Текст книги "На крыльях победы"

Автор книги: Владимир Некрасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Вперед, на запад!

Снова начались жаркие воздушные бои. Мы поддерживали наши наземные части, которые стремительными ударами освободили Ковель, форсировали реку Западный Буг и выбили фашистов из города Хелм. Гитлеровцы безудержно покатились к Висле и только тут, закрепившись на заранее подготовленных позициях, стали обороняться. Разворачивались бои за Сандомирский и Предваршавский плацдармы. Мы меняем свои аэродромы: Черторыск, Ковель.

Немецкая авиация, получив подкрепление, сражалась с ожесточением, но это было ожесточение погибающего. Уже не веря больше обещаниям своих главарей, гитлеровцы старались унести вместе с собой в могилу как можно больше людей. Психология подлецов!..

Мой счет мести растет: сто двадцать боевых вылетов и девять сбитых фашистских самолетов, не считая тех, которые я уничтожил в коллективных боях.

В день приходилось вылетать по пять-шесть раз, а иногда и больше. Мы так уставали, что после последнего полета уже не могли сами вылезти из кабины и освободиться от парашюта – нам помогали механики. После этого мы еще несколько минут лежали под крыльями, отдыхали, набирались сил, чтобы добрести до столовой и койки.

Наши гимнастерки потемнели от грязи, погоны давно потеряли свой первоначальный цвет, а лица стали до того темными, что нас в шутку звали неграми.

Но никто из нас ни разу не сказал о своей усталости, о том, что ему нужен отдых. Да разве могли появиться подобные мысли! Сознание приближающейся победы поддерживало нас. Кроме того, мы же были коммунистами, по нас равнялись, у нас учились молодые летчики.

Наша армия гнала врага. Мы снова и снова меняли аэродромы. И вот уже Польша, Хелм, Люблин. Нас охватывает радость и боль. Радость от сознания того, что освобождена вся наша территория, что больше враг не топчет нашу землю, и боль при виде очень тяжелой жизни простого польского народа. Я никогда не видел такой нищеты, такого убожества жилищ. В панской Польше, в Польше буржуазной, простые люди нещадно эксплуатировались, в Польше оккупированной они были сведены до положения рабочего скота.

С благодарностью, со слезами радости на глазах поляки встречали нас, встречали каждое наше дружеское слово.

Бросалось в глаза, что польские крестьяне жили как-то обособленно, отдельно, каждый сам по себе. Ничего общего у них не было. Я несколько раз пытался заговорить с хозяином дома, где мы разместились. Он охотно говорил о себе, но о жизни других просто ничего не знал. Это был еще сравнительно молодой крестьянин, но какой-то забитый, пришибленный. От немцев он припрятал немного необмолоченной пшеницы, и в один из нелетных дней мы помогли ему цепами обмолотить ее. Когда мы начинали разговор о комбайнах и колхозах, он внимательно слушал, но смотрел на нас с испугом и недоверчивостью.

Наша дружба с местным населением крепла. А враг в этот период перешел к подлым диверсионным методам. Первым сигналом послужил случай со старшим лейтенантом Лобастовым. Возвращаясь с тренировочного полета, в котором он занимался с молодым летчиком, Лобастов стал производить посадку по всем правилам. После четвертого разворота выпустил шасси. Когда до земли оставалось двести метров, самолет Лобастова неожиданно вспыхнул. Летчику ничего не оставалось делать, как выпрыгнуть из машины. Но высота была всего двести метров!

Лобастов показал себя настоящим мастером-парашютистом: он покинул самолет и благополучно приземлился. У него были слегка обожжены лицо и руки.

А самолет упал на берег реки и ушел в мягкий грунт. Пожар на нем прекратился. Мы коллективными усилиями извлекли машину, ее осмотрела специальная комиссия. Оказалось, что на самолете была закрыта заглушкой, сделанной из медного пятака, труба нитрогаза, отчего сильно накалился проходивший рядом бензопровод и произошло воспламенение бензина.

Как же заглушка могла попасть в трубу нитрогаза? Не оставили же ее на заводе во время сборки самолета? Лобастов много летал на этой машине. Значит, это сделано у нас на аэродроме? Кем? Установить сразу не удалось, а тем временем стало известно, что в других частях на самолетах были обнаружены специальные немецкие мины, которые взрывались, когда машины находились в полете. Несколько самолетов от этого погибло.

Наша бдительность возросла. Мы стали тщательнее оберегать машины, и больше подобных происшествий в нашем полку не случалось. Только спустя много времени был все-таки разоблачен враг и понес заслуженное наказание...

Еще более сильным пламенем вспыхнула в нас ненависть к фашистам в тот миг, когда, находясь в районе города Люблина, мы услышали голос командира эскадрильи Лобастова:

– Под нами Майданек!

Я помню, как мурашки пробежали по моему телу. Под нами проплывал фашистский лагерь смерти – длинные грязные бараки, окруженные колючей проволокой. Сколько тысяч людей было истерзано, замучено, сожжено здесь! Сколько крови впитала в себя земля, сколько стонов слышала она! По примеру командира мы качнули крыльями над Майданеком, чтя память погибших.

На другой день побывали в Майданеке. Мы молча осмотрели бараки, в которых томились в ожидании лютой смерти люди; мы видели тюки женских волос, груды детской, мужской, женской обуви...

Как потемнели лица моих товарищей, какой яростью горели их глаза! Я понимал их чувства, угадывал их мысли, потому что о том же думал и сам: «Никакой пощады врагу, потерявшему человеческий облик! Смерть создателям Майданека и Освенцима! Отомстим за пепел человеческий, устилающий землю вокруг нас!»

На берегах Вислы закипели кровопролитные затяжные бои. Они шли и на земле и в воздухе. Фашисты цеплялись за каждый бугорок, за каждый кустик, зарывались в ямы, прятались в свои стальные «крабы» – металлические передвижные доты на одного-трех человек. В воздухе фрицы использовали каждое облачко, непрерывно меняли свои приемы, дрались с отчаянием. Недалеко за их спиной уже была Германия, и они боялись нашего прихода. Фашисты судили по себе и были уверены, что советские воины станут так же бесчинствовать на германской земле, как они на нашей.

Немцы во что бы то ни стало пытались очистить от наших войск Сандомирский и Предваршавский плацдармы, но это им не удавалось. Наша штурмовая авиация «обрабатывала» фашистов, а мы оберегали своих летчиков от немецких истребителей, которые рвались к штурмовикам, как сумасшедшие.

Наш полк разместился на убранном поле вблизи какого-то графского имения. К имению вела дорога, обсаженная яблонями, под ними мы маскировали самолеты. Когда запускали моторы, на нас буквально сыпался яблочный дождь. Спелые плоды стучали по плоскостям, попадали в кабины. Много у нас по этому поводу было шуток. Вылетая на задание, мы сначала проходили низко над передним краем наших войск. Солдаты приветствовали нас, подбрасывали фуражки, пилотки, размахивали автоматами, а мы им отвечали покачиванием крыльев. Когда же мы появлялись над немецкими окопами, там поднималась паника. Фашисты прятались, забивались в щели, и лишь немногие пытались вести огонь.

Помню, как-то мы громили колонну автомашин с боеприпасами. Многие машины горели, некоторые старались удрать, свернув с дороги. Но их настигали наши снаряды. Машины взрывались, разлетались в щепки. Гитлеровцы разбегались, кто куда мог. Вдруг совершенно неожиданно с нескольких машин заработали зенитки. Хотя они были малокалиберные, но огонь вели такой прицельный, что нам пришлось остерегаться. Только после нескольких заходов удалось заставить их замолчать.

Вернувшись из полета, мы с Бродинским решили поближе познакомиться с графской жизнью.

– Никогда не видал живого графа, – шутил Витя.– Он почему-то представляется мне высоким, тощим и обязательно с моноклем в глазу.

И вот мы возле узорчатых чугунных ворот под красивой кирпичной аркой. От нее идет широкая, обсаженная деревьями и декоративным кустарником аллея прямо к подъезду белоколонного двухэтажного дома. Широкие ступени ведут к зеркальным дверям. Слева от дома раскинулся большой фруктовый сад. Деревья буквально усыпаны спелыми грушами, яблоками, сливами; справа огромный фонтан со скульптурой Нептуна, держащего на плече рог. Из него, очевидно, должна была бить струя воды, но сейчас в роге желтели занесенные ветром листья.

У подъезда, как огромный торт, – клумба с яркими цветами. Бродинский со злостью заметил:

– Вот это да! Живут графы! Слушай, Вовка, а сколько надо людей, чтобы все это обработать, за всем ухаживать? Или граф с графиней сами в фартучках здесь трудятся, а?

Я молчал и думал. Везде, где прошла война, остались развалины, запустение, пожарища. Тут же ничего не напоминало о войне. Видно, граф пришелся по душе гитлеровцам, если они так оберегали это имение, а хозяева имели возможность в таком образцовом порядке содержать его.

Я сказал об этом Бродинскому. Он выругался:

– Знаешь, к черту изучение графской жизни! Айда в полк, а то меня стошнит от этого райского уголка. Так и кажется теперь, что эти цветы растут на могилах наших людей. Пошли!

Он первый направился к выходу. А я не успел сделать и шага, как меня окликнул девичий голос:

– Пан офицер, пан офицер!

Мы обернулись. К нам спешила девушка лет двадцати, в таком нарядном шелковом платье, каких я не видел на наших девушках уже несколько лет. Волосы были уложены в замысловатую прическу. С холеного лица смотрели продолговатые темные глаза. Девушка говорила с легким акцентом:

– Пан офицер, графиня просит вас на чашку кофе.

– Благодарим вас, но мы очень спешим, – ответил я.

– Графиня просит панов русских офицеров сказать своим солдатам не брать яблок и груш в саду. – Тонкой рукой девушка указала в сторону сада и добавила: – Сломана веточка...

– Хорошо, – сердито перебил ее Бродинский, – целы будут ваши яблоки. Пошли, Вовка!

Он резко повернулся и зашагал к воротам. Я молча кивнул полячке и поспешил за ним. Бродинский долго молчал. Я никогда не видел его таким мрачным, задумчивым и, положив ему руку на плечо, пошутил:

– Видно, эта панночка надкусила твое сердце, как яблочко.

– Иди ты! – сбросил Бродинский с плеча мою руку. – Ты хорошо разглядел эту... мимозу? Ее война не тронула. Ее немцы оберегали. Ишь, в каком платьице! А на руках маникюр. Наверное, фашистские офицеры целовали с почтением эту ручку, – у Бродинского перехватило дыхание. – А как фрицы поступали с нашими, советскими девушками? А как живут наши девчата все годы войны, во что одеты?

Вернувшись в полк, я доложил Армашову о нашей прогулке. Он пожурил нас за визит к графам, а по полку отдал приказ не трогать в саду фруктов – все имение будет теперь принадлежать польскому народу.

Так и не состоялось наше знакомство с представителями «великосветского общества». Узнали мы только, что молодой граф служил в эсесовских войсках и все имение во время войны находилось под покровительством гитлеровских наместников. Позднее в этом имении создали дом отдыха для трудящихся...

Через несколько дней я был направлен за получением новых самолетов в город Н. Там на аэродроме кто-то вдруг крепко обхватил меня сзади и так сжал, что я завопил:

– Какой это медведь кости мне ломает?

– Узнаешь? – Меня отпустили, я обернулся и увидел Пронина. Того самого Петра Пронина, который еще в Хабаровске на осоавиахимовском аэродроме поразил наше юношеское воображение своим «летным» видом, а потом порекомендовал нам вступить в аэроклуб. Как это давно было!

– Выздоровел? – Я был искренне рад возвращению Пронина в строй, – он же, так сказать, мой крестный отец в авиации.

– Здоров, как дуб! – Пронин развернул плечи. – Скорей бы за штурвал, скорей бы в бой. Ведь летают еще мои фрицы, ждут меня.

– Ждут, – кивнул я. – Твоих мы не трогали.

– Понимаешь, – понизил голос Петр, – очень хочется в свой полк. Пока лежал в госпитале, все время о вас, чертях, мечтал, как будем вместе бить немцев над их территорией.

– Так в чем дело?

– А как к вам добраться? Меня могут в другой полк послать.

Затруднение быстро было разрешено. Я посадил или, вернее, засунул Пронина в фюзеляж истребителя и с «пассажиром» поднялся в воздух.

Я – член великой партии

Назад я возвращался в приподнятом настроении: я вел хорошее пополнение родной части – новые самолеты более совершенной конструкции и новый летный состав. Конечно, с новичками предстояло порядочно поработать. Мне не терпелось увидеться с боевыми товарищами, рассказать о том, что я видел и слышал в тылу, а главное – узнать новости полка.

Первая новость, которую я услышал, была печальной. Наш Лобастов выбросился на парашюте близ Варшавы. Он приземлился, не преследуемый врагом. Все были уверены, что Лобастов вернется, но проходили дни за днями, а о нем так ничего и не слышали. Лобастов исчез.

Наша эскадрилья осталась без командира. Летчики загрустили. Ведь мы по-настоящему любили его, любили так, как могут любить люди, встречающиеся со смертью по нескольку раз в день. Это была для нас одна из самых тяжелых утрат. Что произошло с самолетом Лобастова, мы тоже не выяснили.

Боевые дела заглушили боль потери. На земле нашей эскадрильей стал командовать адъютант эскадрильи, а в воздухе – я. На мои плечи легли ответственные командирские обязанности. Было трудно, но в то же время новое положение дисциплинировало и как бы давало свежие силы для борьбы с врагом. Своими товарищами я был вполне доволен, только вот Вано Исмахамбетов доставлял мне массу тревог, а себе – неприятностей из-за своего горячего характера. Ненависть к фашистам заставляла его забывать об опасности, и он сразу ввязывался в бой, не считаясь ни с количеством вражеских машин, ни с обстановкой, ни со многими другими обстоятельствами. Правда, он прекрасно стрелял в воздухе, и это несколько смягчало наказания, которые он нес за свое поведение в бою.

Помню, однажды нам пришлось сопровождать самолеты «Ил-2». Шли они на очень ответственную операцию, и мы не смели ни при каких обстоятельствах даже отходить от них. Как назло, во время полета на параллельных курсах показались немецкие «лапотники». Мы видели друг друга. Немцы не проявили никакого желания ввязываться в бой, что было нам на руку. Но тут Вано снова «проявил» себя. Он все же отвернул свою машину в сторону фрицев и дал на довольно большом расстоянии длинную очередь. Один немецкий самолет сразу задымил и пошел к земле. Вано дал вторую очередь – и второй гитлеровский ворон последовал за первым. Исмахамбетов вернулся на свое место в строю, а остальные вражеские самолеты исчезли так стремительно, точно испарились. Внизу, на земле, ярко вспыхнули два огонька. Это догорали трофеи Вано.

Как я должен был поступить в таком случае? Принял «соломоново» решение: за меткую стрельбу и находчивость объявил Вано благодарность, а за нарушение строя по охране «илов» – выговор. Вано стоял передо мной по стойке смирно, но я видел, как от обиды у него потемнели глаза, губы сжались, дрогнули тонкие крылья носа. С этого дня в наших отношениях появилась некоторая холодность. Мне было жаль терять дружбу Вано, но служба и долг перед Родиной – превыше всего.

Не раз я задавал себе вопрос, правильно ли поступаю в том или ином случае, так ли должен поступать командир. Что-то тревожило меня, не давало покоя. Правильность моего поведения как командира подтвердил неожиданный разговор в политотделе дивизии, куда я был вызван в те дни.

Здесь мне вручили партбилет! Я держал в руках алую книжечку – самый дорогой для советского человека документ, свидетельство его принадлежности к великой партии Ленина.

Начальник политотдела беседовал со мной, интересовался, как я осваиваюсь со своей командирской должностью, и неожиданно сказал:

– Я знаю, что вам тяжело наказывать своих товарищей. Но помните: вы – командир, вы – коммунист, и дисциплина прежде всего. Не принимайте близко к сердцу обиду Исмахамбетова...

– Да я... – начал было я что-то объяснять, но начальник политотдела остановил меня:

– Я все знаю и понимаю вас. Вы поступили правильно, а вашему другу Вано надо подумать о своем поведении в воздухе...

Бывают дни, богатые радостными событиями. Таким был и этот день. Не успел я вернуться в эскадрилью, как пришла весть, что нашей дивизии присвоено звание Ковельской и она награждена орденом Красного Знамени. Как ликовали все мы! Значит, наши боевые дела замечены и очень высоко оценены. Ну как же не радоваться этому, не чувствовать прилива новых сил!

И третье событие в этот же день: мне вручили второй орден Красного Знамени. Вместе со мной получают ордена Бродинский, Хохряков, Исмахамбетов, Чистов. И только один орден остался лежать в коробке – орден Лобастова. Позднее его переслали родным погибшего...

На следующее утро снова начались полеты. Их открыли мы с Витей Бродинским. Мы шли к Варшаве, видели ее страшные руины, тянущиеся к небу столбы дыма. Трудно было даже представить, что тут, на берегу Вислы, стоял город, большой и прекрасный. Но мы верили: люди, любящие жизнь, возродят Варшаву, сделают ее еще красивее. А тем, кто погиб под руинами, кто сражался за освобождение города, поставят памятник.

Мы проходим над одной из железнодорожных станций вблизи Варшавы, рассматриваем действующие дороги. И вдруг я слышу голос Вити:

– Справа четыре «фоккера»!

Осматриваюсь. Фрицы несутся к нам, обрадованные своим численным превосходством. Нам поздно уходить. Ну что ж, будем драться! У нас некоторое преимущество: мы выше «фоккеров», да и скорость приличная. Я разворачиваю свою машину и иду в лобовую атаку со снижением. Даю прицельную очередь по среднему фашисту – и четыре красных шара проходят чуть выше его плоскости. Хорошо! Дожимаю ручку, и два снаряда входят прямо в лоб «фоккера». Он взрывается. Обломки тучей проносятся мимо меня. Они могли доставить мне большие неприятности, но все обошлось.

Немцы не обескуражены молниеносным исчезновением одной своей машины и тоже лезут вверх. Я захожу одному в хвост, но он замечает мой маневр, не дает времени на прицеливание, переваливается через крыло и уходит вниз. Мне ясна его тактика: фриц рассчитывает, что либо я пойду за ним и тогда меня могут подбить другие самолеты, или же он, оставшись на свободе, может нам напакостить. Нет, гад, не обманешь! Я кричу Вите:

– Бей его! Я этих задержу!

Виктор падает за фрицем, а тот, уверенный, что обманул нас, начинает вновь набирать высоту и подставляет себя под прицел Бродинского, который заходит к нему снизу на большой скорости. Витя открывает огонь в тот момент, когда на него коршуном обрушиваются два «фоккера». Но я не даю им сбить товарища – бью из пулеметов и пушки по ведущему. Снаряды проходят выше вражеской машины, однако «психическая атака» выиграна: «фоккеры» испуганно бросаются вниз, а следом за ними, дымя, переворачиваясь с крыла на крыло, падает их собрат, расстрелянный Бродинским.

Небо очищено. У нас отличное настроение. Я кричу:

– Молодец, Витя! По одному в нашу пользу.

Он что-то отвечает, но из-за разрядов я не слышу его. Веду самолет над железной дорогой. По ней, выбрасывая клубы дыма, паровоз тянет длинный состав с нашими войсками и техникой. Это накапливаются силы для штурма Варшавы.

Мы продолжаем разведочный полет и поворачиваем на юг в направлении Сандомира, выходим к Висле и здесь встречаем кучевые облака. Пользуемся ими как маскировкой. Это помогает нам заметить пару «фоккеров», которые пробираются на нашу территорию по обрезу облачности. Что ж, как говорится, на охотника и зверь бежит.

Я немедленно ухожу в облака, пока нас не заметили фрицы, Витя за мной, и мы спешим наперерез стервятникам. Расчет наш был удивительно точным: выскочив из облаков, мы оказываемся выше и сзади «фоккеров». «Эх, если бы видел «батя», как мы сделали маневр», – мелькает у меня хвастливая мысль, и я иду в атаку. Немецкие летчики уже заметили нас, и завязался бой. Мы длинными очередями разбили строй вражеских машин. Один фашист перед нами, другой сзади. Я подхожу к первому, но тот уходит в облака, а второй атакует Виктора. Я кричу товарищу:

– Уходи под меня!

Однако Виктор портит все дело – он скрывается в облаках, а за ним «фоккер». Мне ничего не остается делать, как последовать за ними. «Фоккер», видя, что я прочно сижу на его хвосте и вот-вот открою огонь, делает резкий поворот и уходит в сторону своей территории. Я отлично вижу его борт и даю очередь, но пулемет выпускает только две пули и замолкает. Пушка тоже молчит. Кончились боеприпасы! Поневоле приходится идти на свой аэродром. Разворачиваю самолет и вызываю Бродинского, но он не откликается. Повторяю вызов – снова молчание. Где же Витя? Или с ним что-нибудь случилось? «Вот тебе и удачный маневр, – издеваюсь я над собой. – Вот тебе и ловкий расчет. Будешь знать, как раньше времени предвкушать успех и хвастаться».

Я выскакиваю опять к Висле, но уже на высоте пятисот метров. Бродинского нигде нет, а у меня такое ощущение, как будто бы на меня кто-то смотрит. Я разворачиваю машину на девяносто градусов с большим креном и вижу, что ко мне снизу подкрадывается «фоккер». Вот так да! Чуть не изжарился, как рябчик!

Бросаю самолет навстречу немцу, но явно в хвост не захожу, чтобы он не догадался, что у меня нет боеприпасов. Начинаем крутиться, все время набираем высоту. Я стараюсь держать такое положение, чтобы ни ему, ни мне, если бы даже у меня были патроны и снаряды, не было смысла открывать огонь. На что я надеялся в этой смертельной игре в кошки-мышки? На то, что зайдем в облака и тут я смогу удрать! Какое постыдное слово! Но оно очень точно передает то, что мне надо было сделать. Идти на таран не было смысла. Так погиб бы и я и только один враг, а ведь я еще собью не одного стервятника.

Вот и облака близко. Еще два-три глубоких виража. В этот момент слышу голос:

– Кто там на «яке»? Я – «Дерево-пять»!

– Я – Некрасов! – отвечаю я открытым текстом.

– Чего ты с ним крутишься? Бей его! – слышу я предложение.

– А каким его дьяволом бить?! – злюсь я.

В тот же миг заработали наши зенитки. Мне стало жарче, чем когда я дрался с немцем без их помощи. Зенитки старались бить по «фоккеру», а снаряды, черт их побери, ложились слишком близко ко мне. Того и гляди, что вот-вот срубят свои же.

Иду на рискованный маневр. Запускаю фрица себе в хвост, он обрадованно пристраивается, и в тот неуловимый момент, когда он должен был открыть по мне прицельный огонь, я меняю положение своей машины. Фриц вошел в азарт. Он из кожи лезет, чтобы снова взять меня на прицел. Так-то я ему и дамся! Теперь мне надо выиграть расстояние. Оно нарастает, и тут уже по-настоящему начинают помогать зенитки. Снаряды рвутся ближе к фрицу. Он теряется от такого резкого изменения положения и пытается уйти вправо. Я оказываюсь позади него. Мой винт у самого хвоста «фоккера».

Немец окончательно сбит с толку. Мы с большой скоростью несемся к земле. «Фоккер» впереди меня и идет с сильным правым скольжением. Я вижу физиономию фашиста, уставившегося на меня. Он в явной панике.

«Можешь читать по себе панихиду, гад», – думаю я и, переводя мотор на малые обороты, отстаю от «фоккера». Убегая от меня, немец был уверен, что я вот-вот открою ему огонь в спину, и не заметил, что земля совсем близко. Уже в ста пятидесяти метрах от земли он пытался быстро перевести самолет в набор высоты, но забыл убрать педаль правой ногой. Самолет резко клюет носом, переваливается через крыло, и... Удар о землю, взрыв, огонь, пыль! Фашист перестал существовать!

Я иду без газа, плавно вывожу самолет, прохожу над самым лесом и только тогда даю газ. Мне совсем не улыбается участь фрица.

И вот я уже на своем аэродроме и стою перед командиром дивизии, который с улыбкой говорит:

– Подтверждаю, что вы вогнали фашиста живьем в землю. Объявляю благодарность!

Я отвечаю по уставу, а сам думаю: «Эх, знали бы вы, товарищ полковник, как я проворонил двух «фоккеров», как хвалился заранее».

Но я, конечно, об этом не говорю и спешу к Виктору, который уже давно дома. Встречает он меня с опущенной головой, а лицо у него так и пылает.

– Почему полез в облака? – набрасываюсь я на него. – Какого черта искал там?

Начинаю объяснять, что быть подо мной ему было бы лучше, что мы были бы вместе, а если я разрешил ему одному бить фрица под Варшавой, то только потому, что я смотрел за ним и был готов в любую минуту прийти на помощь.

– Гонялся за тобой «фоккер» в облаках, а ты от него уходил?

– Да, – кивает Витя. – Извини, я...

– Ладно, – обрываю я его грубовато, чтобы скрыть жалость, и уже спокойнее спрашиваю: – Что нового?

– «Батя» меня отругал, – сообщает еще тише Бродинский. – Бросил, мол, в бою командира.

– Ну, об этом хватит. Скажи, не будешь больше драпать?

– Нет! – горячо восклицает Витя. – Нет, Владимир, нет!

– Верю, знаю, – останавливаю я его и направляюсь к командиру полка, но меня останавливает механик Руднев:

– Сколько звездочек рисовать на вашем самолете? Командир дивизии говорит две, а Бродинский – одну.

– Две, как сказал комдив, – улыбнулся я и посмотрел на Виктора. – А вот ему – только одну!

Бродинский понял, о чем речь.

Доложив командиру полка о результатах полета, я собирался уже уйти, но он задержал меня:

– Комдив доволен тобой, а вот ведомого надо наказать.

– Не надо, товарищ майор, – попросил я. – Он и так все понял. Здесь была не трусость, а...

Я запнулся, подыскивая точное слово, но комполка кивнул:

– Пусть будет по-твоему. А теперь вот почитай приказ. Ты утвержден командиром эскадрильи.

Было приятно узнать, что я уже официально утвержден в должности, которую пока исполнял временно.

Дни были заполнены работой до отказа. То приучали к боевой обстановке молодых летчиков, то сами не вылезали из боев, и. надо сказать, почти всегда успешных. Началась поистине полоса удач – мы все чаще сбивали фашистов, а сами не несли потерь.

Летчики других эскадрилий нас всегда искренне поздравляли – таких было большинство; некоторые подшучивали, но добродушно; но были и такие, правда, единицы, которые сомневались в правдивости наших докладов. А ведь не всегда можно было позднее сфотографировать сбитый самолет и, так сказать, запротоколировать трофей по всем правилам конторского мастерства. Эти разговорчики, естественно, раздражали. Разве человеку не обидно, когда ему не верят, сомневаются в его боевом успехе?

Особенно в таких насмешках над нами усердствовал заместитель командира второй эскадрильи старший лейтенант Марков. Он относился к числу тех немногих людей, которым, очевидно, доставляло удовольствие портить другим настроение.

Я не выдержал и сказал как-то командиру полка:

– Старший лейтенант доходит до издевательства над летчиками моей эскадрильи. Он, видите ли, удивляется, почему это мы, вылетая на линию фронта, обязательно встречаем «фоккеров». Причем это говорится так, будто мы лжем. И ему многие верят. Ведь у него двести боевых вылетов, сто восемьдесят он налетал до прихода к нам.

Армашов, который давно с неодобрением следил за Марковым, внимательно слушал меня. Он понимал настроение и мое и товарищей. Для истребителей нет ничего обиднее, когда берут под сомнение их боевую работу. Командиру не нравилась такая вредная, обывательская атмосфера. Это мешало нам, нервировало летчиков.

– Марков утверждает, – продолжал я, – что он сам очень редко встречает «фоккеров». Может быть, ему их показать?

– Что ж, это идея, – неожиданно для меня согласился Армашов. – Не люблю мышиной возни в отношениях между людьми. Делом, только делом проверяются люди! А разглагольствовать легче всего...

Вскоре после этого разговора я с восьмеркой истребителей прикрывал штурмовую группу Героя Советского Союза Германа. Перейдя Вислу, они нырнули вниз и начали обрабатывать немцев. Сразу же над нами появились восемь «фоккеров». Немцы пытались прорваться к «горбатым», но мы связывали их действия, и началась драка. Я срезал одного «фоккера», Симченко и подоспевшие уже отштурмовавшиеся «горбатые» коллективно сбили второго. Немцы стремительно переменили тактику, но это их не спасло: еще два «фоккера» задымили и пошли к земле. Вернувшись на свой аэродром, я собрал летчиков, участвовавших в бою, и, расспросив их, составил себе схему боя. На всякий случай послал одного товарища к штурмовикам за их схемой.

Когда я после доклада командиру полка вышел с КП, меня окружили взволнованные товарищи. Они наперебой говорили:

– Марков утверждает, что мы не сбивали самолетов. Он говорит, что три раза сегодня поднимался в воздух и не видел «фоккеров».

– Что ему надо?! Что ему надо! – кипятился Даватьян. – Он говорит, что мы – летчики для докладных и праздничных рапортов. Ай-ай, плохой человек!

– Довольно! – приказал я. – Раскудахтались! Прикажите, чтобы подготовили мой самолет! Я сейчас вылетаю.

Я вернулся к командиру полка и попросил разрешения сходить «на охоту» в паре с Марковым.

Командир полка лукаво посмотрел на меня и вызвал Маркова:

– Вы согласны слетать «на охоту» с Некрасовым?

Старший лейтенант от неожиданного предложения просто опешил. Он переводил взгляд то на Армашова, то на меня с каким-то растерянным видом. Отступать же он не мог, не позволяла гордость, и мы пошли на аэродром. Шли под взглядами почти всего личного состава.

В присутствии летчиков, тут же у самолетов, мы договорились с Марковым, как будем летать. Я предложил свои услуги как ведущий до обнаружения «фоккеров», а затем буду прикрывать Маркова, то есть стану ведомым. Летчики поддержали меня, и Марков согласился.

В небо взлетели зеленые ракеты – и мы в воздухе. День хороший, ясный. Голубизна неба какая-то нежная, чуть белесая. Такое небо вызывает мирное, лирическое настроение, а тут надо воевать. Но эта секундная слабость прошла, и я осмотрел воздух. Он был чист. «А что если мы не встретим «фоккеров»? Тогда вся болтовня Маркова получит видимость правды», – подумал я и решил несколько схитрить.

Немцы в последнее время никогда не вылетали, если мы находились над линией фронта. В этот период войны они любили сражаться только над своей территорией и появлялись в воздухе лишь тогда, когда мы уходили с линии фронта. Я прошелся над немецким передним краем на высоте восьмисот метров, а затем ушел к себе и набрал высоту в две с половиной тысячи метров, ведя разговор с наземной радиостанцией наведения, которая расположилась на берегу Вислы. Я смотрел на ленту реки. Сейчас она разделяла два мира, два лагеря: лагерь смерти, рабства – и лагерь свободы и жизни. Скоро второй лагерь перешагнет Вислу и пойдет к берегам Балтики.

Прошло еще минут двадцать – и ниже нас на восемьсот метров появилась четверка вражеских истребителей. Я указал на них Маркову и перешел на положение ведомого. И тут произошло то, что просто ошеломило меня: выйдя вперед, Марков с расстояния в два километра пошел на немцев в атаку, сразу же открыв огонь. Более глупого, бессмысленного поступка у истребителей мне еще не приходилось видеть. Марков этим только привлек к себе внимание, выдал себя, потерял преимущество внезапности нападения. Трасса его огня ушла дугой и, конечно, не достигла цели. Марков сделал переворот и стал уходить на нашу территорию. Я по радио крикнул ему, пикируя на «фоккеров»: