Текст книги "Записки отставного медицин-майора"

Автор книги: Владимир Шуля-Табиб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Утром, часов в пять, повторный вызов. Поскольку я на месте, еду я, моя ведь больная.

Та же завстоловой, снова задыхается, но уже не плачет, разъярена до предела, готова глаза выцарапать «родненьким спасителям».

– Я же вам, бля, как людям… колбасы не… пожалела, а вы мне… вы мне что херню ввели?

– Спокойнее, спокойнее. Что случилось?

– Як што? Я ж всего двести грамм яшчэ приняла – и зноу прыступ!

– Дура ты набитая! – не выдержал я. – Ты что думала, тебе на всю жизнь одного укола хватит? Тебе не то что двести – одного грамма нельзя, дошло? Сама же говорила – аллергия! Зачем пила?

– Дык жа ж люди сидят, неловко не пить!

– А неловко, так задыхайся! А у меня эуфилина на всех дур не хватит, другим тоже надо! Дошло до тебя наконец или еще нет? Вот этот укол – последний, имей в виду! И если еще хоть грамм…

– Что вы, доктор, крый божа! Хай яны сдохнуць, каб я…

– Договорились! – обрываю я. – Но помни: я тебя предупредил!

Она астматик начинающий. Она еще не знает, что будет покупать эуфилин впрок, больше всего в жизни боясь, что он вдруг кончится. Такое уже, кстати было: месяца два весь город сидел без эуфилина. И эта усвоит быстро, что к чему, будет всем лекарям совать то колбасу, то еще что-нибудь эдакое, но запас эуфилина у нее будет. И колоться научится сама, и пить будет – начальство своих привычек менять не любит, да и традиция ублажать начальство умрет не завтра.

А вообще нет такой недели, чтоб у нас всего было вдосталь: то бинтов не хватает, то транквилизаторов, ритмилена – список длинный. Потм появляется, снова исчезает, иногда на время, чаще навсегда. Лекарства, которые мы применяем на «скорой», бесплатны, но это не значит, что они бесплатны вообще. Медицинским учреждениям нечем расплачиваться с поставщиками, а те вынуждены прекращать производство.

И когда я вижу в глазах больного страх, и гнев, и ненависть, я понимаю: вся эта экономика ему до лампочки, ему жить хочется! Он знает твердо: государство ему должно. А раз нет, значит, украли. Нет колбасы – значит, украли торговцы, нет лекарств – украли врачи.

Вот так, дорогуша пациент. Тебе не платят – ты не платишь: ни аптеке, ни мне, лекарю. Ты нищий, и я нищий. Равенство у нас, то есть один нищий ничем не обязан другому нищему.

Ну да, клятвы, врачебная совесть, а как же. Но совесть – понятие религиозное, а мы с пеленок атеисты. И я не уверен, что мне ее, совести значит, хватит надолго, не уверен, что смогу десятки лет днем и ночью мотаться по жаре иль грязи, в ледяную стужу, вскакивать десять раз за ночь, нестись бегом к тебе на пятый этаж и выслушивать твою злобу, понимать ее причины и… не отвечать. И терпеть психованных мамаш, которые в три часа ночи вызвали «скорую» только потому, что ребенок заплакал или бабушка, извините, не так пукнула (был, был у меня такой вызов), или в пять утра выслушивать жалобы пьяного болвана на то, что его, видите ли, жена не любит и он умрет с горя, если я ему не сделаю укол. И однажды я сорвался…

Работал я уже вторые сутки подряд: ночь, день и ночь. В четыре утра поступил вызов – остановка сердца. Летели, как говорит Петя, «сшибая все столбы по дороге»! Прилетели за пять минут. В комнате на кровати лежит женщина лет сорока пяти, больше никого. Кто же вызвал «скорую»? Да она сама и вызвала, лежит вон в полном сознании, румяная – с остановкой сердца так не выглядят! Это другой диагноз: «Синдром пустой второй подушки», одиночество, страх, да и гормоны играют…Но это – не ночью и не для «скорой», черт побери! Впрочем…

– Что Вас беспокоит?

– Вы знаете, доктор, у меня во сне постоянно останавливается сердце! Просыпаюсь – стоит! Я пальчиками вот так пошевелю – начинает идти. Стоит уснуть, опять останавливается. Просыпаюсь – стоит! Я…

– Извините пожалуйста, но у меня тоже часто такое бывает по утрам: просыпаюсь – стоит! Но вас я ни разу не вызывал! Аня! Дай тазепам, 2 таблетки, и выпиши направление на консультацию психиатра. Всё, поехали!

Потом, через неделю, поступила жалоба, меня вызывали, разъясняли, объявили выговор – черт с ними, где-то они правы, и т. д., и т. п. Но…

– Тройка, срочно!

– Слушаю, Танечка.

– Кузнечная, возле гастронома, драка. Звонила какая-то бабулька, дерется один против двадцати. Просила побыстрее, а то он всех поубивает.

– Понял, еду.

К моему приезду бой уже закончен. И милиция здесь, конечно. На земле девять парней корчатся, приходят в себя. Остальные, говорят, дали деру. Оказывается, четверо подвыпивших юнцов лет пятнадцати-шестнадцати пристали к шестидесятилетнему человеку, потребовали сигарет, денег, поиздевались в охотку, даже по уху съездили, но тут вдруг подлетел жигуленок, из него выскочил мужик лет тридцати, и через несколько секунд трое уже валялись на земле, а четвертый с диким воплем «наших бьют» несся к ближним пятиэтажкам. Оттуда вылетела ватага таких же орущих огольцов, но им не повезло: мужик работал, как знаменитый Брюс Ли из кинобоевика, атакующие отлетали от него, как мячи от стенки.

Мужик оказался командиром роты ОМОН – наш брат, бывший десантник.

А на следующий день у следователя разъяренные родители орали, что взрослый дядька-сволочь избил бедных подростков-несмышленышей, одному сломал челюсть, у двоих переломы ребер, двое лежат с сотрясением мозга.

Ну, насчет мозга это явный перебор: вряд ли там на всю ватагу набралось хоть полкило серого вещества, нечему сотрясаться.

Не повезло на сей раз любвеобильным родителям с главным свидетелем: «скорая», то есть я, выдал им по полной норме все, что они заработали. Их бедные мальчики – я это официально оформил – были пьяны, озверели, избили старого человека (синяк у него под глазом я тоже запротоколировал). К тому же милиция обнаружила у них ножи, кастеты, велосипедные цепи и нунчаки, так что если бы не этот омоновец, они бы старика изувечили или вовсе прикончили.

И будь моя воля, добавил я, я бы их всех до одного, битых и небитых, отослал в места не столь отдаленные вместе с родителями – непременно вместе!

Следователь вслух обещал поддержать это предложение перед прокурором – похоже, это произвело впечатление. Поворчали, но поспешили разойтись.

Я понимаю, что это все наши дети, дети дети моего поколения, именно мое поколение их воспитало. Но когда я ежедневно вижу такие ватажки (так и хочется сказать, шайки!) пьяных юнцов с бессмысленными, тупыми, злыми рожами, мое понимание кончается. В конце концов, если у человека на ноге гангрена – разве в этом виновата нога? Чаще всего, виноват сам человек. Но чтобы спасти его, виновного человека, невинную ногу ампутируют…

Один из психологов, занимающийся детской преступностью, недавно где-то сказал: «Из всех страхов, которыми политики сегодня пугают народ, они не заметили самый большой. Вы не представляете кошмара нашей жизни, когда ею завладеют нынешние дети, ставшие взрослыми».

Где мои дети? Вот уже пять лет, как их нет со мной. Какие они теперь? Семнадцать сыну, пятнадцать дочери – в кого пошли, Господи, неужели и они?!..

Устаю. Еще бы: вызовы, конфликты, жалобы – «ведь это наконец и жителю берлоги, медведю, надоест». Написать бы о чем повеселее – ну, не о холере же в Одессе, конечно, а, скажем, о Чернобыле.

Мы там были вместе с Костей Вякиным из инженерного полка. Тоже майор, как и я. У нас весь гарнизон такой: все офицеры, кроме зеленых лейтенантиков, естественно, повоевали в Афгане, а половина, сверх того, и в Чернобыле.

Порядок в нашем чернобыльском медсанбате был такой: врача сменяет врач из твоей же части и больше ниоткуда. А посылали сроком на шесть месяцев. И вот пришел черед стоматолога, старшего лейтенанта Лярского, а он задержался в отпуске где-то в Сибири, вроде заболел на неопределенный срок. Из действующих врачей в наличии был только я и хирург. Все остальные кто в длительной командировке, кто в отпуске – словом, ехать выпало мне.

Приехал рано утром, нашел медсанбат.

Такая благостная тишина, птаха какая-то над головой посвистывает, березки такие молоденькие, зелененькие, муравьи на тропинке суетятся, бегают взад-вперед. Хорошо!

Ни души. Думаю, дрыхнут они там, внутри, не стану мешать. Присел на лавочку у крыльца, покуриваю, и так мне покойно, как уже забыл когда и было.

Часов около восьми подходит к приемному отделению машина с больными, из нее выбираются два «партизана» (резервисты, волосатые, бородатые, в мятых гимнастерках бэ/у второго срока, лет по тридцать-тридцать пять).

Из двери приемного показалась медсестра – молоденькая, симпатичная, но тоже какая-то мятая.

– Девушка, лапушка! – сразу расцвел, заулыбался бородатый волосатик с сержантскими лычками на погонах. – Нельзя ли с вами познакомиться?

Девушка обвела их мутным – явно с похмелья – взором, сказала устало:

– Валите, мужики, вон в ту дверь. От ваших знакомств у меня уже третью неделю… не просыхает.

У волосатика отвалилась челюсть, они с товарищем тихо, даже как-то бочком обошли душечку-лапушку и скрылись в приемном.

– А ты, майор, новый шеф терапии, что ли? Заходи в лабораторию, отметься!

– Почему в лабораторию? Где комбат?

– Там все. Вечером спирт получили, так что сегодня – День лаборанта.

– Понял, иду.

Новый праздник. Завтра, значит, будет День аптекаря, потом День писаря, потом… Словом, потом будет очередной День. Похоже, здесь не очень-то скучают.

…Впервые еду из Рудакова в Чернобыль. Там у нас медпункт – два врача, две сестры, лаборантка.

Дорога Брагин – Комарин – Чернобыль. Граница Зоны.

Справа от дороги – Зона, слева – нет.

Справа деревни выселены, слева живут, как и жили.

Впечатление такое, что какой-то дядя в больших погонах однажды наклонился над картой, отыскал Чернобыль, воткнул в него ножку циркуля, обвел круг диаметром тридцать километров. И вот результат: справа иллюстрация к «Пикнику на обочине» Стругацких, то есть заброшенность, даже не смерть, а какая-то не-жизнь; слева, буквально в двадцати метрах, живут как ни в чем не бывало.

И плакаты вдоль дороги соответственные: слева «Дадим Родине хлеба… мяса… молока» и т. п.; справа – маленькие желтые «Радиация! Въезд запрещен».

Вокруг желтой таблички бродят две белые козы, жуют травку. Неграмотные, что с них возьмешь. А потом, они ведь не въезжали, просто перешли дорогу. И молоко-мясо все же нужно давать, куда денешься. И людям за дровишками сходить некуда, кроме как в лесок за желтой табличкой…

Но, если честно, нам, медикам, в Чернобыле жилось неплохо. Куча веселых, умных мужиков из всех белорусских больниц и военных госпиталей, любвеобильные сестры, бесплатное питание, спирта и времени квантум сатис, т. е. сколько влезет. Такой душевной командировки в моей жизни до этого не было. И не будет.

Если, конечно, забыть радиацию. Забыть легко: радиация – это совсем не больно. Подумаешь, легкий металлический привкус во рту в некоторых местах Зоны, слегка подсевший голос – только и всего.

Правда, через год умерла от острого лейкоза давешняя лапушка-лаборантка. И было ей отроду двадцать четыре года. Еще через год рак гортани у одного из докторов.

Я пробыл там вместо положенных шести – восемь месяцев. Мое везенье: надо ж было моему сменщику за день до отъезда сюда надраться до полного умопомрачения (от радости, радо полагать), оседлать мотоцикл и на полном газу врезаться в телеграфный столб. Беднягу собирали по частям, но заменить его было некем, я ждал, пока найдут. И уже далеко за пределами Чернобыля впервые по-настоящему заполз в душу страх. Потому что никто не знал, какую дозу радиации он получил. Зато все знали, что в официальных документах вранье. Мне, напримар, записали в карточку 2–3 бэра. – это за восемь-то месяцев! Цена этим записям равна газетным сообщениям того времени, разница чисто количественная: вранье глобальное и вранье частное – = все равно вранье.

А самое главное, никто ведь не знает, сколько этих самых бэров надо, чтоб увидеть Косую.

В Афгане в этом смысле было легче. Там уж если вернулся – все, будешь жить. В Чернобыле наоборот: убьет именно после того, как вернулся. Афган убивал пулей, ножом, осколком, и всем ясно, где тебя убили. Чернобыль убивает через все известные болезни: рак, лейкоз, инсульт, инфаркт – но они ведь были и до Чернобыля!

Где же вы теперь, друзья-чернобыльчане? Нас, военных медиков, было не так уж много – вас, резервистов, обмундиренных на трехмесячный срок, куда больше. Куда же вас забросила судьбина, вспоминаете ль меня? Пятеро, знаю, давно уж в Израиле, если Чернобыль не достал их и там. Вот же….Володю Кармазина, стоматолога из Могилева, он достал – всего месяца два назад схоронили. Ребята написали, все тот же лейкоз, чернобыльская хвороба.

Откуда-то пришло и не уходит противное ощущение, что мы, чернобыльцы, сидим на каком-то голом пятачке, а невидимый снайпер бьет на выбор, не торопясь, но точно, и не от кого ждать подмоги.

Да-а, как певал некогда мой батя, «Наши кони приустали, дальний путь, не пора ли нам присесть и отдохнуть».

Полагаю, пора. Тем более, завтра – День медика. Сценарий его обкатан за несколько последних лет, шутки-прибаутки известны наизусть, но все равно нам нравится наш раскованный цинизм, мы смеемся от души – мы ПРАЗД-НУ-ЕМ!

С утра (естественно, после ночной смены) – на лоно, где лесок и маленькая речка, костерок, шашлыки и водка, гитара и магнитофон – и никаких мужей, жен и прочих дальних родственников.

Поглядеть со стороны – ни дать ни взять большой бордель на отдыхе. Медики все немного циники, но «скорой» в этом смысле равных нет.

Часам к семнадцати-восемнадцати за нами, пьяненькими, приедет машина работающей смены, развезет по домам – как, впрочем, на следующий день мы развезем их. И в машине диспетчер Таня Крыга будет сидеть в обнимку с Володей Колютой и вместе орать старую студенческую:

 
Он был суров,
Как сам Тонков.
Он стал бледней,
Чем молодая спирохета.
И Миокард
Схватил инфаркт.,
И в testis полное отсутствие секрета!
 

Неважно, что они оба по молодости своей не знали такого учебника анатомии «Тонков. Долгосабуров» – тестис и спирохету знают ведь, и им просто весело и хорошо.

Неважно, что на работе они друг друга терпеть не могут, и Танька делает Колюте массу мелких диспетчерских пакостей. Она ведь знает город лучше, чем ее бабушка «Отче наш», и сует Колоте сплошь четвертые и пятые этажи в домах без лифтов, все цыганские вызовы – то есть в цыганском поселке: там приедешь к одному больному, а пересмотришь и перелечишь не менее десяти-пятнадцати, оформишь же только одного, а это, если помните, ощутимо бьет по карману.

Но все это будет потом, а в День медика мы все любим друг друга и сообща не любим наших жен и мужей – они ведь нас все равно не поймут, будут ныть и пилить, а то и замкнутся на два-три дня в оскорбленном молчании. И скажет Колюта со вздохом: «У моей бабы опять перегорела звуковая лампа!»

У моей давно перегорели все лампы – и слава Богу. Единственное, чего мне не хватает – это детского смеха дома. Без него перегорает жизнь…