Текст книги "Карьера Струкова. Две пары. Жадный мужик. Волхонская барышня"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

IV

И видит Ермил – все колесо держится грамотой, чужими людьми да деньгами. Подумал, подумал он: «Дай, – говорит, – грамоте научусь, не обсевок я какой-нибудь на самом деле». И услыхал, что живет в слободе такой человек, – обучает грамоте и счету. Выбрал Ермил праздничное время, отпросился у хозяина будто к сапожнику за сапогами и пошел в слободу. И долго искал того человека. Жил он у мужика на задворках; кругом избушки сугробы намело; окошки крохотные, в дверь пролезать – скрючиться надо. Вошел Ермил в сенцы, обмел сапоги, взялся за кольцо, и вдруг ему стало стыдно: как это такой большой малый и вздумал грамоте учиться; не засмеял бы его этот человек!

Однако справился, виски пригладил, дернул за кольцо, вошел. И видит – сидит на лавке немолодой человек, обряжен в чистую рубаху, из себя костлявый, сморщенный, сидит и в книжку смотрит.

– Здоров будешь, – говорит Ермил, а у самого в глотке пересохло от страха. Оторвался человек от книжки, посмотрел на Ермила. И по глазам увидел Ермил, что человек тот мягкий, милостивый, не станет над ним смеяться, и сразу сделалось ему ловко. Рассказал он свое горе. И как сказал, что желает грамоте научиться, – просветлел тот человек, обрадовался, не знает где посадить ему Ермила; а как сказал Ермил, на что ему грамота нужна, понял человек, какая жадность одолевает Ермила, и запечалился.

– Ты уж сделай милость – научи, милый человек, – говорит Ермил, – я тебе не токмо – по гроб жизни буду благодарен.

Молчит человек, глядит в землю.

– Ты уж не сомневайся, – говорит Ермил, – труды твои за мной не пропадут. Как-никак – отплачу тебе.

Поднял человек глаза и заговорил. И видит Ермил – совсем перед ним другой человек: голос строгий, из лица пасмурен.

– Не от бога, – говорит, – твоя охота к учению, но от дьявола. Бог вложил в тебя понятие и дал разум. Но ежели ты захотел учиться ради наживы, ежели ты раззарился на сладкое житье и хочешь подражать купцам, – это не от бога, но от дьявола. Грамота не на то дана, чтобы душу погубить, но чтоб спасти.

– Эка, голова, при деньгах и спасаться легче, – со смешком говорил Ермил, а самого зло берет на человека, – ты гляди, наш хозяин каждый день к обедне ходит, свечки ставит, по четвертаку за свечку, колокол справил в собор.

Покачал человек головой на эти слова, насупился, развернул книжку и прочитал Ермилу: «Увидел Христос богатых, клавших дары свои в сокровищницу. Увидел также и бедную вдову, положившую две лепты, и сказал: истинно говорю вам, что эта бедная вдова больше всех положила, ибо все от избытка своего положили в дар богу, а она от скудости своей положила все пропитание свое, которое имела».

Ермил в одно ухо слушал, в другое выпускал; очень уж его разбирала досада на человека, и говорит:

– Ты вот что, нечего тут с тобой толковать: мне еще жеребца хозяйского надо напоить, хочешь целковый за учебу?

– Мне денег твоих не надо, – говорит человек, – подумаешь, отстанешь от своей жадности – даром выучу. – И опять сказал: – Грамота не дана, чтобы погубить душу, но спасти.

– Да чудак ты, ежели не по торговой части, на что она мне, грамота-то, твоя! Я в мужиках и без грамоты цеп-то в руках удержу. Мне счастие свое хочется найти, талант.

– Иной и талант на погибель, – сказал человек.

Осерчал Ермил, не стал слушать человека, нахлобучил шапку, хлопнул дверью, изругался и пошел ко двору.

V

И на его счастье, взялся один приказчик научить его. Сбегал украдкой Ермил на базар, купил азбуку, выстрогал указку; отслужили они с приказчиком молебен святому Науму; сходили для начала в трактир, и засел Ермил. И учился он от людей тайком, крадучись, чтобы люди не смеялись над ним: вот, мол, какой здоровый малый за азами убивается. Люди спать, а он в книжку глядит; люди за ворота пойдут, а он забьется в конюшню, склады твердит. И так ему далась грамота, что не прошел еще великий пост, а уж он печатное стал разбирать, начал понимать, что если цифрами обозначено; на бумаге мог пером слова выводить.

А дела его шли своим порядком: то снег счищает, то хлеб ссыпает, то кули зашивает; и купец его не забывал: когда рублевку даст, когда две. Справил Ермил себе весь обряд, а про брата Ивана и думать забыл. Посылал ему, что причиталось с договоренного. Когда полтинник пошлет, когда четвертак. Село было далеко, за сорок верст. Мужики ездили в город редко, разве нужда какая пристигнет. С ними и посылал Ермил деньги брату Ивану.

Только на святой пришел в город Иван. Отощал за зиму; кафтан на нем с заплатами, онучи веревками обмотаны. Посмотрел, посмотрел, видит – Ермил в поддевке тонкого сукна, рубаха на нем французская, портки плисовые, сапоги вытяжные. И прискорбно показалось это Ивану.

– Ты бы, – говорит, – Ермил, поопасался маленько. Мы за зиму-то бились, бились. Телку на муке стравили, и телки не хватило, одежонку заложили. Извоза не было, скотинка отощала. Теперь вот овса на семена надо купить, а ты форсишь.

– Что ж, форсишь! – говорит Ермил. – Зажитые которые я тебе отсылал. Да пятишница за хозяином, коли не больше. А это воля хозяйская – давать сверх договору. Уж это за ухватку за мою. А ежели тебе обряд мой не по нраву – это опять дело хозяйское. – И соврал тут Ермил: сказал, что хозяин дарил его не деньгами, а одежей.

Нечего сказать Ивану. И приятно ему, что Ермилом доволен купец, и прискорбно, как поглядит на малого. «Ну, – думает, – за соху возьмется, форс-то с него скоро соскочит. Обойдется как-нибудь».

Пошли они в трактир, напились чаю с калачом, выпили водки. Иван и говорит Ермилу:

– Иди ты, Ермила, покамест к купцу, забирай расчет да укладывай худобу, а я тем временем на базар сбегаю: бабы наказывали пряжу продать.

Взял мешок, пошел на базар с пряжей.

Что тут делать! Воротит душу у Ермила, не хочется сходить ему от купца, отвык он от крестьянской работы. Поднялся он в горницы, постоял-постоял он в сенях, махнул рукой и не пошел к хозяину. Сел за воротами, сидит – подсолнухи лущит.

Иван на базаре еще выпил водки. Идет оттуда веселый, под мышками новую палицу тащит, в мешке – бублики ребятишкам да две свистульки. Пряжу продал хорошо.

Увидал его Ермил, повернулся от ворот, пошел в конюшню. «Ну, – думает Иван, – Ермил, должно, собрался, за воротами меня поджидал». Присел сам за воротами; ждет – нету Ермила. «Что, – думает, – за оказия». Пошел, разыскал.

– Собрался, что ли? – говорит. – Давай мешок-то, я туда палицу положу. Ей способней в худобе лежать. Взял деньги? Много пришлось?

Сопит Ермил, молчит. Понял Иван, что малый замудрил; взяло его сердце. Хмель ему в голову ударил, закуражился он, закричал на брата. Пошел сам к купцу. Маленько погодя позвали и Ермила в горницы.

– Вот что, Ермил, – говорит ему купец, – делов у меня летом мало, а тебя вон брат требует, артачится. Я этих пустяков не люблю. К зиме приходи – опять возьму: ты малый ухватистый. А теперь иди с господом ко двору.

Выплатил, что причиталось, отпустил их. Нечего было делать Ермилу. Собрал он свою худобу. Взвалил на плечи и пошел скрепя сердце за братом.

VI

На фоминой выехали братья пахать. Обул Ермил лапти, вздел посконную рубаху, – походил за сохой. Сперва одышка брала, поясницу ломило, потом обошелся – ничего, легко ему сделалось пахать.

Однако не лежала его душа к крестьянской работе. Отлынивать не отлынивает, а все прежнюю жизнь вспоминает.

Сядут в праздник за стол. Нарежет Иван хлеба, нальет баба щей. Хлеб горький, с лебедой, щи пустые, молоком забелены. Хлебает Ермил, а сам думает: «Эх, у купца-то теперь щи с убоиной, каша с маслом!»

Зачали мужики пар метать, зацвела рожь, овес выровнялся, в трубку пошел. Дожди перепадают вовремя, теплынь стоит. Сходил Иван на полосу, поглядел, заиграло в нем сердце.

– Благодать господь посылает, урожай, – говорит Ермилу.

Молчит Ермил, крюк облаживает. Осерчал на него Иван.

– Ты, – говорит, – ровно чужой, Ермил. Ты бы поопасался маленько. Весь мир крещеный радуется, а тебе словно и дела нет.

– Экая невидаль! Зиму прокормимся, а там опять зубы на полку. Корысть-то не велика.

– А ты чего захотел? Не велика корысть. Экое слово сказал. С жиру-то, малый, люди бесятся. Ты на миру живи, не как иные прочие, а как люди живут.

Ничего Ермил не сказал на эти слова. Повернулся от Ивана, пошел под навес, зачал косу отбивать.

Видит Иван – подеялось что-то с братом. Работает как следует, пашет, косит, а нету веселья в его работе. На словах неозорной, из послушанья не выходит, а нет промеж них прежнего ладу. Не свой человек Ермил в дому; словно чужак воротился он от купца. «Надо женить малого», думает Иван.

А у Ермила свои мысли. Присматривается он к мужикам и видит – большая от них пожива денежному человеку. Видит – пристигнет мужика нужда, он так и лезет в петлю к денежному человеку. Продает дешево, покупает дорого. Видит Ермил – и кабатчик опухает от мужика, и свой брат, мироед, опухает, и купец. «Эх, кабы мне деньги, – думал Ермил, – наворочал бы я делов!»

Придет праздник; иные ребята к девкам норовят – песни играть, а Ермил держит в уме другое. Прислонится к старикам и слушает. Почем мука на базаре, почем соль, за сколько мужик борова продал: все ему нужно. Все примечает и раскладывает в мыслях. Из лица стал угрюмый, задумчивый, на людей прямо не смотрит: опасается, как бы мысли его не прочли. А сам про себя думает: «Эх, кабы мне сотняжку какую раздобыть, натворил бы я делов!»

Подошли спожинки. Убрались мужики с поля, намолотили новой ржи, отдохнули на чистом хлебе. Девки на посиделки зачали собираться. Пошли по селу песни. Кабатчик целую сорокоушку припас к покрову.

VII

– Надо нам малого женить, – говорит Иван своей бабе.

Согласна и баба; ратнице попритчилось: как муж помер, словно свечка стала таять, ребятишки все мелюзга, тяжело ей одной домом править, не способно. Купили боровка; стали смекать, откуда денег добыть на свадьбу. Свез Иван на базар четыре воза ржи да овса семнадцать четвертей, выручил деньги отдал, что причиталось оброку, купил соли, купил рукавицы, купил по платку бабам, – осталось у него пять целковых. Мало на свадьбу. Поговорили они с бабой и решили так: Ермилу женить, а Иван поблизости заложится к чужому барину, проживет у него зиму в работниках. Стали Ермилу пытать. Зачала Иванова баба вздыхать, на жизнь на свою роптаться.

– Все мои косточки, – говорит, – изныли от работы. Корову подои, борову замеси, мужиков обряди, ребят накорми. Выйдешь в поле вязать, разве угоняешься за двумя крюками; невестка хворая, какая от нее работа. Стадо пригонит – некому скотину встретить. Петровками куцую ярку насилу разыскали, все село, почитай, обегали за каторжной. Молчит Ермил, будто и не его дело. Послушает-послушает Иван, поведет и сам речь обиняком.

– Не способно одной бабе, – скажет, – неуправка.

А Ермил об одном думает: «Зачнется теперь у купца ссыпка, пропасть он денег награбит. Год хороший, праздники подошли, оброк выгоняют: мужики так и попрут на базар, так вал валом и повалят. Эх, кабы мне деньги!»

Видит Иван, что у Ермила уши заткнуты, говорит ему напрямки:

– Ты бы, Ермил, поопасался маленько. Бабе не надорваться. Год хороший, надо бы и сватов засылать. Есть что ли на примете? Вот Дунька Павликова – куда работяща девка.

Ермил потупился в землю, молчит.

– Чего груши-то околачивать, – говорит Иван, – ты малый в поре: двадцать третий год с Егорья пойдет. Телок порядочный. Я как-никак проживу зиму в людях, а ты женись. Небось всякая пойдет. Мы не какие-нибудь. Скотина есть, вот борова кормим, муки до новины за глаза хватит.

Тряхнул Ермил висками, скосил глаза и говорит:

– Я, – говорит, – к купцу пойду.

– За каким рожном?

– Жить.

Осерчал Иван и не нашел что сказать. Плюнул, схватил шапку, пошел, сел на завалинку – сидит, глядит на улицу.

Тем местом собрал Ермил свой обряд, вздел сапоги-вытяжки, выломил палку, говорит Ивану:

– Я пойду. Коли нужны деньги – накажи с мужиками. Али сам приедешь?

Взяло Ивана зло. Отвернулся он, хоть бы слово Ермилу.

Иванова баба посконь на гумне стлала. Отыскал ее Ермил.

– Прощай, – говорит, – невестка!

Увидала она его с мешком да с палкой, вытаращила глаза, побежала к мужу.

– Аль вы поругались? – кричит. – Куда Ермил-то собрался? Что вы, черти, белены, что ль, объелись, пропасти на вас нету. Жили, жили все ладно, мирно, а тут – на-ко!

– Пускай! – говорит Иван. – Ему хлеб мужицкий горек. Пускай сладкого попытает. Так-то оно лучше.

Однако баба урезонила Ермила: остался он на покров. Отгуляли праздник, не стал Иван перечить малому: запряг мерина, отвез Ермила в город.

VIII

И пошло все по-старому. С мужиками Ермил грызется, кули зашивает, купцу угождает всячески. Способно ему в этих делах. Словно рыба в воде хвостом виляет.

Видит купец, ссыпает Ермил рожь и отмечает вес цифрами.

– Аль, – говорит, – научился?

Ухмыляется Ермил.

– Так точно, – говорит, – ваше степенство. Я и слова писать могу.

Посмотрел, посмотрел купец. Набавил ему два целковых в месяц.

– Старайся, – говорит, – труды твои за мной не пропадут.

И прожил Ермил у купца зиму, прожил лето, осень пришла, сровнялся круглый год его житью. Остался он на другую зиму. Иван перемогся, махнул рукой на Ермила, принанял работника.

И чем больше живет Ермил у купца, тем все больше разгорается.

Спит он и видит, как бы ему разбогатеть. И так, и этак ломает голову. «Только бы начать мне, – думает, – только бы мне сотняжку какую наковырять; а уж там я пойду, с сотней-то я наворочаю делов». И смотрит он – иные молодцы прихватывают у хозяев, достают себе денег на баловство: то лишний расход покажут, то сбудут из амбара хлеб на сторону. Сбивают и Ермила на такие дела. Ермил подумал, – не вошел в согласие с молодцами. «Буду я, – думает, – с ними заодно – делиться придется, им на баловство деньги нужны, мне – на торговлю. Сем-ка, я один попробую…» И вошел он в большую зависть; приспособил человека, начал овес ему сбывать от хозяйских лошадей. Переправил мешок, улучил время, пошел за деньгами.

– Какие тебе деньги? – говорит человек.

– Аль не знаешь какие? За овес!

– Ты его сеял, овес-то?

– Я хоть не сеял, а деньги подай!

– А в острог хочешь?

Испугался Ермил – закаялся воровать.

Пришла зима, опять его купец за кучера начал сажать с собой. Ездит по базарам, по господам, нонче тут поживут дня три, завтра – там. Купеческие обозы день и ночь волокутся в город. Ермил из сил выбивается. Встанет чуть свет, лошадей напоит, овса засыплет, отопрет амбар, меры изнутри кирпичом вычистит, весы приладит. Купец напьется чаю и пойдет по базару; сторгует у мужика хлеб, напишет мелом на спине цену и отошлет к амбару. А там уж Ермил знает свое дело.

И все бы хорошо, только сосет червь Ермила, хочется ему разбогатеть. Думал он сперва, что поверит ему купец расчет делать, и придумал так: «Возьму от купца деньги, схороню где-нибудь в потаенном месте, скажу – обронил». Однако боялся купец, что Ермил прошибается в счете, не доверял ему денег.

Думал Ермил с мужиками как-нибудь съякшаться – страшно. Начнут кули набивать, окажется провес, засудит его купец. Да и мужики неизвестные, – как на них положиться? Так до поры до времени ничего и не удалось Ермилу.

IX

Вот раз едут они дорогой. Небо белое, поле белое, по бокам вешки натыканы, подреза визжат. Скучно сделалось купцу. Запахнул он шубу, прилег на подушку, заснул. Глядит Ермил, видит – кругом чистое поле. По сугробам поземка крутится, облака низкие, пухлявые, снежок перепархивает. Купец выставил брюхо; лежит навзничь, свистит носом. Подумал Ермил, и страшно ему сделалось своих мыслей. Прыгнул он из саней, пустил лошадей шагом, а сам пошел за санями.

И думает: «Много денег с купцом. Ежели взять сотни три или четыре, и не хватится, пожалуй. А хватится дома, подумает, что прочелся». Крепко спит купец.

Зябко стало Ермиле. Пустил он лошадей рысцой – дорога ровная, гладкая, – бежит следом за санями, а сердце так и колотится в нем, так и бьется. Застилает ему жадность глаза. Сверлят в голове дурные мысли. «Такого случая ждать не дождаться, – думает, – спит как убитый, и не опомнится, как вытащу деньги». И сделался Ермил из лица угрюмый, злой. Приостановил маленько лошадей, вскочил на сани, полез к купцу за пазуху.

Очнулся купец, глянул на Ермила, обомлел.

– Что ты, – говорит, – пес, затеял?

Не вспомнил себя малый. Затряслись у него руки, помутилось в глазах, схватил он подушку и накинул на купца. Брыкнул купец раз, брыкнул другой, затрепыхался, – задохся. Испугался Ермил. Отнял подушку, видит – глаза у купца кровью налились, жилы вспыхнули, щеки синие, рот разинут – задохся до смерти.

Что тут делать? Глянул он, видит – кругом чистое поле. Лошади плетутся себе шажком, гужи скрипят, подреза визжат, снежком перепархивает. Все тихо. Полез Ермил к купцу за пазуху, вытащил деньги, отобрал пачку, которая потолще, отворотил лубок в санях, запихнул туда пачку, а бумажник опять купцу за пазуху положил. И погнал в город.

X

В городе сделалась большая тревога. Призвали Ермила, стали его тягать.

Только видят – помер купец ударом, денег с ним оказалось много – сколько-то тысяч. Начали было смекать: нет ли недостачи какой; бились, бились, записи настоящей у купца нет, колесо большое, и вышло так, что еще лишки оказались в деньгах. С тем и бросили.

И отпустили Ермила.

По весне купчиха собрала долги, продала хлеб, молодцов распустила. Порешила торговлю. Пришел Ермил за расчетом.

– Ты бы в кучерах у меня оставался, – говорит купчиха, – лошадей-то я других заведу, хороших. В пролетке будешь меня возить.

– Никак невозможно. Брат серчает, велит сходить. У нас пахота, сев.

– Да ты ее брось, пахоту-то. Я тобой довольна. Ты малый тямкой. И с покойником ты езжал. Оставайся.

Отказался Ермил.

– Нам, – говорит, – по крестьянству никак невозможно. У нас земля.

– Ну, как знаешь.

Вынула рублевку, дала.

– Поминай, – говорит, – покойника.

А сама думает: «У другого бы, глядишь, згинули денежки, а он малый с совестью, все в целости доставил». Потом подочла, что ему следовало из жалованья, отдала и отпустила.

Дождался Ермил ночи, слазил на сеновал, вынул из потайного места пачку с деньгами, засунул за голенище, закинул мешок за спину и пошел в село.

И повел он дело свое очень тонко. Деньги схоронил. Работал по-прежнему, от брата не отставал в работе. И все думал, как бы ему извернуться, темные деньги оказать, в оборот их пустить, в торговлю. И видит – растет у кабатчика дочь; девка дурная из себя, неаккуратная, злая, сидит день-деньской на крыльце, орехи щелкает, а войдет в избу – работнице проходу не дает, все лается.

У Ермила свои мысли. Ему до этого дела нет, что плохая девка. Повадился он ходить мимо кабака. Ноне пройдет словечко обронит, завтра – обронит. Девка и не смотрит на него. Знает, что малый из крестьянской семьи, радости мало с ним связываться. У ней в голове женихи полированные: поповичи, писаря.

Видит Ермил – не берут его подходы, улучил время, пришел в кабак. Кабатчик был вострый мужик, сметливый, наметался на своем деле. Увидел Ермила, удивился: никогда Ермил в кабак не захаживал. Однако вида не показал.

– Чего тебе? – говорит.

Огляделся малый, видит – людей в кабаке нет.

– Я к тебе, – говорит, – Петрович, за большим делом!

– За каким таким?

– Отдай за меня Анфису.

Выпучил глаза кабатчик и говорит:

– Ты, малый, в уме? Поди проспись.

Ермил не сробел.

– Ты, – говорит, – поезжай в город, собери обо мне слухи. Я всякое дело могу по торговой части. Хлеб ли ссыпать, аль опять купить, али другое что. Я грамотный. Что записать, что сложить на счетах – я все могу.

Сидит кабатчик, перебирает по столу пальцами, глядит на Ермила, усмехается во весь рот.

– Толкуй, толкуй, – говорит, – мне такой потехи давно не было.

Огляделся Ермил по сторонам, пригнулся к кабатчику и шепчет:

– А коли у меня деньги. Коли я тебя со всем потрохом куплю, если на то пошло.

Кабатчик так и вскинулся.

– Как так! Откуда?

Да как вспомнил, что помер Ермилов хозяин в чистом поле, как вспомнил, что большие с ним деньги были, сразу смекнул, какие деньги у Ермила. Развел в мыслях, видит – дело подходящее. Поглядел на малого, и малый ему показался.

Подумал, подумал.

– Много, – говорит, – денег?

– Шестнадцать сотенных.

– А не врешь?

– Покажу, коли не веришь!

– Волоки.

– Ну, нет, это оставь. Я шутки-то эти знаю. Коли хочешь – приходи на заре, в огороды, – покажу.

«Тямкой малый, в рот пальца не клади, далеко пойдет», – подумал кабатчик, и еще больше показался Ермил.