Текст книги "История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х – начало 1990-х годов: хрестоматия"

Автор книги: Владимир Перхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Н.С. ТРУБЕЦКОЙ

Об идее-правительнице идеократического государства («Евразийская хроника». 1935. № 11)

«Евразийская хроника» (Берлин, Париж, Прага, 1925–1937) – журнал евразийского движения. Вышло 12 номеров.

Николай Сергеевич Трубецкой (1890–1938) – лингвист, теоретик евразийства, публицист. Его книга «Европа и человечество» (София, 1920) положила начало евразийству. Печатался в ведущих евразийских изданиях. В «Евразийских тетрадях» (1935, № 5) опубликовал статью «О расизме», призвав уважать национальное своеобразие каждого народа. К числу последних откликов Трубецкого на актуальные политические вопросы своего времени относится и статья об «идее-правительнице».

I

Одною из основ евразийства является утверждение, что демократический строй современности должен смениться строем идеократическим. Под демократией разумеется строй, в котором правящий слой отбирается по признаку популярности в известных кругах населения, причем основными формами отбора являются в плане политическом – избирательная кампания, в плане экономическом – конкуренция. Под идеократией же разумеется строй, в котором правящий слой отбирается по признаку преданности одной общей идее-правительнице. Демократическое государство, не имея своих собственных убеждений (т<ак> к<ак> правящий слой ее состоит из людей разных партий), не может само руководить культурной и хозяйственной жизнью населения, а потому старается как можно меньше вмешиваться в эту жизнь («свобода торговли», «свобода печати», «свобода искусства» и т. д.), предоставляя руководство ею безответственным факторам (частному капиталу и прессе). Наоборот, идеократическое государство имеет свою систему убеждений, свою идею-правительницу (носителем которой является объединенный в одну-единственную государственно-идеологическую организацию правящий слой) и в силу этого непременно должно само активно организовать все стороны жизни и руководить ими. Оно не может допустить вмешательства каких-либо не подчиненных ему, неподконтрольных и безответственных факторов – прежде всего частного капитала – в свою политическую, хозяйственную и культурную жизнь и потому неизбежно является до известной степени социалистическим.

II

Возникает вопрос: всякая ли идея может стать идеей-правительницей, и если нет, то каким требованиям должна отвечать идея-правительница подлинного идеократического государства? На этот вопрос в евразийской литературе до сих пор не было дано вполне ясного и исчерпывающего ответа.

Селекционным признаком идеократического отбора должно быть не только общее мировоззрение, но и готовность принести себя в жертву идее-правительнице. Этот элемент жертвенности, постоянной мобилизованности, тяжелой нагрузки, связанной с принадлежностью к правящему отбору, необходим для уравновешения тех привилегий, которые неизбежно тоже связаны с этой принадлежностью. В глазах своих сограждан, члены правящего отбора должны иметь моральный престиж. Известный моральный престиж принадлежит правящему отбору и при всяком другом строе, но при идеократическом строе он особенно силен именно ввиду того, что готовность жертвовать собой ради идеи-правительницы здесь является одним из основных селекционных признаков правящего слоя. Отсюда следует, что идея-правительница должна быть такова, чтобы, во-первых, ради нее стоило жертвовать собой и, во-вторых, чтобы жертва ради нее расценивалась всеми гражданами как морально ценный поступок.

Т<ак> к<ак> всякий эгоизм и всякое своекорыстие всегда расцениваются как безнравственные или, в лучшем случае, нравственно невысокие установки, то ясно, что эгоизм и своекорыстие не могут лежать в основе идеи-правительницы. Но по существу дело не меняется, и при том или ином виде «расширенного» эгоизма или своекорыстия – желаю ли я благополучия и наживы только себе или не только себе, но и моей семье или моим товарищам по хозяйству – эгоизм остается эгоизмом и своекорыстие – своекорыстием, а моральной ценности тут нет. Принесение в жертву моего личного эгоизма ради эгоизма биологической или социальной группы, к которой я лично принадлежу, либо бессмысленно, либо животно низменно: так поступают животные. Человек на известной степени развития не может считать такого рода жертвенность морально ценной. Он считает ценной лишь жертву во имя какого-то «общего дела», т. е. жертву, оправдываемую благом целого, а не какой-либо его части, к которой принадлежит пожертвовавший собой.

Что же является тем целым, ради блага которого можно жертвовать собой так, чтобы эта жертва была морально ценной? Ясно, прежде всего, что класс таким целым быть не может, ибо по самому своему определению класс есть всегда только часть целого; притом, поскольку принадлежность к известному классу определяется общностью материальных интересов, всякая деятельность, направленная в пользу своего класса в ущерб другим классам, основана на расширенном своекорыстии. Но, с другой стороны, народ также не может рассматриваться как целое в вышеупомянутом смысле слова. Народ есть этнологическая, а следовательно, в конечном счете биологическая особь. Различие между народом и семьей – не в принципе, а только в степени. И если забота только о своей семье в ущерб всем другим людям расценивается как безнравственный расширенный эгоизм, то точно так же должна расцениваться служба (хотя бы и самоотверженная) интересам одного лишь своего народа в ущерб всем прочим народам.

Итак, ни благо определенного класса, ни благо определенного народа не могут служить содержанием идеи-правительницы идеократического государства. И если современные идеократии избирают себе идеями-правительницами классовую диктатуру или национализм, то происходит это потому, что в этих государствах имеется лишь внешняя форма, но не внутреннее содержание подлинной идеократии и что вследствие этого они это внутреннее содержание вынуждены заменять идеологиями, уместными при другом строе, именно при строе демократическом. В самом деле, при демократическом строе с его установкой на индивидуализм, на борьбу эгоизмов во внутренней и во внешней политике лозунги «все для моего класса» и «все для моего народа» вполне уместны. При идеократическом же строе такие лозунги являются анахронизмами. Попытки их «обоснования» наивны и обречены на неудачу. Доказать, что тот или иной народ, та или иная раса лучше других, – невозможно. Но так же нелепы и доказательства преимущества пролетариата над другими классами – особенно когда добрая половина людей, настаивающих на этом преимуществе, сами не принадлежат к пролетариату. Даже если бы пролетариат действительно был носителем идеи социализма, это еще ровно ничего не доказывало бы, ибо социализм сам по себе не есть ни абсолютное благо, ни содержание или задача идеократии, а только логическое следствие идеократии.

III

Но если ни класс, ни народ не являются тем целым, ради которого можно призывать жертвовать собой, то о «человечестве» приходится сказать то же самое. Всякое существо познается в своем противопоставлении другим существам того же порядка. Класс имеет определенное очертание, определенную индивидуальность, поскольку он противопоставлен другим классам, народ – поскольку он противопоставлен другим народам. Чему же противопоставлено человечество? Неужели другим видам млекопитающих? Но в таком случае это есть зоологическая единица, ради которой жертвовать собой можно лишь в порядке «сохранения вида», т. е. в порядке рудиментарного, животного инстинкта, а не морального долга. Если же человечество ничему не противопоставлено, то оно не имеет основных признаков живой личности, не имеет индивидуального бытия и никак не может служить стимулом морального поведения.

Итак: ни класс, ни народ, ни человечество. Но между чересчур конкретным народом и чересчур отвлеченным человечеством лежит понятие «особый мир». Совокупность народов, населяющих хозяйственно самодовлеющее (автаркическое) месторазвитие и связанных друг с другом не расой, а общностью исторической судьбы, совместной работой над созданием одной и той же культуры или одного и того же государства, – вот то целое, которое отвечает вышеуказанному требованию. Это не есть биологическая единица, потому что целое это многоплеменно и связь между его членами – не антропологическая. Забота о благе этого целого не есть расширенное своекорыстие – ибо, поскольку данное месторазвитие автаркично, благо всех населяющих его народов не наносит ущерба никаким другим человеческим коллективам. А в то же время такое целое не есть расплывчатая, безличная масса, подобная «человечеству». Оно наделено признаком индивидуального бытия, будучи субъектом истории. Служение благу такого «конкретного человечества» особого мира предполагает подавление не только личных эгоизмов, но и эгоизмов классовых и национальных – и не только эгоизмов, но и всякого рода эгоцентрических самопревозношений. Но в то же время оно не только не исключает, а, наоборот, утверждает поддержку своеобразия каждого отдельного народа, поскольку такое своеобразие не является началом разрушительным. Живое ощущение своей принадлежности к многонародному целому должно включать в себя и ощущение принадлежности к определенному народу, сознаваемому как член многонародного целого. В то же время готовность жертвовать своими личными или семейными интересами во имя интересов целого, предполагающая ценение социальных связей выше биологических, неминуемо влечет за собой аналогичное отношение и к своему народу: то, что связывает данный народ с другими обитателями данного месторазвития, оценивается выше того, что связывает тот же народ с его «братьями» по крови или по языку, не принадлежащими к данному месторазвитию (примат духовного, культурного родства и общности судьбы над родством биологическим).

IV

Таким образом, идеей-правительницей подлинно идеократического государства может быть только благо совокупности народов, населяющих данный автаркический особый мир. Из этого следует, что территория подлинно идеократического государства непременно должна совпадать с каким-нибудь автаркическим особым миром. К тому же следствию приводит и связанное с понятием идеократии требование планового хозяйства и государственной регулировки культуры и цивилизации, т<ак> к<ак> требования эти успешно могут быть выполнены только при условии автаркии идеократического государства. Наконец, только при том же условии государство может обеспечить себя от вмешательства иностранного капитала.

Итак, с разных точек зрения идеократическому государству необходима автаркия. Из этого одного вовсе не следует, чтобы всякое автаркическое государство могло стать идеократией в истинном смысле этого^: слова. Колониальная империя, разные части которой населены народами, не имеющими друг с другом ничего общего, кроме факта своего порабощения правящим народом, может быть вполне самодовлеющей в хозяйственном отношении, но идеократией она стать не может, ибо одной экономической связи между ее частями для создания идеи-правительницы недостаточно. Для этого необходимы живо ощущаемая общность культурных и исторических традиций, непрерывность месторазвития и прежде всего отсутствие чувства национального неравенства – чего в колониальной империи достигнуть невозможно.

V

Из предыдущего явствует, что не всякое государство может стать идеократией. А так как водворение идеократического строя во всем мире неизбежно, то в ближайшем будущем предстоит перекройка карты земного шара. Не меньшие сдвиги предстоят и в области психологии: идеологии и самосознания народов земного шара. Современный коллективизм останавливается, так сказать, на полпути: человек сознает себя рядовым членом органического коллектива – класса или народа, – но к самому этому коллективу относится так, как последовательный индивидуалист к своей собственной личности. Между тем при идеократическом строе должны будут исчезнуть эти последние остатки индивидуализма, и человек будет сознавать не только самого себя, но и свой класс и свой народ как выполняющую определенную функцию часть органического целого, объединенного в государство. При этом следует подчеркнуть, что все это должно быть не только теоретически принято, но глубоко осознано и заложено в психику человека грядущей идеократической эпохи.

Современные идеократические государства еще очень далеки от подлинной идеократии. СССР несколько ближе к цели только потому, что территория его представляет собою потенциально автаркический особый мир, населенный разными неродственными, но связанными общей исторической судьбой народами. Однако если принять во внимание, что правящий отбор СССР упорно принимает следствие идеократии (социализм) за ее содержание, что путем воспитания, прессы, лженауки и литературы широким слоям населения СССР систематически прививаются превратные представления о сущности переживаемого исторического периода и, наконец, что значительная часть невеликорусской интеллигенции СССР заражена узконационалистическими сепаратистскими стремлениями, – то станет ясно, что СССР еще очень не скоро и, м<ожет> б<ыть>, только ценой очень тяжелых испытаний дойдет до подлинной идеократии.

Что же касается европейских идеократических государств, то им до подлинной идеократии еще дальше. В настоящей стадии своего развития они увлечены частнонародным зоологическим национализмом и борются против сознания общности европейской культуры. Парадоксально, что «панъевропеизм», который один мог бы стать идеей-правительницей европейской идеократии (ибо ни одна европейская страна в отдельности не может претендовать на автаркию), в настоящее время является идеологией либерализма и демократии, т. е. злейших противников идеократии. Если же прибавить ко всему этому, что данная выше формулировка идеи-правительницы подлинно идеократического государства не мирится с колониальным империализмом, от которого, однако, именно современные европейские идеократические («фашистские») течения никак отказаться не могут[7]7
  Впрочем, панъевропеисты еще менее хотят отказаться от колониального империализма. На карте «пан-Европы», начертанной Куденгове-Калерджи³², собственно Европа составляет ничтожную часть, а львиную долю составляет западная и северо-западная часть Африки (итальянские, испанские, португальские, бельгийские и особенно французские колонии), а, кроме того, к той же «пан-Европе» он относит и голландские и французские колонии в Азии.


[Закрыть], то станет ясно, что Европа к подлинной идеократии может прийти лишь после кровавых и глубоких потрясений.

И все же, несмотря на перспективу этих потрясений, неизбежных при всяком переходе от одного социально-политического строя к другому, существование современных идеократических государств (хотя бы и с превратными идеями-правительницами) не является бессмысленным. Накопляемый правящим слоем этих государств политический опыт, создающиеся там формы быта и социально-политической жизни, – все это пригодится в будущей, подлинной идеократии, а м<ожет> б<ыть>, облегчит и перенесение тех родовых мук, которыми будет сопровождаться рождение этой подлинной идеократии.

И.Л. СОЛОНЕВИЧ

«Реформы» в колхозах («Современные записки». 1935. № 59)

«Современные записки» (Париж, 1920–1940) – ежемесячный общественно-политический и литературный журнал. Вышло семьдесят номеров. Основателями журнала были эсеры. Название они позаимствовали из истории петербургского журнала «Русское богатство» (запрещенный в 1906 г., он продолжал выходить под названием «Современные записки»). Свою программу они называли программой «демократического обновления», сохранили приверженность крестьянской тематике. Одно из подтверждений этого – статья И.Л. Солоневича.

Иван Лукьянович Солоневич (1891–1953) – публицист, журналист, прозаик. В 1916 г. работал обозревателем провинциальной печати в газете «Новое время».

В 1920– 1930-е годы был сотрудником советских газет.

В 1934 г. совершил побег за границу. В 1935 г. опубликовал в «Современных записках» очерк «В деревне», а в следующем номере статью «"Реформы" в колхозах» – пример вдумчивого анализа проблем сельского хозяйства. Указания автора на значение личной инициативы, агрономической и технической культуры актуальны и сегодня.

На фоне основных противоречий сельскохозяйственной политики коммунизма развертывался необычайно сложный узор отдельных маневренных попыток власти как-то найти выход из создавшегося положения. Я сознательно не буду здесь касаться попыток деструктивного характера: поисков классового врага, попыток переложить вину с больной головы на здоровую – с системы коммунизма на остатки капитализма, ссылок, расстрелов и всего прочего. Буду говорить только о конструктивных мероприятиях власти. Эти мероприятия можно схематически разделить на политические, организационные и технические.

Основная политическая установка власти – установка, которая в частных беседах с коммунистами высказывалась с полной ясностью – сводилась к следующему: не оставить крестьянству решительно никаких иллюзий насчет того, что оно как-то может обойти власть, как-то уклониться от выполнения государственных повинностей. В схематизированном виде эта формулировка звучала так: или беспрекословное повиновение власти – или голодная смерть. Внешним выражением этой политики был закон от 7 августа 1932 года – закон о священной социалистической собственности, устанавливающий только две категории наказания: низшую – заключение на срок не менее десяти лет, и высшую – расстрел. Тот колхозник, который во время сева добывал из сеялки и жевал на ходу священное социалистическое зерно – получал десять лет. Тот, у кого находили пуд этого зерна – подвергался смертной казни. В результате этого закона население концентрационных лагерей поднялось до пяти миллионов, но хлеба от этого закона не прибавилось ни на копейку. Все остальные политические мероприятия – как политотделы, дико распухшая сеть колхозных газет, организация клубов, новые переброски на село нового «актива» – никакого влияния на ход событий не оказали – и постепенно были отменены. Даже применение закона от 7—VIII – или, как его называли в лагере, «семерка-восьмерка» – было смягчено. Отголоски этого смягчения дошли до меня уже в эмиграции в виде пресловутой «амнистии» кулакам – очень уж обезлюдела деревня…

Организационные мероприятия власти были значительно разнообразнее. На первое место здесь нужно поставить переход оплаты труда колхозников на сдельную систему, – так называемые трудовые дни и трудовые книжки, – о них я мельком писал в очерке «В деревне». Население каждого колхоза было разбито на бригады, каждая бригада получила свой участок поля, свой инвентарь и свои специальные задания. Характерный штрих – и здесь не обошлось без «кулаков». Кулаки, т. е. наиболее работоспособная часть деревни, стали формироваться в свои, отдельные, «кулацкие» бригады, которые давали значительно большую выработку, чем остальные и которых потом раскулачивали обычным путем…

Каждый член такой бригады получает на руки трудовую книжку, в которую заносятся данные о его работе, штрафы, прогулы и прочее.

Одно время мне казалось, – как и многим другим, – что эта система внесет некоторое улучшение в работу колхозов. Крестьянство отнеслось к этой мере более или менее сочувственно. Я знавал колхозы, где эта система в первый же год ее существования дала почти утроение продукции. Это утроение нужно принять с некоторой оговоркой: с пяти-шести процентов довоенной производительности полей колхозы долезли до 15–20 %. Это преимущественно было в колхозах северного района – Карелия, Вологодская и Ярославская губернии. Под Москвой рост продуктивности был еще выше, – там действовал стимул близкого московского рынка, – и я знавал колхозы, давшие подъем продукции в десять раз… – от тех же 5–6 % до 50-60-ти. Но уже на следующей год все расчеты на сдельщину, на трудовые книжки, на «новую историческую эпоху в колхозной жизни», все они рухнули, погребая под собою последнее остатки крестьянского доверия к обещаниям власти.

Они рухнули прежде всего потому, что нормы оплаты сдельных работ – поскольку я знаю – не были выполнены нигде, ни в одном колхозе СССР. Повторилась обычная история: государство было не в состоянии выполнить своих обязательств перед крестьянством и оставить ему ту часть продукта, которая ему была твердо обещана. Новый стимул был подрезан в первый же год его существования. Психологическое значение этого факта было огромно.

С этим обстоятельством весьма путано и причудливо переплелось другое обстоятельство – техника учета работы. Для того, чтобы читателю стала ясна вся сложность этой техники, я попрошу его представить себе реальную обстановку среднего советского колхоза, т. е. средней русской деревни, – а эта деревня за время революции стала намного умнее, но не стала ни на копейку грамотнее.

В среднем колхозе – от пятисот до семисот рабочих. Книжки выдаются всем, включая сюда и детей от 8-10-ти летнего возраста. В каждой книжке и каждый день должны быть отмечены: количество произведенной работы, ее квалификация, ее срочность и срок ее выполнения, ее качество, сохранность скота, инвентаря, семян и прочего, огрехи, прогулы, штрафы, опоздания и т. д. Системы заполнения трудовых книжек менялись несколько раз. В самую упрощенную формулу подсчета «трудового дня» входило восемь переменных величин. Мне приходилось встречать результаты решения таких формул, где трудодень высчитывался с точностью до десятитысячных дробей: колхозница такая-то выработала за такой-то день 0,3295 трудодня…

Само собою разумеется, что все исходные величины такой формулы были произвольны: учет их не был под силу никакому контролю, точно так же, как подсчет суммарных результатов был не под силу никакой колхозной бухгалтерии, тем более, что системы менялись несколько раз и что учет приходилось перестраивать, так сказать, «на ходу». Всякий мужик, само собою разумеется, считал своим долгом протестовать против приписанного ему количества «трудодней»: «Иван работал похуже моего, а у него трудодней больше»; все мало-мальски грамотные в колхозе перебрасывались с полей в канцелярию; в целом ряде колхозов «административно-учетный аппарат» разбух до такой степени, что за бумагами сидело чуть ли не большее количество людей, чем оставалось на полях; районные власти обвиняли (и сажали) служащих в волоките и бюрократизме, колхозники – в путанице и произволе, но служащие были не при чем. Вся система вызывала необходимость чудовищного разбухания всяческого «контроля и учета» («социализм – есть учет»), чудовищной растраты человеческих и материальных ресурсов и в конце концов не приводила ни к чему: в конечном счете власть ни с какими трудоднями не посчиталась, и, как и раньше, просто напросто отобрала все, что можно было отобрать. Вся эта чудовищная машина контроля и учета оказалась и технически невыполнимой и практически бесцельной: никто не мог этого учета наладить и никто не посчитался с его результатами, каковы бы они ни были…

Сдельщина оказалась очередным провалом на пути организации коммунистического сельского хозяйства. От нее впрочем власть не отказалась точно так же, как она никогда не отказывается от своих целей и методов. Она только маневрирует. Система трудодней была упрощена и в значительной степени заменена повременной оплатой, с воздаянием за огрехи и прогулы не штрафами, а отсидкой, – отсидка же в бухгалтерском учете не нуждается, – и центр тяжести был перенесен на приусадебные участки.

Зарубежная печать склонна видеть в приусадебных участках еще один симптом какого-то нового поворота. Я не буду здесь говорить о «повороте», но эти участки – никакой не симптом. Их не было в первый год – два коллективизации, когда последняя казалась этаким зеркальным, асфальтированным шоссе на пути к окончательному социализму. Потом они стали возникать стихийно. Иногда власть их поощряла, иногда власть их ликвидировала. Белорусский Наркомзем сел in согроге в концлагерь за разбухание участков, Земотдел центральной промышленной области получил нагоняй за их ликвидацию… В Белоруссии их поприжали, под Москвой их расширили, на Дону и на Кубани не знали, что и делать. Под Москвой приусадебные участки были заняты огородными культурами в расчете на сбыт овощей в Москву и обмена их там на хлеб, что с ними стало в Белоруссии, я не знаю; на юге они превратились в своего рода миниатюрные поля. В Сибири, насколько я знаю, из них вообще ничего не вышло: в большинстве районов население предпочло вернуться к промыслам каменного века – силковой охоте (ружей нет) и к рыбной ловле.

Последними мероприятиями власть только зафиксировала то положение, которое на местах создалось уже давно.

В тех местах, где мне приходилось сталкиваться с приусадебными участками, в них поражало одно – необычайно высокий уровень сельскохозяйственной культуры. Я убежден в том, что именно здесь и лежит та «революция в сельском хозяйстве», которая решительно никем не была предусмотрена и которая окажет огромное влияние на судьбы будущей России.

Тот самый мужик, который до революции с таким скептицизмом относился к агрономической пропаганде старого правительства – «а мы, как деды делали», – проявил необычайный интерес к агротехнике. Работать так, как работали деды, было явственно невозможно: у дедов были десятины, у внуков остались сажени. Из этих саженей нужно было получить все, что только возможно под угрозой голодной смерти. Вековой агротехнический консерватизм деревни сразу взлетел в воздух. Всякого рода агрономическая литература, особенно дореволюционная, рассчитанная на индивидуальное хозяйство, получила необычайный спрос. На базарах в ЦЧО³³ и на Украине мужики меняют последнюю картошку и последний хлеб на отдельные листки старых агрономических руководств.

На приусадебных участках культура такого же типа, какая характерна для лесовых почв Китая: самая скрупулезная, самая тщательная обработка каждого квадратного сантиметра земли. Кустовая культура злаков, поиски семенного материала, удобрение, обработка, поливка, прополка – все это приобретает характер лабораторной работы и дает чудовищную урожайность. Под Днепропетровском (б. Екатеринослав) я попробовал подсчитывать урожайность пшеницы на этих приусадебных латифундиях, получились цифры 200–270 пудов с десятины – урожаи, каких в России не снимал, в сущности, никогда и никто.

Попробуем на минуту переселиться в область мечты и представить себе, что будет с Россией, когда существующая власть провалится к чертям и когда освобожденный мужик будет добывать уже не с приусадебных участков, а со всей посевной площади, пусть не 200–250 пудов, а хотя бы только 100–150 пудов с десятины вместо прежних 45–50 в среднем. Мы сможем насыпать зерном новые материки…

Но пока что приусадебные участки создали на селе столь же двусмысленное положение, какое было в период нэп'а. Во-первых, сосуществование рядышком «частнособственнических» клочков с урожаем в 250 пудов и «обобществленных» с урожаем в 25–30 пудов создает чудовищный контраст. И каждому, самому безмозглому деревенскому коммунисту, начинает приходить в голову: нужно бы обобществленное поле ликвидировать совсем – были бы сыты. Деревенский активист, если и пьян почти ежедневно, то сыт далеко не всегда. Этот контраст бьет в глаза и мужику и всякой легкой кавалерии, наезжающей на колхозы со всякого рода огнестрельной помощью деревне. Во-вторых, приусадебными участками разрушается та линия партии, которая заключалась в попытке отрезать мужику всякую возможность не помереть с голоду вне колхозного рабства. Получилась лазейка. В эту лазейку устремлены вся энергия, все помыслы, вся изобретательность мужика. Колхозные работы стали барщиной в самом неприкрытом смысле этого слова. Уже в период моего последнего пребывания на юге (лето 1933 года), на Украине прибегали к старому методу выгона крестьян в колхозное поле вооруженной силой. Крестьянок – тех вообще почти не удается выгонять. И кроме того – это очень важный момент – базируясь на своем приусадебном участке, на куроводстве и прочем, мужик имеет возможность взяткой откупиться от любого бригадира, активиста и прочего начальства. Здесь начиналась совершенно невообразимая путаница, я не знаю, как с ней дело обстоит сейчас. Схематически эта путаница развивалась по такой линии: председателю колхоза выгоднее питаться взятками с приусадебных участков, чем своими «трудоднями», которых он все равно не получает и которые ему приходится, если можно так выразиться, «отворовывать» от власти. Получив оную взятку и следовательно в той или иной степени сорвав посевной и прочие планы, председатель колхоза чрезвычайно склонен предаться тому пороку «текучести кадров», о котором я уже писал. Текучесть кадров имеет такие последствия: пропитавшись один сезон в Голодаевском колхозе, председатель перекочевывает в Разуваевский колхоз, там начинает административно неистовствовать – нужно сызнова зарабатывать политический капитал. А какой-то другой председатель в то же время и по таким же причинам неистовствует в Голодаевском колхозе. Не нужно особо поэтического воображения, чтобы представить себе, что из этого получается…

И наконец, в-третьих, хлеба и прочего государству все равно не хватает, а при наличии и росте приусадебных участков будет не хватать еще больше. Что бы там ни говорили об отмене продовольственных карточек, но эта отмена во всяком случае означает снижение потребления хлеба городом, не от хорошей жизни отменены карточки. По всей вероятности власти придется протянуть свою вооруженную руку и к приусадебным участкам. Это, конечно, будет сделано без газетных передовых, примерно так же, как это делалось со «свободной» колхозной продажей излишков хлеба: приезжала кооперация с ее полутвердыми ценами и «уговаривала». В уговаривании принимали участие и сельсовет, и милиция, и ГПУ. Уговоры действовали…

Сельскохозяйственный идеал коммунистической партии – это крупное, рационализированное, механизированное сельское хозяйство, обслуживаемое наемным трудом. Организационно – этот идеал уже осуществлен в виде советских государственных имений – совхозов, каковые совхозы именуются «предприятиями последовательно социалистического типа». Типик – не из удачных. Хуже, чем работают совхозы, трудно себе представить… Но к этому типу стремится и «колхозное строительство». Орудиями превращения крестьянского коллективизированного хозяйства, которое de jure является «переходно-социалистическим», являются машинно-тракторные станции – МТС.

Это неплохое изобретение. По своим функциям они напоминают дореволюционные агрономические участки и прокатные станции старого земства. МТС обычно объединяет группы колхозов, иногда и небольшие совхозы, и обслуживает их агрономической помощью, сельскохозяйственными орудиями, тракторами, посевным материалом и в значительной степени являются одним из звеньев чудовищно разбухшей системы контроля над селом.

Сейчас очень трудно сказать, в какой степени идея МТС себя оправдала: в условиях общего краха сельского хозяйства потонули и те отдельные факторы, которые к нему вели, и те, которые его оттягивали. Мне кажется, что в общем работа МТС была все-таки положительным фактором. Если их материальные результаты и были равны приблизительно нулю (качество продукции с заводов сельскохозяйственных машин), то психологическое результаты, не видные, но реальные, еще скажутся в дальнейшем развитии России: МТС привили крестьянству совершенно новые для него технические идеи и отчасти и навыки. Здесь, как и в очень многих других областях русской жизни, физические усилия материалистической идеи дали отрицательные материальные результаты и положительные – психологические. Это одна из тех никем не предусмотренных реакций на советские достижения, которые сейчас накапливаются в глубинах народного сознания, никакой статистикой выражены быть не могут, но которые определяют многое в грядущих судьбах России. В данных политических и экономических условиях все эти культурные интеллектуальные и психологические сдвиги не могут дать почти никаких реальных результатов.