Текст книги "Ракетный заслон"

Автор книги: Владимир Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

3

За годы службы Кадомцев привык, всякий раз надевая перед уходом фуражку, чувствовать себя готовым ко всему, что начнется сразу же за открытой дверью. Готовым к делам, встречам, к большим и малым неожиданностям и даже к неприятностям, которых, в общем-то, случалось немало.

О чем же ему говорил позавчера начальник политотдела? О внимательности, о скромности, выдержке и такте? Это, пожалуй, неглавное и несущественное. О том, чтобы он, Кадомцев, не возносился и не вздумал бы прямо с ходу все переиначивать. Это важно, но Кадомцева скорее стоило бы предупредить насчет чрезмерной осторожности.

Да, вот что, пожалуй, самое важное, самое нужное. «Офицер, командир, – говорил начальник политотдела, – руководит людьми, влияет на них, находясь перед строем, во главе его, за столом учебной аудитории или за пультом управления. Это определено ему уставами, наставлениями и инструкциями.

Настоящий командир, и в особенности политработник, должен руководить подчиненными, влиять на них так, чтобы его воля прямо выражала настроения, желания и волю многих людей. Это не столь уж трудно, если офицер чувствует себя частью коллектива, если он крепко стоит на одной и той же земле вместе с солдатами».

Твой каждый шаг на виду, каждая ошибка немедленно фиксируется. Потом, со временем, будет баланс: дебет – кредит. И тут уж ничего не поделаешь, не попишешь: у коллектива самая строгая и беспристрастная «бухгалтерия».

За вчерашний день он наделал много пустых ходов, как начинающий шахматист. Были ли ошибки? Возможно.

Накануне допоздна Кадомцев просидел над личными делами офицеров, перечитывал характеристики, аттестации, делал выписки, пометки. Интересно, что Прохоров, разговаривая, будто и не замечал разложенных на столе картонных папок с наклеенными на них аккуратными штабными бирками. Говорил совсем о другом, словно папок этих не было вовсе.

Может быть, это первая ошибка Кадомцева? Может быть, действительно начинать стоило не с бумаг, а с общения с людьми.

Не сделал ли Кадомцев вторую ошибку, решив поселиться в комнате старшины Забелина, здесь, в казарменном бараке? Во всяком случае, что-то слишком настойчиво отговаривал его майор Утяшин. Конечно, Кадомцев мог поселиться в офицерском бараке, в комнате холостяков, где он спал первую ночь. Но там восемь коек, и все впритык, голова к голове. А девятую, для него, пришлось поставить в проходе.

В конце концов он сам волен выбирать, где и как ему жить, да и что плохого, если замполит живет под одной крышей с солдатами?

…Кадомцев все еще в раздумье стоял у двери с фуражкой в руке, когда в коридоре застучали торопливые шаги и в комнату вошел старшина.

– Еле разделался с этим окаянным бельем! – Забелин вытер платком вспотевшее лицо, из пульверизатора побрызгал одеколоном на донышко фуражки. – То простыни недостает, то полотенца не хватает. Трижды пересчитывали. Ваши постельные принадлежности я тоже заменил. На общих основаниях.

Направляясь к порогу, Забелин на ходу поправил одеяло, пододвинул стул, смахнул пылинку с вешалки. Потом посмотрел на Кадомцева и сказал:

– Что-то выражение на вашем лице мне не нравится. Случилось что?

– Да нет, все в порядке, Павел Васильевич. Это так, раздумья.

– А, понимаю. Со мной тоже бывает. Так я в такие слабовольные моменты подхожу к зеркалу – оно в коридоре стоит, – смотрю на себя, остро критикую и воспроизвожу бодрый вид. Не люблю сомнительного вида. Надо, чтоб всегда наличествовала бодрость. Вот вы попробуйте. Здорово помогает.

– Ладно, – рассмеялся Кадомцев. – Попробую.

По дороге в столовую старшина пожаловался Кадомцеву:

– День-деньской мотаешься как белка в колесе. Тут тебе и внутренний порядок, и вещимущество, и лопаты, и краска. Все сделай, всем обеспечь, ничего не упусти. Старшина вроде жонглера, знаете.

Старшина, посмеиваясь, хлопнул себя по коричневой от загара шее: вот куда ему отзываются эти самые упущенные шарики!

– А вы не унываете.

– Так некогда! Вот сегодня с утра авральные дела с пищеблоком: холодильник забарахлил, на огороде создалась напряженная обстановка. Так сказать, чреватая. Разворовывают грядки. Кто? А таежные жильцы: зайчишки, кроты всякие. Ночью, говорят, лосиха с лосенком редиской лакомились. Огораживать надо, а нечем. Можно бы плетень поставить, так жерди нужны. А лицензии на порубку не дают, весь наш лимит кончился. Вот видите, контрольно-пропускной пункт строим? Прямо триумфальную арку. А получается как голый щеголь при галстуке. Городок-то ведь не огорожен.

– А через местные власти пробовали достать?

– Подполковник у нас просить не любит. И потом, говорит, народному хозяйству стройматериалы нужнее.

– Но может случиться, у них есть излишки.

– Такое бывает. А между прочим, попробуйте вы, товарищ капитан. Вам-то вроде сподручней. – Обстукивая песок с подошв у крыльца столовой, Забелин, ухмыляясь, искоса взглянул на капитана. – А мы, если не возражаете, засчитаем вам это как партийное поручение.

– Попробую, – улыбнулся Кадомцев. Молодец старшина, ловко поставил точку! – А вот КПП вы что-то медленно строите. Я два дня уже в дивизионе, и незаметно, чтобы дело двигалось.

– Справедливо, – сокрушенно вздохнул старшина. – И тут я промашку дал. Не везет с плотниками. Выделили мне двух солдат из отделения служебного собаководства. Оба с плотницким делом хорошо знакомы. Так ведь пока мало проку от них: больше сачкуют, чем работают. Да вон они, полюбуйтесь.

Кадомцев издали поглядел на незадачливых плотников: сидят себе на срубе, тюкают топорами ни шатко ни валко.

– Элементарные лодыри.

– В том-то и дело, что нет, – возразил старшина. – Вполне толковые ребята. А вот поди ж ты – работают без прилежания, без азарта. Ну ничего, я им после завтрака подниму бодрость!

Едва Кадомцев притронулся к кофе, как с порога крикнул солдат-посыльный: «Капитана Кадомцева вызывают в штаб!»

Командир дивизиона сидел за столом, с озабоченным видом курил. Сзади на сейфе поблескивала статуэтка-приз, изображавшая человека, устремленного в космос. Вокруг фигурки плавали клубы дыма, казалось, человек рвался ввысь сквозь облака.

– Извините, Михаил Иванович, что побеспокоил вас во время завтрака. Спешу, надо ехать в полк, а тут срочное дело. Вот с ним, с рядовым Микитенко.

Справа от двери стоял солдат. Ничем особенным он не выделялся, несколько сутуловат, пожалуй, и длиннорук. Широкие, сильные ладони, узловатые крепкие пальцы – рабочие руки, привыкшие к тяжелому труду. Парень наверняка из стартовиков.

– А что у него такое случилось?

– Злостный нарушитель дисциплины, – подчеркнул подполковник. – Сидел на гауптвахте в городе. Сегодня прибыл.

Солдат молчал, молчал и Кадомцев, продолжая его разглядывать. На «трудного» он не похож, явно не из той категории. По всему видно: молчун, большой аккуратист, даже после гауптвахты форма без единой морщинки, головки сапог надраены до синевы. Взгляд уравновешенного человека, ни тени озорства или хитрости.

Прохоров словно угадал мысли замполита, постучал карандашом по лежащему на столе листу бумаги.

– На вид-то он паинька. Прямо джентльмен. А на самом деле опозорил дивизион. Вот тут про все его «художества» написано – начальник штаба разбирался. Самовольно ушел из подразделения. Это раз. И второе – затеял в сельском клубе драку, избил двух местных парней так, что их потом отправили в больницу.

Подполковник поднялся, сделал несколько шагов к порогу, круто повернулся.

– Было это, Микитенко?

– Так точно…

– Непостижимо для меня это, – вздохнул Прохоров. – Я понимаю: солдат должен обладать бойцовскими качествами. Он и называется боец. Однако калечить людей, даже если они хулиганы, просто, как бы сказать…

– Не гуманно, – подсказал Кадомцев.

– Вот именно. Не гуманно. Так что, Микитенко, у тебя с этим делом сплошной непорядок. Бесчинствуешь.

– Я не бесчинствую, – глухо отозвался солдат. – Они к девушке моей приставать начали, оскорблять начали. Ну я и дал… По одному разу. Только и всего.

– А почему в самоволку пошел?

Микитенко безучастно глядел в окно. Теперь, Кадомцев был уверен, не вытянешь из него ни слова. Он будет говорить или отвечать только в том случае, если это по-настоящему его заденет или обидит. А так – отмолчится, хоть мечи перед ним все громы и молнии.

Подполковник Прохоров тоже понимал это. Переглянувшись с Кадомцевым, сказал:

– Не думай, Микитенко, что мы не разбираемся. Очень даже разбираемся. Вот капитан Кадомцев – человек новый в дивизионе, совсем не знает тебя, а и он видит насквозь все твои похождения.

Командир многозначительно взглянул на Кадомцева, словно говоря: давай продолжай, замполит. Аванс тебе выдан. Дело нехитрое, обязан уже разобраться и иметь мнение.

– Ищите женщину, – полушутя заметил Кадомцев.

– Вот именно! – Прохоров удовлетворенно пыхнул дымом, подошел к солдату. Но встал не напротив него, а сбоку, у двери, чтобы не загораживать свет. – Ты же, Микитенко, был хорошим солдатом. Два года у тебя не было никаких замечаний. И вдруг срыв. Уж не влюбился ли?

Микитенко молчал, опустив голову. Уши его медленно розовели, шея над белым подворотничком сделалась багровой. Значит, они не ошиблись.

– Ну что ж, зазорного в этом ничего нет. Даже наоборот, – продолжал Прохоров. – Но ты же мог законным порядком ходить к девушке. Брать увольнительную.

Командир ждал, Микитенко переступил с ноги на ногу, поднял голову, вздохнул и опять ничего не ответил.

– Почему же ты ходил в самоволку? – в голосе командира зазвенели жесткие нотки. – Рядовой Микитенко!

– Так мэни ж не давалы видпусткы! – с неожиданной обидой на чистейшем украинском ответил солдат. – Лейтенант Колосков каже, шо в таку напруженну международну обставу не може буты часу для кохания. Цэ тоби, каже, зовсим не потрибно. Ну я и пишов соби сам.

– В Поливановку?

– А то ж…

Прохоров, сунув папиросу в зубы, цепко взял солдата за локоть, подвел к окну и долго удивленно разглядывал.

– Что же такое получается, Микитенко? Ты солдат, ты присягу принимал? Ты соображаешь насчет своих поступков? Ради личных дел ты бросаешь на произвол судьбы свою боевую позицию. Где твоя солдатская совесть, Микитенко?

Так и не добившись от него ни звука, махнул рукой:

– Ладно. Иди.

Когда закрылась дверь, Прохоров еще раз перечитал бумагу, сосредоточенно пощипывая кустистые брови.

– Между прочим, неплохой солдат этот Микитенко. Зимой случай неприятный произошел на стартовой позиции. Так он один удержал, подпер плечом ракету, которая сползала с направляющей. Силен парень, из донецких шахтеров. А теперь вот выкинул фортель перед самой демобилизацией. Я приказал Утяшину сегодня как следует продраить его на построении. А вас прошу разобраться с этим делом до конца.

– Разберусь.

– И с лейтенантом Колосковым тоже. Что это он там загибает насчет международной обстановки? А еще секретарь комсомольской организации.

Считая разговор законченным, Прохоров стал запирать сейф, ящики стола, видимо собираясь уходить. Кадомцев поднялся, подошел к столу.

– У меня к вам просьба, Виктор Семенович! В связи с вашей поездкой в штаб полка, в город.

– Слушаю. Чем смогу, помогу.

– Заберите, пожалуйста, мой чемодан в гарнизонной гостинице. А то я поспешил тогда на попутной машине и приехал без вещей. Даже переодеться не во что.

– Сделаю. Ну, а вы пока можете располагаться в моем кабинете. Здесь удобнее, чем в канцелярии, изучать личные дела.

Не в голосе Прохорова, а скорее в прищуре глаз Кадомцев уловил иронию. Но не обиделся: если это даже так, командир прав.

– Спасибо. Но кабинет мне не понадобится.

4

Кадомцев любил солдатский строй. Осталось это еще с детства. С далекого, трудного военного детства, когда зимними морозными ночами шли и шли мимо окон молчаливые маршевые роты, тяжким шагом словно раскачивая глухую тишину маленького заволжского городка. С одной из таких рот ушел отец. Это было днем. Февральский ветер заметал поземкой булыжник, белесой канителью путался в солдатских обмотках.

Отца Кадомцев помнил большим и сильным, в шинели, пахнущей махоркой и складским нафталином, в шапке-ушанке, опушенной белым инеем. Таким он был на вокзале, таким остался в памяти.

Со строем была связана и вся юность Кадомцева: суворовское, потом артиллерийское училище. Иные жаловались, высчитывали, по скольку раз на день их, курсантов, строят. А Кадомцев жил строем, не замечая его. Ему нравилось шагать в строю, печатать ногу и под левую на полном крике подхватывать припев строевой песни.

Строй роднил солдат, делал их сильнее, смелее, тверже. В этом Кадомцев был убежден.

И сейчас, издали наблюдая за утренним построением дивизиона, недовольно морщился. Все было правильно: и команды, и действия солдат. Но в то же время делалось все вяло, без той самой искорки, которая, точно электрический разряд, мгновенно пронизывает строй при хорошо поданной команде, при хорошем ее исполнении. Что это, неужели пресловутое пренебрежение к «шагистике», ставшее модным в иных, так называемых «технических» частях? И почему совершенно спокоен майор Утяшин, стоящий рядом, неужели он не замечает этого?

Утяшину, оставшемуся за командира, должны были сейчас докладывать. Однако командиры батарей в который раз выравнивали шеренги, пересчитывали людей. Со стороны казалось, что командиры не очень-то хорошо знают подчиненных или, наоборот, знают хорошо, но стараются лишний раз продемонстрировать свою распорядительность.

– Чего они тянут? – не выдержал Кадомцев.

– Время! – Утяшин красноречиво щелкнул по циферблату часов. – Доклад в ноль-ноль, а еще две минуты.

– Тогда надо позже назначать начало построения.

Майор усмехнулся, мизинцем осторожно пригладил ус.

– Ты вроде первый день в армии, Михаил Иванович! (С легкой руки Утяшина они еще вчера перешли на «ты».) Резерв! Всемогущий и магический резерв. Старший начальник назначает время, а каждый нижестоящий накидывает по пять минут для страховки. Вот и получается солидная прелюдия.

– Оттого-то они все вялые, сонные.

– Это кто же?

– Солдаты.

Утяшин удивленно посмотрел на Кадомцева, потом внимательно окинул взглядом шеренги, вздохнул.

– Да… Пожалуй, верно: молодцеватости нет. Мы-то привыкли, а свежему человеку, оказывается, виднее. Над этим стоит подумать. Один момент. – Утяшин достал заветный блокнотик, с маху черканул в нем пару слов, подмигнул Кадомцеву: – Как говорит наш мудрец Вахрушев, «незафиксированное критическое замечание – утерянный клад».

Утяшину, наконец, доложили, и он направился в центр площадки, чтобы, как он выразился, «нажать на стартер грядущего дня».

Зычным, хорошо поставленным командирским голосом Утяшин давал указания. Нетрудно было заметить, что он во многом копировал подполковника Прохорова. Закинутые назад руки, чуть опущенная голова и взгляд искоса, исподлобья, даже привычка говорить на ходу, на мгновение останавливаясь при поворотах.

В конце концов большой беды в этом нет.

На минуту Кадомцев отвлекся, задумался, а когда поднял голову, увидел, что перед строем стоит рядовой Микитенко.

Майор Утяшин скользящим пружинистым шагом приблизился к солдату.

– Вот пример разболтанности и недисциплинированности! Вот человек, который не дорожит коллективом. Ради свидания с девушкой он бросил подразделение, бросил боевую технику и ушел в самовольную отлучку. Тем самым рядовой Микитенко совершил грубейшее нарушение дисциплины, подорвал боевую готовность. И что же произошло дальше? Микитенко, забыв о солдатской чести и совести, напился устроил пьяный дебош, избил двух советских граждан и в результате попал в милицию. Позор!

По рядам прошло заметное движение, и пока не уловить было, чем оно вызвано: возмущением или удивлением (тихоня, молчун Микитенко – и вдруг такое!).

Кадомцев отыскал глазами младшего сержанта Резника: как он реагирует? Каменное, невозмутимое лицо, сама внимательность. И только. На правом фланге долговязый Трушков, склонив набок голову, поглядывает иронически.

– Рядовой Микитенко понес заслуженное наказание, – уже спокойно продолжал Утяшин. – Пять суток строгого ареста, которые отсидел на гарнизонной гауптвахте. Но свое веское слово должна сказать и комсомольская организация!..

Микитенко все это время смотрел в землю. Вид у него был уже далеко не тот, что утром: уныло опущенные плечи, приниженность во всей фигуре… Да, одно дело говорить с глазу на глаз с командиром, и совсем другое – стоять перед сотней требовательных, пронизывающих глаз твоих товарищей.

Майор приказал Микитенко встать в строй, тот вздрогнул, дернулся, но с минуту еще оставался на месте, словно отяжелевшие ноги его были пригвождены к утрамбованному песчанику.

– Становись в строй! – повторил Утяшин.

Солдат сделал неуверенный шаг, понуро опустив голову. «Видимо, сильно переживает парень свой проступок», – подумал Кадомцев. Но почему-то подспудно возникло ощущение, что в строй возвращался незаслуженно обиженный человек. Кадомцев интуитивно чувствовал это.

Осела песчаная пыль над плацем, а майор все стоял, смотрел вслед уходящим шеренгам, словно забыл сказать что-то важное.

Обернувшись к подошедшему Кадомцеву, Утяшин сделал неопределенный жест:

– Не смог я, понимаешь, взять верхнюю ноту… Не сумел продраить Микитенко на полном регистре. Чувствую, что говорю правильные слова, а они вроде не падают, вроде висят над строем в воздухе. Неважный из меня оратор. Вот подполковник Прохоров, тот может. Умеет, как говорится, глаголом жечь сердца людей.

Кадомцев подумал, что Утяшин, пожалуй, объективно оценил свои ораторские способности: запал его красноречия так и не сдетонировал, а крепкие, литые слова, которым положено металлической тяжестью ложиться в души людские, оказались легковесными. А главное, Кадомцев убедился в этом, солдатский строй не воспринял утяшинские слова так, как их понимал и чувствовал он сам. Не это ли имел в виду начальник политотдела, когда напутствовал Кадомцева?

– Я недавно со старшиной Забелиным говорил, – начал Кадемцев. – Насчет Микитенко.

– Ну и что, – равнодушно отозвался Утяшин. Он ожидал, что Кадомцев не разделит его пристрастной самооценки, скажет по-товарищески что-нибудь вроде: да брось ты скромничать – хорошо говорил! (Накануне вечером они по-приятельски откровенно побеседовали – оба оказались бывшими суворовцами, – и Утяшин считал: связь во взаимоотношениях переброшена.)

– Старшина утверждает, что Микитенко совсем не пьет. В рот не берет.

– Ну и что?

– Твои слова насчет пьяного дебоша – не довесок ли это?

Утяшин медленно тяжелым взглядом окинул Кадомцева, шевельнул желваками и неожиданно рассмеялся:

– Уж не задумал ли ты выступить адвокатом?

– Не перегибай. Я серьезно.

– То, что там дрались пьяные, это абсолютно точно. Был пьяный дебош. А был ли Микитенко трезвым – этого сейчас никто не докажет. Да и не нужно – деталь, не имеющая значения. Ну, а кроме того, если говорить откровенно, в таких случаях иногда даже полезно сгустить краски. Для чего? В назидание другим. Но, конечно, соблюдая чувство меры.

Кадомцев побывал в канцелярии, в казарме, встречался с людьми, беседовал с ними, а эти два слова «чувство меры» все время не выходили из головы.

Конечно, дело здесь вовсе не в Микитенко. Как самовольщик, он заслуживает сурового наказания и осуждения. И никакие обстоятельства не могут ни смягчить тяжести проступка, ни оправдать его.

Но если в самом деле Микитенко в рот не брал спиртного? А ведь солдаты такие вот «детали» иногда знают много лучше командиров. И не мудрено, что из-за липового «довеска» может повиснуть в воздухе само обвинение.

Чувство меры… Разве для того, чтобы оговорить, оскорбить, унизить человека, нужно еще чувство меры?

…Густой запах оружейного масла и нагретой краски неожиданно ударил в ноздри, и Кадомцев остановился, огляделся. Занятый своими мыслями, он незаметно вышел к стартовым позициям.

Между сосновыми ветками блеснула направляющая стрела пусковой установки. Она медленно поднималась вверх, к небу, и, вздрогнув, замерла.

Прошлогодний дерн, выложенный по брустверу котлована, мягко пружинил под ногой, молодая трава не никла, а только темнела под следом.

На пусковой шли регламентные работы. Расчет был занят своим делом, и на Кадомцева никто не обратил внимания. Спустившись в окоп, он подошел к солдату, который протирал двухрамную подставку под кабельную катушку. Подставка была самодельная, сварная, из нестандартного углового железа. Ручка у нее тоже явно не заводского изготовления. Собственное приспособление, что ли?

– Это, наверно, для смотки кабеля?

– Так точно. – Солдат, что возился у подставки, повернул голову, и Кадомцев с удивлением узнал Микитенко. Он ветошью вытер руки, одернул комбинезон, буркнул: – Рацпредложение.

– Чье?

– Лейтенанта Колоскова.

Разговаривать Микитенко был явно не настроен, с угрюмой тщательностью продолжал вытирать пальцы.

– Ну и что оно дает?

– Время смотки сокращает…

– И намного?

– Не могу знать. Вы краще лейтенанта спытайте. Ось вин.

Из-за крайнего отсека торчали чьи-то сапоги. Кадомцев только теперь догадался: желтые кожаные подошвы – стало быть, сапоги хромовые, офицерские.

– Жаль… – неопределенно протянул Кадомцев Приходилось сожалеть, но разговора с Микитенко не получилось. А уж если не получается, не выходит, то лучше его не навязывать.

Ну что ж, для начала стоит побеседовать с лейтенантом Колосковым. Это, пожалуй, даже лучше.

Пока шли в курилку, Кадомцев сбоку все приглядывался к Колоскову. Вообще-то они познакомились еще вчера. Помнится, он все предлагал показать свое комсомольское хозяйство, однако Кадомцев не стал смотреть, решив, что бумаги могут подождать.

– Видел я объявление у штаба, – сказал Кадомцев. – Собрание готовите?

– Готовим, товарищ капитан. На следующий четверг. Подполковник Прохоров выступит с докладом «Воин-комсомолец, гордись службой в войсках ПВО». На последнем семинаре в полку нас хвалили.

– Это хорошо, – сказал Кадомцев. – А вот люди как, комсомольцы?

– Народ у нас сплоченный, дисциплинированный. Толковые ребята. Вот только комсомолец Микитенко подвел всю организацию. Суть дела вы знаете. Должен доложить, что бюро с ним проводило профилактическую работу. И тем не менее…

– Работу? Какую и кто?

– Я лично проводил две индивидуальные беседы. О нравственном облике, а также о любви.

– Так… – протянул Кадомцев, все с большим интересом приглядываясь к лейтенанту. – Ну, а о любви что вы ему говорили?

– Как что? Что любовь – это самое чистое, светлое, самое благородное чувство, которое возвышает человека, поднимает его на большие дела. Его нельзя разменивать на пустяки. А он именно разменивал. Вот мы его и предупреждали, так сказать, удерживали.

– Почему вы думаете, что он «разменивал»?

– Так ведь факты, товарищ капитан! Мы же знаем всю эту историю увлечения Микитенко. Знаем мы и Стешку Строганову из Поливановки. Кто ее не знает? Самая, извините, скандальная женщина в районе. А он увлекся. Ну ладно бы так, а то на полном серьезе.

– Поэтому вы ему и увольнение не давали?

– Откровенно? – Колосков пытливо посмотрел на замполита, прикидывая, как ему отвечать на поставленный вопрос.

– Разумеется.

– Ну если откровенно, то именно поэтому. А официальную мотивировку, конечно, давал другую. Насчет сложной обстановки, повышенной боеготовности и прочее.

– Знаю, слыхал…

В голосе Кадомцева лейтенант уловил неодобрение, это его несколько встревожило.

– Вы ж поймите, товарищ капитан! Я не только секретарь комсомольской организации дивизиона, я непосредственный начальник Микитенко. Он из моего взвода, из моего расчета. Как вы считаете: обязан я думать о своем солдате, о его будущем?..

– Ну что вам сказать, Колосков? Действовали вы вроде и из благих побуждений, а ведь на самом деле причинили прямой вред Микитенко. Потому что бесцеремонно вмешались в его личную жизнь. Понимаете?

Для Колоскова это было так неожиданно, что он дважды тряхнул головой, словно не веря услышанному. И тут же, не раздумывая, ответил:

– Не понимаю…

– Вот в этом и беда…

Лейтенант в сердцах швырнул сигарету, развел руками: он человек дисциплинированный, раз начальство говорит на белое – черное, значит так оно и есть.

– Так это ж вопиющая несправедливость! – с возмущением выпалил Колосков. – На зеленого, неопытного парня надевают хомут прямо у нас на глазах. И кто? Женщина на много старше его, имеющая двух детей. Над нами все смеются: ваш Микитенко с ходу идет старшиной детсада. Ведь пятно же на весь коллектив, товарищ капитан!

– Опять коллектив! Да поймите вы, Колосков, что коллектив – это не глыба гранита, это люди. Это я, вы, многие другие, в том числе и Микитенко. И люди разные, со своими вкусами, чувствами, мыслями. И надо у каждого это видеть.

– Эх, товарищ капитан! Разве ж я не понимаю… Конечно, все это правильно. А с другой стороны, есть еще и народная мудрость: любовь зла – полюбишь и козла. Но мы же не можем оставаться равнодушными. Вы бы только посмотрели на эту Строганову!..

– Посмотрю. Обязательно посмотрю, – кивнул Кадомцев. – И заранее уверен, что оценка ваша не очень-то объективна. Потому что я считаю Микитенко человеком неглупым.

– Да, – с искренним сожалением вздохнул лейтенант. – Это вы правильно сказали: Микитенко в общем и целом неплохой солдат. Трудолюбивый, исполнительный. А теперь вот приходится ставить вопрос об исключении его из комсомола…

– Не советую спешить, – подчеркнул Кадомцев. – Сначала разберитесь, проведите расследование. А впредь, товарищ Колосков, попрошу учесть: обязательно советоваться по таким делам со мной как с замполитом.

– Есть! – Колосков стукнул каблуками. Жесткий, повелительный тон капитана, казалось, не огорчил, наоборот – обрадовал его. Во всяком случае, на лице Колоскова уже не было ни тени сомнения. Только готовность исполнить все, что будет сказано. Вряд ли это было искренним. Скорее привычка, выработанная годами службы.

– Кстати, – продолжил Кадомцев. – Не знаете, чей мотоцикл стоит там под деревом?

– Мой.

– Вы разрешите на нем съездить в Поливановку?

– Пожалуйста, товарищ капитан. Если вы насчет Строгановой, так она живет во втором доме с края поселка. По левую сторону.