Текст книги "Парашютисты (Повести и рассказы)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Отставить! – на этот раз совсем решительно и властно рявкнул Кузя.

Впрочем, и без его команды так на так бы и получилось – проснулась Варшавка. Загудела, залязгала – сначала вдалеке, потом ближе, ближе и скоро вся налилась железным громом…

Опять потерян был счет часам и минутам. Скоро солнце со всех сторон начало обшаривать жидкие кустики, в которых спрятались четверо. Пекло нещадно, без перерыва, без жалости. А на кебе, как назло, ни единого облачка. Только комариная ряска между землей и солнцем. Все опухли опять до чертиков. Пожалели даже, что так близко к дороге легли, но в лесок перебраться уже не было никакой возможности, хоть и недалече он был и все время манил своей тенью.

– А какие у немцев обозы? – наклонившись над самым ухом Кузи, спросил вдруг Слободкин.

Кузя наморщил лоб. «В самом деле, какие? Конные? Вряд ли».

– На машинах, ясное дело, – видишь, танки как шпарят. На конях разве угонишься?

– Но разведчики у них ведь верхом, ты же знаешь.

– Да-а… Ну, не будем гадать, посмотрим.

Когда солнце было совсем высоко, на шоссе вдруг неожиданно стихло. Наверное, добрых полчаса стояла полнейшая тишина, даже комары куда-то исчезли.

– Может, зря стараемся? – неожиданно громко спросил Кузю Слободкин.

– Тише ты, чертушка! – цыкнул на него Кузя. – Молчи и слушай.

– Я молчу.

– И слушай, тебе говорят.

– Ну, слушаю.

– Я слышу уже, – встрепенулась Инна. Все насторожились. Кузя привстал на корточки и тут же снова резко припал к земле.

– Обоз!..

Из-за поворота дороги прямо на них двигались крытые фургоны, в которые были впряжены гигантские рыжие лошади.

«Опять рыжие», – подумал Кузя и почему-то глянул на Слободкина. Тот неотрывно смотрел на фургоны и беззвучно шевелил губами.

«Неужели опять считает? – пронеслось в голове у Кузи. – Совсем забыл тогда у него спросить, помогает ли это, когда мурашки по коже. А ну-ка попробую… одна, две, три…»

Слободкин больно саданул его в бок:

– Соображаешь?

– Веселей так! – огрызнулся Кузя. – Десять, одиннадцать…

– Тише, чудик, умоляю тебя!

Он рявкнул это так, что передняя лошадь, которая была уже близко, нервно прижала уши.

– Раз, два, три… – Это Кузя уже не лошадей считал, секунды отсчитывал: пронесет или нет? – Сейчас будем хвост рубить, – сказал Кузя опять слишком громко.

Правда, этого уже никто не заметил: высокие кованые колеса высекали из выщербленного асфальта такой гром, что можно было чуть ли не кричать. Об этом Кузя уже не успел подумать: кто-то из четверых не выдержал, дал первую очередь, хотя конец обоза еще не появился. Ну, а раз начал один, значит, все должны…

– Слушай мою команду!

На какую-то долю секунды Кузе вдруг показалось – все пропало, бездарно и непоправимо. Все смешалось, спуталось. Но очередь вспыхивала за очередью, граната летела за гранатой, обоз сперва разорвался надвое, потом обе его половины рванулись в разные стороны.

Рядом с засадой остались стоять два фургона. Ездовые, прошитые десятками пуль, не успели покинуть своих мест и сидели в тех позах, в каких их застала смерть.

– Страшно… – когда все стихло, сказала Инна.

– Слушай мою команду! – крикнул Кузя. – Взять только самое необходимое. И живо, живо, живенько!..

Далеко в лесу, когда пришли в себя и отдышались, Кузя спросил:

– Кто все-таки первый поднял эту заваруху?

– Паника не у нас была, а у них, слава богу, – сказала Инна.

– Значит, ты?

– Во-первых, не я…

– Во-вторых? – не дал ей договорить Кузя. Слободкин заступился за Инну:

– Победителей не судят.

– Вы зря всполошились, я, может, благодарность хотел вынести тому, кто первый начал.

– Ну ладно, сочтемся еще славою. Давайте барыши подсчитывать, деловито вставил слово Кастерин.

Кузя присел на корточки, извлек из своих карманов и торжественно положил перед собой, как величайшую драгоценность, две банки консервов.

– А у вас что? Выкладывайте.

Оказалось, все, не сговариваясь, взяли одно и то же.

Кузя развел руками:

– Или действительно голод не тетка, или мы самые настоящие дурни… Хоть бы пару автоматов еще на развод догадались…

Все смущенно переглянулись, но Кузе не ответил никто. Голод в самом деле брал свое. Несколько банок было тут же открыто, и содержимое их уничтожено. Только после этого обнаружили, что консервы были необычные, таких еще ни разу никто из них не видывал.

– Тут чего-то хитро придумано, – покрутил перед собой пустую банку Кастерин. – Кузнецов, глянь-ка.

Тот внимательно осмотрел банку. На донышке ее был укреплен небольшой граненый ключ, рядом имелось отверстие – точно по форме ключа. Кузя осторожно ввел ключ в скважину, повернул. Внутри что-то хрустнуло, зашипело, через минуту Кузя резко отдернул руку. Банка упала на траву и зашипела еще больше.

– Что такое?

– Горячая, дьявол, совсем огонь.

Кастерин недоверчиво поднял банку и тут же отбросил:

– Ну и немец, ну и хитер! Заводная!..

Все сгрудились над банкой. Когда она немного остыла, Кузя вспорол ножом ее дно. На траву вылилась белая, молочного цвета, кашица, а за одним дном показалось другое.

– Все просто в общем-то, – сказал Слободкин. – Между одним и другим дном запаяли негашеную известь и обычную воду. Разделили их переборкой. Поворот ключа, вода соединилась с известью – получай, солдат, горячее блюдо. – Он протянул Кузе новую банку. – Испробуй.

Кузя отсоединил ключ, повернул его на пол-оборота в отверстии, консервы быстро разогрелись.

Спать легли сытые, довольные удачным налетом на немцев. Только Кузя, зарываясь в еловые ветки, проворчал свое командирское:

– По консервам-то мы спецы…

– Спи, спи, – успокоил его Кастерин. – Без жратвы тоже чего навоюешь!

Под утро пошел сильный дождь. Кузя проснулся первым, стал расталкивать лежавшего подле него Кастерина:

– Простудишься, все простудимся так. Буди ребят! Кастерин вскочил, похлопал себя по промокшим бокам.

– Теплый дождик, пусть дрыхнут пока. А вот с этим что делать будем?

Он положил перед Кузей пачку картонных мокрых коробок.

– Что это? Галеты?

– Какие галеты! Ослеп, что ли?

Кузя взял в руки одну из коробок, повертел перед заспанными глазами и вдруг вскрикнул:

– Неужели?

– Наконец-то сообразил! Тол, самый настоящий. Ты думал, солдат Кастерин ничего, кроме консервов, не узрел в фургоне?

– Я сам в суматохе одну тушенку хватал.

– Я тоже спешил, и темно еще там было, как у негра в сапоге. Но вот видишь… – продолжал он бережно прижимать к груди мокрые коробки с толом. Кузя готов был уже извиниться перед Кастериным, но тот вдруг испуганно засуетился:

– Огонь разводи! Живо!

– Ты что, спятил? Забыл, где находишься?…

– Разводи, говорят! Если размокнет, его уже не высушишь, дьявола.

Кузя попробовал еще что-то сказать, но Кастерин почти кричал:

– Нам взрывчатка нужна, понимаешь? Сейчас просушить еще можно.

Кузя долго не мог распалить огонь – руки не слушались. Наконец из-под дыма над мокрыми ветками хвои показалось пламя. Кастерин набросал сверху валежника и аккуратно положил на него все пачки тола.

Кузя шарахнулся в сторону.

– Не пугайся, десант. Ничего не будет страшного. Подсохнет – и все, ручаюсь. Испробовано уже. Эх ты, вояка…

Это было уже чересчур. Кузя собрал всю свою волю и сел у огня рядом с Кастериным. Он ясно видел, как покоробился и обгорел картон на толовых шашках, как стали обнаруживаться их желтоватые, почти белые на огне углы…

– Так и не взорвутся? – недоверчиво спросил он Кастерина.

– Взорвутся, когда надо, а сейчас подсохнут – и все. Но пересушивать тоже не надо.

– А что?

– Пересушивать опасно, – сказал Кастерин и голой рукой выхватил из огня одну шашку. – Эта готова, держи.

Кузя взял ее, перекидывая с одной руки на другую, отполз в сторону. Но Кастерин позвал его обратно.

– Сюда вот клади, – показал он на золу возле самого костра. – И держи вторую.

– И вот это тоже, – раздался Иннин голос.

На руке Кузи повисла небольшая, со школьный портфельчик, сумка с красным крестом. «Медицина» тоже, оказывается, не об одних консервах думала.

Перед тем как совсем оставить в покое Варшавку, они еще раз подошли к ней вплотную. Кузя снова нарезал бересты, Инна написала новый текст листовки, в которой говорилось, что немцам скоро придет конец.

– Они теперь этот почерк знают, – похвалил девушку Кузя.

– А что, разве неразборчиво? – не поняла его Инна.

– Нет, нет, вполне разборчиво. Рука просто мужская.

Кузя перевязал пачку листовок стеблем осоки и метнул ее из кустов на дорогу. Листовки веером рассыпались по асфальту.

– Точность снайперская, – сказал Кастерин.

– Не зря бабы нас картошкой и хлебом кормили, – поглядев на Кузю, сказал Слободкин.

– Картошкой и хлебом? – переспросил Кастерин, начавши забывать вкус и того, и другого. – И как оно получается? Есть можно?

Сказал и громко сглотнул слюну.

– Проходит, – вполне серьезно ответил ему Кузя и тоже сглотнул. Что-то мы про жратву разболтались? А? Надо срочно сменить пластинку. И пошли, братцы, пошли!

Двинулись в путь. Решено было наказывать того, кто первый заведет разговор о еде. Шли молча, о голоде не говорили и даже не думали. Думали совсем о другом – о том, что с каждым шагом все ближе излучина Днепра, а там – свои. Встретят, развяжут кисеты, накормят…

– Накормят? Кто это бухнул, признавайся! Ты, что ли, Кастерин?

– Последний раз. Больше не буду.

– Дать ему два наряда вне очереди.

– Сбавить ему вдвое за честность…

Но постепенно шутки умолкли. Лесные скитальцы уже не шли, а тащились по топким комариным болотам, все больше теряли силы. У Слободкина нестерпимо болело ребро, не давая ему покоя ни днем ни ночью. У Кузи ныла нога. Инна пробовала хоть как-то облегчить страдания ребят, но ничего не могла сделать. И трофейные медикаменты не помогали. Ей оставалось только одно – утешать ребят. Опять был потерян счет времени, как после того, первого, ночного боя в лесу.

И вдруг… В какой день это случилось? В какой час? В какую минуту? Этого никто из них не мог потом припомнить.

В воздухе еще и не пахло Днепром, к излучине которого они так упорно продирались, еще гнилой запах бесконечных болот дурманил до тошноты и без того кружившиеся головы, когда в одной из чащоб отряд «Победа» набрел на взвод десантников. На целый взвод!

Увидев перед собой три десятка бородачей с голубыми петлицами, счастливые скитальцы кинулись навстречу однополчанам, чтобы скорее обнять их, расцеловать. И обняли и расцеловали. И только тогда поняли, что взвод-то это не какой-нибудь – их родной, собственный! Подраненный, обтрепавшийся, обросший бородами чуть не до самого пояса, но именно свой, долгожданный, кровный взвод! С оружием. С командиром во главе.

– Ребята! Гляньте! Кузя! Нет, вы только гляньте! И Слобода-борода в придачу! – неслось со всех сторон.

– Вы ли это, ребята?…

– А вы?

– И мы – мы.

– Ну, если так, зачисляю вас на довольствие, хотя никакого приварка не обещаю пока.

Это сказал уже не кто-нибудь – сам Брага! И, хозяйским глазом взглянув на Инну и Кастерина, строго спросил:

– А это что за народ? Какого полка люди?

– Нашего, товарищ старшина, – ответил Кузя. – Сейчас все объясним. Полк не полк, но лесной отряд перед вами, «Победа» называется. А вы живы-здоровы, товарищ старшина?

– Полагается, Кузнецов, здоровым быть и даже живым. Сколько не виделись? Месяц? Да, около того. Ну, хватит, кончаем лесную жизнь, к своим выходим. Подтянуть ремешки, и вообще вид, внешний вид мне дайте! Как чувствуете? Сапоги, я вижу, разбили.

Нет, месяц положительно маленький срок, чтобы люди изменились. Особенно такие, как Брага.

– Товарищ старшина, а дальше-то как? – спросил Кузя.

– Из штаба распоряжение – нажать на все педали. По пути в бои больше не ввязываться, только разведку вести, брать «языков».

И вдруг совершенно неожиданно достает Брага из вещмешка пару сапог.

– А ну-ка примерь.

И Кузя – самый счастливый человек на свете:

– Спасибо, товарищ старшина!

– Скажи спасибо господу богу.

– Ну, спасибо тебе, господь бог, если такое дело.

– Теперь береги. Других не будет до самого конца войны. Ты знаешь, на сколько одна пара дается?

– Знаю.

– Носи аккуратней. Здесь – с кочки на кочку, а в Берлине асфальт. Да и тут есть дороги хорошие…

Рад-радешенек Кузя, ходит от одного человека к другому, хвалится обновой. Встретил Инну, она поглядела на сапоги и говорит:

– Не особо, конечно, но…

– Но все-таки сапоги, – помогает ей Кузя.

– Вот именно. А нога ваша как? Болит еще?

– Сейчас почти не болит.

– Ах, сейчас? – делает Инна ударение на этом слове. – А говорили совсем не болит.

– Сейчас совсем не болит.

– Нечестно это.

– Честно – не болит уже.

– Ну, вот-вот – уже! О чем я и говорю.

– Не сердись, так нужно. Ведь ваша профессия такая гуманная.

Они незаметно для себя перешли на «вы».

– Именно поэтому и сержусь. Такими вещами не шутят. Слушаться будете?

Кузя не успел ответить. Появился опять старшина:

– Довольно, хлопцы. Через десять минут выступаем.

Это его «хлопцы» относилось и к Кузе, и к Слободе, и к Инне – ко всем.

Самая тяжелая вещь в отделении – РПД, ручной пулемет Дегтярева. Сначала килограммов шесть или семь в нем, не больше. Потом, с каждым новым километром, он становится все тяжелей, ртутью наливается ствол до отказа, ртутью – диски, ртутью – трубочки сошников. Антапки и те по полпуда каждая! И вот на плече у тебя уже целое орудие вместе с лафетом. А сколько в тебе лошадиных сил? Нисколько. В тебе и самых обычных-то, человеческих, совсем не осталось. И у Прохватилова их больше нет, у знаменитого первого номера. «Достань воробушка» и в кости широк, а поди ж ты, выдохся. Кирза о кирзу шварк-шварк, вот-вот совсем остановится. Останавливается. Остановился уже.

– Больше не могу. Кто следующий? Слобода?

– Слобода.

РПД, кажется, лег ему прямо на кость несносной своей железякой, прямо на самую ключицу, и еще подпрыгивает. Ну почему, почему он подпрыгивает при каждом шаге и отдается болью в раненом боку? И – на ключицу, на ключицу самым острым своим углом. Поглядеть бы сейчас на этого конструктора товарища Дегтярева…

– Потерпи, Слобода, не ругайся. Вот влезем сейчас все-таки бой, тогда не будет ему цены, этому «Дегтяреву». Боевое охраненье уже залегло…

– Прохватилов! – Свободкин тащит РПД навстречу первому номеру.

А он уже тут как тут. Выбирает самое удобное место, как Брага его учил. Чуть в стороне и на взгорке. Очереди короткие. Прицельные. Только короткие и только прицельные. Патроны все на счету, каждый должен быть послан точно. Иначе, как говорят немцы, «капут гемахт»! Вон их сколько лезет. Пронюхали, выследили…

Сложный опять будет бой. Хоть и разреженный, а все же снова лес. Зенитками деревья стоят. Но ребята уже пообвыкли малость. Того, уж теперь не будет, что в первом лесном бою, когда десант на десант. И не ночь еще. А если бы даже и ночь? Теперь уже знают, что к чему.

Прохватилов позицию выбрал точно. И второй номер у него под бочком. И гранаты лететь будут правильно, если дело до них дойдет. Кажется, дойдет все-таки: левый фланг не оттянулся вовремя. Теперь терять и секунды нельзя. Давай, карманная артиллерия, выручай, столько раз ведь уже выручала. РПД тебя поддержит. А ну, Прохватилыч, вынеси-ка его вон туда, оттуда тебе и вовсе все видно будет. Короткими перебежками или ползком, по-пластунски. Все равно как, только скорей. Не тяжело тебе? Не тяжело. В руках игрушка, не пулемет. Слава товарищу Дегтяреву!

И Прохватилову спасибо: на самом пределе был, но успел. И второму номеру спасибо.

А вот о правом фланге забывать тоже нельзя, за правый тоже все головой отвечают. Вон что тут получилось: гранаты – на левый и РПД – на левый. А немец, он тоже не дурак, каждый промах твой видит, оплошность всякую.

И опять Прохватилов ползи, да живей, и чтоб диски твои не отстали. Не отстанут! Под вторым-то номером кто? Слобода под вторым. А ну-ка разряди! Разряди, Слобода, чтоб знали…

Прохватилов что-то очень плотно прижался к земле. Широко зашарил большой белой рукой по звенящим гильзам.

– Что с тобой, Прохватилыч?

Не ответил. Не расслышал, что ли? Но пулемет ведь затих.

– Прохватилов!.. Наконец отозвался:

– Разряди, Слобода, чтоб знали, гады! А я…

– А ты?

– Тяжело у меня на спине.

И опять тонко звякнули гильзы под белой рукой.

Стал Слободкин за первого. А вторым будет кто? Кузнецов? Этот может за любого сработать. Да и каждый сможет, только это уже не на стрельбище, тут команды могут не дать и скорее всего не дадут никакой команды.

– Не спеши! – Это уже Кузя возле самого уха Слободкина. – Бей короткими, слышишь, короткими, как Прохвати… – И замолк.

Слободкину некогда ни спросить, ни оглянуться.

– А ну-ка позволь. Я эту механику тоже знаю. – Это Кастерин.

Сколько длился этот бой? Час? Или день? Или два, может быть?

Ручной пулемет Дегтярева снова налился ртутью – и ствол, и диски, и сошники. Без Прохватилова стал он еще тяжелее. Таким тяжелым не был никогда. А тащить еще далеко. Где она, эта излучина? И что еще ждет там? Неизвестно. Может, правда, крылышки? Пора уже в бой настоящий, парашютный, когда действительно коршуном на врага. С малой высоты, пусть совсем малой, той, страшной. Теперь овладели ею. И «троллейбус» пусть пронесется под головами фашистов. Наделает шуму. Пора, пора…

Вчера пленного допрашивали. Наглец наглецом. Ждали – пощады запросит. И не подумал. Допросили чин чином, записали все.

– Штее ауф! Собирайся!

Встал, закурить захотел. Дали ему махорки. Задымил, сел на пенек нога на ногу.

– Можно спросить?

– Давай.

– Почему отступает русский?

– Что-что?!

– Отступает почему? Столько силы, столько кароших зольдат…

Кто-то не выдержал:

– В расход его – и все тут! Ишь какие разговоры ведет, подлюга!

– Нет, нет, пускай скажет. Очень даже интересно, что они думают.

– Почему отступаем, говоришь? Много солдат, техники много высмотрел. А договор у нас с кем? Ну, отвечай!..

Немец вдавил каблуком в траву недокуренную папиросу, и злая усмешка перекосила его и без того угловатое лицо.

– Договор… Мы и вы зольдат. Мы и вы…

С каждым словом все откровеннее, все циничнее. И вдруг перешел на чистейший русский:

– Летчики ваши отважные, а самолеты ваши были…

Тут ребят разобрало совсем:

– В расход его!

– Нечего церемониться!

Отвели в сторону. Одной пули хватило бы, не гляди, что верзила такой, но кто-то разрядил всю катушку. Чтобы на душе чуть полегчало.

Может, он и правду сказал, что в договор тот слишком верили? Может, верно насчет самолетов?… Отставить! Сейчас бы парашют за спину – и айда! По двадцать человек на каждую плоскость. Можно и по двадцать пять. И пошел! Теперь бы только глядеть на штурмана, глаз не спускать. Флажок! Потом другой! Хорошие были самолеты. Были? Почему были? Впрочем, конечно, были…

Ну и пленный попался на этот раз! Сколько брали уже – один на другого похожи, а этот перебудоражил сердца. Такого надо бы на развод оставить, не пленный, а находка. Сатанинская сила в ребятах проснулась.

К самолетам, скорей к самолетам!

– Плохие? Были, говоришь? Мы еще покажем тебе!

Шли ночью и днем. Только ветки по глазам. Только каждый день новая дырка на ремне. И подошвы от кирзы в болотах поотмокали.

* * *

«К Днепру, к Днепру, к Днепру!» – стучат сердца… Или это с голодухи в висках стучит?

Безлюдные кругом места. Ни своих, ни чужих. Когда своих нет, плохо. Когда немца нет, еще хуже: значит, в слишком глубоком тылу. Впрочем, свои кое-где еще попадаются. Вот это кто на поляну вышел, заросший, страшный?

– Свой?

– Братцы!

– Откуда такой?

– Из земли я, хлопцы, верно слово, из земли… – И засмеялся дико так, ошалело. Ноготь куснул – слышно было, как зуб на зуб пришелся.

Наскребли махорки.

– Да успокойся ты, Христа ради. Говори, откуда? Покурив, рассказал.

Отстал от своих. Отощал, в деревню зашел. А в деревне немцы. По-русски к нему:

«Командир?»

«Рядовой».

«Коммунист? Партизан? Комиссар? Признавайся».

«Солдат я».

«Комсомол?»

«И не комсомол».

«Врет он все! Расстрелять эту русскую сволочь!..»

Руки за спину. Повели. Далеко вести поленились. Метров триста самое большое. Лопату в руки.

«Копай».

«Зачем?»

«Сам себе могилу».

«Могилу?… Сам себе?!»

Поплевал на ладони и начал. А солнце в спину светит, покатает тенью, сколько ему, приговоренному, места нужно. Никогда думал, что такой высокий. В строю всегда на левом фланге стоял. Глядит на тень и все копает, копает. На один штык, на два штыка в землю ушел.

«Карашо, рус, очень карашо. Будет потом тебе сигарета».

А сами уже закурили. Недалеко конвоиры стояли, рядом совсем, дымок до него долетел. Тут голова и закружилась. Присел на край ямы. Живой еще, а ноги в могиле. И закипело внутри. «Нет, гады, нет, так просто не захороните!» Встал, опять поплевал на ладони – и еще на один штык. А сам все на немцев глаз. Покуривают, разговаривают, на русского внимания не обращают уже.

– И откуда только у меня храбрость взялась! Вынул из песка лопату, отряхнул и… по каске, по каске, по другой! И – в лес. В чащобу самую. Вот и все, хлопцы, весь сказ, верно слово… И опять засмеялся – тихо и жутко. Жутко стало на душе и у всех, кто слушал.

– Нутро надорвалось с того дня, – дотронулся он до груди. – Жгет и жгет днем и ночью. Старшина положил руку ему на плечо:

– Идти можешь? – Могу еще вроде.

– Тогда шагай помаленьку. Если с духу собьешься, мне скажи. Привалы у нас редко.

– Не собьюсь как-нибудь.

Тронулись дальше. Много людей, а дума у всех одна: о только что услышанном.

Кузя оттер Слободкина на ходу плечом в сторонку и говорит:

– Даже сердце занемело. И знаешь, что вспомнил?

– Ну?

– Флаг тот на посольстве в Леонтьевском.

– Опять? Флаг – это пустяки.

– Началось с небольшого вроде. Захотел немец, чтоб перед фашистской тряпкой головы мы склонили. Теперь он желает, чтобы мы в яму сошли на его глазах. Молча, безропотно. Да еще яму ту сами вырыли. До какой же степени озвереть надо, чтобы спектакли такие разыгрывать! – Кузя замолчал, чуть отстал от Слободкина, потом снова с ним поравнялся. – И еще знаешь, о чем подумалось?

– О чем?

– Надо было тогда, в Леонтьевском, не просто плюнуть и мимо пройти.

– А что ты мог один-то?

– Почему один? Нас много шло – улица, Москва целая!

– Все так, Кузя, но ведь договор у нас был, понимаешь, договор. Это же обязательства.

– Я так и знал! Месяц воюем, а не научились ничему еще. Ровным счетом ничему! Ну что ты мне про договор этот зудишь? Немец к Москве, говорят, рвется, а мы все о договорах вспоминаем.

– Во-первых, до Москвы его никто не допустит.

– Согласен.

– Во-вторых, ведь не мы нарушили договор. Мы свято его соблюдали.

– «Свято», «свято»! Ты солдат или Христос?!

– Мы советские люди.

– Опять началась политграмота! Да война же идет, война.

Кузя взволнован до такой степени, что спорить с ним невозможно. Слободкин и не спорит больше.

– Ну а насчет спектаклей ты прав. Спектакли он разыгрывать любит.

– Точно.

Кузя опять становится самим собой, к нему возвращается его обычное спокойствие. Вот и загнул вроде насчет договора, а все равно с таким человеком согласишься по любой трудной дороге шагать. По любой самой трудной, бесконечной дороге. Вроде этой вот, например, что к излучине Днепра ведет. Сколько дней уже, сколько ночей! И сколько еще осталось? Еще столько? Или полстолька?

– Четверть столечка нам топать еще, – смеется Кузя.

Смеется, сам еле стоит, а смеется так заразительно и легко, будто ноги не стерты в кровь, будто и в помине нет никакого ранения.

– Еще столько вот, полстолечка, четверть столечка еще!..

Это слышит и подхватывает Брага. Он вообще всегда все слышит и видит, что творится вокруг, на все мгновенно реагирует, а пропустить мимо ушей острое слово просто не в состоянии.

– Одним словом, ногой поддать, хлопцы. А чтобы еще короче было, запевай любимую.

Только про себя и не все сразу. Шутка передается из уст в уста, докатывается до каждого самого отставшего, еле плетущегося в хвосте. Колонна двигается быстрей – дотягивает до следующего привала.

Вот он, привал. Как подкошенные рухнули бойцы, где застала их команда. Даже Брага глубоко впечатался в высокую траву. Комара и то отогнать не может. Десять минут полнейшей тишины. Но как только поднялись, зашагали, Брага опять за свое:

– Так где же любимая, хлопцы? Или уши мне в болоте поил заложило?

– Не заложило, товарищ старшина, – в тон ему отвечает Кузя.

– А шо ж тоди?

– Поем, как приказано, про себя и не все сразу.

– Но про махорочку?

– Про нее, конечно.

– Больше вопросов нет.

– А где бы, товарищ старшина, в самом деле махорочки?

– Это там, хлопцы, там! Все будет – и самосад, и крылышки, и бой настоящий, наш, прямо с неба в самую кашу!

– Вашими устами да мед бы пить!

– Почему моими? Мед можно любыми устами. Но я сейчас не о меде думаю простой ключевой бы отведать, а то все кофе да кофе, – старшина занес надо ртом мятую-перемятую баклажку с черной болотной жижей, – харч невеселый. Но я знаю, кому жалобу писать.

– Кому?

– Мне и пишите: я старшина, за все в ответе.

Улыбнулся солдат, а улыбнулся – легче стало солдату, бойчее ноженьки зашагали.

Даже Слободкин мрачные мысли свои, кажется, отогнал. Не совсем, конечно, куда от них денешься? Хоть бегом беги – на пятки наступят. Все о том – где его Ина сейчас? Где она? Что с ней? Сердце стучит все тревожнее. То письма, письма, письма с каждой почтой – и вдруг сразу ни строки целый месяц. Это пострашнее всякой болотной жижи. Жижу долго тянуть можно, а такое вот сколько выдержишь? Еще месяц? Два? Страшно подумать даже. Лучше не думать совсем. И Слободкин шагает, шагает, шагает – не думает больше об Ине. Чего ему о ней думать сейчас? Легче станет? Не станет. Сколько ни думай, ничего не изменишь.

…Может, уехала в деревню? К родным? Наверняка уехала. Сейчас она в безопасности. Ходит в ночное небось. Она человек трудовой, все умеет. Не пропадет. А может, в госпитале? Медсестрой? Или на завод пошла? Учеником токаря или слесаря. Стоит у станка, рассчитывает шестеренки, резьбу резать приспосабливается. Ну уж, так сразу и резьбу! Сначала будет гайки гнать, учиться резцы затачивать, до резьбы когда еще дело дойдет! Резьба – самая сложная штука. Ничего трудней не придумаешь. Или чугун точить – адова работенка! Резцы садятся один за другим. Не женское это дело. У Ины руки нежные, узкие, кожа на них белая, тонкая, чуть заденет, бывало, в саду, за малейшую веточку зацепится – уже кровь. Сразу царапинку ко рту. Лизнет языком, совсем как ребенок. Нет, с такими руками чугун не поточишь. Чугунные чушки тяжелые, попробуй-ка подыми…

Идет Слободкин по лесу. Думу думает – о том о сем…

Ну вот о лесе, например. В лесу всегда хорошо. Даже сейчас, в эти дни. Идешь – от палящего солнца скрыт и от самолетов тоже. Даже теперь уютно и покойно в лесу. Будто и нет никакой войны, будто и не было. Просто шли ребята в поход. Идут, любуются – березы вокруг стоят красивые. Тонколистые, нежнорукие, белокожие…

Какие, какие? Нежнорукие? Белокожие? Нет, о лесе тоже нельзя. Лучше еще о чем-нибудь…

И не знает Слободкин, что за тридевять земель отсюда, в другом лесу, идет сейчас девушка. Руки у нее нежные, узкие, кожа на них белая, тонкая. Идет, напевает грустную песенку. И вдруг – что это? Поднесла к глазам ладошку, а на ладошке кровь – одна-единственная рубиновая бусинка. Но вот она пухнет, растет, еще минута – и побежит струйка. Девушка подносит ладошку к губам, виновато оглядывается на подруг и быстро слизывает капельку. «Вдруг подумают: „Неженка, белоручка какая!“ – разговаривает сама с собой. А ведь еще пилить и пилить, делянку только-только начали. И все дуб, дуб, дуб. Железо, а не дерево. И норма большая, и бригадир говорит, что спиливать надо под самый корень, не так, как вчера».

И гложет одна неотступная, неотвязная мысль: где он сейчас? Что с ним? За месяц ни одного письма, ни единой строчки, и писать теперь некуда.

Судьба забросила Ину Скачко в далекие края так неожиданно, что и опомниться не дала.

Вчера работали в лесу первый раз. Сказали, что дрова нужны детскому саду военного завода. Но и без этого было понятно: сил не жалей. И не жалели. Поэтому сегодня и нет их совсем. С непривычки. Спина не гнется, руки не держат пилу, ноги подкашиваются. В бригаде двенадцать девчонок. Бригадир тринадцатая. Все на заготовках впервые. Бригадир только делает вид, что поопытнее других, а сама как глянула на делянку, так и ахнула:

– И все это нам?!

– Кому же? – как умели, успокоили подружки. – Нам да тебе, если не побрезгуешь черной работой.

– Я тоже пришла не кашу варить.

– Тем более что варить не из чего, – опять утешила бригадира бригада.

Ина слушала и не слышала. Работала не хуже других, старалась, но мысли были далеко-далеко. Там, где милый ее сейчас. Остановится на минуту, разогнет занемевшую спину и почему-то представит себе такой именно лес, с такими же вековыми дубами, и дружок ее, укрытый и защищенный ими, стреляет по врагу. Оттого, что защищен и укрыт, теплее делается на душе. Во всяком случае, можно терпеть разлуку. Собраться со всеми силами и терпеть. Сколько ее еще будет, этой войны? Много? Много, конечно. Только хорошее быстро проходит, плохое долго тянется.

– Это что за философия? – спросила Ину подруга, когда та поделилась с ней невеселыми мыслями. – Ты это вычитала или сама?

– Сама.

– Ну и зря. А я во всем стараюсь находить хорошее.

– И в войне тоже?

– Не в войне, конечно. Не такая я глупая. А о войне, если хочешь, я так скажу: ей скоро конец будет. Это как дождь: быстро начался – быстро кончится. Поверь слову.

– Хорошо бы.

– Точно тебе говорю, и оглянуться не успеем. Я об этом даже стихи сочинила. Хочешь?

– Стихи? Интересно!

– Вот послушай.

Девушка отложила в сторону пилу, поднялась во весь рост, оправила смятое ситцевое платьице, почему-то зажмурилась и прочла только две строки:

 
Сюда и свисту пуль не долететь,
Но весть о мире долетит мгновенно.
 

Ина посмотрела на нее удивленно и немного разочарованно:

– И это все?

– Все пока.

– А о чем это?

– Как о чем? О нашем лесе, о том, что хорошее шагает быстрей по земле, чем плохое. Не понятно?

– Теперь понятно. Не под рифму только.

– Рифма будет. Это начало самое.

– А ты про любовь можешь? – Ямочка, вдруг возникшая на щеке Ины, медленно поползла под прядку волос возле уха.

– Про любовь?

Ина покраснела, но повторила:

– Да, про любовь. Красивую и высокую. Про которую только в стихах и можно. Ты кого-нибудь любила?

Глаза Ины сузились, превратились в две щелочки.

– Что ты, что ты! – испуганно замахала руками сочинительница.

– А я вот, представь…

– Честное слово?

– Да.

– Глупости говоришь. Этого не может быть. Кто же он?

– Слободкин, Сергей.

– Смешно!

– А ты откуда его знаешь?

– Я не знаю. Фамилия смешная – Слободкин…

Ина обиженно отвернулась и начала искать глазами брошенную в траву пилу.

– Ну не сердись! Не хватает еще из-за какого-то Слободкина отношения портить.