Текст книги "Звездный огонь"

Автор книги: Владимир Серебряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

О проекте А-привода я уже знал. Второй Большой Проблемой – вот так, с прописных букв – был гиперпереход, или трансфокация, или истинная телепортация, или как еще принято называть мгновенное перемещение в пространстве без помощи приемника. Но к ее решению за последние полтора столетия человечество не продвинулось ни на шаг. Собственно, поначалу считалось, будто она вовсе не имеет решения и сверхсветовые перелеты – лишь выдумка безответственных фантастов. Лифт-транспортировка по какой-то непонятной для меня, как и для любого малознакомого с этой областью знаний, причине не нарушала принципа причинности до тех пор, покуда ТФ-генераторы оставались связаны струной перестроенного пространства, наподобие так и не созданных по сей день «червоточин» – именно потому, что начальная длина канала стремилась к нулю и доставлять кабину к месту назначения приходилось малой – в половину световой – скоростью. А вот телепортация нарушала указанный принцип категорически. Поэтому о возможности гиперперехода первыми всерьез заговорили не физики, а прекурсологи. Потом появилось решение Гордеева – столь же изящное и настолько же непрактичное, как машина Керра-Типлера в рамках общей теории относительности. ТФ-генератор может перебросить материальное тело на любое расстояние за срок, близкий к нулю для часов, связанных с телепортированным телом. Но для внешнего наблюдателя при этом проходит столько времени, сколько нужно световому лучу, чтобы добраться от старта до финиша. Эйнштейн может спать спокойно.

На этом прогресс остановился.

Еще в Башне занимались исследованием пенроузовских свойств артефактов Предтеч – именно в них уходило корнями решение Гордеева – и вяловато пытались создать аннигиляционный реактор, капризный и неудобный, взамен доказавших свою безопасность термоядерных установок. Технологический отдел столь же лениво доводил до безупречности конструкцию ТФ-генератора.

Короче говоря, список пощекотал мое любопытство – но и только; никакой полезной информации мне из него выжать не удалось.

У меня мелькнула было мысль обратиться с такой же просьбой к директору Института прекурсологии, но я ее отмел. Не верю в могучие артефакты Предтеч. Прежде всего потому, что до сих пор ни один из них не принес практической пользы вовсе – если не считать денег, полученных счастливыми владельцами от их продажи. Надежды обнаружить следы кларктехнологий – развитых настолько, что становятся неотличимы от магии, – рассеивались с каждой новой находкой. Судя по всему, то неизвестное, что убирало с галактической арены очередной ряд игроков, начинало действовать вскоре после того, как цивилизация достигала некой стадии технического развития и человечество уже стояло на этом пороге. Ничего непостижимого мы не нашли, как ни искали, и только разочарование поддерживало последних сталкеров, выкраивавших из до предела растянутого бюджета Службы жалкие крохи на поиск затерявшихся артефактов в мрачных, закрытых для колонизации системах. Даже самые грандиозные конструкции, оставленные нам в наследство, человечество могло бы скопировать один к одному… если бы только нам взбрела в голову такая фантазия.

Поэтому метания прекурсологов казались мне не то чтобы бессмысленными… но мелкими в сравнении с технологическим прорывом, какой только что совершили ученые из Башни. Что изменится от того, что Лайман Тоу обнаружит под сернокислыми облаками Самаэля очередные руины?

Я вернулся к первой рабочей гипотезе – что целью манипуляторов является сама планета Габриэль. Самодостаточная, в сущности, колония с преобладанием русского населения… вот только очень уж маленькая. Даже самые развитые технологии – я бы сказал, в особенности они – требуют колоссальной промышленной базы для своего поддержания. Габриэль мог снабдить себя продовольствием, потому что здесь производилась пленка для парников, и насосы, снабжавшие парник водой, и опреснители, дающие пресную воду, и, подозреваю, термоядерные реакторы, питавшие энергией опреснители… и эта цепочка задействовала производительные силы планеты целиком. Для верности я заглянул в планетарный банк данных, но тщетно – колония вправду не смогла бы перейти на производство лифтоносцев. Еще одна версия вычеркнута.

Нет, так я никуда не приду! Каждая логическая цепочка заводила меня в порочный круг невежества. И пополнять копилку знаний о планете у меня не было времени – потому что прочувствовать, чем живет домен, за два дня невозможно. А через сорок шесть часов директор Сайкс потребует у меня голову убийцы.

Я вернулся к первоначальной схеме. Итак, российские агенты на Габриэле обнаружили, что директорат перенял планету у ее временных хозяев – южноафриканцев, и…

На этой мысли я споткнулся. До сих пор мне казалось, что директорат лишь реагировал на угрозу со стороны неведомых «агентов». Но откуда они могли узнать о ней? Ведь одновременно я предполагал, что это агенты влияния подняли мятеж в ответ на независимо принятое Службой решение.

Возможно ли, что директорат каким-то образом узнал о неотъемлемой ценности планеты и принял свои меры, чтобы сохранить контроль над ней? Притом так, чтобы никто на самом Габриэле не подозревал об этом?

Как обменивался информацией со своими хозяевами агент – я догадывался. Пакеты файлов, проходящие через транспондер кабины, подвергаются тщательной цензуре, но контрабанда находит дорогу. И в ящиках с продукцией домена могут найтись не только фляги с драгоценным соком местных деревьев – «слезами ангелов», излюбленным напитком богемы Ядра, – но и, скажем, выносные тридрайвы.

А вот кто мог вынести контрабандой не пойми какую мысль…

– Банк данных администрации, – скомандовал я, от волнения проговаривая адреса вслух. – Список всех временно прибывавших в домен за период… за последние полгода. Имя, должность, ученая степень, цель прибытия…

Таблица расцвела передо мной. По большей части планету посещали временно командированные в один из институтов – личности, не способные привлечь внимание по своей бесцветности; порой – курьеры Службы или проверяющие из центра. Я поиграл несколько минут с фильтрами, прежде чем не наткнулся на запись, прочно приковавшую мое внимание.

Второй заместитель директора ресурсного отдела Колониальной службы, господин Урхо Тоолайнен, посетил домен пять месяцев назад. Большую часть проведенного на Габриэле времени у него отняли встречи с сотрудниками Института прекурсологии – думаю, помешанные на экономии ресурсники опять собрались урезать финансирование непрактичных исследовательских работ. Но не это удивило меня. Среди тех, с кем, если верить бесстрастному хронометражу, высокий гость беседовал особенно долго, значился доктор Лайман Тоу. И вот это уже было совсем странно.

Глянув на маршрутную карту, я сообразил, что коптер уже заходит на посадку у основания Башни. Надо же, как неудачно… Хотя будем считать, что я реквизировал машину для расследования. Все равно стоит залить полные баки… и подкрепиться самому, а главное – добежать до комнаты прежде, чем фуга скрутит меня.

Но на один разговор времени у меня хватит.

Лайман Тоу откликнулся почти сразу: экраны в его рабочем кабинете не горели, на столике у полетного ложа стояла тарелка лапши с овощами. Я почти ощутил острый, пряный запах имбиря и кинзы.

– Чем могу помочь, агент? – осведомился ученый почти благодушно.

– Можете-можете. – Я устроился поудобнее, будто нас с собеседником разделяла не пара сот километров, а шаг-другой. – Расскажите, чем вы так заинтересовали господина Тоолайнена.

– Э… – Тоу слегка растерялся. – Я, собственно, и от него пытался добиться разрешения исследовать артефакты на Самаэле, так сказать, in situ – а в том, что они существуют, у меня нет ни малейшего сомнения…

– Что вы ему сказали?! – едва не крикнул я.

Рыхловатый китаец оскорбленно подтянулся.

– Я всего лишь обратил его внимание на упущение в отчете планетографической группы по системе Адоная. Понимаете, обзор Самаэля проводился дистанционно, при помощи зондов, и планетографы, в сущности, знали, что хотят увидеть. Очевидное заметить труднее всего. Вам известно, – продолжал ученый в блаженной уверенности, будто я осведомлен в тонкостях планетологии не хуже его самого, – что планеты венерианского типа теряют атомарный водород из-за эффекта убегания. Фотолиз воды в верхних слоях рождает свободные протоны, а те уносит солнечный ветер. Но эффект убегания проявляется не всегда. Ультрафиолетовое излучение звезды должно быть достаточно мощным, а поле тяготения планеты – относительно слабым, ведь «горячие гиганты»…

– Знаю, доктор, спасибо. – Я с трудом подавил искушение добавить: «С основами планетологии знаком».

– Так вот, – продолжал Тоу, нимало не смутившись, – по моим подсчетам получалось, что Самаэль не мог претерпеть афро-трансформации. Да, хи Геркулеса – горячее Солнца, поток ультрафиолета от нее сильнее, а солнечная постоянная на расстоянии орбиты Самаэля – больше, но… на поверхности планеты тяготение составляет полтора «же», ее масса – две с половиной земных. Все компенсируется. Нынешняя атмосфера третьей планеты Адоная – это и есть артефакт, самый большой из найденных.

Я подхватил челюсть. Действительно, если ученый сумеет подтвердить свою гипотезу фактами, слава в узких кругах предтечепоклонников ему гарантирована. Вот только…

– А почему тогда вокруг Самаэля нет спутниковой оболочки? – поинтересовался я скептически. – Если это была колония…

– До сих пор мы нашли только одну более-менее сохранившуюся оболочку, реликт последней волны, в системе 82 Эридана, – парировал Тоу, – и то потому, что условия ее существования можно назвать тепличными – лишенная атмосферы и спутников планета, судя по всему – передовая база. Здесь, с другой стороны, мы имеем массивную луну, вносящую орбитальные возмущения, и протяженную мезосферу – тормозящую среду… я удивлюсь, если хоть один спутник, даже на очень высокой орбите, просуществует в таких условиях больше десяти-пятнадцати тысяч лет, в то время, как речь идет о миллионах.

– Хорошо, – уступил я, – но куда, по-вашему, делся водород?

– Чтобы объяснить этот эффект, я предположил, что Предтечи, основавшие базу в системе Адоная, имели возможность регулировать излучение звезды, – заключил китаец. – Эту гипотезу я и высказал господину Тоолайнену… и мне показалось, что он отнесся к моим словам весьма благосклонно. Но после его отъезда я так и не получил из центра Шайен никаких распоряжений и вынужден был опуститься до… извините, мелкого интриганства…

– Могу вас заверить, – деревянными губами вышептал я, – что к вашим словам отнеслись действительно со всей серьезностью.

Оборвав связь, я уткнулся лицом в ладони, не обращая внимания на панораму иконок, испестрившую веки изнутри. Еще как серьезно! Если уж директорат взялся искать в системе Адоная машину, способную разжигать – а значит, и гасить – звезды…

Я по-прежнему не верил в богмашину Предтеч. На мой взгляд, Лайман Тоу банально увлекся – есть множество способов закачать избыток тепла в атмосферу, и поддувать для этого ядерную топку светила вовсе не нужно. Эффект убегания действует с положительной обратной связью – как и вымерзание миров вроде Габриэля; единожды вступив в силу, он за очень короткое по астрономическим меркам время превращает планету в углекислотный парник.

Но мне верить не обязательно. Достаточно, чтобы поверил кто-то на Земле.

И колония превратится в поле боя.

Превратилась.

Как можно найти убийцу среди солдат, чьи руки – сплошь в крови?

Интерлюдия

От дамбы несло гниющей листвой.

Я поднял взгляд – земляная насыпь, напрочь скрывшая древнюю бетонную стену, громоздилась надо мной, отсекая половину блеклого, тускло светящегося неба, склонившегося над нею низко-низко. Где-то над головой плескалась вода. С каждым ударом волны о размокающий берег накатывал запах: преющие на корню побеги стрелолиста, человеческие испражнения, тухлая рыба, какие-то химикалии – лагуна уже давно превратилась в исполинский лабораторный стол для занятий по органической химии, но проклятая водяная трава продолжала расти, словно не замечая этого, а толстожорики продолжали тупо проедать себе дорогу в болоте. Естественных врагов у выведенных генженерией рыб не осталось – отравились давно. Даже бесноватые городские вороны не трогали выброшенные на берег тушки.

Небо – и то пошло пятнами, словно от аллергии на испарения, стоящие над разлившейся теплой рекой. По его волдырям и синякам я мог бы составить карту города, даже если бы та не была впечатана в мои нейроны годами.

Здесь я вырос.

Надо мною простиралось обширное темное пятно на экране облаков – полуразрушенное гетто нелюдей, на окраине которого стоял мой дом. В сторону моря облака разгорались, отражая свет городских кварталов. Ещё несколько ярких пятен разбросано тут и там, в мнимом беспорядке, и, если присмотреться, можно было заметить соединяющие их расплывчатые линии понтонных трасс. Это жилые поселки, хорошо освещенные ночью, – в особенности ясно видны прожектора на ограждениях. Как ни стараются их обитатели сделать вид, что их островки – анклавы Ядра в солоноватом болоте, сожравшем большую часть страны, – забор из колючей проволоки не позволяет воспринимать всерьез их претензии. В цивилизованной Европе проблему нелюдей решают гораздо более тонкими способами: например, предоставляя им частичное гражданство, чтобы выбить под эту марку увеличение народоэкспортных квот.

Особенно нелепо смотрятся потуги горожан в сравнении с настоящим анклавом. Башни Кристофорсберга пробивают облачный полог насквозь и полыхают так ярко, что свет верхних этажей пронизывает тучи как солнце. Они видны даже отсюда, за добрых тридцать километров. Дримтаун – высокотехническая зона – обустроен правительством Единой Европы. У местных лилипутов не хватит денег даже на то, чтобы накрыть колпаком фундамент старой русской крепости, лежащей в основании небоскребов. Строители Кристофорсберга сделали больше: превращенная в музей крепость закатана в шарик из бронестекла. Башни уходят корнями глубже, во многосотметровые слои осадочных пород, едва не цепляясь за гранитный щит древней Балтийской платформы.

В другой стороне на облаках виднеется размытое пятно-баранка. Мне не надо оборачиваться, чтобы его видеть: оно, словно глаз, буравит мне спину невидящим взглядом. Там, на окультуренной свалке, расположено имперское посольство: не дипломатическая миссия, а целый средневековый город со своей крепостной стеной и кафедральным собором взамен снесенного полтора столетия назад городского – там теперь стоит уродливый истукан, символизируя, кажется, «нерушимое единство мировой цивилизации» или еще какую-нибудь благоглупость в том же духе. На мой взгляд, куда лучше единство мировой цивилизации символизирует – и поддерживает – голубой мундир работника Колониальной службы, который я сегодня надеть никак не могу. Вместо этого на мне термокурточка и повышенной маркости штаны, более уместные в фешенебельном гей-клубе.

Город растянут между двумя полюсами – дримтауном и посольством – так сильно, что начинает рваться. Сквозь прорехи глядит изнанка, прелая вата, где копошатся насекомые. Власти называют эти места «проблемными кварталами». Я предпочитаю честные определения – трущобы и гетто.

В одном из этих кварталов мне назначена встреча – здесь, у дамбы.

Странно, что мой карманный стукач – пока не включена фиксация и начальство не может ненароком уловить невысказанные мысли, я позволил себе воспользоваться запретным словом взамен официального «информатор» – выбрал такое неподходящее место. Конечно, здесь не надо опасаться камер слежения. Соседние дома, подступившие к берегу почти вплотную, хотя и пережили с полдюжины реконструкций, все же не подключены к единой сети; даже мой секретарь – кибернетический помощник под черепной крышкой – с трудом находит несущую частоту, чтобы связаться с ближайшим ретранслятором. Из любопытства я велел интелтронике указать мне, где расположен сетевой хаб, и поверх поля зрения вспыхнула на перекрестье тонких зеленых линий белая точка – там, где, как я знал, торчали из воды опоры рухнувшей телевышки. Когда-то она могла поспорить высотою с башнями дримтауна, но тогда не было небоскребов и лагуны тоже не было, а был остров, на котором какие-то шуты выстроили жилой комплекс – теперь опустевший, обвалившийся краями, заросший гнилым мхом…

Я вывел индикатор часов на вживленные под роговицу экраны, слегка прищурившись, чтобы не выдать себя синеватым блеском в глазах. Действуя под прикрытием, приходилось соблюдать особую осторожность. Привычка пользоваться нейраугментами по любому поводу (и без) сыграла дурную шутку не с одним колониальщиком. Если в более-менее благополучных странах Ядра вживленные интелтроны заменяли переносной инфор любому менеджеру среднего звена, то на Периферии аугментированных, случалось, убивали по малейшему подозрению, невзирая на страшные предметные уроки, которые давала Служба всякий раз, как жертвой становился ее работник. А укрыться от ее взора удавалось немногим.

Вот и сейчас: куда же запропастился этот клятый… ладно, пусть будет «информатор», хотя любой империалист меня бы к стенке поставил за глумление над русским языком?

Прикинув пропускную способность хилого аплинка, связавшего мой секретарь с городской сетью, я подал запрос в отдел «Эшелон». Обычно отклика приходилось ждать минуты три – я не настолько важная шишка, чтобы сеть исполняла мои команды без промедления, – но в тот вечер судьба мне благоволила, и картинка проявилась под веками спустя едва ли пять секунд. Сотни спутников, снующих над нашими головами, держат под наблюдением каждый квадратный метр земной поверхности, и облака для них – не помеха. Синтезированное по данным с радаров и тепловых камер изображение выглядело странновато по сравнению с обычной фотографией, но вполне узнаваемо. Улочки вокруг меня были пусты – только в отдалении просверкивали медленно плывущие в душной, наполненной комариным звоном мгле инфракрасные следы прохожих. Одна пара продвигалась с особой целеустремленностью, следуя только ей ведомому маршруту сквозь россыпь старинных домов, похожих на столь же древние кубики, брошенные ленивой рукой. Я запросил местный узел – точно, патрульные. Теперь понятно, почему туземцы попрятались куда-то.

Я нашарил в кармане карточку с данными. На протяжении веков казалось, что носители информации вот-вот отступят под натиском всепроникающей сети, но всякий раз им находилось новое применение. Любой трансфер данных через локальный хаб можно отследить, в любой инфор заглянуть… но карточку для этого надо прежде сунуть в приемник. На «сером» и «черном» рынке Периферии, упрямо державшейся под натиском киберэкономики – чудовища, сплетенного из иллюзий, чтобы питать орбитальные заводы и стеки термоядерных реакторов золотой кровью денег, – роль платежного средства играла в основном информация. Не всякая, конечно. Такая, что жгла карманы своим хозяевам, заставляя отдавать опасные данные в обмен на ценности материального мира: все, что можно купить за ливры или рубли, если не опасаешься демонов-бухгалтеров, бдительно контролирующих каждую сделку, проведенную через сетевые терминалы планеты. Аль Капоне, как известно, умер в тюрьме, потому что не заплатил вовремя налоги.

Карточка, которую я держал в кармане, была очень дорогой: в нормальных деньгах – ливрах или тенге – я бы оценил ее тысяч в двести. В обычных условиях никто не позволил бы разбрасываться деньгами так бесшабашно, но мне данные на карте не стоили ни сента. Колониальной службе – тоже. Тем более что я не собирался ею расплачиваться. Для окончательных расчетов у меня «пурга» в рукаве.

Под ногами расплывалась грязная лужа. Неестественно стойкая, будто пластиковая, футбол-трава под насыпью росла плохо, дернина рвалась огромными клочьями. По воде ползли комья дешевых чумаков: обрывки аляповатых, пестрых узоров смешивались, наслаивались. Устрашающе скалились чьи-то снежно-белые челюсти из-под камышовой кочки. Вились над головой комары, огромные и злые, словно беженцы из запрещенных формально лабораторий по производству биологического оружия. Некоторые пытались приблизиться ко мне, но репеллент отгонял кровопийц, и те с разочарованным гулом уходили на бреющем.

Стряхнув ленивое оцепенение, словно разлитое в густом воздухе, я двинулся прочь, в сторону церкви, откуда, как я знал, должен был явиться мой стукач. Собственно, там он и жил – среди прикормленных нелюдей, в обмен на долю подаяния защищавших храм от науськанных империалистами неофитов. Где-то среди покосившихся, полуразваленных домов прятался и мастер, которого я должен вычислить. И отрасходовать в назидание ему подобным.

Этому району всегда не везло. Хоть на век загляни в прошлое, хоть на три – на форштадте всегда размещалось гетто: еврейское ли, цыганское, русское. И сейчас в тени дамбы, не позволяющей тепловатой лагуне окончательно захлестнуть город, собрались те, кому нет доступа в поселки за колючей проволокой.

Добро пожаловать в джунгли большого города, мелькнуло у меня в голове, когда в кефирном небе закачались перистые, облезлые ветви эвкалиптов.

– Дядь!

В смутном мерцании облачного полога я различил нескладный силуэт на фоне потрескавшейся древней стены.

– Дядь, дай отработаю читку…

Я прищелкнул пальцами, вызывая ночное зрение. Тьма рассеялась, открыв узоры мушек на голых костлявых плечах. Мешки под глазами. Растрескавшиеся губы. Сколько же ей лет – двенадцать, тринадцать? Будь она городской, я сказал бы – тридцать. В дримтауне – пожалуй, семьдесят. Дальше никакие пластурги не скроют подступающей старости. И пустой взгляд, невзирая на лошадиную, если верить количеству мушек, дозу пситропа. Должно быть, вирусная апатия, этот бич трущоб, высасывающий интерес и волю к жизни.

– Не дам, – отрезал я, машинально потирая бугорок на плече, след многочисленных прививок. – Просадишь на мультики.

Шлюшка не стала спорить. Осела по стене, по паучьи терпеливо ожидая следующего прохожего, невидящими глазами всматриваясь в узоры наркотических грез. Ей уже не помочь. УНФОР из-под крыла Службы обеспечивает каждого жителя Земли продовольственным минимумом – но это в теории, а на деле жетоны используются в качестве вспомогательной валюты: потому что любой, у кого есть хоть полшанса заработать на человеческую пищу, именно так и поступит. Зато промпакеты можно перегонять, скажем, на спирт, И потом гордо прокатиться на стареньком автомобиле вокруг квартала, под надсадный кашель движка и гиканье мальчишек.

Под ногами захрустел гравий: я приближался к жилым кварталам. Футбол-трава, по которой, если верить рекламе генженеров, могли невозбранно носиться стада бешеных бизонов, в трущобах странным образом не приживалась. Во всяком случае, там, где ей место – на проезжей части, потому что все остальное проклятая флора закрыла плотным пушистым ковром.

Если стукач не пришел, это может означать… хотел бы заявить, что «только одно», но какое там! С ходу могу назвать три причины, и какая мне нравится меньше – даже не скажу. Его могли израсходовать свои. Узнать, что Алекс регулярно общается с городским, – мало, в конце концов, мирок «серого рынка» не может существовать, замкнувшись в себе, но если кто-то сообразил, что я не просто пижон из богатых кварталов, – безопасность важнее денег. Информатора могли прикончить конкуренты: жестокое соперничество между мелкими кланами групарей упрощает жизнь как полиции, так и преступным Домам, но мне сейчас особенно не с руки было пожинать его плоды.

А еще от Алекса могли избавиться мои конкуренты. И вот от этой мысли у меня мурашки бежали по коже, невзирая на теплую ночь и термокуртку. Моя жертва – не столь высокого полета птица, чтобы заинтересовать отдел внутренних расследований: утечка из банков данных Службы если и присутствует, то минимальная. Значит – какая-то государственная контора. И я прозакладываю все вколоченное в меня «железо» (сколько же лет этой идиоме? только в темном Средневековье «протезы», как называли тогдашние примитивные импланты, делались из стали), что знаю, какая страна решила навести порядок на границах. Конечно, это может быть и Объединенная Европа… но не верится. А с церковниками, чьими руками Империя обычно делала грязную работу, мне связываться совсем не хотелось. Об этом не принято знать, но бывали случаи, когда российским спецслужбам сходило с рук убийство голубца. Редко, правда. Вот только мне будет не легче, если я окажусь очередной диковиной. Тем более – какой из меня голубец, на самом-то деле?

Руины по обочинам сменились домами – пусть древними, перекошенными, ощерившимися в мутное небо черными клыками обвалившихся крыш, но все же людскими обиталищами. Окна затянуты волнистой, полупрозрачной пленкой, на каждом подоконнике – кассеты с песком, где на гидропонике прозябают кабачки. Кое-где даже светились вместо полосок биолюмного желе настоящие панели, питавшиеся, верно, краденым электричеством. Разлагались под ногами в клейкую плесень брошенные обертки. Настоящий город, только очень бедный. И, как любой настоящий город – не имею в виду бюргерские местечки Миттельевропы, как триста лет назад замирающие с наступлением темноты, – трущобы не ведали сна. Слышались голоса, откуда-то звучал, подергивая нервы, призывный альфа-дэнс, шипел под паяльником термопласт. Полосы блеклого мерцания, падавшие на траву, колыхались, пытаясь соревноваться с отсветами мутного, низкого неба.

Поднимался ветер, разгоняя ватную духоту. Облачная каша над головой бурлила, словно господь бог взялся мешать ее половником. Кое-где покров рвался; проглядывало темное, злое лицо ночи, но в рассеянном мерцании городских огней оспинки звезд, испещрявшие его, терялись напрочь. В рваной дыре среди туч показалась угловатая, многосложная, как мушиный глаз, бисерина, быстро плывущая среди белесых клочьев, – орбитальные верфи. Если присмотреться, можно было отделить крошечный и яркий центральный блок от тусклых, широко раскинувшихся в невесомости балочных доков. Там ползут вдоль направляющих рабочие в неуклюжих вакуум-скорлупах, собирая каркас нового звездолета. Хорошая работа. Две недели смена, потом восемь – отдых и переподготовка на Земле. Я бы и сам лучше устроился орбитальщиком, да политика Службы не позволяет: слишком чистый у меня геном, чтобы вытаскивать его под космические лучи.

Под ногами хлюпнуло. Я опустил взгляд, недоуменно глядя на неведомо как разлившуюся по дороге лужу, изрисованную арабесками бактериального дизайна, и едва не выругался. Конечно, для встречи со стукачом я был одет как надо. Но не для его старательных поисков. Мимолетная команда секретарю отключила впаяные в ткань брюк генераторы статического поля. Налипшие пылинки отвалились, как по команде, осыпавшись серым облачком: режим повышенной маркости, когда ткань сама притягивает ясно видимую на светлом фоне грязь, оставим дримтаунским пижонам. Выстехнический фад, способ показать: я живу там, где каждая пылинка – ЧП. Такого не носят в трущобах. Куртка тоже поменяла цвет: из стильно-сизой она обернулась пестрой, будто арлекин, по моде европейских гетто. Поверх черных и белых ромбиков ползли, разбивая узор, электрически-синие спирали. Не настоящая «умная» ткань – такая куртка стоила бы дороже меня самого, – но неплохая русская подделка на восемнадцать программ, из которых без омерзения можно запустить восемь. Модная к этим восьми не относилась. Я бы сменил прошивку, но проклятая интелтроника на это не рассчитана. Вот так; теперь я чуть поменьше выделяюсь на общем фоне. Если бы ещё хоть одной живой душе пришло в голову выйти на улицу в этот несвятой час…

Церковь стояла у канавы. Когда-то здесь проходила улица; но после нескольких спазмов катастрофического градоустройства как-то само собой обнаружилось, что улицы нет, и никто, в общем, не жалуется – а кому жаловаться, если обитателей гетто юридически не существует, кроме как в электронных ведомостях УНФОРа? Ее даже не засыпали песком. Солоноватая вода медлительно сочилась сквозь густо сплетенные корни камышей, едва не достигая паперти.

Ступив на истертые бетонные ступени, я запнулся на миг. Если меня засекут здесь, гетто загудит, словно улей, но, с другой стороны, – я был почти убежден, что найду в храме следы своей жертвы. Можно промедлить, осмотреть все внимательно, обойти ближайшие дома… и все же торопливость, дочь шайтана, победила. Я подозрительно глянул на полураспахнутые двери и, не обернувшись, переступил через порог, на ходу вытряхивая из рукава «пургу». Европейское оружие надежней русского, но если кому-то придет в голову поближе приглядеться к той груде трупов, что я за собой оставлю, – пускай лучше ищут виновников в анклаве. В мое время смельчаков, пытавшихся искать правды в посольстве, просто топили в лагуне – чтобы не привлекать внимания святых отцов.

В церкви было темно. Горела только электрическая лампадка перед иконой святого Николая, покровителя воров и пьяниц. Рядом с ликом святителя кто-то прилепил детский порнофлик: Кот в сапогах сосредоточенно и торопливо обрабатывал кого-то очень маленького – не то Дюймовочку, не то мышку. Я покачал головой. В мое время храмовники с паперти вели себя не так нагло: фликов на образа не лепили, и… я принюхался – горючего в церкви не употребляли. Ума не приложу, как с ними справляется нынешний предстоятель.

Древние кирпичные стены крошились, шли трещинами; бетонные заплатки оплывали сизыми каменными волдырями, но и они казались более уместны рядом с иконостасом, чем распорки из силикат-углеродного композита, в быту именуемого «каменноуглем». Черные, абсурдно тонкие балки сплетались под куполом кошачьей колыбелью. Не храм божий, а какое-то чучело потрошеной церкви. Я поежился: слишком близко к истине сравнение.

Тайник располагался там, где и прежде, – за иконостасом, там, куда, правду говоря, даже и мирянам ходу нет, а уж нехристям вроде меня – и подавно. Впрочем, такие мелочи давно уже никого, кроме империалистов, не волнуют. Обрызгав руки жидкими перчатками, я осторожно приподнял крышку. Внутри лежала горсть марок памяти: толстеньких, самошифрующихся. Изумрудные глазки – значит, стандартные, малой емкости, на 60 гигабайт.

Взять с них, что ли, пробы пыли? Нет, глупость – едва ли мастер захватал отработанные пластинки голыми пальцами.

Я сгреб марки свободной рукой, сунул в карман. Мне не требовалось даже подносить их к читнику. Пусть опознанием клиентов нашего мастера займется отдел: там достаточно клерков, но не так много оперативников. Тем более таких, как я, – которым не платят сверхурочных. Достаточно и того, что на подобных марках обычно записывают поддельные сертификаты.