Текст книги "Записки отставного медицин-майора"

Автор книги: Владимир Шуля-Табиб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Посудите сами: солдаты работают на реакторе, мы, врачи, осматриваем и допускаем к работе. Иногда у них времени нет, и они обходятся и без допуска, в последнее время всё чаще и чаще…У меня, как и у каждого их них, на шее висит счетчик-накопитель, чтоб знать, сколько рентген ты уже схватил. Только счетчики эти закрыты и опечатаны, и после смены, раз в неделю, мы сдаем их в первый отдел, они там снимают показания и вроде бы записывают в карточку каждому. Но сколько ты схватил и что в ту карточку записали, не говорят. Военная тайна. Приходит какое-то время, тебе говорят: стоп, больше нельзя – вот и вся медицинская информация. Тогда зачем я? Даже при отъезде не сказали, сколько. И что мы можем поведать радиационным лекарям, откуда им знать, как надо нас лечить, как прогнозировать наши болячки?

И теснит грудь бессильная злоба, и одно-единственное слово сочится сквозь зубы: у-у, сволочи!

Не знал я тогда, что совсем по-другому буду перечитывать Ремарка и Хэма и удивляться – как же я был глуп и слеп! Они ведь давно уже все сказали, только я не умел слушать.

А кто умел?

Поумнели. И еще умнеем на «скорой». Оттого-то и пошатывает после смены – от водочки. А иначе чем снять стрессы, как-то расслабиться для следующей смены? То-то и оно. Кто долго работает у нас, тот либо становится равнодушной скотиной, либо пьет. И то, и другое – защитная реакция на мерзости жизни, потому что подаются они нам не на десерт, как всем прочим людям, а в качестве основного и часто единственного блюда.

А вот сегодня я не катаюсь. Исполняю педагогическую повинность: веду занятия по оказанию необходимой помощи при травмах и кровотечениях. Здесь, на фабрике художественных изделий, почему-то не думается о травмах и кровотечениях. И народ, волею начальства загнанный в зал, откровенно зевает, потихоньку переговаривается и откровенно ждет, чтоб этот нагоняющий тоску болтун, то есть я, поскорее отбарабанил свое и ушел. А я здесь именно потому, что позавчера они убили своего товарища. То есть они полагали, что спасают, но убили. Угораздило его рядом с фабрикой попасть под машину. А они вместо того, чтобы вызвать» скорую», побыстрее затолкали бедолагу в первую остановленную легковушку и тем самым загнали его в болевой шок, от коего он благополучно и преставился. Но мне они не верят: вечно эта «скорая» винит кого угодно, а сама ползет по-черепашьи.

Даже не то что не верят – просто не слушают, как не слушают и любого другого лектора: всё это, мол, «для галочки».

И вспомнилась другая аудитория – ну, конечно же, афганская. Правда, лектором там был комбат.

…Кишлак этот – мирный, Над некоторыми крышами – палки с красными тряпками – значит, стрелять не будут. Один дед объяснил: мулла, дескать, сказал, что русские боги любят красные тряпки с буквами, у них на аэродроме везде такие тряпки и обязательно с буквами.

На площади в центре кишлака собрался народ. «Духов», похоже, не предвидится. Комбат начинает агитировать – любит он это дело.

– У нас страна, где все богаты и счастливы! И вы такими будете!

Слушают с явным недоверием. Рядом с комбатом на камне, нога за ногу, восседает старлей Кулаков. В пути у него на ботинке оторвалась подошва, он кое-как примотал ее веревкой – прекрасная иллюстрация к комбатовскому гимну – ну, вылитый советский Ротшильд! И драные солдатские маскхалаты тоже, конечно, из гардероба эмира бухарского, никак не меньше.

– Командир! – по-русски спрашивает чернобородый худощавый мужичок в потрепанном, но чистом халате. – А у тебя сколько жен?

Комбат поперхнулся, но справился с растерянностью, ответил с достоинством:

– Одна, конечно.

– Так какой же ты богач, если только одну прокормить можешь? Я бедный, и то у меня две! Ты нищий!

– Это я нищий? – возмутился комбат. – У меня в Ташкенте квартира – четыре комнаты!

Ох и врет, собака! Мы ж рядом живем – не в Ташкенте, а в Азадбаше, такой же дыре, как этот кишлак! И не четыре комнаты, а всего лишь две, и те смежные.

– Так ведь глины вокруг вон сколько! – смеется афганец. – Я могу и десять комнат построить, только зачем они мне?

– А у меня машина есть! – не сдается комбат. – «Жигуль» называется!

Опять врет: стоит у его крыльца задрипанный мотороллер «Вятка». Впрочем, мы всегда врем «для пользы дела». Видимо, дело у нас такое – правда ему во вред.

– Га, зачем мне в горах машина? А сколько у тебя земли, овец? – Земли? – не понял комбат. – Какой земли? Я же не крестьянин, а офицер. И овец у меня нет. Мне деньги платят, и все, что мне надо, я покупаю.

– Афганским офицерам тоже деньги платят, так они землю покупают, овец, коней, верблюдов. У тебя ничего, совсем ничего нет? И жена одна? Мулла говорит, что ты на все деньги, наверно, водку покупаешь, да?

Это уже теплее. Впрочем, афганец этот не знает, что в нашей богатой стране офицер получает меньше офицера нищей Афганщины. На водку-то кое-как хватает, но насчет овец…

И сраженный, но не сдавшийся комбат пускает в ход последний козырь, то бишь меня: аз есмь представитель бесплатной медицины. Настороженно разглядывают меня эти люди, потихоньку отодвигаются от греха подальше: по их понятиям, бесплатно могут только отравить.

Наконец в толпе происходит какое-то движение, на авансцену выдавили какого-то сморщенного нищего дедка – ему, дескать, терять нечего, пусть рискнет для общества.

Дед робко идет ко мне, показывает знаками, что у него болит живот, изжога, отрыжка, я киваю, пальпирую – словом, налицо гастрит.

Вылечить его я, конечно, не в силах, но боль снять можно. Наливаю мензурку новокаина, дед обреченно оглядывается, вздыхает (перед смертью!), пьет, ложится и шепчет какие-то молитвы – изготовился предстать перед Аллахом.

Минут через десять замолкает, неуверенно щупает живот и удовлетворенно-радостно лопочет – жив, мол, и не болит, выздоровел!

Вмиг вся толпа возле меня. Все – больные, у каждого есть какая-то болячка, каждому хочется немедленного исцеления – табиб даст волшебное лекарство, шурави табиб все умеет.

У меня всего лишь одна сумка, четверть часа – и она пуста. У большинства – хроническая дизентерия – чем, скажите, я могу им помочь? Разве что увесистым русским матом, да и то мысленно. Комбат, узнав о дизентерии, сразу же садится на любимого конька.

– У вас все болезни от грязной воды! – вещает он со своего амвона. – В ней плавают такие ма-аленькие, ну совсем маленькие животные, микробы они называются. Вот от них все болезни!

Народ здесь сугубо практический: кто-то сбегал за кувшином, зачерпнул из ближайшего арыка воды, все сгрудились, рассматривают и так, и эдак – нет животных! Все ясно: шурави, то есть русский, врет.

– Да вы не поняли! Док, как объяснить им про микроскоп?

– Специальная трубка с увеличительными стеклами.

– Вот! – радостно подхватил комбат. – Такая труба, а в ней увеличительные стекла! Они же, микробы эти проклятые, такие маленькие, меньше пылинки!

О чем-то посовещавшись, два афганца бегут к дому, через минуту приносят старинный китайский бинокль – бронзовый, с одной-единственной линзой, остальные разбиты. Биноклю лет сто, не меньше.

Самые зоркие поочередно подходят смотреть сквозь стекло на воду – животных нет!

Говорить больше не о чем. Шурави всегда врут.

И в сущности они, к сожалению, правы. Мы не только им – себе врем. Лейтенант врет майору, майор – полковнику и так до самого верха. Там, на Олимпе, наша брехня приглаживается, причесывается, фильтруется и водопадом обрушивается на наши же головы. И сама собой вылезает ассоциация: некто в Кремле держит в руках вот этот древний бинокль и сквозь единственную линзу пытается разглядеть нас.

Шурави всегда врут.

… Как всегда, неожиданно приехал Пашка – на «Запорожце» с ручным управлением. Из самого Краснодара. Ну, гусар! Вывалился, шкандыбает ко мне – маятник на костылях.

– Вовка, отгадай загадку! – издали вместо приветствия кричит он. – Безногий на ногах и импотент с метровым х… А? Хорош автопортрет?

И рот до ушей, хохочет, зараза.

– Сам придумал?

– Сам! – гордо ответил Пашка. – Слабо тебе так-то!

– Слабо, – согласился я. – Пошли в апартаменты, у меня в холодильнике вроде что-то осталось.

– Отставить, Володенька, сегодня ни-ни.

– Дивны дела твои, господи! – изумился я и втайне даже обрадовался: предстояло суточное дежурство, пьянка была бы совсем некстати.

– Сначала дела, – пояснил Пашка. – Я в бизнес ударился, а тут кое-какие сделки наклевываются, усёк?

– Ты – и бизнес?

– А что я, пальцем делан, что ли? Кое-что и мы умеем.

– И чем спекулируешь?

– Чем придется, – спокойно ответил он. – Но это только при случае, а вообще-то бизнес у меня производственный.

– Ага, понятно, – кивнул я, хотя ровно ничего не понял.

– Понимаешь, какое дело: собралось десяток толковых парней, мастера на все руки, стали мебель делать не хуже румынской, а их хлоп! То налогом по башке, то рэкетирам долю отдай, то взятку чиновнику – хоть закрывайся. А тут я. Выбирайте, говорю, меня в свои президенты, я хоть ничего делать не умею, но от этих напастей вас избавлю. Подумали, подумали – избрали. Ну, сам понимаешь, я-то не с бухты-барахты предложил. Рэкетиров я давно знал – свои же ребята, афганцы, они ко мне всей душой. Только заикнулся, что это теперь мое хозяйство – всё, никаких вопросов, еще и от других охраняют. Ну, а с властями по-иному: форму нацепил, костылями грохнул – что ж вы, вашу в бога-душу-семь звезд-Большую и Малую Медведицу мать! В Афгане не добили, так здесь задушить хотите? Что я вам должен? Какие налоги с инвалида первой группаы? Не знаю, с испугу, нет ли, только отступились они, никаких налогов. Вот так и живем. Ребята дело делают, деньгу заколачивают, а я при них вроде главного пугала. Им выгодно, и мне директорская зарплата идет, так что и на экономку хватает, бабуля одна хозяйство ведет. Ты сегодня в ночь?

– Да, на сутки.

– Значит, гуляем послезавтра. Много наших здесь?

– Не очень. Сокращение, многих демобилизовали. Кто мог, поуезжали на родину. Терентий уехал, Мишка Щербинский…

– Зови всех, кто есть, – перебил он. – Мне еще покататься надо. Пока!

– Будь.

– Да, возьми у меня в багажнике ящик водки и рюкзак с провиантом. Отнеси к себе. Гулять где будем – у Сереги?

– Как всегда.

…Где ты, кабульский подполковник? Все еще готов «помочь»? – Тройка, на вызов! Тройка!

– Слушаю, Аллочка, – подошел я к диспетчеру.

– Михалыч, вызов повторный! Была там доктор Агеенко. Вот ее карта и кардиограмма.

– Давно была?

– Часа четыре назад.

– Ладно, пиши – принял, – кивнул я, разглядывая ЭКГ. Параксизмальная тахикардия, пульс двести – может быть и инфаркт на фоне пароксизмалки, так сходу и не разберёшь… Стоп, что за хреновина? В карте-то пульс 72, в лечении вообще ерунда какая-то, ничего антиритмического нет, а на ЭКГ пульс 200. Значит… значит, ни фига эта докторесса в ЭКГ не смотрела, да и больного так же! Это ж надо – в упор не видеть такой тахикардии!

Пока наша колымага, скрипя всеми своими ржавыми костями, трясется по окраинной улице, вспоминаю: Агеенко ведь онколог и ни хрена в нашем деле не смыслит. Ей два года до пенсии, пожалело начальство старушку, перевело на повышенный оклад. Да если б ее одну! Тетка-то она хорошая, душевная, большая мастерица по всякого рода соленьям, грибки у нее – пальчики оближешь. Только вот беда – не умеет думать быстро. А здесь же не раковый корпус, здесь у тебя на размышление секунды! У космонавтов, надо полагать, тоже зарплата немалая – вот бы в их команду престарелых офицеров! Так сказать, из гуманных соображений.

Ну ладно, приехали. Судя по карте, больному семьдесят два, один инфаркт уже был два года назад.

Знаете, у меня какое-то особое отношение к таким вот старикам. Детям и внукам они уже изрядно надоели (бесконечно болеют, мешают пить-гулять, всем недовольны, покой им подавай!) Помер – и слава Богу! Они чаще всего кроткие, тихие, как пришибленные. И мне больше всего хочется во что бы то ни стало вытянуть их, вопреки чаяниям их милых детушек.

Ну, смотрите сами: лицо бледное, холодный пот, не шевелится, губы, мочки ушей, крылья носа – синие. И называется это кардиогенный шок, работы часа на два.

… Вот и порядок. Час пятьдесят пять минут, как и предполагал. Но вытянули! С того света вытянули. Во всяком случае пока. Можно везти.

Родичей дома нет, где-то гуляют.

– Записку оставить? – смотрит на меня Аня.

– Обойдутся! Впрочем, оставь: мол, были, увезли в больницу, и дед непременно будет жить, назло им будет!

– Так и писать? – лукаво щурится Аня и смеется. – Петя, взяли!

Такой вызов называется вызовом первой категории, то есть высшей. Бригаде, то есть мне и Ане, от этой суммы идут какие-то проценты. Это называется хозрасчетом. Соответственно вызовы более низких категорий расцениваются ниже. Но кроме процентов существует и некая гарантированная зарплата – на тот случай, если в городе и районе под воздействием радиации все сразу вдруг выздоровели и мы, лекари, остались без хлеба.

Вот. И, значит, гарантированная зарплата – точнее, не зарплата, а жалованье, а к нему плюс то, что заработал. Так сказать, по вложенному труду. Справедливо? А как же! Когда вводили, все радостно хлопали – наконец-то! И только через месяц спохватились, что не учли, в какой стране мы живем. А у нас, как известно, все благие намерения выполняются с точностью до наоборот, то есть дорога в ад вымощена именно этими намерениями. Могу доказать, что мне заплатят вдвое больше, если больной умрет, спасать его, получается, невыгодно.

Итак, ситуация. Вариант А. У больного приступ стенокардии, я приехал, помог, то есть сделал все, как надо, приступ снял. Вызов, стало быть, третьей категории, 1000 рэ. Ему хорошо – мне не очень: заработал мало. Вариант Б. Я этот приступ лечил неправильно – не умышленно, конечно, но ошибся или не знал, как надо. В результате развился инфаркт, вот его-то я уже лечил правильно и доставил больного в больницу. Это уже четвертая категория – 2500. Больному хуже – мне лучше: больше заработал. Вариант С. Мало того, что я не совладал с приступом стенокардии, я еще и с инфарктом обошелся не слишком квалифицированно, довел больного до кардиогенного шока, фибрилляции, остановки сердца, проводил нечто реанимационное – и все безуспешно, мой пациент умер. Зато у меня – вызов пятой, высшей категории, и заплатили мне по высшей ставке. Не знаю, как ему, а мне хорошо.

В стоимость вызова не заложено такое понятие, как ЭФФЕКТ терапии, то есть главное, ради чего мы существуем. Учитывается лишь ЧТО делал, а не результат твоих действий.

Само собой, вряд ли найдется врач, который будет умышленно нечто подобное творить. Но для равнодушия, халатности, неквалифицированности – простор. И дает его хозрасчет.

Взглянем на сей хозрасчет с другой стороны. Если я успеваю за смену на 14–15 вызовов, а Агеенко только на 5–6, справедливо ли платить нам одинаково? То есть суммировав стоимость всех вызовов и разделив на всех поровну, мы получим жалованье. И выходит, что половину жалованья для Агеенко заработал я.

Долой эксплуататоров, за что боролись?!

Ну, а вдруг… при таком подсчете баланс окажется отрицательным? То есть все вместе мы не заработаем столько, сколько стоят все наши вызовы. Вывод: значит, есть лишние бригады, надо срочно увольнять лишних. И кого же в первую очередь? Вот, скажем, есть у нас доктор Милюков – здоровяк лет шестидесяти, превосходный, опытнейший врач. И есть уже известная дура Агеенко, коей до пенсии еще два года. Кого из них? Ну, мы же гуманисты: Милюков уже имеет право на пенсию, ему и уходить, Агеенко надо же надо дать доработать, она же человек. А те, кого она угробила и угробит, не суть человеки, они лишь объекты труда.

Вот вам Сцилла и Харибда нашего «скоропомощного» хозрасчетного бытия.

Итак, сегодня 15 февраля, наш день, афганский. Почему пятнадцатое? Конец афганской войны, наш праздник. У моего отца 9 мая, День Победы. А у нас победы не было – и слава богу. Мы празднуем просто окончание войны.

И ни слова о «скорой». На сегодня эта тема закрыта.

Сегодня с утра мы сидим у Пешкина и пьем. Жена его тоже чтит эту нашу традицию, знает, что это на весь день. И, чтоб не мешать, ушла к родителям.

Мы – это Серега Пешкин, Вовка Клячин, Стас Карацуп, я и, конечно же, Пашка. Вместе служили, вместе и воевали в одной и той же ДШБР – десантно-штурмовой бригаде и живем тоже рядом, в одном и том же военном городке. Кроме Пашки – помните, тот обитает в Краснодаре, но 15 февраля – это святое, может не может, а приползает ежегодно.

Начинается игра-представление.

– Господа офицеры, прошу разрешения представить коллегу – мой друг, однокашник по академии и тезка Владимир Шуля-табиб!

– В Афгане был? – сурово спрашивает Пашка.

– Само собой, – оскорбленно поднимаю плечи я, разве я привел бы не афганца. – Начмед бригады, был рядом с нами в Джелалабаде.

– То-то я гляжу, вроде знакомый! – радушно улыбается Серега. – Прошу! Стас, стакан гостю!

– Знакомьтесь, Шуля, – облегченно вздыхаю я. – Наш бессменный тамада Павел Клюев, бывший командир танковой роты, капитан, ныне…

– Безногий на ногах и импотент с метровым х…! – протягивает руку Пашка.

Так он представляется только в нашей компании и больше нигде. И хохочет.

– Стас Карацуп, бывший хирург нашей медроты, ныне главный пупкорез районной детской больницы!

– Сам такое слово! – ворчит Стас.

– Р-разговрчики в строю! Обратите внимание, коллега, последние афганские полгода он был моим подчиненным, и я как начмед…

– Хватит трепаться, начмед! Дай выпить человеку, потом трепись! – протягивает беспалую руку Вовка и, скрипнув протезом левой ноги, представляется сам: – Капитан Владимир Клячин!

– Бывший начальник бригадной разведки, а ныне начальник штаба ГО города, – добавляю я.

– ГэО – аббревиатура, – поясняет Серега. – Означает Говно Отменное!

– Если уже где и есть говно, так это в твоем здравоохранении! – беззлобно огрызнулся Клячин. – Наливай, сундук! Сколько можно ждать!

– Начали! – скомандовал Пашка и поднял полный стакан. – За всех, кто не вернулся из Афгана!

Ритуал у нас разработан давно. Вернее, не разработан, а как-то сложился сам собою. Пьем только водку и спирт. Первый стакан полный, все последующие – кто сколько может. Начинаем с утра, к ночи ящик водки должен быть пуст.

Здесь, в военном городке, две трети жителей – афганцы, еще служащие и уже отслужившие, поэтому пятнадцатого февраля весь городок гудит большой всеобщей пьянкой.

После первого стакана, что «за всех», пьем за Лешку, за Ивана, остальных друзей-офицеров, поименно за каждого погибшего. Потом – кто во что горазд.

– Ты, Паша, зря с ними связался, – тяжело ворочая языком, выговаривает ему Серега. – Все это сволочье, шкуродеры! Ты Никанора знал? Штурманец из авиаполка. Не знал? Вот хоронили его недавно. Нормально похоронили, как положено. И памятник заказали, чтоб через год был готов. Ты знаешь, сколько эти хапуги заломили за памятник?

– Афганец? – уточнил Пашка.

– Ну.

– Афганцам я памятники делаю бесплатно! – выпрямился Пашка. – И матерям их бесплатно! Понял? Бес-плат-но! А остальные пусть платят – и за себя, и за них! Понял?

– А женам?

– Им-то за что? – Пашка презрительно скривил губы. – Жена не родственник, понял? Ты у дока спроси, – кивнул в мою сторону, – стал бы он своей мадонне беплатный памятник ставить?

– А я своей с удовольствием! – хохотнул Вовка Клячин, от которого тоже сбежала жена, еще когда он в госпитале лежал. – Пусть только отдаст сына – и я ей два поставлю! Один в головах, другой в ногах! С превеликим удовольствием!

Я промолчал. Черт с ней, пусть живет, как хочет. А дети… Ну, допустим, она мне их отдала – и как бы им со мною жилось? Пока служил – с утра до ночи на службе, неделями на учениях, а то и больше. А теперь на «скорой» и того хуже: то на сутки, то на ночь, пришел домой да завалился спать, на иное уж сил нет. Вообще я заметил: на «скорую» идут чаще всего люди с неустроенной личной жизнью. Не обязательно разведенные: просто если человеку неуютно дома, не рвется он домой, самое ему место у нас. А если рвется, долго не выдержит, уйдет. Здесь работа на износ. Кто-то, поняв и почувствовав это, пугается и бежит.

«Скорая», наверно, самая грязная и вонючая работа в медицине. Конечно, в больших городах и на «скорой» есть своя аристократия – на специальных реанимобилях катаются, в кардиобригадах, ну а нам, провинции, до них как до неба. Мы земство, только что вместо рессорной брички-двуколки катаемся на стареньком «уазике» и зарабатываем раз в десять меньше.

– А я тебе говорю, не там! – гремит Вовка Клячин. – Вот еще док с нами был, спроси у него! Володя! – кричит он мне. – Костя Селезнев разве в Лошкаревке был убит?

– Никого там не убило, только двух дембелей, – говорю я.

– Вот! – торжествует Вовка и тычет беспалой культей своей в нос задремавшему Сереге. – Не смей спать, когда с тобой начальство разговаривает!

Но Серега всегда где-то в районе третьего стакана отключается. На время, правда, Через часок-другой может начинать по второму кругу.

Поседел Серега. Да и все мы изрядно пооблезли и вылиняли. Кто плешив, кто сед, а я так вообще похож на пивной бочонок.

– Пустыня – самое милое место на земле! – вещает Вовка Клячин, безуспешно пытаясь растрясти Серегу. – Чтоб ты это знал, реаниматочник чертов!

Это точно, здесь он не врет.

Лошкаревкой мы называли город Лошкаргах.

И было такое: девятая рота третьего батальона, которой тогда командовал капитан Вовка Клячин, высадилась с вертолетов неподалеку от кишлака Джида. Был с ними и я. С ходу взяли кишлак, захватили здание школы и засели в ней. Захватили, быстренько обложились минными полями, сидим, ждем подхода батальона. А батальон что-то не торопится. То ли другое задание получил, то ли еще что, только деться нам некуда: душманы со всех сторон, носа не высунешь. Как в том анекдоте: «Батя, я медведя поймал, что с ним делать?» – «Отпусти да иди сюда.» – «Дак он не пускает!»

Обложили нас капитально, одно спасенье – минные поля. Знаете, есть такие впечатляющие мины с направленным горизонтальным взрывом – в секторе действия даже траву сбривает, не сунешься. Ну вот, сидим день, второй, третий, еду нам с вертолетов сбрасывают – десять дней сидели, пока за нами не пришла Пашкина танковая рота.

А в нашей роте, понимаете, уже около двадцати дембелей, им домой поскорей, они каждый день считают, и рваться в атаку им резона нет. Лучше еще год просидеть в этой дыре, только бы выскочить живым из «зеленки» в пустыню. Зеленка – это зона рощ и садов, там под каждым кустом пулемет, на каждом дереве снайпер. То ли дело пустыня! Эдем, рай, мечта! Там нам сам черт не брат, там нас и танки прикроют, и вертолеты заберут, там мы к себе никого и близко не подпустим.

До этого рая, то есть до пустыни, было всего два с половиной километра – точнее, огромное расстояние, аж два с половиной километра! Десять минут на танках и и бэтээрах. Но ведь эти десять минут надо еще прожить, десять минут – это срок! В общем, до пустыни мы все же добрались, Пашка вывез на своих бэтээрах, но двое дембелей попали домой только в цинковых ящиках. Ну, мы, офицеры, наша доля такая, а вот эти мальчишки-дембеля…

– Подъем! – орет Пашка. – Подъем! Дома отоспитесь, подъем! – жестким командирским, не терпящим возражений голосом возглашает: – Пьем расхожую, пьем за наш Афган, где мы были молоды, сильны, отчаянно смелы и правы! Все подняли? Взрогнули!

Я кивнул и выпил вместе со всеми. В его тосте все правда, за исключением одного-единственного слова, а именно «правы». Мы уже не раз спорили – я, Пашка, Клячин. Я им цифры, факты, а они свои культяпки, и против таких аргументов я бессилен. На кой им черт то ужасное знание, что искалечены они зазря, по недомыслию нескольких кремлевских старцев? Это я, целый и почти невредимый, могу позволить себе роскошь называть вещи своими именами.

Молодость, отвага, сила, бескорыстная дружба – все было, все правда. Как правда и то, что нас ненавидели. И самое страшное – для меня, по крайней мере, – было за что ненавидеть. Где-то, кажется, у Горького, я прочел: «Правда – это та единственная женщина, которую никто не хочет видеть голой». Я врач, мне по штату положено видеть голых. И я вижу, что правда о нашей родной десантно-штурмовой бригаде страшна и уродлива – как правда о зондеркомандах СС.

– Да как ты смеешь! – кричат мне в ответ. – Да знаешь ли ты, что творили эсэсовцы у нас, в Беларуси!

– Знаю. Они убили половину моих родственников. А вы знаете, что творили мы в Афгане?

И эта голая правда, глумливо ухмыляясь, говорит мне:

– Ну что, гуманист вонючий, слабо признаться, что ты был врачом зондеркоманды? И автомат не только носил, но и стрелял и еще как стрелял! Было?

– Цыц, ведьма! – я замахнулся на нее бутылкой, но воремя узрел, что в бутылке еще что-то есть – пока допил, она исчезла…

День начался с совещания у начмеда. После долгих нудных начальственных нотаций и угрожающих предупреждений неожиданно сам собою вылез вопрос о формировании бригад.

– У нас нет неквалифицированных людей! – гремел начмед. – Все врачи и фельдшера, все медсестры имеют дипломы и за плечами не один год стажа. А здесь, понимаете, кое-кто позволяет себе капризничать: с тем работать буду, с тем не буду! Мы не на посиделки собрались, а как на фронте: кто есть под рукой, с тем пойдешь в атаку! И я требую бросить эти фокусы – буду, не буду! Придется – и будете! Всем понятно?

– Мне непонятно!

Я не собирался выступать, не терплю этой бесполезной болтовни – все равно ведь буду делать так, как сам считаю нужным, но очень уж обозлил меня этот фанфарон с его «атакой». Небось, побывал бы хоть раз в настоящей атаке, спеси бы поубавилось.

– Ну, вам, Владимр Михайлович, всегда что-нибудь не так! И когда я говорил о капризах, я именно вас имел в виду. Елена Николаевна – прекрасная медсестра, аттестацию прошла на отлично, громадный опыт работы! И человек прекрасный, общая любимица, а вы мне устраиваете демарш – с ней, мол, работать не буду! Чем она вам не угодила?

Я оглянулся. Через ряд от меня сидела та самая Елена Николаевна, «Лисюсь» – бабушка пятидесяти четырех лет, очень добрая, славная женщина. Вся она – недоуменное страдание, вот-вот заплачет от незаслуженной обиды.

– Я с вами согласен. Елена Николаевна – прекрасный, чистой души человек, и если бы речь шла о том, чтобы избрать ее мэром или депутатом Верховного Совета, я бы поднял обе руки. И мужу ее могу только позавидовать. Но есть такая категория, как профессиональная пригодность. Медсестра где-нибудь в поликлинике и медсестра на «скорой» – это разные профессии. Для работы на «скорой» Елена Николаевна, увы, непригодна. И вы, начмед, знаете это не хуже меня.

– Я знаю только, что Елена Николаевна отличная медсестра! – резко ответил начмед. – А если вы знаете что-либо порочащее, говорите открыто, при всех!

Я пожал плечами, отвернулся. Ни к чему все эти дурацкие выяснения отношений, лишний раз травмировать бабушку Лисюсь тоже ни к чему.

На той неделе меня эта Лисюсь довела до точки, даже рапорт на нее написал – впервые в жизни. Двадцать лет в армии – никогда ничего не просил, ни на что и ни на кого не жаловался, а тут не выдержал. Хотя, может, и зря – чем она хуже Агеенко? Чем?

…– Тройка, срочно! Авария! Угол Октябрьской и Юбилейной!

На одном из центральных перекрестков мотоциклист врезался в «Волгу».

Все, что чуть ниже пояса – всмятку, размазано по асфальту. Кровищи – лужа.

Подлетаю к нему, руку на сонную артерию – пульс есть! Поворачиваюсь к Лисюсь – а ее нет! То есть она есть, но лежит. В обмороке. Ящик при падении развалился, половина ампул разбита, шприцы выляются на асфальте.

Вокруг толпа, советов и комментариев хоть отбавляй.

Схватил Лисюсь за халат, рывком приподнял, влепил наотмашь две пощечины – открывает глаза и в слезы! Трясется, руки прыгают.

– Давление, твою мать! Измеряй давление, быстро! Руку на пульс, ну!

Набираю в шприц фентанил, в другой адреналин, готовлю капельницу с раствором. Это ее работа, мне надо заниматься другим, но она сейчас даже в задницу не попадет иглой, а надо в вену.

– Давление?

– Ка-ка-а-жется, семьдесят… нижжжнее, ка-ка-кажется… нет…

Кажется! Убил бы, ей-богу! Мне нельзя «кажется», мне надо знать, чего и сколько вводить, мне надо знать, сколько потеряно крови, есть такой «шоковый индекс» – по нему определяется и кровопотеря. А она мне «кажется»!

Короче, парня до больницы я все же довез живым. Но работать с ней зарекся и второпях рапорт написал.

Зря написал, зря. Лисюсь всю жизнь проработала медсестрой в школе с детишками: прививки, укольчики, нос у пацана разбит, пальчик порезан, горлышко покраснело – все дела. Зря написал. Ведь и у нас детских вызовов хватает, можно ведь было как-то приспособить ее на те вызовы, тем более детей она любит и умеет с ними. Только ж это начмеду надо думать, а думать он не любит и не умеет. И вообще, зачем он нужен? Есть ведь главврач, незачем превращать его в завхоза и доставалу, вполне мог и обязан быть и начмедом.

После собрания подошел к ней.

– Елена Николаевна, извините меня. Вгорячах написал, поверьте. Я вас глубоко уважаю, но…

– Все правильно, Владимир Михайлович, – печально улыбнулась она. – Я не обижаюсь. Эта работа не для меня, сама понимаю. Хотелось немного заработать перед пенсией, но надо уходить: еще один-два таких вызова – и меня саму отвезете в реанимацию.

– Не надо уходить, я договорюсь с диспетчерами, чтоб вас держали для детских вызовов.

– Правда? – обрадовалась она. – А это возможно?

– Думаю, договоримся. Вам только надо будет устроить так, чтоб дежурить в одну смену с диспетчерами Светой и Валерием Егорычем. Сумеете?

– Надеюсь.

– Остальное беру на себя.

– Тройка! – гремит динамик. – На вызов!

Я дружески пожал ей руку и побежал в диспетчерскую. Хорошо, когда собственная глупость или, лучше сказать, нервы не приводят к драмам.

Ехать недалеко: в столовой на соседней улице женщина-астматик заливалась пьяными слезами.

– Чертово начальство! У меня аллергия на водку, мне пить нельзя, а приходится ставить! Не угостишь – сами знаете…

– Аня, эуфилин внутривенно, разведение один к одному, только медленно!

Впрочем, приказываю больше для порядка, Аня и сама знает, что делать.

Эуфилин снимает у женщины приступ, как говорится, «на кончике иглы», то есть до конца еще не ввели, а приступ уже кончился. Только астматики знают это великолепное чувство освобождения дыхания, счастье от того, что ты нормально дышишь.

На радостях она сует мне здоровенную палку копченой колбасы – деликатес из деликатесов.

– Спасибо, родненькие! Спасители вы мои! Там у себя хоть чайку попьете с колбаской!

Это точно, попьем, всей компанией попьем, так у нас принято. Смена у нас дружная, спаянная (у нас говорят споенная), начмед нас за это терпеть не может. Ему бы – чтоб ненавидели, грызлись, стучали друг на друга. Но это уже его проблемы. А мы пьем чай с колбаской, все четыре бригады.