Текст книги "Именем Ея Величества"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

– В пять раз больше нашего за ту же работу, а то и в десять раз. Обидно же!

Спросила, кто нанимал. Конечно, суммы определены царём, этого не скроешь.

– Его воля, Александр.

– Люди недовольны, матушка. У нас свои умелые есть, подросли ведь…

Назвал Василья Туволкова. Разведал же он ключи на Ропшинских холмах, пустил воду самотёком в Петергоф – иначе заглохли бы фонтаны. Его бы поставить на Ладожском канале вместо генерала Миниха [73]73
  Миних Бурхард Христофор (1683–1767) – русский государственный деятель. Передал Петру I свои сочинения по фортификации и в 1721 г. прибыл в Россию. Стал генерал-поручиком, строил Ладожский обводной канал, при Анне Иоанновне был президентом Военной коллегии.


[Закрыть].

Нет, глуха к голосу разума…

Вышел из кабинета в бешенстве. Галстук душил его, князь дёрнул заодно и ворот камзола. Что-то оборвалось, звякнуло.

В тот же вечер самодержица приняла в спальне молодого камер-юнкера. Облегчённый траур дозволяет… Давно заприметила она красивого рослого камер-юнкера. Рейнгольд Левенвольде, к тому же земляк, родом из Ливонии.

– Богиня, что вы сделали с князем? Он бежал от вас сам не свой. Он задыхался. Смотрите!

Разжал кулак. Крючок, новый трофей для коллекции. Барон собирает разные мелочи, подобранные, а то и сорванные исподтишка.

– Шалун… Что ты украл у меня?

– Ах, Диана… Смею ли я…

Притянула к себе и, расстёгивая на нём рубашку, медленно, толстыми мужскими пальцами, – вынудила признаться. Мушка, две шпильки, хранит как святыню…

Губы, липкие от сладкого вина, не дали ему договорить, вжались до боли. И вдруг гневно оттолкнулась.

– Хвастаешь, негодяй! Грязным твоим девкам…

Удар пришёлся по челюсти, впрочем, вялый, а то бы своротила. Он повернулся – и ничком в подушки, привычно захныкал. Про девок ей ничего неизвестно, Рейнгольд осторожен, шалит редко и за пределами дворца.

Она раздевает его, просит прощенья как у ребёнка, обиженного невзначай. Женщина, любившая властелина, теперь наслаждается мужской покорностью.

Вспышки ревности – пусть наигранной – льстят Рейнгольду. Он гордится собой. Его одного из сонма кавалеров избрала сорокалетняя императрица, пылкая, знавшая объятия великана-Петра.

Утомившись, она ласково слушает юношу. Очень мило звучит в устах барона деревенская речь его няни-латышки. Легко с этим мальчиком. Правда, он картёжник, волокита, поглощён светскими развлечениями, зато равнодушен к политике, к высоким чинам, что весьма удобно.

– Твой брат [74]74
  Левенвольде Рейнгольд Густав и Левенвольде Карл Густав. Оба брата в 1726 г. получили графское достоинство за дипломатическую службу.


[Закрыть], верно, мечтает женить тебя, повесу. Подыскал девушку. Как её зовут?

– Богиня! Не мучьте меня!

– Я благословлю вас. Скоро, скоро отпущу тебя… Ведь я уже старуха.

– О, лучше убейте! Сейчас же…

– Да? Ты готов?

– Богиня… – бормочет он, целуя упругое плечо. – Вы не верите мне? О, как вы терзаете моё сердце! Сомнения – мой удел, только мой. Достоин ли я счастья, ничтожный ваш раб?

Он в самом деле чувствует себя маленьким и слабым, телесный жар нагоняет дремоту, и слова, вычитанные из романа, он роняет бездумно. «Астрея» француза д'Юрфе, растрогавшая Европу, его настольная книга.

– Я был наивен, я не ведал подлинного блаженства. Оно не бывает без боли. Это страх потерять вас. Страх неотвязный…

Плечо напряглось, отвердело.

– Потерять? Что за фантазия, малыш?

– О, если бы!.. Боюсь, суровая истина. Меня хотят отослать. В Азию, воевать с персиянами.

– Фантазия, дурачок. Кто хочет?

– Его сиятельство Меншиков.

– Глупости, милый, – отозвалась она с ноткой раздражения. – Мир полон слухов.

– Персияне сдирают с пленных кожу. Сдирают заживо и… делают перчатки для султана. Или это турки? Всё равно – магометане. Они бесчеловечны.

– Испугался, бедненький… Ах, трусишка! Успокойся! А я жужу лача берне…

Малыш ложится спать, стережёт его мохнатый смирный медвежонок. Колыбельная рокотала глубоко под ухом Рейнгольда, его и впрямь сморило. И вдруг:

– Глупый ты… При чём тут Меншиков! Я приказываю, я тебя пошлю воевать. Нет, не в Персию – во Францию. Боишься, душа в пятках?

– Обожаемая! За вас?

– Да, за меня, за мою дочь. Ты вернёшься со славой. Что – трусишь?

Привстала, наполнила стаканы. Виват герою, будущему генералу! Камер-юнкер пьёт крепкое красное вино, приторное до отвращения. Поле брани его не влечёт. Надо ответить… Снова выручает французский роман – клятв и пылких заверений на все оказии там множество.

После ночной аудиенции Рейнгольд дома, на берегу Малой Невы. Кофе, пышные горячие цукерброды – жена старшего брата хозяйка рачительная. Камер-юнкер болтает с набитым ртом:

– Её величество настроена воинственно. Меня в армию… Угадайте, куда! Во Францию …

Брат выспрашивает. Интимностей он не касается. Старшие помешаны на политике. Потом перескажет Остерману. Вице-канцлеру важно знать настроение царицы – даже мимолётные её причуды и вспышки.

Крупный сановник, а пуговицы на кафтане оловянные… Одну удалось стащить – висела на ниточке. Особняк его похож на сарай, есть комнаты почти пустые, запылённое зеркало, парики на гвоздях.

Надо бы вести дневник, клеймить современников жалом сатиры. Камер-юнкер принимался, мешала лень. Потомкам достанется его коллекция. Пуговицы, платки, крючки, булавки – сувениры минувшего величия.

Уникальный этот музей долго будет храниться в фамильном прибалтийском имении. И тетрадь с отрывочными записями. Столбики цифр – карточные долги, афоризмы, отдельные фразы и восклицания.

«Проигрался в пух».

«На коня и в Париж… Когда же!»

«Деньги – прах, сладок азарт. Свободен тот, кто не ищет ни богатства, ни власти»

«Человек – существо смешное»

Платить долги необходимо. Горохов встретил однажды Рейнгольда и не узнал бонвивана [75]75
  Кутилу (от фр. bonvivant).


[Закрыть]– бредёт словно в воду опущенный.

– Сочувствую, друг.

Крепко взял под руку. Причина известна. Проигрыш, на этот раз тяжёлый.

– Удачу нельзя приручить, – и ливонец слабо улыбнулся. – Было бы скучно, правда?

– И много?

– Сто пятьдесят. Хуже всего то, что данный господин мне неприятен. Просить отсрочки не могу.

– Вызволить вас?

В тетради Рейнгольда цифра обведена жирно и затем перечёркнута. А в списке лиц, получающих пособия от князя Меншикова, отныне значился Левенвольде.

Встревожен Петербург – весной будет война. Тысячи уст твердят… Чинят, снаряжают корабли, муштруют пехоту. Кого бить? Слышно – испанцев. Или датчан.

Царица, ни с кем не советуясь, подарила будущему зятю двести тысяч на войско. Формировать в России, цель – отобрать у Дании Шлезвиг. Секрета в том нет, напротив – самодержица призналась публично, удивив сим актом двор и дипломатов.

Датский посол Вестфален, придя в совершенный ужас, предупредил об угрозе короля Фредерика [76]76
  Фредерик IV – король Дании и Норвегии с 1699 по 1730 г.


[Закрыть]и прибавил:

«Екатерина располагает государством, как изношенными туфлями».

Светлейший глотал валериану. Новый кунштюк! [77]77
  Трюк, фокус (нем.).


[Закрыть]Приедет Кампредон, будет скулить… Голштинец отступался уже, готов был компенсацию взять за Шлезвиг. Вожжа под хвост… Если добывать этот клочок земли для герцога, то путём дипломатическим – так заповедал покойный царь.

Изволь, матушка, объясниться!

– Француз забегал тут, – сказала царица самодовольно. – Я задала моцион.

– Поди, на аркане приведёт жениха, – ответил князь, потешаясь.

– Забегал, – повторила упрямо.

Усмешка князя погасла.

– Воля твоя, мать. И я подтолкну.

За дверь выйдя, рассмеялся. К Кампредону отправился сам. Острастка, пожалуй, на пользу. Авось, скорее конец канители, а то ведь обрыдло – он туманит насчёт жениха, мы договор мусолим, Катрин бушует. Данилыч нашарил в кармане часы – с компасом и странами света, подарок Петра. Маркиз отобедал, пьёт чекулат.

И точно – в нос шибануло от душистого напитка, сдобренного ванилью… Кампредон ютился в кресле, накрытый по шею лисьей шкурой – простужен, устал, изнемогает от пустых словопрений.

– Ваши вельможи… Остерман скользок как угорь, сочиняет фальшивые болезни. Ваша подозрительность… Я подам в отставку, мой принц.

Вот бы славно…

– Зачем же… Солдаты ждут сигнала. Что на Пиренеях? Не всё зависит от нас.

Франция в одиночку; без Англии, не ввяжется в драку. Из-за безделицы Остерман тоже считает – тревога напрасная. Похоже, трубят отбой.

– Была почта вчера, – и француз смущённо развёл руками.

– Ничего, маркиз? Не стреляют? Живите мирно? Её величество подпишет договор немедленно, если вы поняли меня? Я буду счастлив вместе с вами поздравить новобрачных.

– Взаимно, мой принц, но Его величество пока не изъявил намерение. Я уже осмеливался предложить молодого человека из его семьи, который, в случае бездетности монарха…

– Займёт престол, – вставил князь. – Гадательно… Короля, дорогой маркиз, короля!

– Вправе ли я обещать, мой принц? В моём положении. Я могу лишь надеяться.

– У меня нет надежды, маркиз.

Зря трудился царь, вырезая на кости личико маленького Людовика, зря послал ему токарный станок – создание искусника Нартова. В яму, небось, скинули подарок. Царицу до сей поры манит несбыточное. Время покажет ей. А пока, внешне подчиняясь, затягивать переговоры, исправлять пункты трактата, спорить. Тактика, объединившая почти всех вельмож, старых и молодых.

Данилыч, ярый защитник самодержавия, с болью в душе участвует в сей безмолвной обструкции, немыслимой при великом Петре.

Нет, не посватался Людовик. Стороной выясняется – ему подыскали невесту в Англии, для упрочения альянса. Но строгие нравы у британцев, щёлкнули по носу – за иноверного принцесса Уэльская не выйдет.

Французские министры совещаются. Дочь Петра неудобна. Королева нужна скромная, безвольная, от государственных дел далёкая – Елизавета такой не будет. Лучше взять из малых княжеств. Итальянку, немку? Придворные в ажитации, держат пари.

В том же апреле – Куракин уже отписал в Петербург – жених ускользнул окончательно. Обвенчают, будто назло, с полькой. Мария Лещинская, дочь бывшего короля Станислава [78]78
  Лещинский Станислав (1677–1766) – польский король в 1704–1711, 1733–1734 гг. Был избран под нажимом Швеции, но не признан шляхтой. После брака его дочери Марии с королём Людовиком XV в 1725 г. французская дипломатия восстановила его на троне, но вскоре он был изгнан.


[Закрыть]. Он посажен был на трон Карлом XII, изгнан из Польши, с почётом принят во Франции.

– Не прощу французам, – гневается Екатерина.

Данилыч ликует.

– Говорил я, матушка…

– Кампредон разбойник, разбойник… Прочь его, смотреть не хочу. Раус!

– Горячишься ты, матушка, от этого кровь густеет. Пускай живёт, мы с ним по-хорошему… Чтобы австриец не задавался. Сговорчивей станет. Титул твой заставим признать.

Цесарь – давний друг, лучше двух западных. Россия в том утверждается. Утихомирилась бы царица, о мире лучше бы пеклась, а её всё в поход влечёт. Теперь – помогать голштинцу. Австрия его претензии на Шлезвиг поддерживает.

Репнину, отбывающему в Ригу, высочайше указано запасти в «магазейнах» продовольствия для нужды военной на два года. Апраксину комплектовать команды линейных кораблей и харча иметь на месяцы плавания – очевидно дальнего.

– Считают, что правление женщины непременно слабое. Я докажу, что это не так.

Слова Екатерины обращены ко всей Европе. Их разносит посольская почта, из досье министерств они попадают в газеты.

На Балтике пахнет войной.

Лодка, одолевая волну, ткнулась в пристань.

Борта синие, с красным узором – по цветам лодка Толстого. Граф легко взошёл на помост, едва тронув услужливое плечо матроса. Восьмидесятилетний сенатор на редкость крепок, живот не нарастил. Брови, расходящиеся от переносицы кверху подобно взметнувшейся птице, он чернит – и они придают выражение удивлённое.

У светлейшего он частый гость. Союз их, скреплённый подписями под приговором Алексею, превратностями не нарушен. Меншикова помнит мальчишкой, но намёка не позволит себе. Мало ли что было… Толстой служил царевне Софье, побуждал к восстанию стрельцов.

Забыто, забыто… Великовозрастный фузелёр [79]79
  Стрелок (от фр. fusilier).


[Закрыть]в потешном полку Петра, гардемарин, изучающий в Венеции морское дело и прозванный соклассниками дедушкой, посол в Турции, изведавший лицемерие даров султана и его тюрьму… Неизменным было расположение к нему Петра и Екатерины.

Брови на взлёте крутом, лоб наморщен – расстроен Пётр Андреевич, дрожащими пальцами выпрастывает из холстины некий предмет. Два куска луба, листки бумаги, зажатые ими, как в переплёте, писано крупно, буквами печатными.

– Кинули мне утресь… Из переулка в сад.

Настрадался он от подмётных писем. После казни Алексея спасу не было – тайные коришпонденты сулили жестокую кару на том свете и на земле. Есть в народе поверье – царевич перед смертью проклял Толстого.

– Не дочитал, зренье застило. Сразу к тебе, Данилыч, не обессудь. Послушай-ка!

Носом клюёт бумагу близоруко. Отложил, озирается. Князь успокоил – кругом свои, стены в его доме верные, ушей злокозненных не имеют.

Солнце наискось прожигает Ореховую, царь на портрете тоже слушает. Толстой шепчет, кряхтит, держит бумагу, словно головёшку огненную.

Дочитал, вытер пот с лица.

– Дерзость-то… Сыскать надо, Данилыч. Грамотей ведь, выучился на нашу голову… Дивьера натрави!

– Управимся.

В застенок волокут, на дыбу за сочиненье подмётных писем. Но ведь сей писец добра желает. Адресовано царице – ей и следует передать, дабы дошёл до неё истинный глас войска. Память Данилыча впитала все накрепко, без усилья.

«Доношу вашему величеству, что в полках противность, как прежде сего было у стрельцов. Говорят: „как началась война со шведом, нигде мы худо не сделали и кровь свою не жалеючш проливали, а и поныне себе не видим покою, чтобы отдохнуть год или другой, жон и детей не видим, нас-де как нарочно мучат, кругом обводят Москвы, хотя через Москву ближе было идтить в Петербург, нежели через Псков“. Сравнивали нас с посохою, уже-де пришёл из кампании – из лесу дрова на себе неси, и ночью упокою нам нет, и деньги старой оклад отнимают, и впредь-де нам добра ждать нечего. Мы на службе грешим, а жоны наши дома иные уже замуж вышли. Уже через меру лето и осень ходим по морю, чего не слыхано в свете, а зиму также упокою нет на корабельной работе, а иные на камнях зимуют, с голода и холода помирают. А государство своё всё разорил, что уже в иных местах не сыщешь мужика и овцы. Чего же больше от Бога хотел? В Померании были и славу великую показали, и в других местах завоевали, потом бы отдахнуть и Богу благодарение воздать, и царство своё управить, развесть всякие неправды, утолить кровь нашу, в чём бы угодил Богу и слава во все страны произошла, а то хотя бы Фортуна двадцать пять лет, а иногда сделается в двадцать пять минут худо и слава вся пропадёт. В одной Фортуне не может человек жизнь свою изжить.

Хотя и не хотят которые дворянчики, а иные есть на нашу руку, а в других-де полках мы со многими говаривали, все готовы, також и чёрный народ. Они також говорят – от такого распорядку быть нам в великой скудости. Разве того ждать, как поселят на Котлин остров, словно как в тюрьму посадят.

В Сенате только жалованье берут много, спросить бы хоть одного челобитчика, решили бы хоть одному без волокитства прямо?

Во многих мы землях видим, что всего больше нашего у них, а у нас пусто, чрезмерною войною. Как Бог терпит такое немилосердие! Ещё подождём, а как не будет мира, пойдём сойдёмся с полками князя Голицына».

Прочёл письмо и Горохов.

– Грамотей! – воскликнул он и смутился. – Его и поймать недолго, батя.

Верно – таких один на тысячу грамотных. Башка неглупая. Данилыч мысленно поместил неизвестного в свою контору, в дом маршалка [80]80
  Маршалок – распорядитель.


[Закрыть]двора.

– Что правда, то правда, Горошек. Мира всё нет. В Персию вцепились… Забрали Баку, водицу эту горючую, и ладно бы…

– Зачем она?

– Государь ценил. Сгодится в хозяйстве. Однако имеем много, а сколько добра втуне лежит. Ты, Степа, дай списать цидулу. Может, подкинем вельможам… Сытый голодного не разумеет.

Адъютант сделал пять копий собственноручно. Подлинное Данилыч отнёс царице. Увидел страх на её лице:

– Л-ленивый свинья. Не хочет служить.

«Свинья, швайн, цук», – на трёх языках обругала, вплела и словцо позабористей. Щёки побагровели. Князь сохранял ледяное спокойствие.

– Служит он, матушка. Тебе служит, упреждает нас… Доведём до бунта – наплачемся.

Умолкла, потом опять взорвалась. Голицыны виноваты. Проклятые бояре, враги государя, её враги, сговорились оба брата извести её, мутят солдат, верных её солдат побуждают к измене. Вызвать Михаила с Украины [81]81
  Брат Д. М. Голицына Михаил Михайлович Голицын (1675–1730) – генерал-фельдмаршал, участник Азовских походов (1695, 1696) и Северной войны, прославился в сражениях под Добром и Полтавой, с 1728 г. – президент Военной коллегии и член Верховного тайного совета.


[Закрыть], допросить, команду отнять, другого поставить над украинскими полками…

Данилыч внимал, склонив голову, крепился. Спросила тут же, не переведя духу, здоров ли Яган, главный фейерверкер, нужен будет для свадьбы.

– Поправился, – сказал князь и встал. Отбушевала самодержица и, как обычно, аудиенцию прекращает. Сейчас скажет – уйди, Александр. Дожидаться обидно.

Замкнётся теперь со своими… Эльзе пожалуется, голштинцу… Дочь свою так не голубит, как будущего зятя. Вечером залучит в постель камер-юнкера. Слава Создателю, не опасен сей амур, ничтожен сей гость ночной. Однако запомнит она подмётное письмо.

Испугана амазонка.

Два герба

Торжеством грандиозным пышности небывалой обещает быть свадьба Анны и Карла Фридриха.

Деньги рекой текут.

Царица считать их, похоже, разучилась, а Данилыча оторопь берёт. Двор голштинца, и без того многолюдный, увеличится. Своей казны у него не хватит. За счёт мужика траты, за счёт солдата… Запасай, губернатор, порох для фейерверков и залпов, добудь сукно и всякий приклад на мундиры, оружие, парадно оснащённые ладьи!

Голштинцам радость…

Многим в столице горек этот праздник. Женившись, герцог пуще напыжится, Екатерина только мёдом не мажет его. Ещё больше станет потакать.

Кто будет править Россией?

Берхгольц, водя пером, грезит о великой Голштинии. Она охватит Швецию, Шлезвиг, кусок царской державы – ведь невесте полагается приданое. Так по крайней мере уверяет Бассевич, первый министр его королевского высочества. Карл Фридрих уже теперь владеет доходами с эстляндского острова Эзель и собирается ввести там порядки по шведскому образцу.

«В императорском саду мы видели новое здание, выстроенное к предстоящей свадьбе; там находился в это время и князь Меншиков, который прошлую ночь ночевал в новых комнатах, да и нынче намерен ночевать в них, чтобы иметь неослабный надзор за рабочими и всеми мерами торопить их оканчивать постройку. В подобных делах князь неутомим…»

Что творится в душе у него, голштинский летописец догадывается. Другом не назовёт князя…

Здание для брачного пира цветком алеет в Летнем саду – безлистом, едва просохшем. Деревянное, оно выкрашено под кирпич – красные стены прочерчены белыми пилястрами, фронтон оседлали фигуры Нептуна и Марса. Значение их вряд ли надо объяснять – бог войны и бог морей вдохновляют армию и флот России и стран, с нею союзных. Чувствуй, Европа!

Внутри открывается нечто феерическое – драпировки, расшитые богато, многоцветно, серебро литое и резное, светильники висячие и настенные, с пластинами, отражающими свет, а потолка будто и нет – голубой простор и хор небожителей, славящий новобрачных. Иностранцы дивятся – чьё творенье, неужели русского? Данилыч не устаёт повторять – русский задумал, Земцов Михаил [82]82
  Земцов Михаил Григорьевич (1688–1743) – русский архитектор, представитель раннего барокко, участвовал в строительстве Летнего сада в Петербурге, дворцов в Петергофе.


[Закрыть], фантазии у него не занимать стать.

Изваяния Минервы – богини мудрости, Меркурия – бога торговли, могучего Геракла, поразившего монстра, воинов конных и пеших олицетворяют победы и свершения Петра. Щиты, мечи, связки копий сверкают вокруг, словно в арсенале. Данилыч не против – что ж, показать кулак полезно… Зал долго ждал свадьбы, работники заделывают щели, замазывают облезшее, заменяют линялое. Но весь декор меркнет для Данилыча, когда приходит голштинец – вечно с надменным видом. День ото дня надувается, яко езопова лягушка…

По пятам следует за господином камер-юнкер Берхгольц, перенимая ужимки, поддакивая, отражая настроения герцога зеркально.

Покои в доме Чернышёва будут тесны, голштинский двор переезжает. С помощью царицы арендован особняк Апраксина, на той же Дворцовой набережной, у перевоза, в соседстве с Адмиралтейством.

«Великий адмирал показывал нам некоторые из лучших комнат. Он весь дом меблировал великолепно и по последней моде, так что и король мог бы прилично жить в нём».

Здание – одно из лучших в столице, три этажа, добрых пропорций лепка, в интерьере орнамент тонкий ручейками серебра или золота по полировке деревянных панно, одевающих стены. Строил и украшал знаменитый француз Леблон – сам создатель моды, покорившей ныне Версаль. Вельможи завидовали адмиралу – выходит, устарели резиденции, перегруженные гобеленами, позолотой. А двусветный зал Апраксина – редкость, которой даже светлейший не может похвастаться.

«…мог бы жить и король». Забыл Берхгольц на минуту, что Карл Фридрих король. Почти наверняка… Волнует образ великой Голштинии – хочется верить в неё и страшно поверить совсем. В Швеции партия сторонников Карла Фридриха сильна, она господствует в риксдаге. Король Фредерик [83]83
  Фредерик (Фридрих) I (1676–1751) – шведский король.


[Закрыть]бездеятельный вертопрах, по сути устранился и, как говорят, гоняет зайцев неделями. Карлу Фридриху уже и дотация идёт как признанному наследнику. Должен победить, должен…

Сомнения недопустимы, оттого на лицах голштинцев постоянно нарочитая мина уверенности и высокомерия.

Русские за честь должны почитать… Предстоящий брак роднит их с Европой, династия царя кровно соединяется с древнейшей германской фамилией Ольденбургов. Ей почти тысяча лет – куда старше Романовых. Карл Фридрих, верно, ни на миг не забывает об этом – знаки внимания, дары приемлет как должное, бесстрастно, с усталой снисходительностью. Русский язык пытался выучить, бросил, но делает вид, что понимает. Что ни скажешь ему, ответ один:

– Ах, з-зо! [84]84
  Так! (от нем. so).


[Закрыть]

Вытянет шею, вскинет голову, а тебя словно не видит, глаза полуприкрыты рыжеватыми веками. Светлейший князь однажды, чтобы отучить, резко повернулся спиной.

Не помогло. Впрочем, и с немцами такой же, ни учтивости, ни остроумия. За словом в карман лезет долго. Среди молодых двадцатипятилетний герцог прослыл недотёпой, скучным тугодумом. В танцах вял, к охоте, к картам равнодушен, главное удовольствие находит в рюмке.

Новоселье справили в конце апреля. Пока женская половина покоев пуста, герцогу вольготно кутить, прощаться с холостой жизнью. Ночи напролёт пирует тост-коллегия, шутейное товарищество питухов и обжор. Карл Фридрих объявляет неизменно:

– За исполнение наших желаний…

Берхгольц заносит в летопись великой Голштинии тосты, а также постигшие участников неприятности – упал и расшибся, буен был во хмелю, уложен слугами в постель. К сведению потомков – камер-юнкер сам состоит в сей избранной компании.

«Я после вчерашнего моего опьянения был при смерти болен».

Возлияния голштинцев чрезмерны, возбуждают толки. Молва твердит – виноват Бассевич, спаивает молодёжь. У коварного министра некие далеко простирающиеся планы…

Уроженец княжества Ганновер, он обтёрся в разных столицах, интриган, говорун, любезник, всеобщий доброжелатель. Умеет расположить к себе – кого взяткой, кого дюжиной редкого вина, модной вещицей. Пьёт и не пьянеет. Карл Фридрих в политике безгласен, а если и вымолвит что, так по подсказке Бассевича.

Словом, герцог от забот государственных отстранён, и Берхгольц объясняет, как бы оправдывая, – жених влюблён безумно. И немудрёно – дочь Петра бесподобна.

«Она в своём неглиже походила на ангела. Вообще смело можно сказать, что нельзя написать лица более прелестного и найти сложение более совершенное, чем у этой принцессы».

Вот она в платье с крылышками – конечно, оно ещё более приближает её к ангелу. Трогательный роман вплетается в ткань дневника. Его королевское высочество женится по влечению сердца. А невеста? Она танцевала с ним. Милостиво беседовала. Любовное пламя, естественно, пожирает обоих. Им ведь нельзя встречаться наедине.

Анна владеет собой. Но притворяться в угоду бомонду её не заставят.

– Навязали мне дурака, стоероса, – сказала она матери.

Разве не влечёт её корона Швеции – вдобавок к голштинской? Возвысит себя, а купно и империю российскую, волю отца своего исполнит. Быть может, и править теми землями будет, если переживёт супруга… Доводы матери действовали слабо, за дверью спальни, закрытой не очень плотно, произошла ссора.

Ещё заметнее стала холодная отчуждённость Анны. Часы проводит с портнихой и с парикмахершей, ступает величаво, словно боясь нарушить причёску-башню, высокую, остроконечную, унизанную жемчугом и золотой тесьмой. Карл Фридрих, неопрятный, осунувшийся после ночных бдений, выглядел рядом с ней убого.

Екатерина попеняла ему. За два дня до свадьбы попойки прекратились. А в канун её отметил Берхгольц:

«Его королевское высочество первый раз мылся в бане».

Утро 20 мая выдалось солнечным. Сверкая литаврами и трубами, шагали по улицам Петербурга двенадцать гвардейцев во главе с капитаном, зычно выдували марш «Орёл российский», кант на взятие Дербента и прочую «музыку победительную». Капитан, скомандовав передышку, выкрикивал объявление о браке царевны Анны и голштинца – выбрали самого голосистого.

Меншиков до сего дня нервничал преужасно – кто будет обер-маршалом свадьбы? Кого назначит самодержица? Теперь сияет лицом и чрезвычайным, ослепительным убором. «Залит бриллиантами», – напишет о нём иностранный дипломат. Все четыре ордена, жар самоцветов на шпаге, подаренной царём, украшения дорогие на галстуке, на шляпе. Золотится расшитый красный кафтан, золотится жезл главного распорядителя праздника. Сидя в открытом экипаже, влекомом шестёркой коней, бросает улыбки толпе, хлынувшей на набережную. Ягужинский – маршал свадьбы – едет позади, завидует. Всё у него поплоше – карета, одежда и жезл.

За ними, охорашиваясь на скакунах, двадцать четыре шафера, среди коих четыре генерала, шесть полковников. Поезд встал под окнами жениха, затрубил. Вестибюль в Апраксином доме широк, длинный стол завален горами пастилы, орехов, пирожных, кувшинами с прохладительным напитком. Жених – надушённый, трезвый – деревянно кланялся, Бассевич суетился, угощал.

Взяли в полон его, двинулись к невесте. Данилыч помахивал жезлом, обращаясь к народу, – привечайте-де герцога! «Ура» раздавалось слабое, хотя Карл Фридрих оказывал милость, швырял пригоршнями мелкие монеты. При этом неуклюже поёживался – новый кафтан, лазоревый с серебром, был ему тесен.

Проехали мимо Зимнего, уже покинутого августейшим семейством, остановились у ворот сада. Солнце сушило дорожки, почки раскрывались боязливо, зябко, скромный царский дом окутался зелёной дымкой.

Сенцы в доме – два шага в ширину, лестница узкая, крутая, женские особы взбирались медленно, гуськом, обтирая стены упругими кринолинами, – мода приказала их в нынешнем году распялить пуще. Анна ждала в гостиной, Карл Фридрих приблизился нерешительно, вытянул шею, быстро, по-мальчишески чмокнул. Набелена сильно, брови романовской черноты недвижны. Досадливо надломив губы, оглядывалась – мать запаздывала.

Её величество задержалась на кухне. Кондитер украшал торты для новобрачных, выводил кремом эмблемы и надписи. Заспорила с ним, потом вспомнила рецепт глинтвейна. Воспитанница пастора любила стряпать, потчевать и сама была сластёна.

Платье тёмно-лиловое, с белым вставным лифом – полутраурное. Расцеловала герцога, Анну, благословила. Надела на шею дочери орден Святой Екатерины и тут же Бутурлину – за выручку в ту январскую ночь – орден Андрея Первозванного. Затем той же награды удостоила Бассевича, млеющего от восторга. Ледяная покорность Анны сковывала.

Глазеющий люд между тем стекался к пристани, куда пригнали восемнадцативёсельную ладью – царицын подарок голштинцу. Флаги, вымпелы, навес на точёных ножках, укрытый бархатом и парчой, медные пушечки по бортам, на носу голая девка крылатая, а где вход, там воротца, увитые цветами, с вензелем молодых.

– Добра государыня…

– Зять – он взять любит.

– Дают, так бери!

Густеет толпа, гвардейцы орут, тараня путь господам, жезл обер-маршала искрится, пляшет над головами. Никого не задел, не ушиб. Про Меншикова известно – он с вельможами задирист, а с простым народом приветлив. Его и окликнуть можно – ответить не погнушается.

– Увезут царевну нашу?

– Мужнина воля. Нитка за иголкой.

– Он крещёный али нет?

– Сморозил ты… Королю отдаём – султану, что ли? Ну-кась, «ура» жениху с невестой! Не слышу… Али уши заложило? Писк ребячий… Ну-кась гаркнем на весь Питер!

И бросился обратно в сад, торопить поезжан. Младшие Меншиковы разбрелись. Сашка аукается с матерью и – шмыг в кусты: раздерёт одежду! Пора остепениться – в штате её величества состоит. Отец изловил, смеясь шлёпнул десятилетнего камергера по мягкому месту. Александра тоже дитя ещё, хоть двенадцать почти – вот уж и забрызгалась в луже госпожа фрейлина. Нашли время в прятки играть…

Дочери обе на выданье, но только Мария – ей скоро четырнадцать – вступает в разум. Рослая, белотелая, ни малейшего сходства с резвой чернушкой-сестрой. Отцовский высокий лоб, его серо-голубые глаза, но спокойные, их редко зажигает веселье или гнев, движения размеренные, этикет соблюдает свято. Заучилась, – считает двор. Но в тихом омуте… очнутся ещё черти, таящиеся в гордячке-княжне.

После траура семейство впервые на людях, Дарьюшка шествует самодовольно, ведя своих чад. И как посажёная мать невесты твердит горожанам:

– Молитесь за царевну! Всевышний воздаст вам…

Кланяются питерцы Анне, крестятся, бабы жалеют – одна всплакнула, за ней другая.

– Чужому… Чужому-то пошто?

– Царь покойный наказал.

– Бедная… Там и помирать…

Карл Фридрих кидал деньги не скупясь, но тёплых чувств не вызвал. Апраксин – посажёный отец – опустошил карманы, за него болея. Забавлял Остерман – рылся в кошельке, порыжелом, истёртом, и выудил лишь пятак.

Ладья, набитая до предела, отчалила. Вереница посудин двинулась следом. Данилыч негодовал – дворяне развалились в лодках, гребут челядь да перевозчики. А заставлял же государь ходить на вёслах и под парусом. Обленились… Хиреет всё заведённое Петром.

Он задал бы перцу!

Негаданно – тучки в ясном небе. Окатило частым дождём. Женские особы завизжали, боронясь платками, накидками, веерами – капли залетали под навес. Дарьюшка, квохча, собой загораживала дочек, опадут волосы, потечёт краска. Окропило, унёсся дождь, торя по реке рябую дорожку. Утешил княгиню.

– На счастье, на счастье, – пророчила она. – Благая водица, животворная.

Сошли на правом берегу, оглушённые пальбою пушек с бастионов крепости, рёвом колоколов собора Святой Троицы – главного в столице, давшего имя и площади. Деревянный, срубленный прочно из толстенных брёвен, он – громовой запевала средь питерских храмов. Разгуделись колокола, сзывают людей. Данилыч подумал о дочерях – скоро и для них запоёт соборный металл, время-то мчится. Не прозевать, выбрать супруга достойного.

Есть один на примете…

В храме давка, от благовоний душно – Данилыч закашлял, украдкой ослабил галстук. В груди ёж колючий ворочается. Жезл натрудил руку – в правой надо держать, только в правой. Грозит зеваке, ступившему на персидский ковёр, – брысь, подайся! Шире дорогу молодым!

Царевна перед аналоем будто статуя, герцог сбычился, моргает, пригибается – непонятны глаголы иерея, кажись, по голове бьют его. Надевая кольцо на палец суженой, замешкался, чуть не выронил, она же словно не заметила, черты её, яко высеченные на слоновой кости, недвижны. В церковном дыму удушающем, сладком, лоснятся лица шаферов, лихорадочно румяные, потные, – тяжко держать на весу короны.