Текст книги "Карьера Струкова. Две пары. Жадный мужик. Волхонская барышня"

Автор книги: Владимир Смирнов

VI

Понятно, что Марья Павловна была посвящена в сердечные дела Федора и Лизутки. Это ее очень заинтересовало. Она немедленно познакомилась с Федором, то есть несколько раз заговаривала с ним о том, о сем, и постаралась расположить его к себе ласковым и вежливым обращением. Во время жнитва ей удалось повидать Лизутку и даже поговорить с ней, но, разумеется, поговорить о самых посторонних вещах. В другой раз, и тоже на жнитве, она успела уговорить Лизутку в первый же праздник прийти к ней, потому что выяснилось, что Лизутка знает много песен, а Марье Павловне любопытно записать эти песни.

– Да на что тебе наши песни? – спросила Лизутка. – Чай, ваши, барские, куда складнее.

– Уж надо, голубушка… Есть очень интересные у вас песни, и есть такие сборники, в которых их печатают. Вот и я хочу записать.

– Книжки печатают? Песельники? Я видала. Ну, что ж, спрошусь у мамушки… коли пустит, придем с Дашкой.

И Лизутка действительно в первое же воскресенье пришла с Дашкой на хутор. В этот день Марья Павловна была как-то особенно возбуждена и все поглядывала в окно, из которого виднелась дорога в Лутошки.

– Что ты волнуешься, Marie, – спрашивал Сергей Петрович, – и почему тебе пришла охота нарядиться сегодня в русский костюм?

– Гостей жду… Ты не угадываешь? Ах, какие любопытные гости!

– Не понимаю.

Она взяла его под руку и провела в маленькую комнату около своего будуара. Там Сергей Петрович увидал большие перемены: на зеркале было повешено расшитое полотенце; вместо унесенных низких кресел стояли белые скамейки из кухни; на столе, покрытом скатертью с красными петухами, лежали простые конфеты-леденцы, мятные пряники, помещался чайный прибор, заимствованный у прислуги. Ковра тоже не было в комнате.

– Решительно ничего не понимаю, – сказал Сергей Петрович.

– Жду к себе знакомых из деревни… хочу сближаться, – ответила Марья Павловна, застенчиво и счастливо улыбаясь.

– Лизавету? – догадался Сергей Петрович.

– Да, и ее подругу Дашу.

Сергей Петрович засмеялся.

– И ты думаешь, вы поймете друг друга?

– Отчего же? Разве они не люди?

– Люди-то люди, но мне всегда казалось, что они гораздо лучше понимают нас, когда мы не выходим из нашей роли.

– То есть как?

– Да так, что не нужно заигрывать перед ними. Вот ты русский костюм одела, зачем-то ковер приказала убрать, табуретки эти… Я бы, напротив, или принял бы их в передней, или на креслах посадил. Смотри – Федор: я знаю, он меня любит и доверяет мне, а смотри: я, если и посажу его, так у дверей. А между тем он меня любит.

– Но ты должен же уважать человеческое достоинство!

– Так тогда зачем же убрала кресла? Вообще не нам спускаться до них, а их подымать.

– Но ведь подымать в смысле образования, а не в смысле кресел и ковров. – Это, впрочем, не важно, – с нетерпением возразила Марья Павловна. – Я для того и сама оделась и здесь прибрала попроще, чтобы не сконфузить их.

– Но о чем же ты будешь разговаривать с ними? Ведь это мучительно с ними говорить! Понятия до того узки, язык до того беден, что просто слов не найдешь с ними.

– Поищу как-нибудь… Но, знаешь, какая прелесть эта Лиза! Мне ужасно хотелось бы с ней сойтись. Такая она естественная, такая простая.

– Попробуй, попробуй, – снисходительно усмехаясь, сказал Сергей Петрович. – Я так думаю, что у ней обычные качества деревенской девки: невероятная жеманность и невероятная дикость.

– Но как же ты можешь так говорить о крестьянке? Значит, по-твоему, Некрасов сочинил свою Дарью или Катерину в Коробейниках или Матрену Тимофеевну в Кому на Руси жить хорошо? И наконец, как же ты так отзываешься о деревенских людях, когда сам же всегда ратовал за деревню?

– О, милая моя народолюбка! Конечно Некрасов дал нам перлы, конечно… Но оправа, оправа нужна! – И, любуясь ее взволнованным лицом, он добавил: – Катерина – перл, а вот женушка моя – бриллиант в золотой оправе… О прелесть моя! – Он хотел привлечь к себе Марью Павловну и уже протянул было руки, чтобы обнять ее, но в это время появилась горничная и доложила, что «пришли лутошкинские девки».

– Просите, просите их сюда, – торопливо сказала Марья Павловна. – Serge, пожалуйста, уйди, пожалуйста! – И она вытолкнула его за двери.

Девки вошли, громко стуча новыми котами, шурша лощеным ситцем своих рубашек, блестя лакированными поясами и бусами, – вошли, пересмеиваясь и подталкивая друг друга, и в замешательстве остановились у дверей.

– Здравствуйте, милые мои гостьи! – бросилась, к ним, красная как кумач, Марья Павловна и, подумав мгновенно, что ей теперь делать, обняла первую девку, не разобрав даже, Лизутка это или Дарья, и поцеловала ее куда-то в верхнюю часть лица; с другою дело обошлось благополучнее: она поцеловала ее прямо в губы.

– Ну, что, вы пришли? Вот и отлично. Я очень рада, – бормотала она, без нужды перестанавливая скамейки. – Садитесь пожалуйста, Лиза, садитесь, Даша!

– Да мы постоим: ноги-то у нас не наемные, – сказала Дашка.

– Ах, как это можно! Разве гости стоят? Пожалуйста, пожалуйста!

– Иди, что ль! – прошептала Лизутка, легонько подталкивая Дашку.

Та с напускною развязностью прошла к скамейке и решительно села на нее, манерно сложив руки на коленях; Лизутка поместилась рядом.

– Дайте нам самовар скорей, пожалуйста! – закричала Марья Павловна, бросаясь к дверям. – Ведь вы, конечно, покушаете у меня чаю?.. Вот, не угодно ли конфет, печенья… Пожалуйста!

– Чего это вы заботитесь-то об нас? Такие ль мы гостя!

– Ах, нет, зачем вы это говорите?.. Я ужасно рада и благодарна вам, что вы пришли.

– Мы вот загрязним у вас, – ишь на нас обряда-то какая…

– Залетели вороны в высокие хоромы! – со смехом выговорила Лизутка.

– Кушайте, кушайте! – лепетала Марья Павловна, смущенная неприятным для нее направлением разговора, и, обращаясь к Лизутке, спросила: – Что, теперь легче вам? Деревенская страда уже кончается?

– Чего это? Чтой-то мне, барыня, невдомек…

– Вы, я хочу сказать, теперь уже кончили свою работу?

– Какая же ноне работа? Ноне праздник.

– Мы по праздникам жир нагуливаем, – подхватила Дашка. – Кабы не праздники, никакой бы лошади не хватило на нашу работу.

– Нет, я хочу сказать, жнитво уже кончилось у вас?

– Кабыть скоро. Вот на вашей земле пшеницу кончали. Теперь на своей полоске осталась, да говорил батюшка, овес поспевает, с среды будем овес жать.

– Уж наше дело такое мужицкое, – вмешалась Дашка, протягивая руку к пряникам. – Перевернешься – бьют, и не довернешься – бьют.

– Как бьют? – в недоумении спросила Марья Павловна.

– А как же? Хлеб не родится – тяжко, и урожаю господь пошлет – тяжко. Ныне летом-то смоталась совсем! Лизутке-то что? Ейный отец татар еще нанимает на жнитво, а у нас все сами, все сами.

– Ох, девка, зато и хлопот с этими татарами: вот на хлеб-то они привередливы, – ну-ка, испеки ему неудачливо: залопочет…

Принесли самовар, и хозяйка стала угощать своих гостей чаем. Но тут ей опять пришлось перенести много трудного. Выпивая свои чашки, девки каждый раз опрокидывали их и в один голос благодарили за угощение, – приходилось убеждать и упрашивать без конца. Таким образом, все-таки они выпили втроем почти весь самовар и очутились все в поту: гостьи – от множества горячего чая, хозяйка – от непрестанного волнения и от старания, с которым приискивала в своей голове подходящие слова для разговора. И странное дело, Лизутка гораздо более нравилась ей там, в поле, простоволосая, в рубахе из грубого холста, в поддерганной юбке, нежели здесь, покрытая шелковым платочком ярко-зеленого цвета, в своей шумящей от каждого движения рубахе, подпоясанная лакированным поясом и в шерстяной малиновой юбке. «Зачем она мне стала „вы“ говорить? – думала Марья Павловна в промежутках напряженного и медлительного разговора. – Ведь как выходило у ней просто и мило это слово „ты“… И лицо было гораздо, гораздо умнее и симпатичнее!» После чая она попросила их спеть что-нибудь; но с пеньем дело пошло еще труднее, чем с чаепитием: уж очень церемонились и робели девки. Они перешептывались, смеялись, закрываясь платочками, мигали друг другу, и уж долго спустя Дашка решилась первая. Невероятно тонким и пискливым голосом она затянула и таким же невероятно пискливым голосом подхватила Лизутка. Марье Павловне даже стыдно стало от фальшивых и смешных для нее звуков песни. То, что до сих пор слышала она, – и в памятную для нее ночь провожанья Сергея Петровича, и в другое время, – глубоко ей нравилось и почти всегда хорошо волновало ее душу; но она никогда не слыхала деревенской песни так близко… И, – боже мой! – что это была за песня! Ей попадались народные песни в хрестоматиях; кроме того, она восторгалась в свое время песней «Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка» в пушкинской Капитанской дочке; но у ней не подымалась рука записывать такую смешную и дикую чепуху, которую пели или, правильней сказать, визжали девки. Они пели:

 
…Всем начальникам —
Москва честь-хвала,
Да разоренная Москва до конца, —
Разорил Москву франец Палиён,
Да Палиёнщик парень молодой, —
Нет заботушки за ним никакой…
Да только есть одна – Саша с Машей,
Да белалицаи и круглалицаи —
Лицо бело-набеленое, щечки алы-нарумянены…
Из конца в конец всю Москву прошли,
Краше Саши своей никово-та не нашли!
 

После этой песни Марья Павловна и упрашивать их перестала: она была совершенно обескуражена. На прощанье девки рассыпались в благодарностях за угощенье.

– К нам в гости милости просим, – говорили они, перебивая друг друга, – уж мы так-то рады будем… Мы и то говорим промеж себя: то-то барыня у нас простая!.. Что приветлива, что ласкова… Не токмо что гордится аль чваниться, а никакого благородства в ней нету…

– Как нет благородства? – вспыхнув, воскликнула Марья Павловна.

Но из дальнейшего увидала, что девки под «благородством» разумеют «барство», и успокоилась. То есть она успокоилась в значении этого одного слова, но все-то в совокупности произвело на нее впечатление живейшей досады и тоски. Стыдясь показаться на глаза Сергею Петровичу и своей прислуге, она заперлась у себя и пластом пролежала до вечера.

Ей досадно было на свою «глупость», на смешное и нелепое «сближение с народом», досадно было на Лизутку, на Дарью за то, что они были так безвкусно одеты, выбрали такую дикую песню и спели ее такими дикими голосами, и больше всего за то, что ей было с ними очень неловко и отяготительно. Вечером, выйдя из своей комнаты и увидав в маленькой комнате около будуара все те же скамейки из кухни, то же расшитое полотенце на зеркале и на столе скатерть с красными петухами по углам, она ужасно рассердилась на прислугу и сделала ей строжайший выговор.

Между тем девки остались довольны своим посещением. Правда, вышли они из дома раскрасневшиеся и распаренные и долго вздыхали, отирая платочками свои полные лица, но все-таки им было очень весело. По дороге, в лощинке, их догнал Федор, и они со смехом и с увлечением стали рассказывать ему все подробности.

– Вот уж, Федюшка, сердце-то во мне упало, – говорила Дашка. – Как вошли это мы: так и блестит в глазах, так и блестит… Да на грех-то я глядь на стену, а со стены-то другая Дашка смотрит… Ах, чтоб тебя, думаю! А Лизутка-то, оглашенная, толкает меня, а Лизутка-то толкает…

– Как же тебя, идола, не толкать? – с хохотом сказала Лизутка. – Барыня лебезит, а она уперлась как ступа какая.

– Ну, а что барыня, как? – осведомился Федор.

– Чу-у-дная!.. Мы как вошли, она как облапит меня да чмок над бровью! Уморушки!.. Такая-то суета, такая-то лебезиха… И на месте не посидит: сидит-сидит, да словно иголки в нее, и-и замечется!

– Она – ничего, простая, – сказала Лизутка, – все угощала нас. Жамками угощала. Хочешь?

И они все трое принялись есть пряники и хрустеть леденцами.

– А одежа-то на ней и-их хороша!

– Словно по-нашенски! Бусы-то на ней, Дашка…

– И не говори, девушка… Я как гляну-гляну, – ах, хороши бусы! А вот песня-то, знать, не показалась ей: и записывать не стала… А уж мы ли не старались?.. Я, как заведу, заведу, – эх, думаю, была не была!

– А я что, Дарьюшка, – я, как ты взяла голосом-то, я и подумай: ну-ка барин разгневается, ну-ка заругается на нас… Вот, скажет, пришли, глотки разинули!

– А мне чего барин? Кабы я сама…

– Песни-то у вас куда плохи! – сказал развеселившийся Федор. – И что у вас, у девок, за модель плохие песни играть? Кабы она меня заставила, я бы ей сыграл.

– Ну, уж ты, бахвал!

– Чего? Я-то? А ну-ка… – И Федор, подхватив под руки девок, затянул высоким и сильным голосом:

 
Не былинушка во чистом поле зашаталася,
Зашатался, загулялся удал добрый молодец.
Пришатнулся, прикачнулся он ко синю морю,
Он воскликнул же, возгаркнул громким голосом,
Еще есть ли на синем море перевозчички…
 

«Эх-их, перевозчички да рыболовщички, добры молодцы! Перевезите-ка меня, братцы, на свою-то сторону…» – подхватили девки, и в ответ песне грянуло эхо за лесом, и побежал по широкому простору полей протяжный гул, медлительно и печально замирая вдали.

Только по окончании жнитва пришло письмо из нижегородской деревни. В нем содержался решительный отказ Федору. Выслушав от Сергея Петровича это письмо, Федор понурил голову и ничего не сказал, но зато вышел из дома темнее ночи. Господа же были вне себя от негодования. Марья Павловна хотя и не делала уже новых попыток к сближению с Лизуткой и не шла к ней в гости, но все-таки относилась к ее судьбе с живейшим участием. Сергей Петрович метал громы.

– Вот твои перлы! – кричал он. – Загубить счастье человека, надругаться над святынею его души – над любовью к женщине, это они могут всегда!.. Что теперь делать?.. Ведь как я писал, если б ты знала: камень бы расчувствовался… Кажется, все струны задевал… и могу похвалиться, что у меня превосходно вышло… Нет, это чертовски, чертовски возмутительно! Я просто боюсь за Федора. Я бы на его месте, конечно, наплевал на все эти запреты, но ведь у них рутина, традиции…

– Ах, Serge, за Федора действительно страшно! – встревожилась Марья Павловна, – смотри: он ни слова не сказал, но вид у него пложительно трагический. Я даже думаю, не присматривать ли за ним… И пойди, сейчас же, сейчас же пойди, посмотри, что с ним!..

Сергей Петрович поспешил выйти, но, скоро возвратившись, сказал с некоторым разочарованием, что Федор, как ни в чем не бывало, строгает доски. Марья Павловна, однако, не успокоилась.

– О, это ведь такие глубокие натуры, Serge! Помнишь, Бирюк у Тургенева или этот плотник у Писемского? Тоже плотник!.. И я положительно убеждена, что с Федором что-нибудь будет в таком же роде… Знаешь, Serge, это наша обязанность помочь ему. Мы ведь понимаем безобразие этого явления и необходимо, необходимо должны что-нибудь сделать.

– Но что же мы можем?

– Ах, я не знаю что, но это необходимо. Ну, поговори с ним, – ведь ты умеешь с ним говорить, – убеди его наконец, что это безнравственно приносить в жертву жестокому отцовскому произволу свое и Лизино счастье. Надо действовать на его сердце… Невозможно же игнорировать такие явления.

– Я, пожалуй, позову его, но вряд ли…

Сергей Петрович опять позвал Федора и опять принялся его убеждать жениться без разрешения отца. Он много потратил слов и аргументов, затрагивал, как ему казалось, все струны, которые только подозревал у Федора, но Федор с тем же угрюмым и странно-равнодушным лицом повторял одно:

– Без родительского благословения никак невозможно, Сергей Петрович.

– Но поймите вы, что это безнравственно, что вы губите и себя и Лизу! – не выдержав, закричала Марья Павловна.

Федор исподлобья взглянул на нее и ни слова не ответил. Тогда принуждены были отпустить его и снова стали совещаться, как быть. Вдруг в голове Сергея Петровича сверкнул счастливый и великодушный план.

– Знаешь что, Marie? Мы, кажется, отлично это устроим, – сказал он, – мы вот как устроим: есть у меня в Ягодном двадцать одна десятина чересполосной земли; я продаю ее Федору и пусть вся его семья переселяется сюда. Возьму с него… ну, тридцать рублей за десятину возьму, и пускай их переселяются… А? Как думаешь?.. Деньги можно рассрочить… ну, хоть на пять лет… а?

Марья Павловна пришла в неописанный восторг.

– Милый мой! Как это ты просто и славно придумал, – говорила она, бросаясь ему па шею, и, немного успокоившись, продолжала: – И смотри, Serge, когда мы думали поправить дело чем-нибудь посторонним, у нас ничего не выходило; но чуть только явилась на сцену жертва – все выходит прекрасно. О, я именно всегда так думала!.. Ведь ты, конечно, приносишь жертву, продавая эту землю, и, признайся, она стоит вовсе не тридцать рублей?

– Как тебе сказать?.. Рублей шестьдесят-то, наверное, стоит… Да, именно шестьдесят. Я-то, собственно, заплатил тридцать, но теперь удивительно быстро поднимаются цены. Именно, именно шестьдесят рублей стоит земля.

– Ну, так вот что, милый, – сказала она, положив ему руку на плечо и вся озаряясь умиленною улыбкой, – надо доводить дело до конца: ты уступаешь за половину цены, я же… я плачу тебе из своих денег… я хочу подарить Федору эту землю.

– Но зачем же, Marie… И притом ты знаешь, филантропия…

– Тсс… ни слова! Мы так счастливы… так все хорошо… Ну, одним словом, я хочу сделать счастье другим. Пожалуйста!

И растроганные до глубины души своим обоюдным великодушием, они обнялись, любуясь друг другом, и медленно целовались, забывая вспомнить о Федоре и Лизутке. Однако вспомнили и в третий раз послали за Федором. Он пришел на этот раз сердитый и с неприятною грубостью в голосе спросил:

– Что вам, Сергей Петрович? Мне недосуг: надо косяк прилаживать.

– Вот тебе барыня объявит, – сказал улыбающийся Сергей Петрович, лукаво посмотрев на Марью Павловну.

– Нет, нет! Сергей Петрович скажет вам! – вскрикнула она и стремительно выбежала из комнаты.

Тогда Сергей Петрович, стараясь изгнать из тона своего голоса всякую горделивость своим поступком, объяснил Федору, в чем дело.

– Итак, в Ягодном, Федор, – заключил он, – земля там прекрасная, есть вода, лесок… Пусть их переселяются. А Марья Павловна дарит тебе эту землю. Я, собственно, хотел взять половинную цену – тридцать рублей; не правда ли, что это очень дешево, Федор? И притом, я еще хотел на пять лет рассрочить уплату… ведь это, согласись, было бы очень хорошо, Федор, для тебя и для твоего отца? Марья Павловна так добра, что дарит тебе эту землю… а? Как думаешь? Я думаю, это так прекрасно для тебя, что я, пожалуй, завтра же поеду к Ивану Петрову сватом… а? Как думаешь?

– Это как же, Сергей Петрович, в вечность али как? – недоумевая, спросил Федор.

– Ну, да, да, в самую полную вечность. Ты можешь ее заложить, передать по наследству детям. Одним словом, как хочешь. В полное твое распоряжение.

Федор подумал и сказал:

– На этом благодарны… Вечно будем бога за вас молить.

– Так как же, ехать сватом?

– Уж и не знаю… Значит теперь чтобы старик переселился сюда, в Ягодное?

– Да, да, непременно. С тем только и земля дается.

– Уж и не знаю…

– Да чего же ты не знаешь, чудак? Ведь даровая земля, пойми ты это, с водою, с лесом… Что же ты не знаешь?

– Господи, аль я ворог какой себе?.. Я бы радостью рад… Вот родитель-то как вздумает!

– Не дурак же он, твой родитель! Живете там черт знает на каких болотах и вдруг – даровая земля, чернозем!

– Это уж что говорить… вечно бога молить за вас и за барыню. Только вот пчелка у него там, садишко…

– Ну, извини, Федор, это черт знает что такое! Пойми ты, что двадцать одна десятина чернозема!

– Как не понять… мы вам по гроб жизни… А все ж таки письмо бы, Сергей Петрович, родителю…

– Отлично. Мы, значит, будем с тобой переписываться, по месяцу ответа ждать, а Лизу тем временем и просватают за другого. Превосходно, Федор!

Федор тяжко вздохнул и покрутил головой.

– Так как же? – Сергей Петрович в раздражении закурил папиросу и принялся большими шагами измерять комнату. – Ну? – спросил он, останавливаясь и сердито взглядывая на молчаливого Федора.

– И ума не приложу, Сергей Петрович.

– Ты пойми, пожалуйста, вот какую вещь. Ну, теперь не позволяет тебе старик жениться – у него еще могут быть резоны; тем более отпустить тебя в зятья: ты один работник, можешь не высылать денег и тому подобное. Но у него совершенно нет резонов отказываться от превосходной даровой земли… Ты скажи, так ли я говорю?

– Это верно, что он опасается.

– Если же он переселится, ведь никаких не будет тогда опасений? Ну, скажи: никаких? Ведь ты будешь с ним жить, не так ли?

– Ужели же не с ним!.. Мы бы тут зажили вот как!.. И садик можно развесть, и пчел, и огородец бы завели… Только бы и заботы – бога молить за вас да за барыню.

– Вот видишь ли. Теперь, если мы будем снова писать ему об этом, посуди сам: он промедлит с ответом месяц, вот тебе уж сентябрь на дворе. А Иван Петров ждать ведь не станет!

– Чего уж ждать! – с внезапным оживлением заговорил Федор. – Кабы не это дело, он прямо бы за Мишаньку Арефьева ее просватал. Теперь узнает – того гляди, пропьет за Мишаньку.

– Может, Лиза за него не пойдет, будет тебя дожидаться?

– Да ведь кто ее… Малого тоже хаять не приходится.

– Черт знает, какая у вас такая любовь странная!.. Ну, ты, однако, думай.

– Вот что, Сергей Петрович, – решительно сказал Федор, – сколько письму идти, ежели без замешки?

– Как? Туда и обратно? Дней семь, восемь.

– Ну, прошу я вас: пишите письмо. И как вы сделали нам такую милость, – вечно будем бога молить за вас и за барыню, – то пропишите об земле и какие на ей угодья… Пуще всего насчет сада пропишите, что возможно сад развесть, – старичок-то редкостный охотник!.. И одно, ради Христа, прошу я их переселяться. Ежели батюшке покажется, пусть в ту же пору отпишет… Арефьевы-то тянуть не станут!.. А я, как есть их сын, посылаю земной поклон и прошу родительского благословения… И матушке пишите, что, мол, слезно просит Федор… и насчет воды пропишите, что, мол, прудок… для уток, мол, способно… и прошу благословения навеки нерушимые. А сестре надо одно написать – пусть чтоб не смущала… и вы так еще напишите, – они, бабы, до этого завистливы, – грибов, мол, сколько хочешь и притом – ягоды. А насчет ребят пускай не сомневается… и Христом богом прошу, чтобы родителей в беспокойство не вводила.

– Грамотный твой отец? Нет? Ну, если он под рукой писаря не найдет и поэтому не скоро ответит? А мы с тобой будем ждать?

– Эх, была не была! – подумав, сказал Федор. – Ежели через семь дён ответа не будет и ежели такая милость ваша – соглашаетесь быть сватом (он низко поклонился), прошу я вас переговорить об эфтом деле. Как от даровой земли отказаться? Аль она на дороге валяется?.. Люди бьются-бьются из-за ней, а тут – на тебе, готовенькая!

Письмо было написано; и с тем же одушевлением, с которым расхваливал Сергей Петрович Лизу и всю ее семью в первом письме, он расхвалил и расславил свою землю в Ягодном, не забыв упомянуть о прелестном месте для сада, о грибах, о необыкновенном множестве клубники и о замечательном приволье для уток.

Федор вышел от барина в каком-то тумане. Радость боролась в нем с беспокойным раздумьем. Он почти вслух убеждал себя, что никак невозможно отказаться от даровой земли, что невидано и неслыхано отказываться от земли и что отец непременно согласится на переселение. Убеждал себя почти вслух, потому что он чувствовал, что не совсем уверен в этом, и ему нужно было заглушить свои сомнения. И особенно тревожили его эти сомнения, когда он вспоминал свое село на берегу реки, впадающей в Волгу, избы, потонувшие в садах, вырезные коньки на тесовых кровлях, старую приходскую церковь, в расщелинах которой зеленел мох, и широкое раздолье заливных лугов, куда он, бывало, езжал в ночное.

«Ах, вряд ли согласится батюшка!.. – шептал он, ворочаясь ночью на своем тоненьком войлоке, и долго спустя прибавил: – А может, господь даст?..» И не было в нем полной радости, когда он останавливался на последней мысли, и не было полной печали, когда останавливался на первой.