Текст книги "История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х – начало 1990-х годов: хрестоматия"

Автор книги: Владимир Перхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

П.Н. МИЛЮКОВ

Речь на празднике Русской культуры («Последние новости». 1927. 17 июня)

«Последние новости» (Париж, 1920–1940) – ежедневная газета. В конце 1921 г. на заседании парижской группы партии кадетов была принята «новая тактика», в частности предлагалось бороться против большевиков совместно с эсерами. Поэтому на страницах газеты можно встретить журналистов обоих политических направлений.

Павел Николаевич Милюков (1859–1943) – политический деятель, историк, публицист, редактор. Более десяти лет руководил газетой «Речь» (совместно с И.В. Гессеном), почти 20 лет – «Последними новостями». Он занимался историей русской культуры, был прекрасным оратором и, конечно, поэтому оказался докладчиком на празднике Русской культуры. К тому же в 1925 г. в Праге вышла его книга: «Национальный вопрос (Происхождение национальности и национальный вопрос в России)».

Мы все чувствуем себя русскими и непосредственно понимаем смысл этого слова. Но объяснить чужому, что значит чувствовать себя русским, так же трудно, как объяснить, почему мы воспринимаем один цвет, как зеленый, а другой как красный. Чувство национальности, которое нас здесь объединило, по существу своему субъективно: оно само определяет и творит свое содержание. На это субъективное ощущение нет апелляции. Мы горячо и убежденно говорим о «русской крови», которая течет в наших жилах, и охотно повторяем старую поговорку семнадцатого столетия, что «кровь гуще воды», – хотя с научной точки зрения основывать национальное чувство на кровном родстве – есть величайшая ересь. Мы признаем народную сказку, московский боярский костюм, наконец, нашу веру – русскими, хотя ученые и говорят нам, что сказка повторяет ходячий международный сюжет, в костюме – заморские материи выкроены под татарский или польский покрой, а вера наша получена от греков. Мы с полной уверенностью утверждаем подчас, что наш народ – самый лучший на свете и что ему суждена великая будущность, – нисколько не смущаясь тем, что большинство других народов говорит о себе то же самое. Нечего и говорить, что наш язык для нас, – самый богатый, самый благозвучный, самый выразительный, – не то, что французский или английский. И когда удивленный и огорченный отец-эмигрант слышит от сына, пришедшего из французского лицея или английского колледжа, что самый лучший язык и самый великий народ есть французский или английский, ему приходится признать, что закон психологии тут один и тот же, но примириться с этим – очень трудно. Субъективно, конечно, мы правы во всех подобных утверждениях: мы так чувствуем: мы хотим, чтобы так было. Мы воспринимаем все сложное содержание нашей культуры, веками копившееся, составленное из самых разнообразных источников – с византийского юга, со скандинавского севера, с германо-польского запада или с кочевого востока, – как наше русское, ибо мы его ассимилировали, уподобили себе, переварили в себе и сознаем, как наше национальное. Наша воля есть высшая инстанция; эта воля – быть русскими – и есть самая сердцевина нашего национального чувства. Ренан в своем знаменитом этюде «Что такое нация?» метко определил национальное чувство, как ежедневно повторяемый молчаливый плебисцит о желании и о решении членов нации – быть, чувствовать и действовать вместе. Такой именно плебисцит мы производим сейчас в этом зале. Для этого мы здесь собрались и принесли сюда такую нашу волю.

Однако же, субъективное чувство превратилось бы в произвол, в каприз, в какую-то химерическую мечту, если бы оно было

только личным чувством, – и если бы за ним не стояло никакого положительного содержания. Конечно, это не так с национальным чувством. Оно, во-первых, не личное, а коллективное, и вырабатывается процессом долгого общения; а затем и в содержании его отложился материал культуры, нажитой веками совместной жизни. Мы называем этот материал русским, а не великорусским, потому что такова была совместная жизнь различных славянских и неславянских народностей, составивших русскую амальгаму, и так воспринимался этот соединенный результат в течение веков. Уже из далекого от нас двенадцатого века нашей истории, когда еще не было забыто иностранное происхождение самого слова: «русский», донесся до нас скорбный возглас тогдашнего русского патриота-интеллигента, – такой близкий нам как раз теперь возглас: о русская земля, ты уже далеко осталась за холмами («русская земле уже за шеломенем еси»).

Нашу волю – быть и остаться русскими мы, таким образом, основываем на восходящем далеко вглубь истории процессе – на длинном ряде поколений, в котором мы можем проследить выражение этой воли. Правда, вначале эта связь чувствуется слабо, неопределенно, – и часто рвется, мысль о ней едва теплится на верхах тогдашнего общества. Когда, например, в завещании Симеона Гордого (1363) мы читаем пожелание, «чтобы не престала память родителей наших и наша, – и свеча бы не угасла», мы усматриваем в этих трогательных словах первый проблеск сознания преемственности русских государственных задач. A знаменитый историк Ключевский зажег у гроба Сергия Радонежского лампаду, которая осветила связь этих государственных задач с необходимой по тому времени религиозной санкцией. Мы знаем, однако, что и эта государственность, и эта религиозная санкция сделались уже в 16 веке предметом самых сильных сомнений и самых жестоких споров между тогдашними интеллигентами; сомнений и споров, за которые платились жизнью. Содержание этих споров нам уже более близко: мы узнаем в них зародыши тех самых разногласий, которые мучили русскую интеллигенцию с конца 18 столетия, а сто лет спустя превратились в острую политическую борьбу. Итак, связь поколений, творивших русскую культуру, – и материальную, и духовную, есть для нас непререкаемый факт, – даже независимо от содержания этого творчества.

Но для преемственности культуры недостаточно одной традиции, которую не сознают современники и которую лишь задним числом восстанавливают историки. Нужна связь живая, нужна непосредственная преемственность усилий, направленных к достижению одной цели. Нужно, притом, единство задач и единое понимание их. Нужен для всего этого единый язык, – и правильно поставленная национальная школа. Нужно, наконец, чтобы голос отдельных творцов культуры не пропадал и не оставался гласом вопиющих в пустыне, непризнанных отечеством пророков; нужна интеллигентная среда, могущая воспринять, передать и умножить плоды творчества, дать ему более широкий отголосок, большую внутреннюю крепость и силу. Для такой культурной традиции в нашей истории условия сложились не раньше реформ Петра Великого. Только с этого времени можно датировать появление в России непрерывной, живой и сознательной культурной традиции. О содержании этой традиции не будем сегодня спорить. В ней каждый может искать то, что ему нравится. Но в ней, все-таки, есть определенное главное русло, которое не прерывается, не иссякает и последовательно приводит нас из нашего прошлого в наше настоящее. И когда мы говорим о русской культуре, то мы имеем в виду, прежде всего, это главное русло. Спор тут прекращается, потому что налицо объективные бесспорные факты.

Главным из них является самый факт существования этой непрерывной связи, возникшей давно, но крепнущей и приобретающей непрерывность лишь по мере приближения к настоящему времени. По мере того же приближения мы все определеннее узнаем в целях, преследовавшихся предшествующими поколениями, наши собственные цели. Именно в результате этого непрерывного общения и работы над задачами культурного творчества стабилизируется, наконец, и главное орудие этого общения, культурный язык. Нужно ли прибавлять, что этим нашим языком, – языком русской культуры, является язык Пушкина и пушкинской эпохи.

Только с момента этих достижений и становится возможным творчество культуры в высшем смысле этого слова. Ибо русская песня, русский костюм, русская вышивка, русский фольклор, – это еще не культура. Это только ее задатки, более или менее многообещающие. Это еще не национальность, а только этнография. Народности, не создавшие еще высшей культуры, могут, конечно, дорожить и этим скромным национальным фондом. Но наша Россия может законно претендовать на нечто гораздо большее. Ибо работа поколений уже дала у нас первый высший расцвет. У нас уже были свой классический период национального культурного творчества, подобный тому, какой Франция пережила в веке Людовика XIV, а Германия в эпоху Гёте и Шиллера. Мы только пришли, по условиям нашего развития, веком и двумя позже. Наш классический период относится не к 17 веку и не к концу 18, а к середине девятнадцатого. Начиная этот наш классический период Пушкиным, – и кончая его Толстым, мы можем сказать, что в общем он длился около полувека: примерно, от 1820-х годов до 1870-х.

К этому недолгому промежутку времени относятся наши лучшие создания в области литературы, живописи и музыки: те, которые дали нашей культуре всемирную известность и славу и обеспечили ей всемирное признание. Наиболее зрелые произведения Пушкина, весь Тургенев и Гончаров, лучшие произведения Достоевского и Толстого, – в литературе. Весь Глинка и Даргомыжский, за ним Балакирев, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков, вся «могучая кучка», смело выступившая тогда, когда Германия, уже имевшая Вагнера, еще пробавлялась Мендельсоном, а Франция продолжала восхищаться Мейербеером, – вот русский классический вклад во всемирную музыку. Всемирная слава для русской живописи наступила позднее; но Брюллов и Иванов, а за ним Федотов и плеяда передвижников остаются нашим классическим культурным достоянием. Не говорю о науке, о которой вам скажут сейчас, и о тогдашней публицистике, оставившей нам в наследие самый глубокий из национальных споров, – спор западников со славянофилами, – и бессмертное имя Герцена. Вот наш культурный актив, которые мы смело можем противопоставить утверждению Чаадаева, что у нас не было прошлого, нет настоящего – и будущее наше темно.

О прошлом я сказал. Настоящее наше я не причисляю к классической эпохе. Это скорее – переходная эпоха. Она знаменуется выступлением новых социальных слоев, которые постепенно оттеснили деятелей дворянской эпохи. Отчасти – это наш декаданс, – наш «серебряный век». Началась эта эпоха с крестьянского освобождения и развертывалась под знаком социальной и политической революции. Когда она кончится – и кончится ли? Что будет потом? Каково наше культурное будущее?

Увы, решать этот вопрос приходится в дни глубочайшей русской катастрофы, сопровождаемой приостановкой, быть может, даже перерывом, культурной преемственности. Перерывы были, конечно, и в прошлом, но ни один не был так глубок и длителен. Значит ли это, однако, что после золотого и серебряного века нас ожидает век железный, век нового варварства?

Успокоиться на таком ответе может только тот, кто не поверит в русский народ. Но мы верим и мы знаем, что то, что было, – как бы оно ни было значительно само по себе, есть лишь предрассветная заря долгого, ясного солнечного летнего дня. Конечно для нового социального слоя, как для старого, нужен подготовительный период, чтобы развернуть все свои возможности. Лишь некоторые предвестья этих возможностей даны нам теперь. Но часы истории – долги, и надо научиться ждать. Можно только сказать, что для всемирной известности наш теперешний век интернационализма несравненно более благоприятен, чем тот наш первый классический период, начало которого опередило железные дороги, телефон и телеграф – и уже потому осталось для мира в тумане. Мы не знаем, получит ли кто-либо из многих незнакомцев сегодняшнего дня мировую известность; сами мы, может быть, слишком пристрастные судьи. Но если даже нашему поколению не суждено увидать наступление нового классического периода русской культуры, не будем отчаиваться за наших преемников. Во всяком случае, наше культурное прошлое уже настолько значительно, что преемственность и традиция русской культуры не может не восстановиться. Даже и теперешнее поколение, после первого азартного отрицания, – с которого начинали решительно вся русские молодые поколения новаторов, – уже начинает признавать учителями своих великих предшественников.

Будем, как бы то ни было, помнить одно. Поддержать преемственность и вновь завязать надорванную нить традиции, – это есть и наш здешний удел: даже, пожалуй, в этом – наша специальная миссия. Мы для нее более приспособлены, чем большинство тех, кто остался по ту сторону границы. Блюсти прошлое – не значит, конечно, блюсти в прошлом то, что умерло. Это лишь значит сохранить от холодных ветров под теплым покровом щедро посеянные озими. Мы верим: весна близко, – и посев взойдет пышными всходами.

В.В. СУХОМЛИН

В кольце измен. Измена Троцкого, Сталина, Бухарина, китайцев, англичан и др
(«Воля России». 1927. № 7)

«Воля России» (Прага, 1922–1932) – «Ежемесячный журнал политики и культуры». Основан эсерами, отстаивал принцип «демократического социализма». Одним из ведущих публицистов журнала был Василий Васильевич Сухомлин (1885–1963). В 1917 г. он работал в редакции эсеровской газеты «Дело народа», резко антибольшевистской. В 1919 г. сотрудничал в газете «Революционная Россия», писал обзоры рабочего движения в различных странах. Сухомлин – выдающийся мастер этого жанра. В «Воле России» только в 1922–1926 годах он опубликовал сорок статей, столь же обширных, как и «В кольце измен», столь же ясных по мысли, логике аргументов. Его политические прогнозы, как правило, сбывались. Например, в 1931 г. Великобритания создала то содружество бывших ее доминионов, которое предсказывал Сухомлин. Осуществилось и японское «проникновение» в Китай. Он сотрудничал во французской, итальянской, бельгийской социалистической прессе, перевел на французский язык романы «Анна Каренина», «Тихий Дон», «Цусима».

Когда десять лет тому назад Ленин объявил всех социалистов предателями, продавшимися буржуазии, а затем, захвативши власть, стал преследовать меньшевиков и эсеров как самых отъявленных контрреволюционеров, монархистов и белогвардейцев, многим казалось чудовищным, необъяснимым, граничащим с сумасшествием такое отношение к революционным партиям.

Не было ничего удивительного в том, что разбуженная революцией солдатская, крестьянская и рабочая стихия не всегда умела отличить друзей от врагов, но ведь большевистская интеллигенция не могла же, в самом деле, серьезно считать Мартова продавшимся империализму, а эсеров исполнителями воли помещиков?

Теперь на десятый год диктатуры В.К.П. можно отнестись спокойнее к этим обвинениям.

Мы уже знали, что для того, чтобы быть объявленным контрреволюционером, достаточно иначе чем Ленин толковать то или иное вскользь брошенное замечание Маркса или Энгельса.

Теперь, оказывается, можно быть контрреволюционерами, ближайшими помощниками английских империалистов и русских монархистов, находясь в В.К.П. и принадлежа к ее «верхушке». Белогвардейская «измена» завелась в самом тесном кругу вчерашних ближайших сотрудников Ленина, толкователей его воли, его любимых учеников, до сих пор клянущихся его именем. Теперь уже всякое разногласие в толковании «заветов Ильича» влечет за собой взаимные обвинения в контрреволюционности.

Так Троцкий, Зиновьев, Каменев, Смильга и др. объявлены не только «обманщиками», «злостными клеветниками, потерявшими остатки элементарной порядочности» (см. «Правда» 22 июня и 10 июля), не только впавшими в «социал-демократический уклон» (это, разумеется, само по себе ужасно), но и прямыми пособниками английского империализма, ибо они заключили «открытый союз с ренегатами коммунизма и чемберленовскими подручными гг. Павловыми – Рут Фишер»²⁰ (Пр. 22 июня), «проповедуют реакционное пораженчество» (резолюция коминтерна), осведомляют классовых врагов о «сокровеннейших делах партии» (уж не английские ли они шпионы?), идут «по той же линии, что и наступление буржуазии и ее агентов» (там же).

Нельзя не посочувствовать по человечески, г. г. Троцкому, Зиновьеву и Каменеву, из вчерашних громовержцев, авторов «железной рукавицы», «стопроцентных ленинцев», попавшим в лагерь «контрреволюции». Но и они не остаются в долгу и в свою очередь разоблачают «измену» Сталина и Бухарина, их «национал-реформизм», «цеховое перерождение», «национально-консервативную ограниченность», предательство китайской революции и «опаснейшую из опасностей – партийный режим».

Эсеры, испытавшие на себе все практические последствия подобных обвинений, будут с интересом наблюдать дальнейшее развитие этой взаимной потасовки, относясь совершенно равнодушно к вопросу о том, какая фракция окажется первой в концлагерях.

Но каково положение среднего коммуниста и среднего, законопослушного «беспартийного» обывателя? Средний коммунист и беспартийный советский гражданин знает grosso modo²¹, что контрреволюционеры – все те, кто, не состоя ни членом, ни кандидатом В.К.П., позволяет себе пусть хотя бы втайне какие-либо самостоятельные политические суждения вместо того, чтобы ограничиваться «деловым сотрудничеством» с властями.

Теперь, когда контрреволюция завелась в В.К.П., когда душеприказчики Ленина раскололись на две враждующие и друг друга ненавидящие группы, готовые вступить в открытую драку, какие могут быть основания у среднего коммуниста, оглушенного противоречивыми цитатами из 20-ти томов сочинений «Ильича», предпочесть Сталина Троцкому или обратно.

Ясно, конечно, что все кто не хочет по тем или иным причинам ссориться с начальством, голосуют и будут голосовать против оппозиции «пока не почувствуют, что у нее есть кое-какие шансы на возвращение – в той или иной мере к власти». Часть бывших «искренних» коммунистов, не потерявших еще всех иллюзий, не умеющая сделать нужных выводов из непрерывной цени поражений, поддержит оппозицию. Ее поддержат также все комнеудачники, все непристроенные и недовольные.

Но есть же, вероятно, некоторое – надеемся не малое количество коммунистов, которых это необыкновенное зрелище подравшихся диктаторов должно заставить призадуматься. Те, у кого способность размышлять не окончательно выбита «партдисциплиной», вынуждены будут не только сравнить теперешние позиции сталинцев и троцкистов, но и пересмотреть всю политическую позицию Единой и Единственной, начиная с Октябрьского переворота, для того, чтобы понять, как дошла она «до жизни такой».

Тогда может быть им станет ясно, что все время они шли по ложному пути, заведшему их все глубже в тупик и что единственное до сих пор «положительное завоевание большевизма – диктатура – не стоит жертв, принесенных пролетариатом и крестьянством. Ибо все остальные завоевания – начиная от аграрной революции и кончая непрочными успехами «восстановительного периода», могли быть без труда и без всяких предварительных разрушений достигнуты и превзойдены при режиме трудовой демократии, даже в том случае, если бы большевики вообще не существовали в природе. А хваленое преимущество политической монополии, т. е. всеобщего молчания, при безграничности прав В.К.П. – привело к тому, что вчера еще бывшие «монополисты», обладавшие совместно и нераздельно знанием исторических путей и «мировых перспектив», наследники Ленина обвиняют друг друга в измене и в политическом банкротстве.

Что касается беспартийного советского гражданина, то он сумеет, конечно, сделать выводы из разоблаченных доныне «сокровеннейших тайн» монолитной партии.

Новая вспышка террора не сможет восстановить прежнего «престижа». Не восстановит его и новое примирение, если оно еще возможно.

__________________________________________

Оппозиция 1924-го года была вызвана крестьянской покупательской забастовкой и провалом «германской революции», которая, по расчетам московских астрологов, должна была почему-то вспыхнуть в ноябре, но «сорвалась» якобы вследствие ошибок «руководителей».

Теперь оппозиция снова подняла голову вследствие новых хозяйственных затруднений и провала «мировой революции» в Китае.

Китайский пример еще ярче, чем германский, турецкий и персидский, показывает, какой колоссальный вред продолжает причинять России, русскому и международному рабочему классу, мировому социалистическому движению, лежащая в основе большевистской внешней политики бредовая идея «мировой революции», во имя которой был произведен Октябрьской переворот 1917 г.

Основная ошибка Ленина, из которой вытекали все остальные и которая до сих пор мешает его наследникам найти правильную линию внешней и внутренней политики, заключалась в его нереальной, фантастической оценке перспектив развития классовой борьбы в капиталистическом мире и национальных движений на Востоке.

Большевики до сих пор воображают; 1) что приход рабочего класса к власти возможен лишь путем вооруженных восстаний, 2) что одним из необходимых для этого условий является разгром его исторически сложившихся в процессе классовой борьбы профессиональных и политических организаций и замена их новыми, инструктированными Москвой компартиями,

3) что эти восстания должны быть подготовлены «генеральным штабом мировой революции», находящимся в Москве, который может и имеет право давать руководящие указания отдаленным партиям и требовать от них беспрекословного повиновения московским стратегам, 4) что Советский Союз является не просто государством, хотя бы и социалистическим (или «переходным» к социализму), а «государственно организованной формой мировой революции», «решающим силовым центром пролетарской мировой революции», 5) что мировая революция неизбежно примет формы мировой гражданской войны, к которой, следовательно, необходимо готовиться, создавая повсюду нелегальные организации военного и полувоенного типа; превращая компартии в «стратегические резервы в тылу у противника», используя все конфликты и противоречия между капиталистическими государствами в интересах этой будущей гражданской войны; заключая в этих целях в случае необходимости военные союзы с той или иной группой буржуазных государств; поддерживая буржуазно-национальные движения колониальных и полуколониальных стран; борясь с «пацифистскими иллюзиями» (политика Коминтерна), но вместе с тем (по линии Наркоминдела) используя все проекты международных соглашений против войны для того, чтобы расписать ангельскую доброту «правительства мировой революции», не желающего проливать ничьей крови в противоположность кровожадности всех остальных, даже самых демократических правительств и международной социал-демократии, якобы только и мечтающей о новой «мировой бойне».

Эта концепция заставила Ленина, на другой день после прихода к власти, заняться, прежде всего, развязыванием «мировой революции» – не только в ущерб непосредственным интересам русских рабочих и крестьян, но и подводя под расстрел иностранных рабочих, как это было, например, в Финляндии.

А когда отправились за границу советские дипломаты (в Германию и Швейцарию), Ленин опять-таки заботился, прежде всего, по свидетельству Берзина (см. его воспоминания в одном из юбилейных номеров «Правды»), об установлении «контакта» с той же «мировой революцией», а не о непосредственных интересах советской страны.

Отсюда же – позднейшая политика дружбы с Энвером и Кемалем-Пашой, афганская и персидская политика, не говоря уже о расколе мирового рабочего движения.

Отсюда «прощупывание штыком Польши» и – позднее болгарской авантюры.

Отсюда – сближение с немецкими монархистами во время рурской оккупации, работа московских «подпольщиков» в рурской области (см. последние тезисы о войне Коминтерна, «Изв.» от 4 июня, где «борьба с оккупацией заносится в актив мировой революции), восхваление Шлагетера²², планы о сражении русско-германских сил с французский империализмом на Рейне и снабжение Рейхсвера и германских националистов советскими гранатами[1]1
  Это снабжение документально и окончательно установлено. Большевики не решаются до сих пор его опровергнуть, ограничиваясь бранью.


[Закрыть].

Все это хорошо известно. Менее известно, может быть, что советское правительство за год перед Руром²³ предлагало правительству Пуанкарэ военный союз против Англии. Марсель Кашен ездил тогда в Берлин для свидания с советским уполномоченным, который поручил ему пойти к французскому премьеру для переговоров о таком соглашении. Радек приблизительно в то же время дал весьма сенсационное интервью сотруднику «Матэн» – Сорвену (Зауэрвейн). Это необычайное предложение вызвало весьма острый конфликт в Ц.К. французской компартии, но Кашен, разумеется, подчинился московскому приказу.

__________________________________________

Все эти спекуляции на международных осложнениях, сопряженных с переходом от мировой войны к стабилизации (а отчасти и к пересмотру) новых, созданных мирными договорами отношений, все эти попытки «прицепиться» к любому внутреннему и внешнему конфликту, в надежде, что из него «вырастет» мировая революция, причиняли и причиняют громадный вред интересам России (Советского Союза)[2]2
  Большевикам очень не нравится, когда их критики употребляют слово «Россия». Им кажется, что этот термин неразрывно связан со старым режимом.
  Украинские националисты со своей стороны применяют его исключительно к «Великороссии», которая, якобы, как таковая, держит в повиновении и угнетает Украину и др. национальности. Я думаю, что ни для украинцев, ни для других народностей, входящих в состав государства, ныне официально называемого СССР, исторический и географический термин Россия нисколько не оскорбителен. Это государство может и должно быть реорганизовано на началах подчиненной федерации, соответствующей политическим, хозяйственным и культурным интересам входящих в его состав народностей; его политическое устройство может найти отражение в его названии; но до тех пор, пока оно не распалось (а мы уверены, что оно не распадется, ибо это было бы для украинцев такой же бедой, как для великороссов) – оно для внешнего мира будет продолжением исторической разноплеменной России.


[Закрыть], как государства, в ее сношениях с внешним миром, интересам российского (союзного) народного хозяйства, а, следовательно, в конечном счете, интересам рабочих и крестьян и «социалистического строительства».

Коллегия Наркоминдела, по-видимому, временами чувствует этот вред и пытается преследовать во внешней политике более практические и реальные задачи. Но и Чичерин с Литвиновым слишком часто за истекшие десять лет поддавались соблазну лишний раз «поагитировать» при помощи дипломатических нот, вместо того, чтобы сосредоточить все усилия на установлении прочных основ «сожительства» с капиталистических миром, предоставив пролетариату других стран идти своими собственными путями к тем формам государственного и общественного строя, какие соответствуют его интересам и возможностям. А поскольку советская дипломатия и пыталась установить «нормальные» отношения с капиталистическими странами, она действовала такими топорными методами, так наивно пыталась играть на «противоречиях», так быстро меняла «ориентации», так легковерно подхватывала всякие «благоприятные симптомы», что лишь укрепила представление об авантюристическом характере представляемого ею правительства.

Хотя Троцкий и Зиновьев и обвиняют теперешних руководителей советской политики (по линии Наркоминдела и по линии Коминтерна) в «национально-консервативной ограниченности» и в забвении интересов мировой революции, в действительности вся китайская эпопея большевиков свидетельствует о том, что они продолжают старую ленинскую линию, упорно доводя ее до новых и новых неизбежных поражений по принципу: «кажинный раз на этом самом месте».

Из полемики между Радеком, Троцким и Бухариным мы знаем с совершенной достоверностью, что председатель Исполкома Коминтерна Бухарин, он же редактор «Правды» и придворный «теоретик» Сталина, все время властно вмешивался «извне» (его собственное выражение) в китайские события и давал настойчивые «директивы» китайской компартии, руководители которой оказались (как и в Германии в 1923 г.) «не на высоте». «Факты таковы, пишет Бухарин (в “Правде” от 10 июля): Коминтерн систематически давал директивы о самостоятельности кит-компартии, о необходимости развязывания аграрной революции, вооружении рабочих и крестьян, расправе с контрреволюционерами, демократизации Гоминдана. День за днем К.И. толкал киткомпартию на путь дальнейшего развертывания революции, день за днем он в самой резкой форме отмечал недостаток решительности киткомпартии и урезанность ее лозунгов».

А так как киткомпартия не понимала или не слушалась московских директив и «преступно тормозила» (?) аграрную революцию, то Бухарин вынужден был в конце концов сменить ее несостоятельных вождей.

Между тем совершенно ясно: 1) что китайским революционерам – даже коммунистам – лучше, чем Бухарину (Радеку, Троцкому, Зиновьеву) известно, что можно и чего нельзя делать в Китае, 2) что нужно жить подобно Бухарину в мире фантазий для того, чтобы что-нибудь понять в его противоречивых «директивах».

В Китае происходит – уже много лет (начиная с революции 1912 года) глубокое национальное и социальное брожение, по разному проявляющееся в разных провинциях, но принявшее недавно снова форму серьезного политического движения, охватывающего все более широкие массы, опирающиеся на созданную кантонским правительством армию, которая пытается объединить Китай под властью народно-революционной партии Гоминдан, положить, таким образом, конец междуусобиям «милитаристов» и добиться от Европы и Америки отмены «несправедливых договоров».

Россия – все народы, входящие в состав Советского Союза – не может относиться иначе, как с глубочайшим сочувствием к этому движению и желает вместе с подлинными демократами и с рабочими массами всех стран, создания независимой, демократической и культурной китайской республики, с прочными и здоровыми финансами, с честной и способной администрацией, с самостоятельным народным хозяйством; она желает прекращения ужасающей нищеты, в которой живут еще громадные массы китайцев, прекращения эксплуатации и унижений, которым подвергаются китайские рабочие со стороны иностранных капиталистов, одним словом, создания для китайского народа условий достойного и культурного существования.

Россия, как государство, могла бы оказывать серьезную помощь этой борьбе китайской демократии за независимость, если бы ее голос имел вес в теперешней международной обстановке.

Но для этого нет никакой надобности вмешиваться во внутренние дела «китайской революции». Наоборот, попытки подчинить китайские события интересам «мировой революции» (или совпадающим с ними интересам «первого в мире пролетарского государства, являющегося значительным фактором мировой социалистической революции») и применить в Китае «стратегический план», приведший большевиков к власти в России, только вредят делу китайского возрождения.

Это относится к внешней и к внутренней политике Китая.

Конечно, национальное возрождение Китая и других колониальных и полуколониальных стран является известной угрозой для европейского и американского империализма. Правящие круги Европы и Америки до сих пор не отдавали себе ясного отчета в силе и широте зреющих на востоке национальных движений, по привычке трактовали свысока «цветные расы» как низшие и до сих пор склонны объяснять их пробуждение «большевицкой пропагандой», внешними интригами и т. д. Задача демократов и социалистов состоит в том, чтобы разъяснить общественному мнению культурных стран ошибочность и опасность такого отношения к азиатским событиям и парализовать все попытки подавления национально-освободительных движений «цветных» народов. Но если несомненно огромное прогрессивное значение их пробуждения и приобщения к мировой культуре, как самостоятельных государств, то уже совершенно ошибочно и произвольно мнение большевиков, будто это пробуждение неизбежно приведет к крушению капиталистического строя в государствах-«метрополиях», в частности в Великобритании.