Текст книги "Книга 2"
Автор книги: Владимир Высоцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Ни бегство от огня, Ни страх погони – ни при чем, А время подскакало, и Фортуна улыбнулась. И сабли седоков Скрестились с солнечным лучом. Седок – поэт, А конь – Пегас, Пожар померк, потом погас, А скачка разгоралась.
Еще не видел свет подобного аллюра! Копыта били дробь. Трезвонила капель. Помешанная на крови, слепая пуля-дура Прозрела, Поумнела вдруг И чаще била в цель.
И кто кого – азартней перепляса, И кто скорее – в этой скачке опоздавших нет, А ветер дул, с костей сдувая мясо И радуя прохладою скелет.
Удача впереди, И исцеление больным Впервые скачет время напрямую, не по кругу. Обещанное – завтра Будет горьким и хмельным...
Светло скакать Врага видать, И друга тоже... Благодать! Судьба летит по кругу!
Доверчивую смерть вкруг пальца обернули. Замешкалась она, забыв махнуть косой. Уже не догоняли нас и отставали пули. Удастся ли умыться нам не кровью, а росой?
Пел ветер все печальнее и глуше, Навылет время ранено, Досталось и судьбе. Ветра и кони И тела и души Убитых Выносили на себе.
Баллада о бане
–
Благодать или благословенье Ниспошли на подручных твоих! Дай им бог совершить омовенье, Окунаясь в святая святых! Исцеленьем от язв и уродства Будет душ из живительных вод. Это слово – возврат первородства, Или нет – осушенье болот.
Все пороки, грехи и печали, Равнодушье, согласье и спор Пар, который вот только наддали, Вышибает, как пулей, из пор. Все, что мучит тебя, испарится И поднимется вверх, к небесам. Ты ж, очистившись, должен спуститься Пар с грехами расправится сам. Не стремись прежде времени к душу, Не ровняй с очищеньем мытье.
Загоняй поколенья в парную! И крещенье принять убеди! Лей на нас свою воду святую И от варварства освободи!
Песенка полотера
–
Не берись, коль не умеешь, Не умеючи – не трожь. Не подмажешь– не поедешь, А подмажешь – упадешь.
Эх, недаром говорится, Дело мастера боится, И боится дело это Ваню – мастера паркета.
Посередке всей эпохи Ты на щетках попляши. С женским полом шутки плохи, А с натертым – хороши.
Говорят, не нужно скоро Будет званье полотера. В наше время это мненье Роковое заблужденье. Даже в этой пятилетке На полу играют детки, Проливают детки слезы От какой-нибудь занозы.
Пусть елозят наши дети, Пусть играются в юлу На натертом на паркете На надраенном полу.
* * *
Так дымно, что в зеркале нет отраженья, И даже напротив не видно лица, И пары успели устать от круженья, И все-таки я допою до конца.
Все нужные ноты давно сыграли. Сгорело, погасло вино в бокале. Минутный порыв говорить пропал. И лучше мне молча допить бокал...
Полгода не балует солнцем погода, И души застыли под коркою льда, И, видно, напрасно я жду ледохода, И память не может согреть в холода.
Все нужные ноты давно сыграли. Сгорело, погасло вино в бокале. Минутный порыв говорить пропал. И лучше мне молча допить бокал...
В оркестре играют устало, сбиваясь, Смыкается круг – не прорвать мне кольца. Спокойно! Я должен уйти улыбаясь, Но все-таки я допою до конца.
Все нужные ноты давно сыграли. Сгорело, погасло вино в бокале. Тусклей, равнодушней оскал зеркал... И лучше мне молча допить бокал... А может, мне лучше разбить бокал...
* * *
Не впадай ни в тоску, ни в азарт ты, Даже в самой невинной игре Не давай заглянуть в свои карты И до срока не сбрось козырей.
Отключи посторонние звуки И следи, чтоб не прятал глаза, Чтоб держал он на скатерти руки И не смог передернуть туза.
Никогда не тянись за деньгами, Если ж ты, проигравши, поник Как у Пушкина в "Пиковой даме", Ты останешься с дамою пик.
Если ж ты у судьбы не в любимцах, Сбрось очки и закончи на том. Крикни: – Карты на стол! Проходимцы! И уйди с отрешенным лицом.
* * *
Зарыты в нашу память на века И даты, и события, и лица, А память, как колодец, глубока, Попробуй заглянуть – наверняка Лицо – и то – неясно отразится. Разглядеть, что истинно, что ложно, Может только беспристрастный суд. Осторожно с прошлым, осторожно, Не разбейте глиняный сосуд. Одни его лениво ворошат, Другие неохотно вспоминают, А третьи даже помнить не хотят, И прошлое лежит, как старый клад, Который никогда не раскопают. И поток годов унес с границы Стрелки – указатели пути, Очень просто в прошлом заблудиться И назад дороги не найти. С налета не вини – повремени! Есть у людей на все свои причины. Не скрыть, а позабыть хотят они: Ведь в толще лет еще лежат в тени Забытые, заржавленные мины. В минном поле прошлого копаться Лучше без ошибок, потому Что на минном поле ошибаться Просто абсолютно ни к чему. Один толчок – и стрелки побегут, А нервы у людей не из каната, И будет взрыв, и перетрется жгут... Ах, если люди вовремя найдут И извлекут до взрыва детонатор! Спит земля спокойно под цветами, Но когда находят мины в ней, Их берут умелыми руками И взрывают дальше от людей.
Дальний рейс
–
Мы без этих колес, словно птицы без крыл. Пуще зелья нас приворожила Пара сот лошадиных сил И, наверно, нечистая сила.
Говорят, все конечные пункты земли Нам маячат большими деньгами. Километры длиною в рубли, Говорят, остаются за нами.
Хлестнет по душам
Нам конечный пункт.
Моторы глушим
И плашмя на грунт.
Пусть говорят – мы за рулем
За длинным гонимся рублем,
Да, это тоже, но суть не в том. Нам то тракты прямые, то петли шоссе. Эх, еще бы чуток шоферов нам! Не надеюсь, что выдержат все Не сойдут на участке неровном. Но я скатом клянусь – тех, кого мы возьмем На два рейса на нашу галеру, Живо в божеский вид приведем И, понятно, в шоферскую веру.
И нам, трехосным,
Тяжелым на подъем И в переносном
Смысле и в прямом, Обычно надо позарез, И вечно времени в обрез! Оно понятно – далекий рейс.
В дальнем рейсе сиденье – то стол, то лежак, А напарник считается братом. Просыпаемся на виражах, На том свете почти, правым скатом. На колесах наш дом, стол и кров за рулем Это надо учитывать в сметах. Мы друг с другом расчеты ведем Общим сном в придорожных кюветах.
Земля нам пухом,
Когда на ней лежим,
Полдня под брюхом,
Что-то ворожим.
Мы не шагаем по росе
Все наши оси, тонны все
В дугу сгибают мокрое шоссе.
Обгоняет нас вся мелкота, и слегка Нам обгоны, конечно, обидны. Но мы смотрим на них свысока, А иначе нельзя из кабины.
Чехарда дней, ночей, то лучей, то теней... Но в ночные часы перехода Перед нами стоит без сигнальных огней Шоферская лихая свобода.
Сиди и грейся
Болтает, как в седле,
Без дальних рейсов
Нет жизни на земле.
Кто на себе поставил крест,
Кто сел за руль, как под арест,
Тот не способен на дальний рейс.
Холода
–
Холода, холода... От насиженных мест Нас другие зовут города, Будь то минск, будь то брест... Холода, холода...
Неспроста, неспроста От родных тополей Нас суровые манят места, Будто там веселей. Неспроста, неспроста...
Как нас дома ни грей Не хватает всегда Новых встреч нам и новых друзей, Будто с нами беда, Будто с ними теплей.
Как бы ни было нам Хорошо иногда, Возвращаемся мы по домам. Где же наша звезда? Может,здесь... Может, там...
* * *
Кто старше нас на четверть века, тот Уже увидел близости и дали. Им повезло – и кровь, и дым, и пот Они понюхали, хлебнули, повидали.
И ехали в теплушках, не в тепле, На стройки, на фронты и на рабфаки. Они ходили в люди по земле И в штыковые жесткие атаки.
Но время эшелонное прошло В плацкартах едем, травим анекдоты. Мы не ходили – шашки наголо, В отчаяньи не падали на доты.
И все-таки традиция живет, Взяты не все вершины и преграды. Не потому ли летом каждый год Идем в студенческие наши стройотряды.
Песок в глазах, в одежде и в зубах Мы против ветра держим путь на тракте, На дивногорских каменных столбах Хребты себе ломаем и характер.
Мы гнемся в три погибели, ну что ж, Такой уж ветер. Только, друг, ты знаешь Зато ничем нас после не согнешь, Зато нас на равнине не сломаешь.
* * *
День-деньской я с тобой, за тобой, Будто только одна забота, Будто выследил главное что-то То, что снимет тоску как рукой.
Это глупо – ведь кто я такой? Ждать меня – никакого резона, Тебе нужен другой и покой, А со мной – неспокойно, бессонно.
Сколько лет ходу нет – в чем секрет?! Может, я невезучий? Не знаю! Как бродяга, гуляю по маю, И прохода мне нет от примет.
Может быть, наложили запрет? Я на каждом шагу спотыкаюсь: Видно, сколько шагов – столько бед. Вот узнаю, в чем дело, – покаюсь.
* * *
Запомню, запомню, запомню тот вечер, И встречу с любимой, и праздничный стол. Сегодня я сам самый главный диспетчер, И стрелки сегодня я сам перевел.
И пусть отправляю я поезд в пустыню, Где только барханы в горячих лучах, Мои поезда не вернутся пустыми, Пока мой оазис совсем не зачах.
И вновь отправляю я поезд по миру. Я рук не ломаю, навзрыд не кричу. И мне не навяжут чужих пассажиров Сажаю в свой поезд кого захочу.
В душе моей
–
Мне каждый вечер зажигает свечи И образ твой окутывает дым... Но не хочу я знать, что время лечит, Что все проходит вместе с ним. Теперь я не избавлюсь от покоя, Ведь все, что было на душе на год вперед, Не ведая, взяла она с собою Сначала в порт, потом – на пароход...
Душа моя – пустынная пустыня. Так что ж стоите над пустой моей душой? Обрывки песен там и паутина Все остальное увезла с собой.
Теперь в душе все цели без дороги, Поройтесь в ней – и вы найдете лишь Две полуфразы, полудиалоги, Все остальное – франция, париж.
Мне каждый вечер зажигает свечи И образ твой окутывает дым... Но не хочу я знать, что время лечит Оно не исцеляет, а калечит, Ведь все проходит вместе с ним.
* * *
Люблю тебя сейчас Не тайно – напоказ. Не "после" и не "до", в лучах твоих сгораю. Навзрыд или смеясь, Но я люблю сейчас, А в прошлом – не хочу, а в будущем – не знаю.
В прошедшем "я любил" Печальнее могил. Все нежное во мне бескрылит и стреножит, Хотя поэт поэтов говорил: – Я вас любил, любовь еще, быть может...
Так говорят о брошенном, отцветшем И в этом жалость есть и снисходительность, Как к свергнутому с трона королю. Есть в этом сожаленье об ушедшем, Стремленье, где утеряна стремительность, И как бы недоверье к "я люблю". Люблю тебя теперь Без обещаний: "Верь!" Мой век стоит сейчас – я век не перережу! Во время – в продолжении "теперь" Я прошлым не дышу и будущим не грежу.
Приду и вброд и вплавь К тебе – хоть обезглавь! С цепями на ногах и с гирями по пуду. Ты только по ошибке не заставь, Чтоб после "я люблю" добавил я и "буду".
Есть в этом "буду" горечь, как ни странно, Подделанная подпись, червоточина И лаз для отступления в запас, Бесцветный яд на самом дне стакана И, словно настоящему пощечина, Сомненье в том, что я люблю сейчас.
Смотрю французский сон С обилием времен, Где в будущем – не так и в прошлом – по-другому. К позорному столбу я пригвожден, К барьеру вызван я языковому.
Ах, – разность в языках! Не положенье – крах! Но выход мы вдвоем поищем и обрящем. Люблю тебя и в сложных временах И в будущем и в прошлом настоящем!
* * *
Водой наполненные горсти Ко рту спешили поднести Впрок пили воду черногорцы И жили впрок – до тридцати.
А умирать почетно было От пуль и матовых клинков И уносить с собой в могилу Двух-трех врагов, двух-трех врагов.
Пока курок в ружье не стерся, Стреляли с седел и с колен. И в плен не брали черногорца Он просто не сдавался в плен.
А им прожить хотелось до ста, До жизни жадным, – век с лихвой, В краю, где гор и неба вдосталь. И моря – тоже – с головой.
Шесть сотен тысяч равных порций Воды живой в одной горсти... Но проживали черногорцы Свой долгий век до тридцати.
И жены их водой помянут, И спрячут их детей в горах До той поры, пока не станут Держать оружие в руках.
Беззвучно надевали траур, И заливали очаги, И молча лили слезы в травы, Чтоб не услышали враги.
Чернели женщины от горя, Как плодородные поля, За ними вслед чернели горы, Себя огнем испепеля.
То было истинное мщенье Бессмысленно себя не жгут! Людей и гор самосожженье Как несогласие и бунт.
И пять веков как божьей кары, Как мести сына и отца Пылали горные пожары И черногорские сердца.
Цари менялись, царедворцы, Но смерть в бою всегда в чести... Не уважали черногорцы Проживших больше тридцати.
Мне одного рожденья мало, Расти бы мне из двух корней... Жаль, Черногория не стала Второю родиной моей.
Мой Гамлет
–
Я только малость объясню в стихе, Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег. И я пьянел среди чеканных сбруй, Был терпелив к насилью слов и книжек.
Я улыбаться мог одним лишь ртом, А тайный взгляд, когда он зол и горек, Умел скрывать, воспитанный шутом. Шут мертв теперь... "Аминь! Бедняга Йорик!"
Но отказался я от дележа Наград, добычи, славы, привилегий: Вдруг стало жаль мне мертвого пажа... Я объезжал зеленые побеги.
Я позабыл охотничий азарт, Возненавидел и борзых, и гончих. Я от подранка гнал коня назад И плетью бил загонщиков и ловчих.
Я видел: наши игры с каждым днем Все больше походили на бесчинства. В проточных водах по ночам, тайком Я отмывался от дневного свинства.
Я прозревал, глупея с каждым днем, И – прозевал домашние интриги. Не нравился мне век, и люди в нем Не нравились. И я зарылся в книги.
Мой мозг, до знаний жадный как паук, Офелия! Я тленья не приемлю. Но я себя убийством уравнял С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.
Я Гамлет, я насилье презирал. Я наплевал на датскую корону. Но в их глазах – за трон я глотку рвал И убивал соперника по трону.
Но гениальный всплеск похож на бред. В рожденье смерть проглядывает косо. А мы все ставим каверзный ответ И не находим нужного вопроса.
Маски
–
Смеюсь навзрыд среди кривых зеркал, Меня, должно быть, ловко разыграли: Крючки носов и до ушей оскал Как на венецианском карнавале
Что делать мне? Бежать, да поскорей? А может, вместе с ними веселиться? Надеюсь я – под маскою зверей У многих человеческие лица.
Все в масках, париках – все, как один. Кто сказочен, а кто – литературен. Сосед мой справа – грустный арлекин, Другой палач, а каждый третий – дурень.
Я в хоровод вступаю хохоча, Но все-таки мне неспокойно с ними, А вдруг кому-то маска палача Понравится, и он ее не снимет?
Вдруг арлекин навеки загрустит, Любуясь сам своим лицом печальным? Что, если дурень свой дурацкий вид Так и забудет на лице нормальном?
Вокруг меня смыкается кольцо, Меня хватают, вовлекают в пляску. Так-так, мое обычное лицо Все остальные приняли за маску.
Петарды, конфетти! Но все не так... И маски на меня глядят с укором. Они кричат, что я опять не в такт, Что наступаю на ноги партнерам.
Смеются злые маски надо мной, Веселые – те начинают злиться, За маской пряча, словно за стеной, Свои людские подлинные лица.
За музами гоняюсь по пятам, Но ни одну не попрошу открыться: Что, если маски сброшены, а там Все те же полумаски-полулица?
Я в тайну масок все-таки проник. Уверен я, что мой анализ точен: И маска равнодушья у иных Защита от плевков и от пощечин.
Как доброго лица не прозевать, Как честных угадать наверняка мне? Они решили маски надевать, Чтоб не разбить свое лицо о камни.
Баллада о вольных стрелках –
Если рыщут за твоею Непокорной головой, Чтоб петлей худую шею Сделать более худой, Нет надежнее приюта Скройся в лес, не пропадешь, Если продан ты кому-то С потрохами ни за грош.
Бедняки и бедолаги, Презирая жизнь слуги, И бездомные бродяги, У кого одни долги, Все, кто загнан, неприкаян, В этот вольный лес бегут, Потому, что здесь хозяин Славный парень, робин гуд.
Здесь с полслова понимают, Не боятся острых слов, Здесь с почетом принимают Оторви-сорви-голов. И скрываются до срока Даже рыцари в лесах. Кто без страха и упрека, Тот всегда не при деньгах.
Знают все оленьи тропы, Словно линии руки, В прошлом слуги и холопы, Ныне – вольные стрелки. Здесь того, кто все теряет, Защитят и сберегут. По лесной стране гуляет Славный парень, Робин Гуд.
И живут и поживают, Всем запретам вопреки, И ничуть не унывают Эти вольные стрелки. Спят, укрывшись звездным небом, Мох под ребра подложив. Им, какой бы холод ни был, Жив, и славно, если жив.
Но вздыхают от разлуки: Где-то дом и клок земли, Да поглаживают луки, Чтоб в бою не подвели. И стрелков не сыщешь лучших. Что же завтра, где их ждут? Скажет лучший в мире лучник, Славный парень, Робин Гуд.
Баллада о времени
–
Замок временем срыт и укутан, укрыт В нежный плед из зеленых побегов, Но развяжет язык молчаливый гранит, И холодное прошлое заговорит О походах, боях и победах.
Время подвиги эти не стерло.
Оторвать от него верхний пласт
Или взять его крепче за горло
И оно свои тайны отдаст.
Упадут сто замков, и спадут сто оков, И сойдут сто потов с целой груды веков, И польются легенды из сотен стихов Про турниры, осады, про вольных стрелков.
Ты к знакомым мелодиям ухо готовь
И гляди понимающим оком.
Потому что любовь – это вечно любовь,
Даже в будущем нашем далеком.
Звонко лопалась сталь под напором меча, Тетива от натуги дымилась, Смерть на копьях сидела, утробно урча, В грязь валились враги, о пощаде крича, Победившим сдаваясь на милость.
Но не все, оставаясь живыми,
В доброте сохранили сердца,
Защитив свое доброе имя
От заведомой лжи подлеца.
Хорошо, если конь закусил удила И рука на копье поудобней легла, Хорошо, если знаешь, откуда стрела, Хуже, если по-подлому, из-за угла.
Как у вас там с мерзавцами? Бьют? Поделом.
Ведьмы вас не пугают шабашем?
Но не правда ли, зло называется злом
Даже там, в светлом будущем нашем.
И во веки веков, и во все времена Трус-предатель всегда презираем. Враг есть враг, и война все равно есть война, И темница тесна, и свобода одна, И всегда на нее уповаем.
Время эти понятья не стерло.
Нужно только поднять верхний пласт
И дымящейся кровью из горла
Чувства вечные хлынут из нас.
Ныне, присно, во веки веков, старина, И цена есть цена, и вина есть вина, И всегда хорошо, если честь спасена, Если другом надежно прикрыта спина.
Чистоту, простоту мы у древних берем,
Саги, сказки из прошлого тащим
Потому, что добро остается добром
В прошлом, будущем и настоящем.
* * *
Проделав брешь в затишье,
Весна идет в штыки,
И высунули крыши
Из снега языки.
Голодная до драки,
Оскалилась весна.
Как с языка собаки,
Стекает с крыш слюна.
Весенние армии жаждут успеха, Все ясно, и стрелы на карте прямы, И воины в легких небесных доспехах Врубаются в белые рати зимы.
Но рано веселиться!
Сам зимний генерал
Никак своих позиций
Без боя не сдавал.
Тайком под белым флагом
Он собирал войска
И вдруг ударил с фланга
Мороз исподтишка.
И битва идет с переменным успехом: Где свет и ручьи – где поземка и мгла, И воины в легких небесных доспехах С потерями вышли назад из котла.
Морозу удирать бы,
А он впадает в раж:
Играет с вьюгой свадьбу
Не свадьбу, а шабаш.
Окно скрипит фрамугой
То ветер перебрал.
Но он напрасно с вьюгой
Победу пировал.
Пусть в зимнем тылу говорят об успехах И наглые сводки приходят из тьмы, Но воины в легких небесных доспехах Врубаются клиньями в царство зимы.
Откуда что берется
Сжимается без слов
Рука тепла и солнца
На горле холодов.
Не совершиться чуду
Снег виден лишь в тылах,
Войска зимы повсюду
Бросают белый флаг.
И дальше на север идет наступленье, Запела вода, пробуждаясь от сна. Весна неизбежна, ну, как обновленье, И необходима, как просто весна.
Кто сладко жил в морозы,
Тот ждет и точит зуб
И проливает слезы
Из водосточных труб.
Но только грош им, нищим,
В базарный день цена
На эту землю свыше
Ниспослана весна.
Два слова войскам: – несмотря на успехи, Не прячьте в чулан или старый комод Небесные легкие ваши доспехи Они пригодятся еще через год.
Я не успел
–
Свет новый не единожды открыт, А старый – весь разбили на квадраты. К ногам упали тайны пирамид, К чертям пошли гусары и пираты. Пришла пора всезнающих невежд, Все выстроено в стройные шеренги. За новые идеи платят деньги, И больше нет на "Эврику" надежд.
Все мои скалы ветры гладко выбрили, Я опоздал ломать себя на них. Все золото мое в клондайке выбрали, Мой черный флаг в безветрии поник. Под илом сгнили сказочные струги, И могикан последних замели. Мои контрабандистские фелюги Сухие ребра сушат на мели. Висят кинжалы добрые в углу Так плотно в ножнах, что не втиснусь между. Мой плот папирусный – последнюю надежду Волна в щепы разбила о скалу.
Вон из рядов моих партнеры выбыли У них сбылись гаданья и мечты. Все крупные очки они повыбили И за собою подожгли мосты.
Азартных игр теперь наперечет. Авантюристы всех мастей и рангов По прериям пасут домашний скот, Там кони пародируют мустангов.
И состоялись все мои дуэли, Где б я почел участие за честь. И выстрелы и эхо – отгремели... Их было много – всех не перечесть.
Спокойно обошлись без нашей помощи Все те, кто дело сделали мое. И по щекам отхлестанные сволочи Фалангами ушли в небытие.
Я не успел произнести: "К барьеру!" А я за залп в дантеса все отдам. Что мне осталось? Разве красть химеру С туманного собора нотр-дам?! В других веках, годах и месяцах Все женщины мои отжить успели, Позанимали все мои постели, Где б я хотел любить – и так, и в снах.
Захвачены все мои одры смертные, Будь это снег, трава иль простыня. Заплаканные сестры милосердия В госпиталях обмыли не меня.
Ушли друзья сквозь вечность-решето. Им всем досталась лета или прана. Естественною смертию – никто: Все противоестественно и рано.
Иные жизнь закончили свою, Не осознав вины, не скинув платья. И, выкрикнув хвалу, а не проклятье, Спокойно чашу выпили сию. Другие знали, ведали и прочее, Но все они на взлете, в нужный год Отплавали, отпели, отпророчили... Я не успел. Я прозевал свой взлет.
* * *
Дурацкий сон как кистенем Избил нещадно. Невнятно выглядел я в нем И неприглядно Во сне я лгал и предавал, И льстил легко я... А я и не подозревал В себе такое.
Еще сжимал я кулаки И бил с натугой. Но мягкой кистию руки, А не упругой. Тускнело сновиденье, но Опять являлось. Смыкались веки, и оно Возобновлялось.
Я не шагал, а семенил На ровном брусе, Ни разу ногу не сменил, Трусил и трусил. Я перед сильным лебезил, Пред злобным гнулся. И сам себе я мерзок был, Но не проснулся.
Да это бред! Я свой же стон Слыхал сквозь дрему, Но это мне приснился сон, А не другому. Очнулся я и разобрал Обрывок стона. И с болью веки разодрал, Но облегченно.
И сон повис на потолке И распластался. Сон в руку ли? И вот в руке Вопрос остался. Я вымыл руки – он в спине Холодной дрожью. Что было правдою во сне, Что было ложью?
Коль это сновиденье – мне Еще везенье. Но если было мне во сне Ясновиденье? Сон – отраженье мыслей дня? Нет, быть не может! Но вспомню – и всего меня Перекорежит.
А вдруг – в костер?! И нет во мне Шагнуть к костру сил. Мне будет стыдно, как во сне, В котором струсил. Иль скажут мне: – пой в унисон, Жми что есть духу!.. И я пойму: вот это сон, Который в руку.
* * *
Беда! Теперь мне кажется, что мне не успеть
за собой Всегда Как будто в очередь встаю за судьбой. Дела! Меня замучили дела – каждый миг, каждый час,
каждый день. Дотла Сгорело время, да и я – нет меня, только тень. Ты ждешь. А может, ждать уже устал и ушел
или спишь... Ну что ж, Быть может, мысленно со мной говоришь. Теперь Ты должен вечер мне один подарить,
подарить Поверь, Мы будем много говорить. Опять Все время новые дела у меня,
все дела Догнать, Или успеть, или найти, – нет, опять
не нашла. Беда! Теперь мне кажется, что мне не успеть
за собой. Всегда Как будто в очередь встаю за тобой... Теперь Ты должен вечер мне один подарить,
подарить Поверь, Мы будем только говорить. Подруг Давно не вижу, все дела у меня,
все дела... И вдруг Сгорели пламенем дотла – не дела,
а зола. Весь год Он ждал, но больше ждать ни дня
не хотел, И вот Не стало вовсе у меня добрых дел. Теперь Ты должен вечер мне один подарить, подарить Поверь, Что мы не будем говорить.
* * *
Мне судьба – до последней черты, до креста Спорить до хрипоты, а за ней – немота, Убеждать и доказывать с пеной у рта, Что не то это все, не тот и не та... Что лобазники врут про ошибки Христа, Что пока еще в грунт не влежалась плита, Что под властью татар жил Иван Калита И что был не один против ста. Триста лет под татарами – жизнь еще та, Маета трехсотлетняя и нищета. И намерений добрых, и бунтов тщета, Пугачевщина, кровь, и опять – нищета. Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, Повторю, даже в образе злого шута... Но не стоит предмет, да и тема не та: "Суета всех сует – все равно суета". Только чашу испить – не успеть на бегу, Даже если разлить – все равно не смогу. Или выплеснуть в наглую рожу врагу? Не ломаюсь, не лгу – не могу. Не могу! На вертящемся гладком и скользком кругу Равновесье держу, изгибаюсь в дугу! Что же с ношею делать – разбить? Не могу! Потерплю и достойного подстерегу. Передам, и не надо держаться в кругу И в кромешную тьму, и в неясную згу, Другу передоверивши чашу, сбегу... Смог ли он ее выпить – узнать не смогу. Я с сошедшими с круга пасусь на лугу, Я о чаше невыпитой здесь ни гугу, Никому не скажу, при себе сберегу. А сказать – и затопчут меня на лугу. Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу. Может, кто-то когда-то поставит свечу Мне за голый мой нерв, на котором кричу, За веселый манер, на котором шучу. Даже если сулят золотую парчу Или порчу грозят напустить – не хочу! На ослабленном нерве я не зазвучу, Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу! Лучше я загуляю, запью, заторчу! Все, что за ночь кропаю,– в чаду растопчу! Лучше голову песне своей откручу, Чем скользить и вихлять, словно пыль по лучу. Если все-таки чашу испить мне судьба, Если музыка с песней не слишком груба, Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, Я уйду и скажу, что не все суета!
* * *
Если где-то в чужой незнакомой ночи Ты споткнулся и ходишь по краю, Не таись, не молчи, до меня докричи Я твой голос услышу, узнаю.
Может, с пулей в груди ты лежишь в спелой ржи? Потерпи – я спешу, и усталости ноги не чуют. Мы вернемся туда, где и воздуь и травы врачуют, Только ты не умри, только кровь удержи.
Если ж конь под тобой, ты домчи, доскачи
Конь дорогу отыщет буланый
В те края, где всегда бьют живые ключи,
И они исцелят твои раны.
Где ты, друг, – взаперти или в долгом пути, На развилках каких, перепутиях и перекрестках?! Может быть,ты устал,приуныл,заблудился в трех соснах И не можешь обратно дорогу найти?..
Здесь такой чистоты из-под снега ручьи,
Не найдешь – не придумаешь краше.
Здесь цветы, и кусты, и деревья – ничьи,
Стоит нам захотеть – будут наши.
Если трудно идешь, по колено в грязи Да по острым камням, босиком по воде по студеной, Пропыленный, обветренный, дымный, огнем опаленный, Хоть какой доберись, добреди, доползи.
* * *
Чту Фауста ли, Дориана Грея ли, Но чтобы душу дьяволу – ни-ни! Зачем цыганки мне гадать затеяли? День смерти называли мне они. Ты эту дату, боже сохрани, Не отмечай в своем календаре – или В последний час возьми и измени, Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли И ангелы чтоб жалобно не блеяли, Чтоб люди не хихикали в тени, Скорее защити и охрани! Скорее! Ибо душу мне они Сомненьями и страхами засеяли. ,,,Немногого прошу взамен бессмертия: Широкий тракт, да друга, да коня. Прошу, покорно голову склоня, В тот день, когда отпустите меня, Не плачьте вслед, во имя милосердия!
В Л А Д И М И Р В Ы С О Ц К И Й
*****************************************
* *
* Р О М А Н О Д Е В О Ч К А Х *
* *
*****************************************
Девочки любили иностранцев. Не то, чтобы они не любили своих соотечественников. Напротив... Очень даже любили, но давно, очень давно, нет, лет 6-7 назад. Например, одна из девочек – Тамара, которая тогда и вправду была совсем девочкой, любила Николая Святенко, взрослого уже и рослого парня, с двумя золотыми зубами, фантазера и уголовника, по кличке коллега.
Прозвали его так, потому, должно быть, что с ним всегда хорошо было и надежно иметь любые дела. В детстве и отрочестве Николай гонял голубей, подворовывал и был удачлив. Потому что голуби дело опасное, требует смекалки и твердости, особенно когда "подснимаешь" их в соседних дворах и везешь продавать на "Конку" с Ленькой Сопелей – от слова сопля, кличка такая. Сопеля – компаньен и одноделец, кретин и бездельник, гундосит, водку уже пьет, словом – тот еще напарник, но брат у него на "Калибре" работает. И брат этот сделал для Леньки финку с наборной ручкой, а лезвие из наборной стали, из напильника. И Ленька ее носит с собой.
С ним-то и ездил коллега Николай на конку продавать "подснятых" голубей, монахов, шпанцирей, иногда и подешевше – сорок и прочих – по рублю, словом, как повезет. А на рынке уже шастают кодлы обворованных соседей и высматривают своих голубей, и кто знает – может и у них братья на "Калибре" работают, а годочков им пока еще до шестнадцати, так что больших сроков не боятся, ножи носить – по нервам скребет, могут и пырнуть по запарке, да в горячке.
– Сколько хочешь за пару?
– 150.
– А варшавские почем?
– Одна цена.
– А давно они у тебя? – И уже пододвигаются потихоньку и берут в круг и сплевывают сквозь зубы, уже бледнеют и подрагивают от напряжения и предчуствия... Уже мошонки подобрались от страха-то, и в уборную хочется, и рученки потные рукоятки мнут.
Вот тут-то и проявлял коллега невиданное чутье и находчивость. Чуял он – если хозяева ворованных голубей. И тогда начинал подвывать, пену пускал, рвал от ворота рубаху и кричал с натугой, как бы страх свой отпугивая.
– Нате, волки позорные, берите всех, – и совал шпанцирей и монахов опешившим врагам своим. Еще он успевал вставить, обиженно хныкая:
– Сами только взяли по 120 у Шурика Малюшеки.
Мал был Колька коллега и удал уже, и хитер, и смекалист. Назвал он имя известного его врагам голубятника, жившего поблизости с обворованными.
– Ну, ты артист! – восхищался Сопеля, когда удавалось вырваться, потому что вся ватага устремлялась на поиски Шурика и, возможно, найдя его, била нещадно.
– Артист ты, – заикаясь, повторял Ленька, – и где ты так наблатыкался. Я уже чуть было рыжему не врезал. А тут ты как раз заорал. Ну ты, коллега, даешь!
Вырос Колька во дворе, жил во дворе, во дворе и влюбился. Когда Тамара с ним познакомилась, вернее – он с ней, она-то про него давно знала и видела часто и снился он ей, сильный и бесстрашный, да легенды о нем ходили по всему району – как он запросто так по карнизу ходил, как избил да выгнал четверых или пятерых даже ханыг, которые к ним в подьезд поддавать ходили и со второго этажа подглядывать в женские бани. Их жильцы водой да помоями поливали, но они все равно шли, как на работу. Что за напасть? И глядеть-то они могли только в предбанник, где и не все голые, да и видно только от поясницы и ниже, а выше-то не видно, а какой интерес видеть зад без лица?
Колька их выгнал и избил еще. Но это так все – для Колькиной, что ли характеристики. Было ему 25, водились у него деньжата, играл он на гитаре и пел. Жалобные такие, блатные – преблатные, переживательные песни, курил что-то пахучее. Возьмет папироску, надкусит кончик, сдвинет тонкую бумажку с гильзы вперед, табак вытрясет, смешает с чем-то, пальцами помнет и обратно в папироску, потом надвинет обратно на гильзу и затягивается глубоко, как дышит, для чего держит ее губами неплотно, а рукой мелко трясет, чтобы подольше в легкие с воздухом, потом подержит, сколько возможно, и только тогда выдохнет это что-то, пахнущее терпко и вкусно.
