчали. Цитировал такие строки, которые мы нигде прочитать не могли: «Я ее, дуру, лопатой / Нежно огрел по спине. / «Тише ты, черт полосатый», – / Люська ответила мне». Многие из нас хотели заниматься литературным трудом. Я понимал, что великого писателя из меня не получится, но хорошим журналистом я мог стать, а потому и отправился с приятелем поступать в МГУ на факультет журналистики.

– Любовь к поэзии сохранилась на всю жизнь?

– Конечно.

– И что же помешало поступить в МГУ?

– Это было в июне. Решили поступать в МГУ с приятелем. Я принес на творческий конкурс свои стихи, а также прозу. Это был роман, который я написал к тому времени. Однако аттестата еще не было, только справку нам выдали в школе. Из-за этого документы в МГУ не принимали. В общем, надо было ждать недели две. А там рядом в то время располагалась приемная комиссия физтеха. Оттуда к нам подходит второкурсник, говорит, что в их институте экзамены начинаются сейчас. Если не сдадим, то есть возможность поступать на журналистику через месяц, мол, ничем мы не рискуем. Он сильно нахваливал свой институт, да и нарисовал весьма мрачную перспективу, если мы поступим в МГУ: больших писателей из нас не получится, а будем работать в какой-нибудь захудалой газетенке в провинции. В физтехе же приобщают к большой науке, к настоящей профессии, которая сейчас везде необходима. Физиков окружал ореол романтики, популярности.

– Ведь только что атомную бомбу сделали!

– Физики и физика были в почете, а потому на уговоры мы поддались. Экзамены сдали легко, и уже 10 июля были зачислены на первый курс. Отец поддержал мой выбор, мол, физика – это модно. Так совершенно случайно я оказался в физтехе.

– А стихи?

– Продолжал писать, но теперь уже «хулиганские», которые публично читать не могу – ортодоксы могут осудить. У меня огромное количество стихов – в общем, рифмовать я могу, но это вовсе не значит, что это поэзия. Своим друзьям, близким людям я их читать могу, но не для всех. Как говорит моя жена Ирина: «Графоманство – это великий грех, не предавайся ему!» Я следую ее совету.

Из официальной справки:«В Институте радиотехники и электронике РАН работает около двух тысяч человек. В его составе Специальное конструкторское бюро, филиалы в Саратове и Ульяновске, два инженерных центра: биомедицинской радиоэлектроники и автоматизации научных исследований. Основная задача Института – фундаментальные исследования в области радиофизики, радиотехники, физической и квантовой электроники».

– Что больше всего запомнилось в годы учебы?

– Со мной происходило нечто странное. Рост у меня был маленький. Еще в десятом классе я старался как-то это компенсировать. Это характерная черта для маленьких людей – Ленина, Сталина, Наполеона, Путина. Наверное, из-за этого я старался быть круглым отличником, занимался спортом – бегом, плаванием и так далее. Однако после поступления на физтех я вдруг начал расти. В конце первого семестра во мне было уже 178 см!.. Это, конечно, сказалось на характере. Я получил первый разряд по плаванию, второй – по штанге и второй – по боксу. Комплекс маленького человека ушел, и из физтехе я уже вышел другим человеком.

– Научная работа началась ведь еще в студенчестве?

– Конечно. После первого курса там уже куда-то распределяли. Я попал в Институт радиолокации и локации, и там у своего шефа и учителя С. Г. Калашникова я сделал свое первое исследование – разработал метод определения удельного сопротивления полупроводниковых структур.

– Думаю, не следует углубляться в данном направлении, так как, ожидая академика Гуляева, я перелистал 12 томов, где собраны его научные труды. Признаюсь честно: ничего не понял! Убежден, в таком же положении окажутся и читатели…

– Мой учитель послал меня к В. Л. Бонч-Бруевичу. Он работал в МГУ, был бесспорным авторитетом в науке. Он предложил мне стать физиком-теоретиком, но сначала дал решить три задачки. Я справился с ними легко. Тогда он сказал, что я должен сдать минимум академику Ландау.

– Насколько я знаю, сделать это практически невозможно! Лев Давидович был своеобразным «барьером» в теоретическую физику, преодолеть который могли только немногие.

– Но если ты сдавал «минимум Ландау», то к тебе относились уже с уважением.

– И как же это происходило?. Если можно, расскажите подробнее, так как «минимум Ландау» – это одна из легенд в физике.

– «Минимум Ландау» – это девять экзаменов. Позвонил Ландау, назвал свою фамилию и сказал, что хочу ему сдать первый экзамен. Он сказал, что моя фамилия его совершенно не интересует, так как он ее не запомнит, но я могу приехать к нему домой в такой-то день. Я приехал. Открывает дверь Кора, усадила меня в холле. Ландау зашел, дал задачки и ушел. Я выполнил задание. Он посмотрел, а потом вдруг спрашивает: «Кем был Паниковской до революции?» – «Слепым, Лев Давидович!» – отвечаю. Было известно, что Ландау экзаменует и по «Двенадцати стульям». Он улыбнулся, потом говорит: «Назовите свою фамилию.» Записал ее, и второй экзамен направил сдавать Лифшицу. Я сдал шесть экзаменов из «минимума Ландау», и мне Бонч-Бруевич сказал, что этого вполне достаточно, чтобы быть теоретиком в области физики твердого тела. В 1958 году я окончил физтех. Ну а первая настоящая научная работа была опубликована в 1959 году.

– А сколько сейчас?

– Всего? Иногда даже стыдно говорить – более пятисот. Свыше сотни, где один автор.

– А те, которыми по-настоящему гордитесь?

– Пять.

– Это те, которые Гуляев сделал «впервые в мире», так?

– Первая работа, которой я очень горжусь, сделана в 1964 году – «Гуляев – Пустовойт». Впервые предсказано, что взаимодействие акустических поверхностных волн и электронов приведет к созданию новых приборов. Это область теперь называется «акустоэлектроника», и ее цена сегодня 10 миллиардов долларов. В каждом телевизоре стоит один фильтр, которые определяет качество цвета, звука, изображения. В каждом автомобильном приемнике три изделия, в каждом сотовом телефоне – семь. Конечно, сейчас во всем мире работают большие группы исследователей, но та первая наша работа распахнула двери в это направление. Второе исследование, которым я горжусь, это – «волны Гуляева – Блюкштейна». Мы работали параллельно с американским ученым. Это абсолютно новый тип поверхностных волн, на основе которых строятся новые поколения приборов.

– А кто был первым – он или вы?

– Моя статья была представлена к печати на двадцать дней раньше. Поэтому моя фамилия и поставлена первой, хотя если следовать алфавиту, то он должен быть впереди. Третья работа, которой я очень горжусь, это так называемый «акустомагнитоэлектрический эффект». За него я получил Диплом на открытие № 133. Он сейчас используется для определения качества полупроводников на всех кремниевых заводах в мире. Четвертое достижение: предсказание «вторых спиновых волн».

– Это что такое?!

– Возьмем железный сердечник. Поднесем к одному концу магнит. Будет ли второй конец сердечника притягивать тоже?

– Будет.

– Когда?

– Через какое-то время.

– Правильно. Значит, есть волны, которые распространяются по сердечнику?! Их-то я и предсказал. Сейчас ряд групп исследователей в полной мере используют эти идеи.

Из официальной справки:«За научные достижения в области физической акустоэлектроники ряд сотрудников ИРЭ (академик Ю. В. Гуляев, член-корреспондент РАН В. И. Пустовойт, доктора наук С. Н. Иванов, И. М. Котелянский, А. И. Морозов) стали лауреатами Государственных премий. Академик Ю. В. Гуляев удостоен также премии Европейского физического общества».

– Есть еще цикл работ, которые связаны с биополями.

– Известно, что Гуляев – физик очень широкого профиля, а потому он возглавляет институт, в котором ведутся весьма разнообразные работы. Его ведь создавали как «мозг армии». Или это преувеличение?

– Институт создавался по инициативе Берии и Маленкова. Поэтому нам и построили здание в самом центре Москвы, из окон башни Кремля видны. Тем самым подчеркивалось значение института. Все понимали, что следующая война будет «радиоэлектронная», а дальше «информационная». Академик А. И. Берг стал первым директором. У него есть еще одна заслуга: он нашел своего преемника, который в полной мере отвечал требованиям нового института – и по человеческим качествам и по своему научному авторитету. Это академик Владимир Александрович Котельников. С его именем связано становление и развитие ИРЭ. Он до сегодняшнего дня, будучи Почетным директором Института, принимает активное участие в нашей работе. Именно его заслуга в том, что у института столь широкий диапазон исследований.