Текст книги "Парашютисты (Повести и рассказы)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

В нарастающем грохоте отчетливо прозвучала дробь Кузиного автомата.

– По мотору бил? – спросил Слободкин, когда все стихло.

– По мотору.

– Все равно зря. Это если целый батальон строчить будет, кто-нибудь, может, и угодит в щелочку.

– А ты вместо того, чтоб речи произносить, взял бы да попробовал, огрызнулся Кузя.

Стихший было рокот мотора стал нарастать с новой силой.

– Ну, теперь не зевай! – рявкнул Кузя.

И все трое они повалились в ботву.

Слободкин уже ничего не слышал – ни самолета, ни Кузи. Слова Поборцева возникли почему-то у него в памяти: «Угол упреждения, ясно? Угол упреждения, сила ветра, скорость полета…» И голос собственной ярости: «Ну давай же, давай, растяпа!»

Две строчки трассирующих пуль неслись навстречу самолету. Вот сверкающие гигантские ножницы лязгнули перед самым пропеллером.

Не ответив ни единым выстрелом, самолет пронесся мимо.

– Почему он не стреляет? Почему не стреляет? – вырвалось у Слободкина почти истерическое.

– А ты не волнуйся. Вот развернется третий раз и даст жизни, успокоил его Кузя. – Я к нему привыкать начинаю: организованный, экономный, дьявол. Боезапас даром не тратит. Это мы с тобой пуляем, куда бог пошлет. Так что же, собьем мы его или нет?

– Собьем! Собьем, мальчики! Спокойно только… – Это Инна голос подала.

– Попробуем. – Кузя передернул плечами, разравнивая перед собой землю. – Никуда не уйдешь, сволочь. Нас накроешь и сам накроешься.

Слободкин инстинктивно повторил движение Кузи. Рыхлая огородная земля раздалась под плечами, и ему стало удобно, как в турели.

– Ну, теперь давай!

– Умолкни! – цыкнул на него Кузя. – И не торопись. За мной следи.

Начинался третий заход. Немец пустым уходить не хотел. Но перед ним снова лязгнули ножницы Слободы и Кузи. И вдруг мотор поперхнулся, завизжал, застонал. Из-под капота вырвался черный дым, и вот не подвластные больше летчику крылья понесли самолет в лес, прямо на верхушки деревьев.

Раздался глухой удар. Ребята вскочили на ноги, побежали на этот звук. Откуда только силы взялись и куда подевалась боль в ранах! Успели вовремя; выкарабкавшийся из покореженного самолета летчик уже ковылял в сторону.

– Стой! – крикнул Кузя.

Немец остановился, повернулся всем корпуса, расстегнул кобуру пистолета, но так и замер в этой позе.

Он был ошеломлен – девчонка, двое русских солдат с немецкими автоматами.

– Рус?!

– А ну, давай оружие! – Кузя запустил руку в расстегнутую кобуру на бедре немца, извлек оттуда огромный пистолет вороненой стали и второй раз за этот день выругался.

– Ты что? – удивился Слободкин.

– Ничего. Ракетницей пугать удумал. Не на таких нарвался.

Слободкин увидел, что в руке у Кузи действительно самая обыкновенная ракетница.

Немец побагровел, сунул руку за борт комбинезона, но Кузя снова опередил его:

– Отставить!

И шваркнул затвором автомата. Летчик поднял правую руку над головой.

– Обе, обе! Цвай!

Летчик замотал головой и застонал, дотронувшись правой рукой до левой чуть выше локтя. Оказывается, левая висела у него как плеть.

– Ничего, ничего! На нас погляди. – Кузя показал немцу на бинты – свои и Слободкина: – Видишь? Чья это работа? А? Твоя, может? Говори!

Немец глядел на них со страхом и удивлением: все в бинтах, а воюют. Стоят перед ним с немецкими автоматами наперевес, говорят по-немецки. Впрочем, нет, не совсем по-немецки: от волнения Кузя все время сыпал немецкие слова вперемешку со своими, русскими:

– Руки вверх, говорят тебе! Битте, битте!

Немец по-прежнему держал высоко поднятой только одну руку.

– Обыскать его, – приказал Кузя Слободкину.

Превозмогая физическое отвращение, Слободкин начал шарить у немца в карманах, которых оказалось бесчисленное множество.

– А это уже не ракетница, – сказал он, доставая браунинг с гравировкой.

– Это именное оружие, – пояснил Кузя, – не у нас первых шкодит.

Кузя взял у Слободкина браунинг, подбросил его на ладони, спросил:

– Воевал, значит? Ланге зольдат? Говори.

Немец молчал.

– Видал? Важничает еще! Чего вы к нам приперлись, гады? Говори, последний раз спрашиваю.

Немец покачал головой, давая понять, что отвечать не намерен.

Кузя, хромая, сделал несколько шагов назад, приказал отойти Инне и Слободкину.

Фашист понял, что это значит, но пощады не запросил. Так и стоял с одной высоко поднятой правой рукой, – казалось, вот-вот крикнет: «Хайль Гитлер!» Но не крикнул. Не успел просто.

В лесной тишине автоматные выстрелы показались оглушительными. Инна даже уши зажала.

– Надо осмотреть машину.

Кузя сказал это подчеркнуто спокойно и деловито, словно стараясь отвлечься от происшедшего. Так же по-деловому, вникая в каждую мелочь, он обошел со всех сторон сбитый самолет, забрался в кабину, порылся там и нашел планшет, туго набитый какими-то бумагами.

– Главное богатство тут, – похлопал он по лоснящейся коже планшета и перекинул его через плечо. – Карта на карте. А сейчас…

– А сейчас, – не дал ему договорить Слободкин, – немедленно в деревню. Копать картошку.

Они повернули обратно. Голод опять погнал их. Казалось, будь деревня наводнена немцами или откажи им силы из-за ранений, их все равно уже не остановило бы это. Они бы и ползком добрались. Рассудок выключился вдруг совершенно. Один инстинкт работал.

Пока спешили к деревне, мешок потеряли. Пришлось Слободкину с Кузей снимать с себя гимнастерки. Набили их картошкой и только тогда, вконец измученные, побрели в лес.

Там парни долго отлеживались, пытаясь грызть сырую картошку. А Инна за кустами потихоньку от них собирала сухие валежины.

– Давайте все-таки распалим огонь, – сказала она, возвратясь с охапкой хвороста. – Что поделаешь. Или с голоду помрем, или повоюем еще.

Разожгли. Сухие валежины не давали дыма.

Дождаться, пока испечется картошка, не хватало терпения. Выхватывали из огня черные раскаленные картофелины и, обжигаясь, заглатывали их почти не разжевывая.

Наелись, заснули, забыв обо всем. Спали долго, никто не знал в точности, сколько. Солнце вернулось на прежнее место, когда Кузя открыл глаза. Он огляделся вокруг, поежился со сна, заговорил сам с собой:

– Одно из двух – или полчасика сыпанули только, или целые сутки отмерили.

– Полчасика, – ответил Слободкин спросонья. Кузя запустил руку в золу костра.

– Не-ет, тут не полчасиком пахнет. Все выстудило давно. Подъем, братцы!

Они выгребли из золы всю оставшуюся от вчерашнего пиршества картошку, стали есть уже не спеша, переговариваясь.

– Во-первых, надо связаться с местным населением, – рассуждал Кузя. Больной старик не в счет, он плохой нам помощник. Во-вторых, необходимо как можно скорей напасть на след бригады. После того боя, возможно, рассредоточились, но потом все равно будет общий сбор. Обязательно. Где? Все это мы разведать должны и – скорее, скорее к своим. География у нас теперь в кармане. – Кузя расстегнул кнопку планшета, в руках у него зашелестели карты всех цветов и масштабов. Он ткнул пальцем в оказавшуюся среди них политическую карту Европы и прочитал: – «Могилев, Рогачев, Борисов…» Все разобрать можно.

– Ты совсем немцем заделался, – сказал Слободкин.

– Нужда заставляет. А знаете, братцы, какое счастье я вчера испытал?

– Ну?

– Немца мы не просто сбили – немецкими автоматами! Это многого стоит. От своего же оружия сгинул. А! Я даже хотел ткнуть ему автомат в нос, чтоб понял…

– Ну и надо было, – перебил его Слободкин.

– Гуманность заела. Дурацкая наша, русская.

– По-гуманному можно с людьми, – вздохнула Инна. – Этот зверем пришел.

– Бить их надо, – согласился Кузя. – Убивать. Кузя снова склонился над картой:

– Кричев, Шклов, Чернигов…

– А Клинск? А Песковичи? – перебил Слободкин.

– Гомель где? – спросила Инна. – Есть Гомель?

– Гомель! – Кузя остановил черный от золы и картошки палец на пересечении узких линий. – А вот Клинск а и Песковичей что-то не видно.

Они стали вместе шарить по карте и от волнения долго не могли найти ни того, ни другого. Отыскав, успокоились.

– А в общем ощущение у меня все равно самое скверное, – вздохнул Кузя.

– Что такое!

– Не могу этого точно еще передать. Сами подумайте: карта нашей земли по-немецки заговорила уже… Я вдруг представил себе: входят они в города, меняют названия на свой лад и городов, и улиц, и площадей. И Чернигов уже не Чернигов, а Чернигоф… «Могилеф, Рогачеф, Борисоф» – тут так и написано. – Он брезгливо отбросил карту.

– Ну, это зря уже, – сказала Инна. – При чем тут карта?

– Очень даже при чем, – стоял на своем Кузя. – На цвет обратили внимание?

– На что?

– На цвет! – рассердился Кузя. – И себя и нас одной краской…

Слободкин с Инной наклонились над картой и увидели: фиолетовая муть растеклась по всей Белоруссии, до самого края листа…

– Теперь понятно? – спросил Кузя.

– Теперь – да. – Инна наподдала ногой карту, потом нагнулась, чтобы порвать ее вовсе и тем отвести душу, но Кузя остановил девушку:

– И все-таки спокойствие прежде всего. Придет время, порвем, спалим даже, чтоб клочка от нее не осталось. А сейчас…

Он взял из рук Инны карту, распрямил ее на земле, и снова черный палец его зашуршал по складкам бумаги.

– Мы вот здесь приблизительно. Или вот здесь…

– Так где же? Здесь или здесь?

– Вы меня спрашиваете? – удивился Кузя.

– Конечно. Ты за командира у нас, – ответил Слободкин.

– Глупости! Какой из меня командир? Давайте думать вместе. Главное сейчас – определиться. Какой сегодня день? Слободкин и Инна пожали плечами.

– То-то! Серьезные все вопросы. Счет верстам и дням потеряли.

Не годится так. Ну-ка прикинем. Началось в воскресенье.

– В воскресенье.

– Воскресенье – раз. Понедельник – два. Вторник – три. Среда – четыре. Четверг – пять… Так, что ли?

– У нас началось в субботу, – сказала Инна. – Я спала после дежурства, и вдруг…

– Мы все спали, но это было раннее утро воскресного дня.

– Как хотите, но у нас началось именно в субботу. В субботу поздно вечером.

– Ну ладно, не будем спорить из-за одного дня. Итак, сегодня что у нас? Пятница? Суббота? Или…

– Я не знаю, – сказала Инна. – У меня давно уже все перепуталось.

– И у меня, – сознался Слободкин.

– Честно говоря, у меня тоже, – вздохнул Кузя. – Допустим, сегодня ровно неделя.

– Суббота, значит? – спросила Инна.

– Я и так уже сбился, – осуждающе поглядел на нее Кузя. – Ну ладно, пусть будет суббота.

Они спорили еще долго, пока окончательно не перемешали все дни и числа.

– А все-таки у страха глаза велики, – вдруг мрачно сказал Кузя.

– О чем это ты? – не понял его Слободкин.

– Ни о чем, а о ком. О нас с вами. Только с перепугу можно стать такими простофилями, как мы. В деревне были?

– Были.

– Как она называется? Даже этого не узнали.

– У старика-то?

– Хотя бы.

– Да он…

– «Да он», «да он»! Чудики мы, вот и все. Придется еще раз судьбу испробовать. Так и надо таким разиням.

– Это ты кого так? – спросил Слободкин.

– Не ее же, конечно, – он сердито кивнул на Инну, – наше соображенье с тобой где?

– Да-а… простое ведь совсем дело. Я согласен идти еще раз.

– Я сам схожу, – тоном, не терпящим возражений, сказал Кузя. – И сейчас же.

– Ты с ума сошел! Сейчас – ни в коем случае!

– Нет, нет, только сейчас. Нельзя больше терять ни минуты.

Он ушел, хромая. Казалось, его не будет целую вечность. Слободкин и Инна приуныли, приготовились ждать до вечера, но случилось все по-иному. Примерно через час зашуршали сухие листья под ногами Кузи и он предстал перед глазами друзей, счастливый, сияющий.

– Собирайтесь!

– Что такое!

– Собирайтесь, вам говорят. Своих нашел!

Слободкин и Инна заспешили за Кузей. Скоро они оказались на поляне, посредине которой сидела старуха, такая же древняя, как тот старик в деревне. Перед старухой стояла корзина, полная грибов.

Подошли поближе, заговорили:

– Здравствуйте, бабушка.

Она поглядела очень спокойно, но недоверчиво, прошамкала:

– Вам кого? Своих, что ли?

– Своих, бабушка.

– А где свои-то? Своих нету давно.

– И в деревне тоже?

– И в деревне. А вы отстали? – Отстали, бабушка. Но мы догоним еще.

Старуха с сомнением оглядела их:

– Шибко идет. На колесах.

– Нам бы с вашими поговорить, с деревенскими.

Старуха помолчала, потом, как бы рассуждая сама с собой, спросила:

– Свои, значит?

– Ну конечно, свои, бабушка, – шагнула вперед Инна.

– Пойдемте со мной. Только я тихо пойду, ноги не мои совсем.

– Да и мы тихоходы, бабуся, – сказал Слободкин.

Инна взяла старуху под руку. Они пошли в самую чащу. Через каждые несколько шагов старуха останавливалась, хрипло и тяжело вздыхая. Парни тоже пользовались остановками, чтоб передохнуть.

– К старику хотела сходить, проведать, как он там, да уж ладно, к ночи схожу, – сказала старуха.

– А старик где? В деревне?

– Вот и горе-то. Инна остановилась.

– Вы уж, бабушка, ступайте тогда в деревню, а хотите – мы вас проводим.

– Ишь чего удумали! Он, – она подняла над собой палец, – нас живо проводит!

Проводил уже немало. Схоронить не успели еще…

– Старика вашего мы видели, бабушка, – не выдержал Кузя. – Он в крайней хате, на печке сидит?

– На печке, на печке, – широко раскрыв глаза, запричитала старуха. Наши были у него намедни. Живой вроде. Живой? А?

– Живой, живой, бабушка. Его бы надо в лес переправить.

– Он с печки никуда. «Хочу, говорит, помереть в своем доме».

– Ну вот что, бабушка, – подумав, сказал Кузя. – Мы еще к нему сходим. Вот с вашими повидаемся, поговорим обо всем, потом проведаем вашего мужа.

– Какого мужа? Сосед это наш.

– Сосед?

– Сосед.

– И что же? Так вовсе один и живет?

– Один.

Кузя, Слободкин и Инна переглянулись. В такую минуту чужие люди друг о друге пекутся. Хотелось сказать старухе что-нибудь очень хорошее, доброе. Но слов таких не было у них в ту минуту. Все куда-то исчезли вдруг. Только Инна молча обняла старую и поглядела вверх: на самом краю неба шевельнулся тревожный звук.

– Самолет? – Нечистая сила, – перекрестилась старуха.

– Он самый, – сказал Кузя. – Высоко.

– Высоко, высоко! – засуетилась старуха. – К своим надо, к своим!

Самолет действительно шел на большой высоте. Шум его уже доносился настойчиво накатывающимися волнами, но через несколько минут, оказавшись в плотном кольце баб и стариков, Кузя, Слободкин и Инна забыли о самолете.

Их провожатая стояла с гордым видом рядом, продолжая что-то говорить, но слабый голосок ее совсем уже не был слышен. Вопросы сыпались со всех сторон. Кто такие? Откуда? Куда? Что на фронте? И где он, фронт?…

О себе Кузя, Слободкин и Инна рассказали, конечно. А вот фронт? Что там сейчас? И где он, в самом деле? Им вдруг стало мучительно стыдно за то, что не могут дать ответа. Деревенские поняли это и попробовали, как могли, успокоить:

– Там знают, наверно.

– Где?

– В Москве. Там все знают.

Мало утешительного было в тех словах. На душе еще горше стало, еще обиднее. У Кузи вырвалось:

– Не бежим мы, не думайте…

– Христос с вами! Нешто мы попрекаем? Насмотрелись на всякое. Израненные скрозь, избитые, больные, в чем душа держится, а идут, свою часть догоняют. Да нешто ее догонишь? На одних грибах-то? Много в лесу развелось грибников вроде вас, горемычных.

– Грибников?!

– Ну да, голодные идут, огня не разжигают, едят все сырое – грибы, коренья, ягоды. Ах, сыночки, сыночки, что же делать с вами? Чем подсобить? Куда девать?

– Никуда нас не надо девать, – мрачно сказал Кузя. – Нам бы табачку на дорожку, а еще…

– А еще?

– А еще расскажите, где мы. – Кузя почему-то покраснел и уставился в землю. – Шоссейка рядом какая?

– Варшавка.

– Варшавка? Так вот нас куда занесло!.. Кузя поглядел на Слободкина и Инну.

– А мы думали…

– Точно, Варшавка. Он по ней днем и ночью.

– Ну, ночью-то не особо, днем, это верно, густо идет. Значит, Варшавка? Так, так, так… Ну что ж, это лучше даже. А деревня?

– Карпиловские мы.

– Не слыхал что-то. А ты, Слобода? – наморщил лоб Кузя.

– И я тоже.

– А Песковичи знаете?

– Это где же будет?

– Там, – неопределенно махнул рукой Кузя. – Так как же насчет табачку? Нам нынче в дорогу.

Но не так-то легко было внушить старикам и бабам, что солдаты есть солдаты. Знай свое – сыночки, и все тут. И еще – доченька.

– А эта-то куда?

– С нами она.

– Девочка ведь совсем. Это что же творится на белом свете? К мамке надо бы, не на войну.

Инна молчала-молчала и вдруг разобиделась:

– Мне медсанбат догонять надо.

Незнакомое слово «медсанбат» произвело впечатление. Очевидно, деревенские подумали, что медсанбат – это какое-нибудь учреждение, находящееся далеко от линии фронта. Сколько таких медсанбатов встретили потом Слободкин, Кузя и Инна на дорогах войны. Именно далеко от линии огня, в глубоком тылу, но не в том тылу, где спокойно и тихо, а во вражеском, где от тебя до смерти рукой подать.

Глава 6

Вечером того же дня перед тем, как расстаться, деревенские собрали солдатам в дорогу целую корзину всякой еды. Две чистые простыни пожертвовали «медицине» на бинты. И про табак не забыли.

В ту минуту казалось, что продуктов хватит на неделю. Но слова баб и стариков о «грибниках» подтвердились. Уже на следующее утро повстречали двух пограничников, изможденных и ослабевших.

Они тут же, за один присест, съели все, что было в корзине. Как поели, так и свалились, впав в глубокое забытье. Разморило ребят. Лес огласился таким храпом, что стало страшно: все же Варшавка, от которой Кузя, Слободкин и Инна старались теперь не отходить, была не дальше как в двухстах метрах. Чтобы восстановить тишину, пришлось разбудить новых знакомых. Это оказалось не таким простым делом.

Кое-как растолкав пограничников, получили заверение, что шума больше не будет. Не прошло и нескольких минут, как те снова захрапели. Всю ночь только и делали, что будили храпунов, а под утро, выбившись из сил, сами заскули. Но не все. Позднее Кузя и Слободкин узнали, и то совершенно случайно, что Инна совсем не ложилась в ту ночь.

После этого авторитет «медицины» в глазах Кузи и Слободкина возрос еще больше. Когда знакомили Инну с пограничниками, Кузя так и сказал:

– Она у нас молодец в отряде.

– Точно, – поддержал его Слободкин. – Подписываюсь.

– Насчет Инны?

– И насчет отряда тоже. Как это мне раньше в голову не пришло? Мы ведь и вправду отряд, а теперь тем более. Сила!

Рассказали друг другу о своих мытарствах. Подсчитали «штыки» и решили действовать сообща. Даже название отряду придумали. Так пограничники Кастерин и Васин стали бойцами лесного отряда «Победа».

Очень понравилась им затея с тросом. Они все время поторапливали парашютистов:

– Ну, показывайте, показывайте ваш трос! Давайте вместе попробуем.

Трос лежал недалеко от шоссе, замаскированный, как самое совершенное оружие. Кузя показал его новому пополнению, объяснил, как вязать, как натягивать. Стали вести усиленное наблюдение за Варшавкой, выбирать место, где и когда лучше устроить засаду.

Обстановка между тем усложнялась. Немцы с каждым днем становились все осторожнее, и застать их врасплох было трудно.

А листовки отряда «Победа» и подавно насторожили пришельцев. Идея эта пришла на ум Кузе.

– Я бы сам сочинил, да нет у меня таланта такого. Вот, может быть, Инна?

Думали, что откажется, но Инке даже польстило доверие. Скоро был готов текст первой листовки. В ней было сказано: «Уходите, фашисты, с Варшавки! Не уйдете – будем бить вас тут днем и ночью. Отряд „Победа“».

– Я ж говорю, – подбодрил засмущавшуюся Инну Кузя, – не девочка, а целое управление пропаганды и агитации!

Теперь надо было во что бы то ни стало достать бумаги и приступить к делу.

Тут уж проявился Кузин талант. Быстро и аккуратно нарезал березовой коры. Из-под его ножа так и сыпались ровные белые прямоугольники, мало чем отличавшиеся от настоящей бумаги. А карандаш отыскался у Васина.

За один день было изготовлено несколько десятков листовок. Их разбросали по шоссе на участке длиной километров в пять. Васин, которому на другой день было поручено проверить, в каком состоянии находится «засеянный» листовками участок, вернулся с задания загадочно улыбающийся.

– Ну как? – кинулись к нему все с. расспросами. – Клюнуло? Или нет?

– Еще как!

– Все в цель попали? Вот это работа! Ни одной листовки на всех пяти километрах?

– Не то чтобы ни одной, но наши почти все в яблочко.

– Толком говори, Васин!

– Какие все стали нервные! Война только-только начинается, а мы уже нервишки поразмотали. Что с нами дальше будет?

Васин запустил руку за пазуху, вытащил оттуда чуть покоробившийся кусок бересты.

– Читайте!

– Так, значит, лежат? Зачем же ты поднял, чудило? Кто тебя просил?

– Читайте, вам говорят! – гаркнул Васин. Кузя взял листовку из рук пограничника и медленно, по складам, прочитал вслух:

– «Смерть фашистским захватчикам! Партизанский отряд „Удар по врагу“».

Вот ведь что, оказывается, происходит! Люди не выпустили оружия из рук – собираются в лесу по двое, по трое, становятся отрядами…

Воодушевленные этим, решили во что бы то ни стало сегодня же повторить операцию с тросом.

На шоссе от зари до зари несли патрульную службу немецкие бронемашины. Пришлось действовать со всеми предосторожностями. В темноте натянули трос, стали дожидаться рассвета. Как только немного рассвело, вышли из засады проверить, хорошо ли все сделано. Тут же последовал мощный пулеметный удар: на обочине, тщательно замаскированный ветками, всю ночь стоял броневик.

Пули зацокали по асфальту. Ребята кинулись прочь с дороги, но не врассыпную, что было бы самым правильным, а все скопом, па крутой песчаный взгорок, будто их никогда ничему не учили… А пули, конечно, за ними – по тому же взгорку. Добежали бойцы до гребня, повалились наземь. Оглянулись из-за укрытия, видят – распят Васин на песке, как на кресте. Руки в стороны, из зажатых кулаков песок струйками льется. Гимнастерка уже черная от крови, а немецкий пулемет все надрывается.

Потом все стихло. Броневик бесшумно тронулся с места. Кузя, Слободкин и Кастерин из всех автоматов открыли огонь по колесам быстро удалявшейся машины. Но она так и ушла невредимой.

Оттащили Васина в лес. Думали, ранен только, придет в себя. Но как ни хлопотали над ним, Васин не подавал никаких признаков жизни.

– Глупо все как получилось! – сокрушенно развел руками Кастерин. – С того света вроде выбрались, своих повстречали – и вот поди ж ты… Сами, конечно, виноваты – подставились.

– Сами, – согласился Кузя. – Простить себе не могу.

– А ты-то тут при чем? – спросил Кастерин.

– Он у нас за старшего, – пояснил Слободкин.

– А… Тут все хороши. Раззявы, – в сердцах махнул рукой Кузя.

Целый день они были под впечатлением тяжелой утраты. Что бы ни делали, о чем бы ни говорили, мысль все время возвращалась к Васину, к тому, как нелепо он погиб.

Даже еще одно новое пополнение, с которым наутро вернулся Кузя из разведки, не сразу подняло сникшее настроение. А привел с собой Кузя не кого-нибудь – двух бойцов с голубыми петлицами! И не откуда-нибудь – из родной парашютной бригады!

Они рассказали Кузе и Слободкину, что произошло после того первого ночного боя в лесу, как развивались дальше события. Сражение с немецким десантом было выиграно. Вражеские парашютисты были рассеяны, перебиты, взяты в плен. От пленных узнали планы немецкого командования. Эти ценнейшие сведения передали в округ. Получили приказ: всем выходить на излучину Днепра.

Эти двое, которых привел Кузя, «подметали», как они выразились, последние крохи: прочесывали леса, извещая парашютистов о месте сбора.

– На ловца, как говорится, и зверь бежит, – сказал один из них. – Ну, вам все ясно? Мы дальше потопали.

– Зверь, говоришь? – переспросил Слободкин, оглядев товарищей, и впервые заметил, что вид у всех действительно был самый что ни на есть зверский: обросли, обтрепались, исхудали. Особенно нелепо выглядел Кузя. Борода у него вообще росла не по дням, по часам, а тут вдруг поперла невероятными клочьями.

– Фотографа не хватает, – сказала Инна. – Остался бы на память поясной портрет.

Что-то было грустное в этой шутке. Или Инна немного влюбилась в Кузю и чувствовала, что надвигается расставанье, или просто обстановка действовала?

А расставанье в самом деле приближалось. Вот выйдут к излучине Днепра, предстанут пред светлые очи начальства, получат благодарность за то, что в лесу времени зря не теряли, а еще скорей нагоняй за то, что так медленно собирались, – и айда на переформировку, переэкипировку и прочее «пере» куда-нибудь за тридевять земель от этих уже ставших родными мест.

Инну тоже где-то поджидали перемены. Вот-вот отыщется ее медсанбат или объявится новый, которому она позарез необходима будет, который без нее и в войну вступить по-настоящему еще не решился.

Но все-таки, что бы ни случилось, они все вместе долго еще будут вспоминать свою лесную жизнь, полную невзгод и лишений, но в то же время и прекрасную: ведь именно здесь, в белорусском дремучем лесу, в белорусских болотах, учились они бить врага, презирать опасность и смерть, подстерегавшую на каждом шагу.

– Верно я говорю, Кузя? – спросил Слободкин.

– Про что?

– Про лес, про болото.

– Верно. И все-таки обидно. В своем краю, в своей стране идем по лесам, крадемся, как воры, хоронимся света белого, с голоду подыхаем, собственный ремень изжевать готовы. Не обидно разве?

– Обидно. И все же смерть идет по пятам за ним, не за нами.

– Смерть – она дура, потаскуха, можно сказать, за кем угодно увяжется.

– Это тоже верно, И все-таки – УМХН.

– УМХН? Что за штука?

– Штука простая очень, но ценная, без нее мы накроемся быстро. УМХН У Меня Хорошее Настроение. Это когда мы еще ребятами были, в игру такую играли – зашифровывали интересные мысли. Кто кого перехитрит.

– А зачем? – спросил Кузя. – Если мысли хорошие, для чего их зашифровывать? Глупость какая-то.

– Нет, не глупость. Бывают вещи хорошие, например любовь, а говорить про нее не принято как-то. Мало ли кто что подумает! Вот мы ребусами и шпарили.

– Не знаю, не знаю. К нашему положению это, во всяком случае, не подходит. Детство есть детство, война есть война.

Кузя не склонен был сегодня шутить. Он вдруг начал терять вкус к улыбке. Это что-нибудь да значило. Слободкин посмотрел на него внимательно и поразился: глаза выцвели, стали из голубых серыми, холодными, злыми.

– Кузя, что с тобой? Ты не рад, что ли? Мы же скоро к своим выходим.

– Что к своим выходим, хорошо. А все остальное…

– Что остальное?

– Далеко слишком немец пропер.

– Насколько пропер, столько ему и обратно топать.

– Это точно. Но до той поры мы еще нахлебаемся. Я не о себе, ты не думай. Мне маму жалко. Я когда в Москву ездил, мало с ней побыл. А ведь старенькая, плохая совсем.

– Моя тоже, как ты знаешь, не моложе твоей, но я ведь молчу.

Как ни старался Слободкин отвлечь Кузю от мрачных мыслей, тот твердил свое: «Старенькая…»

Что мог сказать Слободкин ему на это? Люди вообще быстро старятся, особенно матери, особенно на войне. Слободкин вспомнил, как увидел мать после первой в жизни полугодовой разлуки и обмер – десятки новых, незнакомых ему раньше морщинок разветвились по ее лицу, «Мама, – хотел крикнуть он, – что с тобой? Ты болела?» Но сказал другое: «А ты не изменилась совсем. Молодчина…»

Долго проговорили они в тот раз с Кузей. Мрачные, приунывшие, они не смогли уснуть почти всю ночь, хотя решено было спать перед дальней нелегкой дорогой.

Слободкин дал себе слово больше не приставать к Кузе с нелепыми ребусами и сокращениями. В самом деле, детство прошло, кануло в вечность, зачем все это?

А утром Кузя подошел к Слободкину, наклонился к самому уху, сказал тихо, заговорщически, но совершенно отчетливо:

– А все-таки УМХН! Ты прав, Слобода. Слободкин обрадованно переспросил:

– УМХН?…

– Ну конечно. К своим же идем! Скоро крылышки у нас опять отрастут. Совсем другое дело будет.

Никогда еще они не рвались так к прыжкам с парашютом, как сейчас. Там, в самолете, с парашютом за спиной, они чувствовали себя сильными, непобедимыми, грозными для любого врага.

«Скорей, скорей к излучине Днепра, к своим, к самолетам!» поторапливали они самих себя и Кастерина. «Медицину» торопить не надо было – и без того ходко шагала.

Плохо было только то, что наступила пора оторваться от Варшавки. Но напоследок они решили еще раз оставить немцу память о себе.

Кузя начал развивать возникший у него план:

– Заляжем у самой дороги и будем ждать…

– Мотоциклы опять, что ли? – перебил Слободкин. В тоне его послышалось разочарование.

– Я твои мысли все наперед знаю, – сказал Кузя. – Про обоз размечтался? Скажи, угадал?

– Хотя бы и про обоз.

– Ну и я же о нем! Чтобы и хлеба, и зрелищ. Так вот, значит, заляжем и будем лежать, пока обоз не появится.

– Долго ждать придется. А курсак-то пустой. Кузя рассердился:

– Курсак пустой не у тебя одного.

– Правильно! – вмешалась Инна. – Не будем хныкать. Не будем, мальчики?

– Дальше давай, Кузнецов, – решительно сказал Кастерин и строго поглядел на Слободкина. – Кузнецов у нас старший?

– Допустим.

– Не допустим, а старший. Слушай! – Кастерин слегка толкнул Слободкина в плечо. – А ты говори, – глянул он на Кузю.

– Я сказал уже: выберем место, заляжем, будем караулить обоз.

– Насчет места ты не сказал, – буркнул Слободкин.

– Вот это совсем другой разговор! – опять хотел толкнуть его Кастерин.

Слободкин инстинктивно отшатнулся.

– Тише ты его, – остановил руку Кастерина Кузя, – он ведь все равно не скажет, что у него чугун в боку. Конспиратор великий. Как себя чувствуешь, Слобода?

– Идите вы все к лешему! Про обоз давай… Кузя объяснил, как представляет себе налет на немецких обозников. План был разумный, продуманный.

– Я ж говорю – старший, – резюмировал Кастерин.

– Подходит, – согласился Слободкин. Общими силами кое-что уточнили.

– Тут самое главное – не зарваться, – сказал Кузя. – Как говорится, вовремя приплыть, вовремя отчалить.

Когда начало темнеть и Инна закончила ежедневную перевязку, вышли из леса, подошли вплотную к шоссе, залегли в кустах. Договорились спать по очереди. Бесконечно тянулись часы ожидания.

– Ты почему не спишь? – шепотом спросил Слободкин Кузю. – Твой черед ведь.

– А ты почему?

– Мое время вышло уже. Я по звезде слежу.

– По звезде? Ты что, сквозь облака видишь?

– Вон там, на горизонте, светится одна.

Кузя на локтях подтянулся поближе к приятелю.

– Где?

Слободкин взял Кузину руку, показал ею на звезду, которая действительно еле теплилась на самом краешке неба.

– От меня тоже видно, – подал голос Кастерин.

– Значит, так-то вы спите? – сказал Кузя. – А договорились еще. Только «медицина» отдыхает, так получается? Ну, ей при всех графиках положено. Отбой!

Полежали несколько минут молча.

– А звезды уже нет, – послышался девичий шепот.

– «Медицина»?!

– Не зовите меня больше так. Я такой же человек, как все.

– Ты прелесть у нас, Инкин, – как-то очень задумчиво и мечтательно сказал Слободкин. – Ты мне напоминаешь…