Текст книги "Записки отставного медицин-майора"

Автор книги: Владимир Шуля-Табиб

Кстати, а чем привлекает это, извините за выражение, искусство? Нет-нет, я не хочу никого обижать, мне просто интересно, почему миллионы людей с таким нетерпением ждут очередной серии, что именно их влечет? Не потому ли, что все прочее уже смертельно надоело: и коммунисты, и демократы, и мафия, и голые бабы, убийства, следователи – словом, все, что «про нас». Самая гнусь нашей жизни – все, что на «скорой» мы потребляем невероятными дозами, осточертела всем до смерти. И они будут обливаться слезами над вымыслом, будут рады хоть издали полюбоваться чистым чувством, плакать от счастья, что очередной гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Плевать на деревянного Луиса-Альберто, на тупую посредственность всех остальных. Над горем Марианны плачут навзрыд и равнодушны к горю, которое рядом и куда более страшное. Наши, свои, родные горемыки НА-ДО-Е-ЛИ! Наверно, еще и потому, что своим помогать надо, а не плакать. Плакать-то оно полегче, слезы, говорят, душу облегчают. Фильм-наркотик, вот в чем дело. И прокатчики подлежат привлечению…

– Третья, срочно! Повторяю: третья – срочно!

– Что там, Света?

– Ножевое ранение, гаражи возле ЖЭКа на Красноармейской! В живот и в грудь!

– Понял, гаражи на Красноармейской. Аня, проверь кровезаменители.

– Гемодез 400.

– И все? Там еще первая на месте, пробегись, спроси о наличности.

– Шеф! – издали кричит она, – есть 1000 милли полиглюкина!

– Бери и погнали! Жми, Петро, до плешки – давай мигалку и сирену!

Вот тоже милые прелести нашего снабжения: мне на смену нужны полторы-две тысячи миллилитров жидких кровезаменителей, а дают всего четыреста, редко восемьсот. А если там шок? Фиг выведешь, и даст дуба человек, а ты после смены от бессилия и злобы пойдешь и напьешься. И так, бывает, хочется набить морду кому-то неизвестному, что боишься выйти из дому.

Ага, вон и милиция. Стоят спокойно, не суетятся, к нам не бегут – значит, раненого уже нет или помер.

– Ну, что тут у вас?

– Порядок, доктор, раненого увезли попуткой. А вот на этого красавца взгляните!

Пьяный, лет пятидесяти, рожа злобная, глаза, как у нас говорят, дикие – надо полагать, это виновник торжества. Так, правая бровь рассечена, сильно кровоточит. И нижняя губа разбита. Стало быть, тот, кого увезли, был без ножа.

– Будете забирать? – веселый молоденький лейтенант, поигрывая дубинкой-«демократизатором», стоит возле милицейской машиноы «на связи».

– Будем, надо шить бровь. Потом отдадим вам. Полчаса работы.

– Везите, везите. Минут через двадцать подъедем к больнице, заберем. У нас тут еще небольшое дельце есть.

– Минуточку, – не даю ему сесть за руль. – Кто из ваших едет с нами?

– Некогда мне, доктор, я же сказал: в больнице заберем!

– А если сбежит? Я за ним гоняться не стану!

– Хрен с ним, далеко не убежит, мы его знаем! Пока!

Вот так. Значит, Аню на мое место, к шоферу, а мне в салон, не то сей дядя в две секунды с ней разберется. Желания ехать у него явно нет.

– Эй ты, корешок! – это он мне. – У тебя дети есть? И, наверно, хотят спокойно жить? А, доктор? Замажь йодом, и я пошел. Мне с ментами встречаться – облом. Сечешь?

Справлюсь? Мужик в возрасте, силенок, пожалуй, не так уж много, да и на сильной поддаче – справлюсь.

Вот только на хрена мне это надо? Милиция себе уехала, а ты сторожи… Молодец Петро, жмет километров за сотню, не больно выпрыгнешь на такой скорости, не настолько он пьян…

Что-то приподнимается, ищет ногой упора. Ну-ну, давай, паря, жду…

Рывок к двери, на мгновение мелькнула открытая челюсть – попал, сидит на полу. Нокдаун. Ладно, счет открывать не буду.

– Ну, бля, жирный боров! Ну, свинья цыганская! – меня почему-то часто принимают за цыгана. – Поставят тебя, бля, на пику!

Слава аллаху, очухался, а то рука у меня и в самом деле тяжеловатая, да и десантные рефлексы пока еще не притупились, работают.

– Да ты, бля, не доктор, мент ты поганый, козел вонючий! Ты…

Этот концерт до конца дороги. Пусть поет. Но снова лезть не пытается, соображает, что со мной не сладит, а замолчать зековское самолюбие не позволяет. Пой, ласточка, пой. Мне спокойнее, когда ты поешь. И оперение у тебя подстать песне. Рукав на плече оторван, синеет татуировка – церковь о двух куполах, две судимости, значит. На пальцах тоже татуировки-перстни – зек натуральный и серьезный.

– Ну и надоел же ты мне! – не выдержал я. – Кончай молитву! И успокойся, мы не менты, наше дело – зашить тебе бровь, и мы ее зашьем. Нагноится – тебе же хуже. Зашьем, и ступай себе к своей родной милиции, сам с ней разбирайся!

– Ладно, фуфло не гони, менты бы меня с тобой не оставили – они хоть и мудаки, но не настолько!

Вот тут он, к сожалению, прав. Они, действительно, мудаки и даже больше, чем он думает.

– Ты переодетый мент! – рычит он. – Я вашу ментовскую вонь за версту чую!

Вот наконец и больница. Петька свое дело туго знает: сразу выскочил к боковой дверце, встречает с увесистой монтировкой в руке.

– Все, приехали! Вылазь, артист!

Зек увидел Петю, злобно ощерился, но пошел молча.

В приемном только женщины, сестра и две санитарки. Придется ждать милиции.

– Ну, чего стоишь? Привез и мотай, меня и без тебя залатают! И запомни: мы еще увидимся!

– Заткнись! И сиди тихо!

Петина монтировка вызывает уважение, сидит наш голубчик на кушетке и не дергается – уже хорошо.

А вот и милиция, слава богу.

– Ну, как он тут?

– Да вот скучает, вас ждет.

– Тихо ждет?

– Естественно. Ну, мы поехали.

Час на него угробили. Через сорок минут пересменка, можно ехать на станцию без доклада. Ага, размечтался.

– Троечка! Заскочи на Карла Маркса, 12–37! Там у бабульки Крупенько давление подскочило.

– Светик, не могу, у меня всего один шриц остался! Мало ли что!

– Доктор, миленький, ну пожалуйста, бабка же известная, у нее только давление – и всё! А у меня больше никого нет!

В бедной, но чистой квартирке, на старенькой кровати лежит старушка лет семидесяти с чем-то, спокойная, всегда приветливая – чудо-пациент! И всегда у неё всё хорошо, только «Вы, доктор, не волнуйтесь!» Рядом сидит другая такая же старушка, видимо, соседка, они даже похожи друг на друга.

– Ну что скажете, Семёновна? Что вас беспокоит?

– Да всё хорошо, доктор, вот только встать не могу, голова сильно кружится, падаю сразу, и в глазах черно.

Ого! Давление 260/190!!! Весьма серьёзный гипертонический криз! Если сразу с двлением не справимся, то я с моим одним шприцом…

– Аня! Бензогексоний на 20 мл физраствора в вену, и очень медленно! А я буду каждые тридцать секунд контролировать давление.

Конечно, лить бабульке такой жёсткий препарат, который мгновенно, на кончике иглы, сбрасывает давление, рискованно. Но у меня нет выбора: один шприц не позволяет мне второй попытки!

– 220 200…180…Стоп!

До нормы доводить нельзя: после извлечения иглы препарат продолжает действовать, чуток ошибёшься – и больной свалится в коллапс, откуда может и не вернуться! Теперь только подождать минут десять, и, если всё в порядке, можно ехать. Но легкий стук за синой, у Анечки широко распахиваются и без того огромные глаза, я оборачиваюсь…Вторая бабка свалилась на пол без сознания! Хорошо, если просто обморок, а если…Так и есть! У неё со страху за подругу тоже подскочило давление, тоже криз, в любую минуту может начаться инсульт, инфаркт! А у меня нет шприцов!

– Аня! Бери тот же шприц, меняй иглу, то же самое – в вену, я на контроле – пошли!

– Так ведь…

– Знаю, под мою ответственность! У нас нет другого выхода!

Вообще-то выход есть: вызвать другую бригаду, сесть подождать, пока приедут, у них шприцы есть, они только начинают смену. Ну, приедут минут через сорок, не раньше, ну помрет бабка за это время – так ведь помрёт-то законно, по всем правилам! А так…Впрочем, слава Богу, всё обошлось, не было у первой бабки ни СПИДа, ни сифилиса, ни гепатита. А если бы были?

Похоже у нас вся система так устроена, что если ты хочешь всерьёз работать, ты всё время вынужден понемножку нарушать закон. Начальство делает вид, что закрывает глаза – и ты ему уже обязан! А посмеешь возникать, то глаза можно и открыть, припомнить строптивцу каждое лычко, что когда-то не поставил в строчку.

Всё, возвращаемся. Ребятки мои поедут домой, а у меня сегодня сутки.

Располагаюсь… Это мужская ординаторская, вот кресло для расслабления. Сейчас поставлю на магнитофон свою «любимую бабу», как выражается мой фельдшер Аня, Лили Шаде. В сегодняшней смене я единственный мужчина, так что лювлю кайф, пока никого нет.

По-моему, Лили чудо. Чуть с хрипотцой голос, мягкий блюз. Не страстный, как обычно у негров, а с какой-то, как бы это сказать…безнадежинкой, что ли. Гриновская тоска по Несбывшемуся. Закроешь глаза, минут десять ни о чем, ну абсолютно ни о чем не думаешь, тебе хорошо. Как говорит Аня: «Шеф плавает в джазе». У нас с ней абсолютная нестыковка. Они с Петей – большинство, поэтому в машине у нас чаще звучит советская попса – Маша Распутина, Алена Апина. А я люблю американцев. У американского джаза есть одна любопытная особенность: не зная ни единого английского слова, можно вообразить себе любой русский поэтический текст – скажем, Блока, Цветаеву. Музыка позволяет. Хотя в оригинале, скорее всего, что-нибудь вроде «Ты меня не любишь, я тебя люблю, оу йес!»

– Шеф, десять минут осталось! Помочь писать карточки?

– Нет, Анютка, отдыхай! Кстати, не заметила, с кем я там ночь коротаю?

– С Киской и Бесиком. Ну, я ушла, пока!

Киска – Алка Кошкина, я с ней начинал на «скорой». Отличный фельдшер, не хуже Ани. А Бесик Гвазава – король водителей, маленький веселый мингрел, толстенький и невероятно подвижный, этакий, извините за банальность, шарик ртути. По городу гоняет 110–120, обожает сирену и мигалку. Словом, бывший мотогонщик. С ним ездить – как ковбойский фильм смотреть: и весело и чуть-чуть страшновато. Но и реакция же у него!

– Водителям зайти на контроль в диспетчерскую! – прокашлял селектор. – Повторяю: водителям зайти…

Ясно: сегодня старший врач смены Шеховцова. Врач она грамотный, и вообще-то неглупа, но… Вот уж сорок пять бабе, а как была когда-то твердолобым комсомольским секретарем, так им и осталась. Мы с ней почти ровесники, но я что-то не припомню таких даже в военно-медицинской академии. Ну, были, конечно, чинодралы, котрые на политзанятиях драли глотку усерднее, чем работали в анатомичке – так ведь их за версту было видно, они и не скрывали своих намерений, и после академии становились штатными политработниками. А эта словно не из наших шестидесятых, а откуда-то из тридцатых, из последних, чудом уцелевших динозавров комсомола: фанатичный огонь в глазах, неколебимая вера в святость инструкции и последнего указания райкома. Уверен, она до сих пор наизусть помнит «Краткий курс» и «Вопросы ленинизма».

– Повторяю, все водителям пробы на алкоголь, немедленно явиться в диспетчерскую!

А звучит-то как! Все водителям – вроде их не четыре всего, а взвод. И среди этих четырех нет ни одного пьющего, Шеховцова это знает, но – бдительность превыше всего!

Бесик не смолчит. Решаю посмотреть шоу с Бесиком в главной роли.

…Бесик входит очень ровно, чуть более ровно, чем требуется для трезвого человека. Шаховцова это сечет сразу, опыта по этой части ей не занимать, в глазах вспыхивает огонек охотничьего азарта: попался, голубчик! Хоть ты и хитрован-актер, Шаховцову не проведешь, не таких зверей вылавлвала!

– Держи трубку, дыши!

Бесик берет трубку, как ежа, как змею, как бритву обоюдоострую и… старательно дышит «в себя». Но Шаховцова бдит!

– Гвазава, дыши как положено! Этот фокус здесь не проходит, ясно?

Бесик обреченно вздыхает и со слезой во взоре дышит в трубку.

Шаховцова буквально выхватывает трубку, торопливо добавляет в нее реактивы и… проба отрицательная, алкоголя нет!

– Натали Лексевна, слуший! Меня ГАИ ловила, видит – я пила, дает трубка, дыши – ничего нэту, нэ пила! Гаишник нэ верит, думает, трубка нэправильный! Наливает мне стакан водка – пей! Я пила, опять дышала другой трубка – опять ничего нэту! Два стакан – всо равно нету, нэ пила! Писала – трезвый, отпустила. ГАИ, понимаешь, мине верит, себе не верит, сама наливала! Ты мине вэриш?

Обычно Бесик говорит без вского акцента, но ради трижды любимой Натальи Алексеевны отчего не покривляться, можно и белорусского акцента подмешать:

– Натали Ляксеуна! Мабыць, досыць? Я ужо стамиуся, а мине всю смену баранка крутить! Натали Лексевна, дарагой…

– Гвазава, проба сомнительная, делаем внутривенную!

– Натали Лексевна, я кров проливать буду? Ты мине дырка колоть будыш? Пожалста, коли только плати, кали ласка! За одын грамм кров – сто грамм спирт! И яшчэ двести за дырка! С тибе литр!

Наконец-то до нее до ходит, что Бесик – в который раз! – разыграл ее. Лицо ее идет пятнами, она всердцах бьет штемпелем по путевке, словно это не путевка, а лукавая Бесикова рожа.

Бенсик колобком выкатывается из диспетчерской, подмигивает мне и вразвалочку идет к машине. Концерт окончен.

Что ночь грядущая готовит? Ее мой взор напрасно ловит…

Алла принимает ящик с медикаментами, смотрит на меня. Смена началась…

– Троечка, 11-ый переулок Шмидта, 54, У женщины болит голова, вызывал муж, очень пьяный…

В нашем маленьком белорусском городке есть улица Шмидта и двенадцать переулков его имени. Никто, включая горисполком, не знает, о каком Шмидте идет речь: то ли легендарный черноморский лейтенант Петр Шмидт, то ли ученый полярник Отто Юльевич Шмидт? Да это и неважно: никто из них никогда здесь не был и никакого отношения к городу не имеет.

– Возле нужного нам дома стоит милицейская машина. Ого! Дело в том, что причины головной боли бывают разные: грипп, мигрень, высокое давление. А так же топор, молоток, полено… В данном случае это кочерга. Короткий осмотр убеждает: женщина мертва. Глубокое проникающее ранение в голову с переломом височной кости. Спокойно-усталое выражение лица, никаких следов борьбы. Похоже, убита во сне. Ей 68 лет, выглядит на все восемьдесят, седые нечёсаные волосы вокруг морщинистого лица без малейших признаков макияжа. Да она и слов-то таких не знает небось…Рядом сидит молоденький лейтенант-участковый, он уже вызвал уголовный розыск, а сам просто из любопытства допрашивает мужа, до сих пор не отрезвевшего, грязного старика в лохмотьях.

– За что же ты убил её, дед?

– Да не хотел я! Только поучить маленько! А то сижу вот тута, она дрыхнет, устала, видите ли! А сама, сука, на пенсии – с чего это ей притомиться бы? И как-то враз понял, блин! Я же её уже лет двадцать, как ни-ни, не трахаю то есть. Так, значит, кто-то другой трахает! А то с чего бы ей уставать-то?! Значит, она меня уже двадцать лет обманывает! Ну и врезал ей…

Собрался было продолжить свои записки, уже настроился на лирическую волну, бумагу достал, новый стержень в ручку вставил, а тут вдруг Пашка Клюев приперся из самого Краснодара, выпить ему захотелось. Вроде как на Кубани не с кем или нечего, вон за две тысячи верст ко мне.

А я не расположен, меня к бумаге тянет, накопилось под самую завязку, чувствую: не выплеснусь на бумагу – завтра буду кусаться, а кусаться мне не положено, мне положено улыбаться.

Только ж это Пашка, ему не откажешь. Я ему жизнью обязан: он меня из горящей бээмдэшки вытащил и бесчувственного тащил на горбу под огнем. И вот он я, живой и невредимый, а Пашка калека. Правда, его покалечило не в тот раз, а много позже, я уже был на другом конце Афганистана, в Имам-Сахибе. Но все равно, я вроде как в чем-то виноват перед ним.

Он вваливается, как всегда, без предупреждения и вносит в мой опустевший холостяцкий дом веселую сумятицу и бардак.

Я всегда рад ему и не рад. Сразу собирается компания офицеров-афганцев – словом, с такого перепоя не сразу и отойдешь.

Покалечило Пашку в короткой схватке на дороге. В его танк всадили штуку из гранатомета, а когда он выбирался, пуля угодила в поясничный отдел позвоночника. И вот – полчеловека. До пояса – чернокудрый красавец, здоровяк и, как говорили в нашей десантной бригаде, «половой разбойник». Ниже пояса – кисель, труп, кое-как заправленный в штаны. Жена Пашку бросила, как только узнала о его ранении. Ну, это, положим, понятно, ей здоровенный кобель нужен, Пашка же теперь в сексуальном смысле абсолютный ноль. А ведь был ас!

Но удрала она по-скотски: забрала все шмотки, деньги, и остался он в старом танковом комбинезоне – в чем привезли из госпиталя. Да еще наши военные чиновники поиздевались над беднягой: где-то по дороге затерялись документы, что ранен в бою, так что не знали, как ему платить: то ли как инвалиду войны, то ли инвалиду армии, а то и вовсе жертве несчастного случая – и не платили вовсе, без малого год тянулась эта канитель. Спасибо командиру полка: велел офицерской столовой кормить Пашку бесплатно, да офицеры с получки скидывались по червонцу-другому на сигареты, на водку товарищу, на пиджачишко да штаны.

И вспомнился вдруг тот кабульский подполковник, который принимал у меня Лешку Смоляка: был бы, дескать, это мой друг, я б ему помог упокоиться и не ведать прелестей инвалидной жизни.

Лешка, помнится, мечтал завести семью, детишек, да все никак не мог найти достойную избранницу: парень он, как и Пашка, был броский, девки к нему липли, и не нашлось ни одной, которая б устояла дольше второго свидания. А он искал именно такую…

Пашка молодец, не раскис, каким весельчаком был, таким и остался.

Никто, ни одна живая душа не слышала Пашкиных жалоб и стонов. Но ведь я-то врач, я-то знаю! И где болит, и как, все знаю. И ослепительная улыбка при расширенных до предела зрачках меня не обманет, так-то вот…

А главное, я целый – он калека, и не дает мне покоя этот «твардовский» комплекс. Помните? Ну, там, где «все же, все же, все же».

Словом, надрались мы с Пашкой так, что и от воскресной рыбалки пришлось отказаться. И проснулся поздно, и с такой похмелюги садиться на мотоцикл…

С похмелья меня почему-то тянет на стихи. Да-да, не удивляйтесь, прямо прет из меня какая-то рифмованная дребедень, неудержимая, как блевотина:

 
Ничего не случилось,
просто слякоть и дождь,
Нас окутала всех промозглая осень,
Это сырость и плесень,
И холодная дрожь,
Это боль
От мучительно ясных вопросов.
Ничего не случилось…
Может, в том и беда?
Почему этот мир,
Погрустневший, как осень,
Не взорвался в отчаянье,
А молчит, как всегда,
Когда наших убитых
В самолеты уносят?
И в расползшейся глине
Вязнет мокрый сапог,
Вязнут мысли и чувства,
Вязнут лучшие годы.
Почему среди тысяч
Цветущих дорог
Нам досталось вот это
Гнилое болото?
 

Где-то валялся кусочек мускатного ореха – или я сжевал его когда-то раньше? Через три часа на дежурство, а от меня, надо полагать, за версту несет перегаром. Но если уж все равно разит, стоит ли мучиться, не позволять себе опохмелки? Есть ведь аварийный запас. И, в конце концов, я не знаю, что хуже: отупевший, мало что соображающий от головной боли доктор или чуточку, самую малость поддатый, зато уверенный в себе, в своих знаниях и уменье? Врачу, исцелися сам, наказывал умница Гиппократ, так почему я должен игнорировать завет великого лекаря?

Оно так, но… закон: на дежурстве, как за рулем, ни грамма. Холера им в пуп, законодателям чертовым!

 
Отсырела гитара,
Отсырели слова,
Отсыревшею спичкой
Не зажечь сигарету,
И в холодной печурке
Сырые дрова
Все шипят и шипят:
«Наша песенка спета!».
Не ищи ты причины
И себя не тревожь,
Ведь останется боль,
Не исчезнут вопросы.
Ничего не случилось,
Просто слякоть и дождь,
Нас насквозь пропитала
Промозглая осень.
 

А черт с ним! От доброй половины моих пациентов несет таким амбрэ, что моего и не учуют. И вообще запах перегара у нас – родной.

С богом! Как говаривал мой афганский комбриг Саша Король, нехай сдохнут! За то, наверно, и Героя получил. Где-то он теперь? В академии, знаю, не удержался и сигналов не подает.

И к дьволу все афганские ассоциации! Это все Пашка. Моя женушка тоже удрала, не дожидаясь, правда, пока меня убьют или покалечат. Забрала детей – и к маменьке под крылышко. Потом вернулась, где-то через год после моего возвращения из Афгана. Ненадолго. Пожила в гарнизоне, пока меня не загнали в Чернобыль. Она ведь шибко образованная, испугалась: слабак приедет. И быстренько смылась…

Ну-с, вот я и в форме. Пожую сухого чайку и двину помалу. А по дороге вспомню одну историйку – а все Пашка, Пашка!

Значит, так. Получили вызов: мужчина, пятьдесят четыре года, плохо с сердцем. Едем. Двухэтажный домик. На втором этаже приоткрытая дверь. Характерный дух холостяцкого жилья – еще не входя, знаю: женщины здесь нет. Тут уж, поверьте, я никогда не ошибаюсь.

В комнате кровать, два стула, полка с книгами – почти сплошь мемуары об Отечественной, книга о войне, об армии. Наш брат, офицер. На самом верху полки коллекция пустых бутылок. Судя по ним, наибольшими симпатиями хозяина пользуется спирт «Royal» – паршивое, между прочим, пойло.

На столе пепельница – гильза от 120-миллиметрового снаряда – «На 120 000 тысяч окурков», как говаривал комбат Саша Король. Старенькая магнитола «Эльфа».

На кровати в одних лишь плавках – обрубок рослого когда-то мужика. Обе ноги ампутированы на уровне средней трети бедра. Грудь в сплошных ожоговывх рубцах, а лицо чистое. Ему пятьдесят четыре – на Отечественной, следовательно, не был, а для Афгана староват.

– Что случилось?

– Сердце, док, сердце. Давит, спасу нет. С утра.

– Понял. А вчера, – я кивнул на бутылки. – Так?

– Было маленько. Однополчане приехали, повспоминали, то да сё. Вобще же я не злоупотребляю. А сердце давит.

Пока разговоры, Аня, умница, наладила электрокардиограф, ленту пишет.

– А ноги где потеряли? Горели-то где – в танке?

– В самолете… в Эфиопии, Я, док, полковником был. Это сейчас я так, пьянь безногая. Я ведь летчик и больше ничего не умею, только летать. Сын сейчас летает. А жена летось померла, не выдержала перегрузки. Муж вроде меня – это ведь перегрузка, минимум девять жэ. Вот и остался один…

– Владим Михалыч, готово!

Смотрю ЭКГ – ничего особенного, слава богу, обычная стенокардийка. Ну, это мы сейчас купируем, парочку уколов и порядок.

– Недавно протезы сделали и неудачно – культи до крови растер! сволочье халтурное! А дом у нас старый, «удобствия» во дворе, ни воды, ни канализации, ни отопления. Вот и летаю со второго этажа во двор, в сортир. Ребята вот электрокамин привезли, тем и греюсь…

Ясно. Хочет мужик в больницу. Там тепло, еда и уход. Конечно, и то, и другое, и третье хреновые. В нашей нищей медицине – нищие и условия. Но для него и это рай. А показаний для госпитализации нет. Никаких.

Кроме этих глаз с невыразимой душевной мукой.

А в больнице мест нет, в коридорах лежат.

Но для него найдут. Будут клясть меня последними словами, но найдут, не выбросят. Держись, полковник, я тебя не выдам.

– Анечка, пиши направление в больницу. Диагноз – инфаркт миокарда.

– Шеф, а ЭКГ? – недоуменно подняла брови Аня.

– Кардиограф неисправен, – отрубил я. – Выбрось эту ЭКГ на помойку. Все ясно?

– Как божий день, – засмеялась она. – Уже пишу.

И славно. Пока они там в больнице разберутся, меня уж нет. Пусть себе ругаются, а обратно не повезут – не на чем. Они, конечно, правы, но они ведь не видели этой вонючей конуры, и глаз этих не видели. И потом – они ведь не были на войне. А мы с ним были.

И снова: Лешка Смоляк, и тот подполковник из Кабула, Афган. А вот этот летун из Эфиопии выжил. Прав ты был, подполковник, в одном: не дай бог видеть, как живут одинокие инвалиды. Но ведь живут же! И не верю я, что ты способен был своему другу помочь умереть, избавиться от такого будущего. Не верю! Ты все же хороший был мужик, коль знал и не боялся говорить об этом. Тогда.

И душит меня ненависть ко всей этой блядской жизни. Какая мне в конце концов разница, кто победит: Ельцин, Хасбулатов, Стерлигов или этот, как его, с иезуитской бородкой? Никто из них, ни один нас не видит! Правильно говорил Райкин: «Сверху человека не видно – только движение народных масс». Они видят движение народных масс, а мы на «скорой» – как умирают одинокие человеки. И нам с ними, верхними, никогда не понять друг друга. Будь она проклята, эта страна или система, сначала пославшая нас воевать на край света, а потом кинувшая кость в виде холодной конуры и нищенской пенсии!

Но… это моя страна, мой больной, и никуда мне от этого не деться.

«В своей стране я точно иностранец», – в отчаянье рыдал Есенин.

А на телеэкранах только и мелькают какие-то лица в больших погонах. Ничему этот народ не научился, если хочет, чтобы им командовали генералы.

– Тройка, где вы?

– Тройка свободна.

– Угловая, четыре. Отравление спиртом, просили срочно.

– Понял. Погнали.

Пацан лет семнадцати, бледный, тощий, лежит чуть не поперек кровати, свесив голову наад тазом. Левой рукой судорожно вцепился в табурет, тело содрогается от очередного позыва на рвоту, но рвать уже нечем, желудок пуст.

На руке свежая татуировка: «Умру – легавым не сдамся». Сопляк с уголовной романтикой, кандидат в зэки.

– И много он выпил?

– Говорил, бутылку спирта на троих. Литр.

В переводе на водку, значит, граммов семьсот-восемьсот. На каждого. Коли не соврал.

От же чертов щенок! Без сознания, значит, сам пить воду не сможет, придется промывать зондом.

– Анечка, давление?

– Девяносто пять на шестьдесят.

– Терпимо. Давай зонд Жанэ, промоем ребенка.

Процедура малоприятная. Зонд, правда, запихнули без приключений, но лить в этого дурака восемь-девять литров воды – туда и обратно, туда и обратно… Господи, за что караешь? А за то, что назвался врачом «скорой». Но я еще рыцарь по отношению к Ане, гадостью этой занимаюсь сам, пока она ставит ему капельницы на обе руки.

– Все. Петя, берись, погнали в реанимацию.

– В реанимацию? – хватается за сердце мать. – В реа…

– Будет жить, гарантирую, – кивает ей Аня. – А в реанимацию потому, что с отравлением положено туда.

Этот-то будет жив, еще в дороге придет в себя. А бывает же, что и не приходят, так и умирают. Но пьют остервенело, беспробудно, лет с пятнадцати-шестнадцати начинают. А сейчас еще этот «Royal» в свободной продаже, этикетка такая красивая, ну как не купить? Моя бы воля, я бы на те этикетки в обязательном порядке череп и две берцовых крест-накрест – скромненько и со вкусом.

И все это уже было, было – словно, разменяв пятый десяток, прогоняю второй дубль своей жизни.

…Мы сидим на аэродролме в Кундузе, в длинном бараке медроты, и режемся в преферанс. Барак сами же и слепили из саманной глины не так давно.

Два часа назад вернулся с «войнушки» третий батальон, с ним ходил наш хирург Саша Карацуп, сегодня был его черед. Пришел Саша грязный, мрачный, в пыли, бросил на койку автомат, сумку и сразу – к аптекарю.

– Налей!

– Сколько?

– Сто пятьдесят.

Проглотил сто пятьдесят граммов спирта, закусил витаминной таблеткой и ушел в соседнюю комнату спать.

А мы играем, никто и головы не повернул в его сторону. Не принято у нас расспрашивать. Потом сам расскажет.

Вот и вирши подходящие вспомнились – когда-то по пьяни вылезли и забылись, а вдруг вспомнились:

 
Играют офицеры в преферанс,
Во сне чуть слышно движется планета.
Как тихо ночью умирает лето,
Кружа листками свой последний вальс.
 

Там что-то еще было про вселенский бардак в мире, про Господа, которого зачем-то нужно снова распять, чтоб человек смог вернуться в человеческое состояние, и еще что-то. А концовка запомнилась:

 
На выжженной сковороде Востока,
Где все так грязно, пышно и жестоко,
Играют офицеры в преферанс…
 

И пришел ко мне почти чистый мизер, всего лишь одна ловленая, но авось и на мою долю выпадет осколочек счастья – удачный расклад! И я объявляю…

Бах! Бах! Бах! – три пули просвистели над головой.

Мы бросились на пол, поползли к стоящим в углу автоматам.

Раньше «духи» на аэродром не лезли – неужто охрана проспала?

Бах! Бах!

Черт, кто же это садит? Правда, все над головой, значит, мы не видны.

Еще пять.

Одиночные, из винтовки. И нигде в стороне стрельбы не слышно.

Выскакиваем наружу – россыпью, готовые немедля палить в ответ.

Никого.

К медроте уже бегут люди.

– А где Карацуп? – вспомнил кто-то. – Живой?

В два прыжка – там.

Ударом сапога – дверь.

На столе бутылка спирта, вода, огрызок хлеба, луковица, стакан. И Стас Карацуп, упершись локтями в стол, с трофейной винтовкой «бур» в руках. На противоположной стене, смежной с нами, самодельная бумажная мишень – углем намазанная рожа в чалме. И Стас садит в нее пулю за пулей.

Серега Каштан, этакий двухметровый шкаф, мастер спорта по десятиборью, с маху бьет Стаса кулаком в лоб. Кулак у него пудовый, Стас беззвучно валится со стула, винтовка с лязгом летит на пол. Я хватаю ее, разряжаю, уношу в нашу комнату.

Стас очухался, с трудом вскарабкался на стул, потянулся к стакану. Рожа красная, в глазах муть.

– Петьку Ковтуна убили, – с трудом разлепил губы, – Сашку Литвина, Муху… Петьке повезло – точно в лоб. А Литвину – в печень. Гора паскудная, вертушке сесть негде. Мы его вниз тащили на двух винтовках. Господи, как он кричал! Я ему три промедола всадил – все без толку. Как он кричал! А когда донесли до вертушки, замолк. И она ему уже на хрен не нужна была.

– А Муху?

– Муху возле вертушки. Шальная пуля – «духов» вроде уже не было, но точно в сердце, ойкнуть не успел.

– Снайпер, – уверенно поставил диагноз комбат-1. – Ладно, Серега, оставь его в покое, пусть пьет, только пистолет забери, еще убьет кого-нибудь по пьяни.

Играть расхотелось, разбрелись по своим саманным апартаментам. Меня зачем-то позвали летуны.

Через полчаса прибегает солдат:

– Товарищ старший лейтенант! Карацуп помирает!

Бегом к нему. Его выворачивает натзнанку, лицо зеленовато-серо-бледное. Ну, как обычно, промыл ему желудок, глюкоза, гемодез, сода – в вену. Откачали. Дышит тяжело, но глаза ясные.

– Дур-рак! Из-под пуль вылез, чтоб от спирта сдохнуть? Героическая смерть – захлебнулся рвотными массами! А жене что писать? Погиб смертью пьяных?

– Ты не слышал, как он кричал!.. До самой смерти этот крик слышать буду!

– Если так пить, завтра уже не услышишь! Ты хоть соображаешь, что чуть концы не отдал?

– Помер так, помер этак, какая разница… А жене пиши, что хочешь… Чеки я ей уже отослал, остальное, по-моему, ей неинтересно.

Как я злился на него! Я еще не знал, как мы будем пить в 1990-м, когда будет рассказана и написана хоть и не вся, но правда об Афгане. Когда Красный Крест выдаст статистику: скольких афганцев мы убили, скольких ранили… Господи, как же они должны нас ненавидеть! А потом во всем обвинили трех покойных старцев из Политбюро. И все, и никто не виноват, не с кого спрашивать.

Только каждый год 15 февраля будут, пока не перемрут, шататься по улицам пьяные «афганцы», с тоскливой злобой в глазах: еще бы не злиться, ведь отняли красивую сказку о «защите южных рубежей», а в ту сказку вложены молодость, здоровье и черт-те сколько жизней. И никому уже они не поверят. Буду с ними шататься и я, и пить буду, и ни одна собака в мире не убедит меня в том, что я еще кому-то что-то должен. Я расплатился сполна. А потом еще восемь месяцев Чернобыля – это уже сверх программы. Только если в Афгане я как медик был необходим, то зачем я торчал в Чернобыле, я не знаю.