Текст книги "Записки отставного медицин-майора"

Автор книги: Владимир Шуля-Табиб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Владимир Шуля-табиб
Записки отставного медицин-майора

– Третья, срочно! Ножевое ранение Бульвар Ленина, 9–4. Данные уточните на месте.

– Понял. Погнали!

…Дверь открыта. Пожилая женщина у дверей перепугана насмерть, скомканный платочек у рта.

– Пожалуйста, доктор, миленький, скорее!

Прямо с порога бьет в нос удушливый запах рвоты. На полу парень лет двадцати двух– трех, с бритой головой, в задранной десантной тельняшке. На животе около пупка цветет синеватая розочка – вылезшая из раны кишка.

Проникающее, дело дрянь. Зрачки стоят неподвижно посередине, кожа мраморно-бледная. Вздохи редкие, шумные. Агония. Но на сонных артериях пульс еще есть. Надо попытаться.

– Аня, адреналин!

Впустую. Вздохи все реже, давление по нулям. Судорога… Все.

– Аня, передай диспетчеру, пусть вызывает милицию, здесь труп!

Из соседней комнаты выбирается карапуз с пальцем во рту, за нима молодая растрепанная женщина.

– Доктор, он сдох?

Я молча киваю.

– Слава богу! Хоть не зря сидеть буду!

Я молчу. Смотрю ей в глаза и молчу.

Карапуз сосредоточенно сосет палец. Повернулся к матери и с любопытством:

– Мама, тебя заберут? Тебя заберут? Совсем-совсем?

Показался милицейский сержант.

Всё, наши функции на сегодня закончены. Это потом, месяца через три-четыре, вызовут к прокурору, допросят, как лежал, где лежал, характер ранения.

– Поехали, шеф?

– Да-да, – киваю я, но не двигаюсь с места, не могу оторваться.

Фельдшер недоуменно смотрит на меня. А я все стою и стою.

Эта драная тельняшка… и синяя розочка… Афган, Кундуз!

…Колонну цистерн с водой раздолбали в самом центре Кундуза среди бела дня. Командир только успел передать по рации, где находится. Через двадцать минут разведрота на БМД была на месте, но опоздала, как и к я этому парню.

На обочине догорал БТР охранения, передняя цистерна уткнулась в него носом, но не горела. Остальные четыре стояли на дороге. У второй возле машины лежал парнишка – бритоголовый, в задранной на животе тельняшке. На плече справа пятно крови. И вспоротый ножом живот с вывалившимися сине-красными кишками. Невидящие расширенные зрачки, сухая роговица.

Как это у Твардовского? «Уже нездешний и устремленный в вечность взгляд» Красиво. И неточно. То есть совсем неверно. У трупа нет взгляда. Именно это отсутствие взгляда и есть смерть. Тому, кто видел это часто, нет необходимости щупать пульс, слушать и т. д. Достаточно этих невидящих глаз, остекленевшей роговицы.

Мы с ротным проходим вдоль машин, и везде: то на руле, то в кабине, то рядом с машиной – трупы, трупы, трупы, остекленевшие глаза.

Я здесь не нужен. Им уже никто не нужен.

Ротный бормочет рядом:

– Дураки! Я ж говорил им: нельзя тринадцать, только не тринадцать!

Лейтенант, два прапора, десять солдат. Как раз тринадцать. Как будто, если бы их было двенадцать или четырнадцать, было бы легче.

Только теперь замечаю толпу у забора. Подходим с переводчиком.

– Кто видел, как это было?

Все молчат. В глазах – у кого ненависть, у кого страх, у большинства ничего. Как говорят афганцы, «парванис» – мол, не наше дело, нам все равно. Но ни один не смотрит в глаза.

И конечно же, сегодня НИКТО НИЧЕГО НЕ ВИДЕЛ. Здесь хоть и не Сицилия, но «омерта» – закон молчания – действует.

Впрочем, стукачи есть и здесь, и к вечеру мы будем знать, кто сработал или кто мог сработать. И ночью будем вламываться в дома, бить, стрелять, и я опять буду видеть эти остекленевшие глаза, много глаз, но уже не голубых, а карих, черных Много глаз. – наш комбриг не любит оставаться в долгу. И тянуть с расчетом тоже не любит. Эти стреляли, не эти – какая разница? Они все ненавидят нас. Даже те, кто на нас работает. И те, кто не стрелял сегодня, будут стрелять завтра. Как изволит шутить наш комбриг, «афганская революция победит тогда, когда мы убьем последнего афганца».

И мы стараемся.

Кончился наконец этот клятый Афган, что съел два с половиной года моей жизни, десяток лучших друзей, а главное – убил во мне врача. Мне стало неинтересно лечить, выхаживать, и в госпитале, куда я наконец попал на место ординатора, я долго не задержался – мне стало скучно. Слава богу, нашлись знакомые ребята, подали идею демобилизоваться и работать у них на «скорой».

Кадровики подсчитали: вместе со всеми афганскими да «отдаленными» у меня набегает двадцать шесть лет выслуги – стало быть, гарантированный пенсион, можно работать, где угодно, и ни перед кем не тянуться! Свобода! Плевать на генералов! Как это однажды сказал Пирогов: «Нет больших сволочей, чем генералы из врачей!»

Я плюю на всех сволочей в мире, на военных и штатских! Я не боюсь, что меня выгонят с работы, я ни-че-го не боюсь, поскольку у меня есть пен-си-он! Чудесное слово. Великое слово. Сладкое, как его синоним «Свобода».

И вот я на «скорой», занят привычным армейским делом: veni, vidi, vici. Ну, правда, vici удается не всегда, но главное – довезти живым – довольно часто.

Это я умею, это, как говорится, мое. Говорят, в Штатах этой премудрости обучен каждый полицейский. Не уверен. Но даже если это так, то и черт с ним. Это мое и точка.

Я врач «скорой», сутками катаюсь по городу, бегаю по лестницам, сражаюсь со злыми собаками, тону в грязи и сугробах. Мое дело – первый диагноз и первая помощь.

Но от американского полицейского, умеющего делать то же самое, я, видимо, отличаюсь тем, что не могу не видеть связи между больным и болезнью (забытые многими, а в Америке и вовсе непопулярные азы), между больным и обществом, в коем он обитает. И срабатывает профессиональный навык: по множеству мелких признаков (цвет лица, ладоней, поза, походка и т. п.) я ставлю Первый диагноз больному и по таким же признакам – диагноз обществу.

Чересчур самонадеянно? Пусть. А кто сейчас не самонадеян? Политики, которые пытаются править нами, то бишь лечить наше общество? Так ведь каждый из них мнит себя по меньшей мере Боткиным, а сколько их есть – столько и диагнозов и рецептов спасения. А у больного уже едва прощупывается пульс.

В отличие от политиков, я ставлю лишь Первый диагноз, мое дело – не дать больному помереть до больницы, лечить же его будут совсем иные специалисты. По своим данным. У них приборы, всякая аппаратура, всякая немыслимая химия – им и карты в руки.

Итак, напяливаю белый халат, сажусь в свою, скажем мягко, не слишком комфортабельную автоколымагу, дежурю смену, а то и сутки. И не в столицах, а в обычном средней величины райцентре, где и населения-то всего около ста тысяч душ.

Рядом красавица Аня Алехнович, фельдшер, и водитель Петя Хлопков – все мое войско, отряд быстрого реагирования. Мы немножко влюблены друг в друга, немножко ревнуем, когда кому-нибудь из нас приходится временно, на одну-две смены, перейти в другую бригаду.

– Омега-2, как слышите?

– Третья на приеме.

– Троечка, возьмите в центре, Карла Маркса, 15–10. Шестьдесят девять лет, плохо с сердцем.

– Понял, Карла Маркса 15–10. Петя, погоняй!

Это рядом, минут пять езды. Второй этаж. В подъезде чисто, не воняет ни мочой, ни кошачьим.

На звонок никто не отзывается. Толкнул дверь – открыта.

Ясно – одиночка.

Женщина на кровати, лицо землистое – похоже, дело дрянь.

Одышка, в глахах мечется боль и страх.

– Доктор, плохо… Словно кол в грудь вогнали… Воздуху не хватает…

– Когда появилась боль?

– Вчера… вечером, около десяти… Выпила все таблетки, что дома были…

Сейчас шестнадцать двадцать, приступ, следовательно, длится около восемнадцати часов – наверняка инфаркт. С аневризмой? Вряд ли: с аневризмой, скорее всего, уже бы «заземлилась». Но кардиогенный шок есть, вон лицо какое, Хорошо бы рефлекторный…

– Что ж сразу не вызвали?

– Ай, доктор, неловко вас беспокоить… Я ж старуха, все одно помирать скоро…

– А ты, мать, не спеши, не спеши! Что за таблетки ты принимала?

– Все, что было… И соседка еще своих принесла… все от сердца… Все одно не помогает…

– И все же что именно?

– Ох… все коробки в ящичке…

Аня, умница, пока я разговариваю, уже и кардиограф разворачивает, и нитроглицерин бабке под язык засунула, и манжетка тонометра у нее на руке.

– Сколько?

– Девяносто на шестьдесят.

Маловато, но терпимо, минуты две еще в запасе есть.

– Аня, два кубики фентанила, один дроперидола в вену – быстро! И налаживай капельницу.

– ЭКГ?

– Успеем. Полиглюкин, затем в резинку пятнадцать тысяч гепарина.

Откуда-то взялся бодрый старичок. Прислонясь к косяку, насмешливо поглядывает на нас. Чем-то он меня раздражает.

– Вы кто – муж? Позовите шофера с наркозным аппаратом!

– И носилки тоже?

– Делайте, что вам говорят! И побыстрее!

Носилки ему… На этих лестницах только с носилками и ходить. Понесем на одеялах. Архитекторы, кость им в горло, до того наэкономили, что ни с носилками, ни с гробом не развернешься, так и носим на одеялах с любого этажа. Вдвоем, я и шофер. Санитары у нас не предусмотрены. Во всем мире есть, только у нас нету. Не баре, мол, сами снесете. Ну ладно, я здоровый мужик, могу. А, скажем, другой врач, Фаина, женщина уже немолодая да и сложения весьма хрупкого – и попадется пациент килограммов под сто двадцать, а родичи его, как всегда, ушли в кино…

– Аня, на вене сидишь? Капельница готова? Отлично! Бабуля, как самочувствие? Дышать легче? Хорошо, хорошо. Начинай гепарин, Анюта.

Хм, гепарин… Здесь бы стрептодеказу, чудо-препарат. Но еще в 1990 году он стоил более тысячи рублей за дозу, а сегодня – страшно и подумать. Бабка сама того не стоит, мы все того не стоим. Нам потому его и не дают. Впрочем, у тех, кто «стоит», другая медицина, они нашу «скорую» не вызывают.

– Петя, аппарат принес? Аня, пятьдесят на пятьдесят.

– А не мало?

– Конечно, надо бы побольше, но пока страшновато. Добавь еще в капельницу десять кубиков оксибутирата… Да не в резинку, а в капельницу! Бабуля, боль еще не прошла?

– Спасибо, доктор, почти не болит, чуть-чуть только.

Повеселела бабка, порозовела. Ну-ка давление… Ничего, пока хватит. Из шока, можно сказать, вышла.

– Что там на ЭКГ?

– Хороший трансмуральный инфаркт, – протянула кардиограмму Аня. – Похоже, в передне-перегородочной области.

Не ошиблась фельдшер, молодец. Но ритм может полететь в любую минуту…

– Проскочили групповые желудочковые эстрасистолы! – Аня старается говорить спокойно, а голосок напряжен – понимает.

– Одно отведение сними длинно!.. Ну-ка, ну-ка… Стой, вот еще, чтоб им!

Есть первые признаки фибрилляции. Как говорят у нас, status fecalis, говно дело. Нужно срочно лидокаин, но он может сбросить давление. Добавить преднизолон – может излишне повысить, а это излишнее давление на сердце, шире инфаркт… Но иначе сразу труба. Рискнем! Колю сам: это мой риск и в случае чего отвечать только мне.

…Минута, две – ни одной экстрасистолы. Слава те господи, обошлось.

– Бабуль, сердце болит?

– Болит, доктор, но меньше, уже не страшно.

Э, нет, бабуля, это тебе не страшно. И хорошо, что не страшно. А мне все еще страшно: все-таки болит, а как повезем, тряхнет на ухабе – и новый шок.

– Аня, кубик промедола в вену!

– Шеф, дыхалку не задавим?

Хм, хотел бы я и сам это знать… Выхода нет, вот в чем дело. Но сомневаться – моя прерогатива.

– Не задавим, давай.

– Ой, доктор, чтой-то я как пьяная, спать охота…

– Ну и спи, бабуль, спи! Петя, давай одеяло, понесли!

И в самом деле, «скорая» – это veni, vidi, vici: пришел, увидел, победил. Или не победил, только пришел. А что посередке? Мои сомнения, мой риск. Кто может сказать мне, почему у нас нет жидких нитроглицеринов? Почему я должен все время балансировать на лезвии ножа?

– Омега-Центральная! Тройка свободна в ЦРБ!

– Троечка, Вишневая, 17–45. Мужчина порезал руку, просит быстрее приехать, потерял много крови. Вызывает сам.

– Понял, Вишневая, 17–45, еду. Петя, погоняй!

Светка – отличный диспетчер, ни одного лишнего слова, а информации достаточно. Раз вызывает сам, значит, не так уж плохо. И на провокацию не похоже.

У подъезда милицейская машина. Это уже интересно.

Бегом наверх, по залитой кровью лестнице. Не менее литра.

– Сюда, доктор, сюда! – машет рукой знакомый милицейский лейтенант.

Посреди комнаты на табурете сидит кряжистый мужик лет шестидесяти на вид, держится за плечо, меж пальцев сочится кровь. Рожа красная – уже не так страшно, кровушки еще хватает.

Милиционер придерживает самодельный жгут-закрутку.

– Посторонись-ка, сержант, дай я гляну.

Рана узкая, кровь струёй – слабовато закрутил сержант, но Аня уже накладывает наш резиновый, делает перевязку. Давление сносное, страха нет, можно вздохнуть и осмотреться.

Грязища, форменный бардак и запустение. Пустая водочная бутылка на столе, какие-то огрызки – диагноз семейный алкоголизм можно ставить и без бутылки: специфическая вонь всех без исключения алкогольных квартир – тут и гниющие объедки, и перегар, и моча – тот еще букет.

– Когда жгут наложен?

– Минут пять назад, – подошел лейтенант. – Мы тут минут несколько побеседуем с пострадавшим, не возражаете?

– Десять минут вас устроит?

– Вполне. Итак, Башаримов, что здесь произошло?

Глаза у этого типа мутные, а брился он… дней пять назад. На левой руке «Вася» и якорь со звездой.

– Дык ета… пайшлi мы з той сучкай, жонкай, значыцца, у садзiк за унучкай. Забралi, пасадзiлi, ета, мульцiкi глядзець, а самi на кухню – бутылёк, панiмаеш, у нас быу, я брау. Вось. Сядзiм сабе, як людзi, п» ем пацiху, а тут – вось табе маеш – дачка прышла. Ну, ета, паддатая ужо, ды, вiдаць, не дабрала – злая, як змяя! А мы п» ем, ёй не налiваем – самiм жа мала, а яна ужо недзе глынула. Ну, дык яна зазлавала на мяне, хапiлася за нож ды у плячо мне тыц! Малая крыви спужалася, заравела, а дачка, ета, забрала яе i пайшла сабе. Я, ета, пабег «скорую» вызываць, ды у пад» ездзе – каб на iх немач! – нi адна дзвярэй не адчынила, давялося у суседниi пад» езд бегчы. Вось. А тут, панiмаеш, пакуль я бегау сваё жыццё ратаваць, пакуль вярнууся, сучка гэтая, жонка, бля, усю гарэлку сама дапiла дый завалiлася дрыхнуць! Ну, ета чалавек, скажы? Падла яна падла i ёсць! Во якiя яны цяпер! А суседзi? Замест скорай мiцыю вызвалi – ета людзi?

Они не люди – он людь… Моя бы воля, отдал бы его лейтенанту, пусть увозит к себе. А везти придется мне, шить надо. Жена допила водку без него – шекспировская трагедия!

– Центральная, тройка свободна!

– Троечка, Парковая, 15! Бэ-жэ. Обслужите.

– Понял, Парковая, 15.

Итак, едем на БЭ-ЖЭ. На нашем языке это означает болит живот. А это все, что угодно: прободная язва, острый аппендицит, а то и особая форма инфаркта – от любой из этих прелестных хворей можно «заземлиться». А может, и просто переел человек, его вырвет – и все дела.

Да, а как сказала Светка-диспетчер? Обслужите, мол. Сколько уж говорил ей, что ненавижу это слово: я не парикмахер и не официант, я никого не обслуживаю, я по-мо-гаю! Она оправдывается: мол, от начальства это слово идет, она заставляет Светку отчитываться именно так: сколько вызовов за смену об-слу– жи– ли? Начальству это выгодно: чего там особенно чикаться с обслугой? То ли дело простой работяга: он там вкалывает, чего-то выдает на-гора, а эти чистюли в белых халатах его обслуживают – то завивку сделают, то с того света вытянут.

– Здравствуйте, кто у вас болен? Что случилось?

– Дочка у меня, проходите в комнату.

Прохожу. А, вон оно что: беременная рожать собралась.

– Роды первые?

– Первые.

– Так почему ж вы по телефону «болит живот»? – не скрывая раздражения, говорю я. – Вы же знали, что роды?

– А я не обязана перед каждым отчитываться, да еще по телефону! – окрысилась ее мамаша. – Вот вы приехали, вам и сообщаю! Подумаешь, паны великие! Да я…

– Готовы? – мне некогда препираться с этой дурой. – Поехали! Вы едете с ней? Как угодно. Не торопись, Петя, у нее еще в запасе часов двенадцать.

Раздражение, конечно, не лучшее из чувств. Откуда оно берется? Да все оттуда же, бесят меня всякие хитрецы-мудрецы. Отвезти роженицу в роддом может любой фельдшер. Да и бригада есть на то специальная. Нет, сей даме понадобилась именно бригада врачебная, а их всего четыре на весь стотысячный город, а сегодня и вообще одна! Плевать ей, что я из-за нее опоздаю на инфаркт и человека не станет. Вот скажи ей об этом – укусит! Фигурально, конечно. А уж обматерит, это точно. И жалобу накатает. Ей бы волю – на каждую царапину вызывала бы профессора из Москвы – но только бесплатно! Я бы для этой категории ввел законодательно: вызвал попусту – оплати! Вот заплатит свои тыщи, и я с удовольствием перевяжу ей пальчик.

– Центральная, тройка свободна.

– Возвращайтесь.

Слава те господи, передышка. Впрочем, не для отдыха. Поджидает куча незаполненных бумаг, а среди них и те, которые в случае чего и тюрьмой попахивают. Вот, скажем, главная бумага – карточка вызова: когда, к кому, диагноз, что сделано, куда отвез. Если заполнять сразу, надо после каждого вызова делать паузу минут на пятнадцать, а тебе за эти пятнадцать минут, необходимо просто расслабиться, потому что ты не робот, а весьма несовершенно устроенный человек, и смена у тебя длинная-предлинная, к ее концу ты уже выжатый лимон.

Так вот, хорошо, если как сегодня: всего после трех вызовов «возвращайтесь». А неделю назад я чуть было не загремел лет этак на пять-шесть. Чумовой был денек: с утра семь вызовов и все до одного – женщины средних лет с гипертонией. И у всех гипертонический криз. Вот и вообразите: больные почти все на одно лицо, невыразительные какие-то, диагноз у всех одинаковый, но люди-то разные, и вытягивал я их по-разному. На месте видно, что и как. Одной, скажем, обзидан – спасенье, другой тот же обзидан – верная смерть. И я нигде не ошибся, всех до больницы довез, сдал, как положено, в удовлетворительном состоянии. Только одна из них к утру умерла – знаете, небось, как в больнице: ночь, на посту одна медсестра и на весь корпус один дежурный врач. Может, окажись кто с нею рядом, и вытянули бы, да вот не оказалось. Родственники жалобу накатали, комиссия стала разбираться. С кого начинается разбор? Ясно, со «скорой», с карточки вызова. А я их заполнял в перерыве после семи вызовов – вызовы похожие, ну и где-то перепутал в записях: лекарство давал одной, записал другой. Узрели и вцепились, как бульдоги. Нет чтобы записать в выводах: врачу «скорой» необходим диктофон, я ж не требую чего-то сверхнедоступного для нас, а самый элементарный диктофон! Где-то уже и реанимобиль обыкновенная вещь, начиненный чем хочешь, чего мы даже и вообразить не в силах, а здесь я прусь с жалкой шпажонкой на танк, и меня же еще шпыняют! Ладно хоть не посадили, в комиссии тоже ведь не одни чинуши, попадаются и врачи.

Язык всегда вертится возле больного зуба, говорят англичане.

У моих пациентов болит все: сердце и пальчик на левой ручке, душа, печенка, чирей на заднице – и все это обращается на меня день за днем, год за годом, так что бедный мой язык не знает, возле какого зуба ему вертеться – болят все сразу, и хочется лезть на стенку.

Как в Афгане.

…Батальон высадили на рассвете в предгорье. Кишлак внизу, примерно в полукилометре, как на ладони. Вертушки, высадив нас, отлетели в сторону, и в утренней тишине слышен лай разбуженных ими собак.

Уже рассвело, во дворах внизу стали мелькать люди. Снова подлетели вертушки, стали заходить на кишлак, поливая его из крупнокалиберных пулеметов, долбая НУРСами. Вот уже горят несколько домов, легкий ветерок относит дым в сторону – третьей роте повезло, будет наступать под его прикрытием, а вот первой, атакующей с противоположной стороны, будет похуже. И второй – она ждет, пока две других завершат окружение, и пойдет в лоб.

По данным разведки, в кишлаке «духи», человек восемьдесят-девяносто. Нас раза в три больше – нормальное соотношение для атаки. Они-то ведь за стенами, за дувалами, а мы как есть – голяком.

О, вот и со стороны кишлака стали посвистывать пули – огонь явно неприцельный, просто так, для острастки атакующих.

И вдруг вскрик! Слева, в первом взводе. Еще! И еще!

– Ложись!

Рота вжалась в песок, слилась с выгоревшей, пожухлой травой.

Шлепают и рикошетят пули, но не из кишлака, черт подери, не из кишлака!

Одиночные.

Справа, с горы.

Метров пятьсот.

Снайперы из «буров» бьют. С диоптрическим прицелом.

Их не видно, и они бьют на выбор.

Комбат Саша Король что-то кричит в микрофон – заметил, значит, мелькнувшую где-то фигурку или вспышку.

Четыре вертушки тут же развернулись и всей огневой мощью обрушились на проклятую гору.

Рядом со мной ойкнул и зарылся носом в песок начальник штаба Лешка Смоляк. Ползу к нему.

Пуля вошла косо слева возле шеи и вышла почти из подмышки справа.

Лешка недоуменно смотрит на меня, тужится что-то сделать – то ли приподняться, то ли еще что.

– Док! Хана Лехе! – хрипит он – Отпрыгался… Ног не чувствую, не шевелятся… И руки немеют…

– Молчи, сейчас тебя починю, только не дергайся!

Какое там починю, все ясно: перебит позвоночник где-то между шейным и грудным отделом. Хуже некуда.

Лешка бледнеет прямо на глазах. Два промедола и адреналин в мышцу, ничего лучшего сейчас нет. В походе у меня ведь не только санитарная сумка, но и автомат, и запасные магазины, и еда, и питье, и еще черт знает что – полная амуниция десантника.

– Жив? – появился комбат.

Лешка под воздействием наркотиков уже отключился, и я говорю прямо:

– Позвоночник перебит, дело дрянь. Надо срочно вывозить, да и то…

– Никаких и то! – отрубает он. – Вертушка сейчас сядет, полетишь с ним прямо в Кабул! И гляди, док, хоть мы и друзья, но если он не долетит до Кабула… Ты меня знаешь!

– А иди ты к… – начал я, но вовремя осекся: идет бой, он комбат, и не успел я ругнуться, он уже вновь у рации и, наверно, забыл об оскорбительной угрозе. Как будто Лешка мне менее дорог, чем ему.

Минут через пяток одна вертушка пошла снижаться к нам, вторая повисла, постреливая в сторону горы.

До Кабула двадцать минут лета, На посадочной уже ждала санитарка, и не успел пилот выключить двигатель, а мы уже неслись к госпиталю, я и Лешка. Он еще не отошел от наркотиков, но лицо порозовело, дышит, пульс хоть и слабоватый, но четкий.

И в приемной нас уже ждали, хотя раненых там хватало и без нас.

Лешку тут же увезли. Шеф приемного, седой подполковник, спросил хмуро:

– Дружок?

– Да, еще до Афгана вместе служили.

– Лучше бы ему не выживать.

– Что-о? – задохнулся я. – Ты что, спятил? Да я тебя…

– Не кипятись, старлей! Ты еще молод, не видел, как живут одинокие инвалиды. А он будет одиноким, поверь мне. Если б это был мой друг, я б ему помог…

– А если б сын?

Он как-то вдруг съежился и, не ответив, ушел.

Впервые в жизни я, старший лейтенант, выпускник Военно-медицинской академии, «тыкнул» незнакомому подполковнику, но он этого даже не заметил.

Как врач я понимал, что Лешке с перебитым позвоночником придется круто в жизни, но чтоб вот так, как этот подполковник – тоже мне гуманист нашелся, он бы своему другу «помог». А сыну, небось, заслабило.

Вот и еще один… Из тех, с кем мы и до Афгана служили в Фергане осталось меньше половины. Кто следующий?

Тогда я еще не знал, что Лешку переправят в Ташкент, и там вроде он начнет подавать кое-какие надежды, даже выпьет бокал шампанского на День воздушно-десантных войск. И через три дня после того умрет ночью от внезапного отека легких… Но я его довез живым…

– Тройка, на вызов!

– Что там, Света?

– Милиция вызвала. На берегу реки лежит мужчина, живой. Напротив дома по Ленинской, 26.

– Понял, еду.

Это рядом, минуты три езды.

Ага, вон два милиционера, полдесятка зевак.

Мужик неопределенного возраста, где-то между пятьюдесятью и семьюдесятью, истощенный до предела, словно сошедший с фотографии узников Освенцима. Невероятные лохмотья, воняет мочой и калом, Волос седой, длинный, вши – ей-богу, полкило каждая! – ползают по щетине на щеках, полуоторванному вороту. Правая нога заголена, на голени большая гнойная рана, в ней копошатся белые черви. Глаза мутные, взгляд фиксирует с трудом. Что-то бормочет – бессвязно. Изо рта – амбрэ неописуемое. Алкоголь явно присутствует. Бомж.

Анечка стряхнула вшей, заголила руку, мерит давление.

– Сто на шестьдесят.

– Терпимо.

Пульс слабоват, но ритмичен, сто в минуту.

– Петя, носилки! Аня, в машине глюкозу в вену и поехали. Сержант, когда его обнаружили?

– Нам позвонили полчаса назад.

– Я вчера вечером шла, – подала голос маленькая старушка из толпы, – подумала, пьяный, ну и…

– Он и утром вчера лежал! – перебил ее здоровенный грузный мужик. – Я, это дело, значит, на работу собираюсь, в окно глянул – лежит ктой-то. Ну, сейчас не зима, думаю, пускай проспится.

– Точно, точно! – еще одной тетке не терпится доложить о своей осведомленности. – Я тоже в окно видела! Ну, нажрался, ну, свинья, когда ж это кончится! А милиция…

– Когда вы его увидели? – перебил я. – Тоже вчера или только сегодня?

– Вчера, вчера!

– Днем вчера как завалился, так и лежит! – Дама с голубыми кудряшками, исполнена праведного гнева, аж кипит. – И утром смотрю – все еще лежит, мерзавец! До обеда подождала, посоветовалась с соседями, решили вызвать милицию. Безобразие, дети ведь видят!

– Молодцы! – едва сдерживаясь, сказал я. – Сутки весь пятиэтажный дом любовался лежащим человеком, сутки! Все сразу решили, что он пьян, причем издали решили, и никому в голову не пришло, что ему может быть просто плохо! И вызвали не «скорую», а милицию!

– Но, доктор, позвольте…

– Не позволю! Я теперь ваш дом за три квартала объезжать буду! Помирать будете – а я через сутки! Загибайтесь себе на здоровье!

Хлопнул дверцей, кивнул Пете – погоняй, друг, тошнит меня от этих совковых буржуа больше, чем от несчастного бомжа.

– Продолжение спектакля в больнице! – смеется Петя.

– А иди ты…

Даже не хочется думать, как встретит нас приемное отделение больницы. Вот ЭТО, что мы привезли, надо мыть, дезинфицировать, лепить из лохмотьев какое-то подобие одежды, потом долго и трудно лечить. А ОНО на следующий после выписки день нажрется и ляжет там же…

– Центральная!

– На приеме.

– Тройка свободна.

– Октябрьский, 17, квартира 62. Шестьдесят лет, женщина, плохо с сердцем.

– Понял, еду.

Это штатная пациентка, встречаемся как добрые знакомые. У нее пароксизмальная тахикардия, приступ снимается за пять секунд, уколол – и порядок, человек ожил на глазах.

– Здравствуйте, Мария Семеновна! Что, опять параксизмалочка?

– Она, доктор, она! Таки совсем замучила, нет моих сил, на бисхаим пора! Не дождусь вот никак…

– Кокетничаете, Мария Семеновна! Хотели бы на кладбище, меня бы не звали! Аня!

– Как всегда?

– Да. А вы, дорогая, на всякий случай запомните: со смертью кокетничать опасно: будете звать – придет, причем быстрее, чем я! А вот в больницу вам не мешало бы недельки на три. Поди, года четыре уже не были? А?

– Хм, в больницу! А куда ж я Иосифа дену? Вы же его со мной не возьмете? У него же нет обострения, так?

Черт, как же я забыл? Муж у нее в другой комнате, парализованный после инсульта. Красивый такой старикан с густой курчавой сединой, крупным носом, черными, чуть навыкате, умнющими глазами – в инвалидной сидячей коляске. Все понимает, только вот ни есть сам не может, ни в туалет, ни сказать. Но как же понятно он молчит! Как кричат от тоски и душевной боли его глаза! В первый свой визит я спросил старушку о детях – лучше б не спрашивал. Все они в Израиле, и друзья там же, а кто и на кладбище. Пока дети с внуками были здесь, старик держался, но уехать с ними не захотел: здесь прожил жизнь, воевал, здесь родные могилы – как от всего этого уедешь? Но уехали они – через месяц инсульт, парализовало. И если – а это непременно случится – жена когда-то не доберется до телефона, он вызвать «скорую» не в состоянии, ни даже соседей позвать, будет молча смотреть, как она умирает, а потом сам следом.

Сейчас бы он, пожалуй, уехал к детям, да где уж! Не то что автобус, вокзал, билет, самолет – да и просто оформиться с документами – от всего этого и здоровый заболеет. А в больницу его и в самом деле не примут. Ему нужен только уход, и у него, считается, есть жена. Нет в больнице мест для таких одиноких стариков. Да и вообще им в жизни места нет.

– Ой!

Нормально, ритм пошел, в этот раз обошлось.

– Тройка, освободилась? Крутой переулок, 23, обезбольте. Два промедола.

– Понял, два промедола.

Тоже постоянный пациент. Но уже ненадолго: безнадежный рак. Лучше уж три тяжелых вызова, чем один такой сверхлегкий: уколол, немного облегчил и прощай до завтра. Обычно это работа фельдшера, я даже не выхожу из машины, но к этому больному пойду я. Когда я еще работал в военном госпитале, этот подполковник лежал там с диабетом. Палату передали мне, я заново провёл всё обследование и диагностировал у него рак головки поджелудочной железы. Его перевели в онкологию, но оперировать было уже поздно, отпустили помирать домой. Все равно это мой больной, и отправлять к нему одну Аню неудобно.

– Здравствуйте, Федор Иваныч!

Какое там здравствуйте, с порога видно – финиширует мужик. Худущий, живот огромный – водянка душит. Мечется.

– Ой, Владим Михалыч! – плачет жена. – Не узнает уже ни меня, ни вас, никого!

– Что это? – хрипит он. – Я же умираю, или вы ослепли, не видите? – напряженно хрипит, а кажется ему, что кричит. – Я уже умер…

Вдруг взгляд проясняется, фиксируется на мне:

– А-а, тебя я помню, майор… – Длинный костлявый палец пистолетом уперся в меня, в глазах полыхает ненависть. – Это ты мне из диабета рак сделал! Ты меня убил, ты…

Глаза опять замутились, бессмысленно смотрят в потолок, голос угасает.

– Аня, набрала? Коли!

– Владим Михалыч, не серчайте на него, он не в себе!

– Я понимаю. До свиданья, Надежда Петровна!

Знакомая картина: в древности гонца, принесшего худую весть, убивали. Теперь худую весть принес я, и он бы с удовольствием убил меня, если б смог, вон сколько ненависти в глазах. Вот так и вся страна: жили себе потихоньку, не тужили, приворовывали к нищенской зарплате помаленьку, с несбыточными мечтами о машине да поездке в Болгарию или Польшу. Вдруг какие – то долбаные интеллигенты – «дерьмократы» обнаружили, что экономика в стране смертельно больна, система нежизнеспособна, надо срочно оперировать! Увы, операция, хотя и болезненная, не помогла, как и этому подполковнику. Тогда все развернулись против «хирургов»-либералов: Горбачёва, Яковлева, Собчака: «Это вы Россию погубили, вы!!!»

– Центральная!

– Шеф, взгляните на часы! – взмолилась Аня.

– О, и в самом деле восемнадцать десять! Не волнуйся, Анечка, команда сейчас будет.

– Тройка, возвращайтесь!

– Ну, что я говорил?

Восемнадцать десять – через пять минут по телеку начнут рыдать богатые. Прекрасный, золотой слезливо-маразматический фильм, ура тебе! Привет тебе, чума! Вероника, я люблю вас! Как только вы со своим Луисом-Альберто начинаете плакать, вызовы практически прекращаются. Весь город срочно выздоравливает, разве что авария где-нибудь нарушит всеобщую здравоохранительную гармонию. И у нас, на «скорой», все женщины собираются к телевизору. Придется мне подменить Светку-диспетчера и заслужить неподдельную благодарность, а благодарность диспетчера кое-чего стоит.