Текст книги "Варвара"
Автор книги: Владимир Крупин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
Медовуху затевала. Ну, смеемся, больше не будешь.
– Буду,– говорит.– Скоро выпишусь, как на радостях не заварить?
Вот и возьми ее за грош!
Пятая клятва
Раз привезли женщину. Ну непоседа! Четыре дня после операции велели лежать, два вылежала. А операцию трудную перенесла: закупорка вен. Лежит нога подвешена. Приходит врач. "Как вы себя чувствуете?" – "Да вот так!" и ногу столь высоко взметнула. Врач даже вскрикнул: "Я вас на костыли поставлю". – "А я этого и добиваюсь!"
Четверо у нее. Рожала, рассказывает, после операций. Первого просто так, а второго после аппендицита. В больнице, говорит, поклялась, если все хорошо пройдет, еще родить. И родила. Потом грудница. Опять дала клятву. Быстро выздоровела. А раз поправилась, надо клятву выполнять. Третий. Четвертого после грыжи.
Вот сейчас – вены. "Бабы, – говорит, а сама на костылях хромает. Бабы! Давать клятву?" – "Как знаешь", – отвечаем.
– Клянусь, бабы!
Не понимаю
Сейчас рожают меньше, а людей больше. Это потому, что врачи хорошо работают, не дадут умереть. Ребенок раньше слабенький родится и быстро умрет, не успеют его пожалеть. Сейчас любого спасут и уколами и витаминами будут поддерживать. Глядишь, бледный, худенький, совсем не жилец на белом свете, а живет.
Родители-то поймаются за него: как не жалко – один. А нет такого, чтоб второго да третьего родить, дорого, говорят. А что дорого, если все есть? Шиковать-то ни к чему. Декретные отпуска с оплатой большие, совсем женщине красота, а не больно-то. Почему это, не понимаю. Или взять – есть замужние, совсем рожать не хотят, не торопятся, о старости не думают. "Пожить сами хотим!" Таких раньше пустоцветами называли.
Да ведь мало того, сколько есть случаев, забеременеют и аборт делают. Совсем нехорошо: зародился, значит, жить собирался.
Одна баба молодая, парень бросил, не хотела ребенка. Порошки какие-то пила, таблетки. Изводила. А он родился! Родился, молоко пьет, грудь теребит, она не нарадуется. Песни поет. Дура, говорит, я дура была, счастье себе не хотела.
Растет девочка крепенькая, здоровая, ничем не болеет, спит спокойно. Парень, который жениться-то не хотел, вернулся. Расписались. Она из загса в магазин, полные руки погремушек набрала. Дает в ручку. Девочка трясет-трясет и уронила. Ручонками по одеялу ищет, цапает, цапает, а глазами не глядит. Мать испугалась, подобрала игрушки, встряхнула. Девочка руки на звук тянет, а глаза в потолок. Ох, уж тут-то мать взвыла: слепая девочка родилась. Бог наказал, не прошло даром, что ребенка не хотела.
Шоколадка
Это ведь только начни говорить о детях, и конца-краю не будет. В одной семье два ребенка было. Первая девочка. Отец хорошо к ней относился. Второй – сын. Отец обрадел, дочь не нужна стала, сына с рук не спускает. Сын подрос, чувствует заступничество, сестренку обижать стал, мать расстраивается, ругается с мужем. Он, все равно, идет с работы – шоколадку сыну несет. Ведь и той же дочке шоколад не в диковинку, удиви-ка нынешних детей сластями, но обидно же девчонке, вот в чем беда. Сынишка выхваляется перед сестренкой, мол, мне дали, а тебе нет. И сознания, что надо поделиться, нет. Сын эгоистом растет, дочь обиженной. Одного обделили – два горя воспитали.
Физкультура
Чудо страшенное, что нынче врачи вытворяют. Старушке одной камни из печени удалили. Сполоснули и на тряпочке принесли. Гладкие, как камешки. Пожмешь – и расседают. Как накипь самоварная. Восемьдесят лет старухе, здоровой выписалась, не знает, каким богам за врачей молиться.
Но опять-таки не всегда. Мне зоб резали и зацепили голосовые связки и еще что-то. Сначала совсем не говорила, потом шепотом, а разрешили громко сказала и испугалась, как пьяный мужик хриплю. Потом понемножку голос наладился, но уж очень слаба была. Выписали, еле ходила. Закутаюсь, как кукла, и сижу на свежем воздухе. Не лучше и не лучше. Таблетки пью. Все не то. Ну, думаю, подружка, хана приходит. И сама себя заругала: "Да ты что, да разве ты не отцовская дочь!"
И начала двигаться, начала зарядку делать. Ну, смех – свою зарядку выдумала. Рукой кручу, будто воду из колодца достаю. Шестьдесят девять оборотов (это такой у нас колодец глубокий был) одной рукой, шестьдесят девять другой. И так все знакомые движения. Как будто траву кошу, сено гребу, будто дрова рублю. Кому рассказать – засмеют.
Но только так и встала на ноги. А под радио никак не могла приноровиться зарядку делать: поздно ее передают.
Выздоровела, пошла на работу, вот, мол, ведь я какой зарядкой занималась, все крестьянские работы вспомнила.
Бабы смеются: не водопровод бы, да не отопление и газ, люди бы и не болели, больше б развития физического было.
Как мужиков учат
Ни в больницах, ни на работе, ни днем, ни ночью не забываю о детях. Сейчас уже все сами отцы-матери, и никакой я им не советчик, только переживатель. Слава Богу, живут хорошо, не жалуюсь. Как по первому разу сошлись, так и живут.
А мало ли что бывает. Была у нас одна – все ее муж бил. Плачет, жалобится. Ей говорят: "Да ты что поддаешься! Не крепостное право. Он бьет, и ты бей!" – "Ой, да как, да не могу". Еще ей поговорили.
Раз он приходит пьяный, она у печки. Ни с того ни с сего ее ткнул. У нее в руках был ухват, так она об него весь ухват исхвостала. Он глаза выворотил: чего это с бабой случилось, с ума сошла?
И больше ведь разу не ударил. И пить бросил. По большим праздникам только. Так тогда сама поднесет.
А один все опять посуду бил. Все, брезгуша, рылся-разбирался. Суп не понравится, он тарелку вместе с супом к порогу. Она мне поплакалась, я и посоветовала: "Он бьет, и ты бей!"
Вот сидит он за столом – бряк об пол тарелку. Она схватила другую: "Ты бьешь, и я буду!" И с маху вдребезги.
Тоже, как рукой сняло, – и суп ест, нахваливает, и тарелки целые.
Чужой огород
Или взять, мужики есть, гуляют от жен. У нас одна стекла сопернице высадила. И чего доказала? Ее же на смех подняли. Потому что не первый случай. Уж один раз дралась. А он, вишь, задурил, да к другой. Ну и что? Этой досадила, к третьей пойдет.
Со всеми не передерешься. Дерись не дерись, если натура такая.
Я его знала – электриком в гостинице был. "Хм, говорит, сеешь, так чего и на чужом огороде не присеять? Баб ведь полно. Как вина".
Избегался, изоврался, полслова без обмана не скажет. Соврет и всегда прибавит: "Правда, правда!" Сынишка его еще слов не выговаривал, а тоже, как отец: "Павда, павда!" И рукой, как отец, поведет. "Сергей, говорю, совсем ты неладно делаешь. Весь ты извертелся. Где надо и где не надо врешь".
О правде и лжи
Тогда он говорит: "Я вам один анекдот расскажу". И рассказал присказеньку. Так-то она вроде интересная.
Идет, говорит, Правда. Худая, от голода шатается. А навстречу ей Ложь. Ложь спрашивает: "Что это ты, Правда, уж больно тоща?" Отвечает Правда: "Три дня в рот крошки хлеба не бирала". – "Пойдем, – говорит ей Ложь, – я тебя накормлю". – "Да у меня денег нет". – "Ничего, пойдем". Пришли в столовую, сели. Ложь много чего поназаказывала. Поели. Надо расплачиваться. Официант: "С вас столько-то". И вот тут Ложь как-то извернулась, изловчилась, так вышло, что вроде за обед они не должны. Официант чувствует, что его обманули, доказать не может и говорит: "Да где же тут правда?"
А Правда отвечает: "Я здесь. Только я сытая, так молчу".
Рассказал и смеется. Вот как подкусил. Я рассердилась, говорю: "Ты в свою пользу не сворачивай. Какая ж это правда, если за один стол с ложью села? Этак-то любую базу можно подвести под свое оправдание". Но ему как о стенку горох. "Будешь голоден, говорит, так сядешь".
Не пошла у него жизнь. Его жена политику сменила. С работы ждет, бутылку на стол ставит. А вином при себе держать – последнее дело. Он слаб на выпивку. И началось: то пьян, то с похме-лья. Дня от ночи не отличает. Она не жена министра, с чего на каждый день напасешься?
Буфетчицей в бане работала, стала подворовывать. Посадили. Он окончательно свернулся. Парня в детдом.
Истертые письма
На работе, в гостинице, сдают паспорта на прописку, я все на год рождения смотрю, со своими детьми сравниваю. Все кажется, мои моложе да лучше.
Письма храню. Как не хранить? Летом-то легче: станет одиноко, так и к соседкам схожу или они придут. Все зеленое, солнце, тепло. А зимой снегу наметет под наличники, крыльцо закидает. С работы приду, по пояс протащусь, печь истоплю или так лягу, если устала, особенно после ночной. Почтальонка как только лезет по снегу? Плывом плывет. Я уж боялась – вдруг откажется почту носить? Нет, носит. Немолодая, знает, как письма ждут.
Как не хранить? Если писем долго нет, так старые перебираю, перечитываю.
Или фотографии пересматриваю. На внуков смотрю. Все-то кажется, что в наше родство пошли.
Молитва
Нынче летом за малиной ходила, в деревне ночевала.
Во всей деревне три дома, и в каждом по старушке.
Еще с керосином живут. И то сказать, невыгодно колхозу из-за трех старух с центральной усадьбы свет тянуть.
Чаю попили. Я легла, слышу, молится старушка перед сном. Как-то чудно, непохоже молится. Привстала, гляжу. Луна, мне видно.
В деревнях фотографии под одну рамку вставляют, вот она на коленях стоит перед фотографиями и что-то говорит, говорит.
Утром я ее спросила, – вида не даю, что что-то слышала, – кто на фотографиях?
Дети, кто еще! Да муж погибший, да внуки.
За них и молилась.
Вологодскую старуху, с которой в поезде ехала, не зря вспомнила. В разных местах жили, а одинаково. Обе многодетные, по годам-то уж давно пора на пенсию, а работаем: стаж не выработан; домохозяйство в стаж не учитывается.
Обидно, конечно. Выходит, что кассиром на полставки и то почетнее, чем детей растить. Ну, да ладно... Грамотные решили.
Перемрет наше поколение, и уборщицы будут со средним образованием. Может, полы чище будут...
Сын письмо мне прислал. Квартира городская, жена тоже с высшим образованием. Легко, пишет, мама, жить: дрова не рубить, воды не таскать, а трудности есть. Другие трудности, потруднее. Я не знаю, да мне и не понять какие.
Только верю, что дети с ними справятся, да и надеяться только осталось, что не забудут дети, сколько в них вложено, и что главное: не жду я благодарности и помощи, своих бы детей воспитали по-людски, а те своих, тогда и мне спокойно лежать будет.
