Текст книги "Именем Ея Величества"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Царя нечего было учить. Вот если мальчишка на трон сядет… Дай Бог власти!

Покои Голицына натоплены жарко, пол исхлёстан можжевёловым веником, ковры на стенах, гравюры, коих хозяин большой ценитель, – города, парсуны, баталии. В кабинете висят планы Питера, Москвы, голицынских вотчин, глобус, иконы в красном углу – тёмные древние лики, полыханье риз, венцы из крупных жемчужин, мерцающих морозно. Печь, одетая русскими изразцами, напротив исполинский шкаф, толстые тома за стеклом иноземной печати.

Запад и Русь, лицом к лицу…

На изразцах маковки церквей, зубчатые кремлёвские стены, молодки в сарафанах, стрельцы с алебардами, некий лохматый зверь с кошачьей мордой – всё памятно Данилычу с детства. Корявые подписи под картинками пытался сам разбирать, учиться не довелось. Этажами, высокомерно громоздятся трактаты об экономии, об управлении, убеждают Голицына, сколь благодетелен парламент. Поди, и сейчас начнёт проповедовать.

Приветлив, потчует польской кунтушовкой – для аппетита, перед обедом. Забористо зелье.

– Государыне вчерась худо было. Слыхал? Страшно, батюшка, на вулкане живём. Если, не дай Господи… Если покинет нас…

Скрипнуло резное кресло, выложенное подушками, боярин подался вперёд, упёрся долгим, испытующим взглядом.

– Гвардия-то, батюшка… Слушает тебя?

– Покамест я командую. Ты о чём? Анну гвардия не допустит.

– А Елизавету?

– Трон мужскому полу приличествует. Великий государь назначил место дочерям. Гвардия со мной, Димитрий Михайлыч.

– Добро, добро.

Наконец-то разговор откровенный, о главном. К тому и толкал светлейший, устал толкать. Первый ход сделал боярин к альянсу полному. Домашние стены надёжны, решился.

– За солдат я ручаюсь, – продолжал князь. – Офицеры всякие есть. Чужих-то мало теперь, однако и свой хуже чужого бывает.

– Бутурлину не верь.

– Русский же человек, – протянул Данилыч недоумённо. – Под голштинцем согласен быть. Ох, кому верить нынче? Брату родному ты веришь?

Пальнул вопросом, вскинул глаза к портрету. Двое Голицыных, рядом, словно в шеренге, Михайло, фельдмаршал, нынешний глава украинской армии, пошире в плечах, скулы костистее. Бравые молодцы.

– Помилуй! – отозвался боярин с некоторой обидой. – Что он, то и я, одна кровь.

– Царице я внушаю, – сказал князь твёрдо. – Но ведь и другие тоже… Вьются около.

– Ты углядишь, чай.

Похвалы удостоил. Зорок-де Меншиков, вовремя заметит опасность. Для этого имеет силы и средства, которых нет у Голицына и друзей его. Польщённый внутренне, Данилыч принял как должное.

– Стоглазым Аргусом надо быть. Сговор есть против нас, Димитрий Михайлыч.

Против нас… Фраза взвешена. Альянс заключён, враги отныне общие. Надо ли называть их? Вряд ли, ведь гораздо сильнее впечатляет недосказанное.

– Ты, прости меня, за книгами-то чуешь ли, что творится? Комплот зреет.

Покрепче словцо, кажись, чем сговор. Французское… Комплот, сообщество тайное. Голицын поднял обе руки, ладонями к гостю, защищаясь.

– Царевичу угрожают, – добавил князь внятно, тихо. – Кто – пока не скажу, извини! Может, кого и зря подозреваю. Клепать напрасно – Боже избави!

– Зачем же, батюшка!

Голова в бархатной шапочке опустилась низко. Как знать, принял к сердцу или скрывает усмешку?

– Люди, люди! – близорукие глаза жаловались. – Почитаешь в курантах, кругом коварство. И в просвещённых странах.

Вошёл комнатный слуга, седой, согбенный – должно, в бабки играл с господином, вместе росли. Кушать подано. Голицын, видно огорчённый комплотом, потрошил пирог с грибами рассеянно. Данилыч отведал всего понемножку, из вежливости – не до еды, мол.

Смеркалось, в кабинете зажгли паникадило на двадцать свечей, медное, в виде солнца с лучами, работы вотчинных мастеров. Пора бы откланяться – хозяин не отпускает.

– Сохрани Бог нам царевича! Каков царь из него? Второй Пётр, да не тот. Второго Петра Великого не будет.

– Не будет, – кивнул Данилыч. – Через тыщу лет разве… И то нет, немыслимо.

– Так вот я и думаю… Если случай горестный… Царь в незрелых летах, дитя по сути. Оказия нам, Александр Данилыч. До шведов нам далеко, конечно, Верховный совет имеем твоими трудами, батюшка. И то благо… Шведы, англичане – те вырастили. Там, как бы сказать, смоковница плодоносная.

– Райское дерево, – молвил Данилыч и причмокнул. С детства привычка. Пономарь, читая Писание, слюни пускал, когда доходило до смоковницы, хотя вот ведь забавно – никто не едал плодов-то.

– Своё растить надо. В риксдаге мужик сидит, да не нашему же чета. Где уж нам… Сто годов пройдёт, покуда сподобимся, и то едва ли… Имеем, говорю, Верховный совет. Это наше, русское… Заметь, Александр Данилыч, – боярин прищурился, – старые-то фамилии пригодились. Которые издревле оберегали отечество… Да и взять ту же Швецию…

Мужики посадские шумят в риксдаге, а политикой внешней ведают бароны, графы – в тайном комитете. Данилыч затосковал – старик на своём коньке, уже на шкаф оглянулся, обрушит гору познаний. Нет, вернулся в Россию. Прибавить Верховному совету власти – вот о чём надлежит стараться.

– Война и мир, батюшка… Жизнь или смерть для множества подданных, судьба государства. Можно ли положить на волю одного человека?

Данилыч внутренне усмехается. Тот единственный, достойный править самодержавно, стоящий рядом с камратом своим, невидим Голицыну.

– Потребен будет устав Совету, законный устав, с высочайшей конфирмацией, то есть с гарантией наших прав от монарха. В Англии рыцари ещё когда добились, прижали короля… Хартия вольностей священна. Ну, об этом речь впереди, батюшка мой, есть нужда безотлагательная… Тестамент.

Сиречь завещание. Внятно, почтительно произнёс боярин, будто бумага – вот она, получил из рук в руки, бережно, трепетно поднёс к глазам.

– Тестамент, – отозвался Данилыч. – Ох, выпал мне крест! Уламываю царицу. Упрямится подписать. Суеверие… И ты намекни ей, Голицыну можно. Альянс с боярством упрочен.

Антон Дивьер – бонвиван, любезник – угощает фрейлин апельсинами. Гишпанские, с красной мякотью, редкого вкуса. Привёз в заснеженный Петербург из Курляндии, гавани там ото льда свободны, заморские товары в изобилии.

– А герцогине подай клюкву. Горстями берёт из кадки, набивает рот. Не поморщится.

– Где Мориц?

Тесно окружили придворные.

– Опять в Митаве. Анна дуется на него. Простит, сердце не камень. Ну, побаловался с камер-фрау, мелочь ведь, согласитесь! Красива? М-мм… По тамошним меркам. Анна прогнала её. Бирон? Постоянно в замке.

У царицыной спальни Дивьера остановили, топтался с полчаса, ввёл светлейший. Докладывал генерал-полицеймейстер, не глядя на шурина, в сердцах спихнул с коленей собачку её величества. Обидно, миссию в Курляндии, весьма важную, выполнил.

Польский сейм постановил присоединить герцогство к Речи Посполитой, мнением соседних держав пренебрёг. Дивьер снёсся с Августом, с Пруссией и, заручившись поддержкой, пригрозил своевольникам-панам. Осадил крикунов. Бароны же никого не хотят, кроме Морица. Саксонец говорит, что весной призовёт войско – друзья-де вербуют солдат в Брабанте, в германских землях.

Подробности политические скоро утомили царицу. Данилыч, подмигнув, спросил:

– Поминают меня?

Дивьер не обернулся.

– Стесняюсь сказать, как поминают в герцогстве его светлость.

Князь засмеялся.

– Догадываюсь, милый зять. Матушка, похвали его! Курляндия хоть не наша, так ничья – и то изрядный профит. Морица мы выкурим.

Милостиво улыбнулась. Сняла с пальца перстень, опустила в бокал с вином – достанет не прежде, чем осушит. Выпили. Целый час потом развлекал Дивьер, рассказывая преуморительно об Анне, перестрелявшей всех ворон в парке, о полоумном камергере Волконском, который у неё вместо шута, – поёт по-бабьи, кудахчет, мычит, ржёт.

Говорун, талант, красавчик Дивьер нарасхват в столице. Что ни день с женой в гостях. Урождённая Меншикова худощавостью, высоким лбом, скулами похожа на брата, сходством удручена, напрасно персидской краской наводит тени, румянится. Губы презрительные, молчалива, а слухи вбирает, как холстина воду. Упредила мужа – Скорняков-Писарев пристанет, начнёт хвастаться.

Встретились у голштинца, в компании. Григорий вышептал, задыхаясь, победную свою реляцию. Сошло ему, знать, пришиблен светлейший.

– Забодал козлёнок волка, – осадил Дивьер.

Болтуна надобно сторониться. Предмет серьёзный. Значит, светлейший меняет курс. Во всех гостиных о том судачат. Сумел будто бы опутать Голицына, дружба у них необычная. Что думает герцог? Его-то поворот событий касается близко.

Говорить с хозяином дома Дивьер предпочёл бы с глазу на глаз. Без Бассевича. Гуляючи, увлёк Карла Фридриха в укромную портретную, в сонм его предков. Настиг Бассевич, втёрся его крючковатый нос. Видимо, не избавиться.

Дивьер обратился к герцогу.

– Я буду краток, ваше высочество. Пока нет посторонних ушей… Меншиков ведёт себя странно, он симпатизант царевича. Вам известно?

Не любит спесивец прямых вопросов. Круглит глаза… Бассевич, косясь на него, кивает.

– Мензикофф? Нам известно.

– В Петербурге фронда, ваше высочество. В пользу царевича… Теперь и Меншиков.

– Зо…: Зо…

Перепил? Нет, кажется, не настолько…

– Ваше высочество! – воскликнул Дивьер с отчаяньем. Схватил бы за галстук и дёрнул. – Если царевич… Вы меня поняли… Это же катастрофа. Для вас, для вашей супруги…

– Ах, зо?

Вперился в потолок голштинец, словно ждёт наития сверху. Министр закивал быстрее.

– Да, да, господин граф, вы абсолютно правы. Нельзя допустить.

– Абсолютно нельзя.

Предки на портретах пучат белёсые глаза, точно как Карл Фридрих.

– Умоляю вас… Вы должны повлиять на царицу. Ваш авторитет…

– Его высочество ценит ваше дружеское участие. Он имел удовольствие с вами…

– Да, очень большое.

Холодные, немигающие глаза… Дивьер чувствовал их взгляд, уносясь в возке. Странный приём… Бассевич суетится слишком, герцог – бесчувственный истукан. Прилив высокомерия, или… Бояться-то ему некого. Прежде всюду совался со своим мнением, до всего ему дело было – в династии, в государстве. Что-то переменилось.

Возок на ухабах заносило, бросало, жена, сидевшая рядом, поправляла широкую шляпу с цветами, и её дребезжащий голос временами прерывался.

– Посуда-то… Кои веки та же… Гляжу, тарелка у меня, слышь, треснутая. Я лакею – ты что, паскудник! Счас, говорит. И не принёс ведь, едри его… А Юсупиха мне – оставь, нету у них. Задолжали высочества, кругом задолжали – булочнику, мяснику, рыбнику… То-то и вина доброго не было… Где уж сервизы справлять!

Задолжали, – повторилось в мозгу Дивьера. Ведь правда, урезан пансион герцогу.

– Постарался твой братец.

– А что?

– Да так… Некстати оно… Канючить будет голштинец. Что нам толку-то от него?

В долгах – значит, зависим. Вот и амбиции свои умерил. Стучаться надо в другие двери. К Толстому, к Бутурлину… Для них Пётр Второй, бабка его – беспощадные мстители.

«При столе был Бассевич».

Не раз и не два в последние месяцы. «Повседневная записка» умалчивает о щедрых подарках, которые министр кладёт в свой карман. Кольцо с изумрудом, табакерка с брильянтами, ожерелье супруге…

Беседа с Дивьером в портретной Карла Фридриха записана по-русски, кратко. Хранится в спальне светлейшего, в одном из ящичков венецианского комода, на коем кистью художника рождены райские растения и птицы.

«Декабря в 30 день в 3 часа пополудни прибыли к Его Светлости Великий князь Пётр и Великая княжна Наталья, танцовали, бавились с детьми Его Светлости. Его Светлость играл с Великим князем в шахматы. Отбыли в 10 часов».

Праздник новогодний устроил Данилыч, понеже завтра – веселье ночное, для взрослых. Новинка в России – ёлка. Зал с Рождества топлен мало, дерево в кадке с подсахаренной водой ещё свежее, нижние ветки гнутся долу. Сладкие гномы висят, звери, фруктовые леденцы из Франции, от кондитера маркизы Монпансье, кулёчки с заморскими орехами, с персидской халвой. Как вступили гости, – ударили пушки у пристани, дрогнули стёкла, разрисованные морозом, свечи на ёлке.

Царевич неловко шаркнул.

– Вале! [169]169
  Будь здоров! (от лат. vale.).


[Закрыть]-произнёс он по-латыни – похвастал учёностью и оцепенел, подняв глаза. Знамёна… Чуть колыхались в токах воздуха, под потолком, простреленные, в пятнах пороха. Ёлку словно и не заметил. Данилыч мял за руку, начал объяснять.

– Наши трофеи… С войны…

– Полтавское есть? Которое?

– Вот это… Баталия во всей гистории, от Александра Македонского, почитай, славнейшая.

– Нешто не знаю, – обиделся инфант.

– Вы меня прервали, – тут Наталья толкнула брата локтем. – Плод сей баталии есть всё, что мы имеем окрест. Сей град, наша держава, сильнейшая в целом мире. Прошу вас, осторожно!

Турецкая сабля заворожила Петрушу, кривая, с диковинным эфесом. Пальцем пробует лезвие.

– Мы в Азове взяли.

Клинки, пистолеты, ружья разных армий по всей стене; оружие в отблесках свечей рубит, колет, палит бесшумно. Как оторваться! За обедом инфант мимо рта пронёс ложку, облился супом. Наталья хмурила круглое, смышлёное личико, мимически извинялась за брата. Сашка и Александра прыснули, Мария вытирала салфеткой коричневый, скромно простроченный серебряной нитью кафтанчик. Петруша благодарил по-латыни, чем пуще смешил княжича.

– Вы-то с кем воевали, сударь? – спросила княгиня Дарья, заметив шрам на Петрушином лбу.

– Катались… С Лизаветой…

Съехали с горки, из окна Зимнего во двор, занесло санки, налетели на фонарный столб.

– До свадьбы, чай, заживёт.

– Отчаянная ваша тётя, – вставила, пытливо щурясь, Варвара.

– Она ничего не боится, – заявил инфант и оглядел сидящих. – Я на ней женюсь.

– Неужто? Тётя идёт за вас?

– Этого нельзя, выше высочество, – вмешался светлейший. – Вас не обвенчают.

– Остерман сказал, можно.

– Он ошибается. Православная церковь не разрешит.

Пухлые Петрушины губы надулись.

– Я когда буду царём, повелю.

Варвара и Дарья сдавленно хихикали, умилялись. Данилыч качал головой досадливо. Перемудрил Остерман. Воображал примирить все придворные партии посредством кровосмешенья. Кто-то наболтал царевичу, смутил отроческий ум.

– Дед ваш в юных годах не о свадьбе думал.

И до конца трапезы увлёк рассказами притихших детей, вспоминая былое – потешный полк Петров под Москвой, тиски солдатской одежды, страх, испытанный в первом бою, под холостой канонадой. А вдруг взаправду убьёт…

Стол отодвинут, уставлен прохладительными напитками, музыканты, игравшие под сурдину марши, грянули полонез. Инфант пригласил сестру; потом князь, хлопнув в ладоши, назначил дамский менуэт, подмигнул Марии. Инфант ей по плечо, но повёл уверенно. Варвара наблюдала с иронией.

– Лизавета, поди, натаскала.

Дарья растрогалась.

– Вырос-то как… Ростом деда догонит. И волосом, кажись, в него, чёрный, может, чуть посветлее.

Машке живости бы придать… Так ведь и с Сапегой – хоть бы кровинка на лице от танца. Юбку придерживает двумя пальцами, по правилам, указательным и большим, бела, спокойна, урок исполняет. А младшая – вон она, носится вокруг ёлки с Сашкой, мотает его, как котёнка, мушку налепила над губами, кокетка. Куклы заброшены. Её бы сватать, да очередь Машкина, Александре ждать. Худо вышло с поляком…

Угомонились, царевичу танцы наскучили. Пора показать покои верхние. Наталья осталась с девочками, Данилыч завладел Петрушей.

– Наше дело мужское. Пошли!

Дверь Ореховой открыл благоговейно. Свечи уже горели, лик государя сиял беспечальной молодостью. Голландия верфь, на руках мозоли… Мозоли? Что это, инфант не ведал, но, увлечённый рассказом, завидовал.

Мужское занятие – шахматы. Любимая игра царя, здесь фигуры, согретые им навечно. Некая таинственная искра теплится в недрах янтаря – дивного морского камня. Сокрытая мудрость… Неразлучный готов был всю Россию за шахматы усадить, а людей государственных понуждал к тому. Но Петруша, похоже, разочарован. Расставлял свою рать лениво, начал нетерпеливо, развернуть её не сумел и, прозевав ладью, слона, равнодушно сдался.

– Карты есть у вас?

Вопрос в самое сердце ударил. Карты… Ещё в Ореховой… Онемел Данилыч.

– Я умею, – услышал он из уст отрока. – Я с Иваном играю.

Ох, пристал Долгоруков!

– Что хорошего? Дьявол их изобрёл, ваше высочество. Ваш дед…

Гневный прочёл приговор коварной приманке для уловления душ, источнику всяческих несчастий, потом передал огорчённого инфанта Сашке. Княжич топтался за дверью. Известно – тянет похвастаться…

Убежали стремглав в гардеробную, застряли там. Одёжек разных – военных, цивильных, маскарадных – у Сашки сотня – рядятся мальчики, потрошат шкафы. То-то плезир Петрушке превратиться в драгуна, в венгерского гусара, в султанского янычара…

Прощались гости нехотя – небось всю ночь бы резвились. Данилыч проводил до саней. Лакеи несли подарки – редкие лакомства, снятые с ёлки, пудовый географический атлас, большую венецианскую куклу в дорогих шелках. Светлейший доволен. Визит западёт в сердца их высочеств, – где ещё в Петербурге подобный чертог! Зимний и сейчас, с новыми флигелями, беднее…

Взбудораженный дом затих не сразу. Задумавшись, князь отрешился от суматохи, – жена и свояченица, командуя челядью, наводили порядок.

Потомки великих мелки бывают… Кем изречена афоризма? Мелки, слабы для самодержавства, потребен перст указующий.

– Проводил жениха?

Варвара откуда-то… Кольнула острым плечом, задержалась, лицо лукавое – не скроешь, мол, догадалась.

– Заладили, – отстранился князь. – Жених, жених… Дитя ещё…

Поспешно, чуть не бегом к себе. Лакей запалил светильник, озарились делфтские изразцы, взлетели синие птицы, будто вспугнутые. Творя перед сном молитву, Данилыч унимал волнение. Зачем бежал от правды? Пора признаться домашним. Доколе таиться?

Секрета нет. Остерман посвящён уже. Если не врёт лукавец, заднюю мысль имел, излагая прожект.

– Вам дорогу очистил.

Сказал в беседе приватной и пояснил – церковный запрет известен ему, не настолько наивен. Огласил прожект, чтобы протест возбудить, рассеять толки. Елизавете за царевичем не быть, также и другим девицам августейшей фамилии. Родство даже троюродное препятствует браку.

Невеста инфанту есть. Дочь первого вельможи, имперского принца. Союз напрашивается…

– Мне ли учить вас, – извинялся немец. – Прозорливость ваша… Было бы странно в ней усомниться. Я позволил себе пойти вам навстречу…

Ишь, доброхот…

В точку попал ведь. Данилыч свыкался с замыслом, давно зародившимся. Дочь Алексашки-пирожника – царица… Завопят родовитые. Но если Голицын поддержит… А как отнесётся цесарь? Свояк ведь будет – по-русски… Разом с двумя династиями соединятся Меншиковы. Что ж, заслуженно. У Машки-то кровь боярская, хоть и разбавлена подлой.

Забыт пирожник, забыт…

Воцарение Петра Второго, здраво судя, прибыток ещё неполный. Машкина свадьба – завершение логическое. Два акта, связанные один с другим. Позиция первого вельможи сим венчаньем упрочится. Регент взрослому суверену – фигура лишняя, так авось тестя послушает.

Теперь от царицы зависит. Без её согласия дело не сделается. Завещанья-то нет. Обусловить в нём чёрным по белому женитьбу наследника, чтобы невесты не искала иной.

Догорают свечи в спальне, слуга, поплевав на ладони, гасит. Померкли голландские изразцы, а птицы словно вьются, машут крыльями в темноте, кричат тревожно. Последняя мысль, на пороге Морфея, – о Неразлучном. Благословляет камрата или негодует? Уж, верно, явит какой-нибудь знак.

Царская невеста

Год 1726-й истекает.

Что готовит грядущий? Астрологи вопрошают звёздное небо.

«Оный не зело мирен может пройти, – известил Месяцеслов. – Марс посещает уже в начале года главные планеты, и тако могут ранние воинские советы быть». Некие «скорые и коварные поступки» смутят покой, а «в последних числах сентября, перед зимними квартирами, может произойти жестокая баталия».

Марс ненасытен.

Персидское сиденье длится, армия тамошняя, изнемогая, удерживает полуденный берег Каспия и купно престиж империи. Пули, голод, болезни косят её нещадно, дорога в Индию, начертанная Петром, упёрлась в тупик.

На севере тихо покамест. Швеция всё более склоняется к ганноверскому союзу, и Англия, а также Дания сим поворотом весьма ободрены. Верно, снова пошлют корабли в российские воды.

В Ревеле на всякий случай оставлены зимовать четыре линейных судна, в Кронштадте их двадцать шесть, многие просят починки либо пригодны лишь на слом. Петербургский галерный двор передышки не ведает – десятки старых посудин заменяют новыми. «Ястреб», «Дельфин», «Попугай», «Щука», «Ижора», «Наталья», «Чечётка»… Гребцов на борту до трёхсот, пушек – до тридцати шести. Малый «каюк» имеет одно орудие, зато ему любой фарватер доступен, хоть коровий брод.

Западные газеты, прежде пугавшие Россией, тон обрели иной. Появилась нотка недоумения. Монстр не столь уж опасен, военная мощь его значительна, но Европа выстоит. Решится ли напасть? Намерения Екатерины непредсказуемы, да и правит не она, а советники во главе с её фаворитом.

«Вельможи боятся Англии».

«Двор целую ночь проводит в ужасном пьянстве и расходится в пять или в семь часов утра. Более о делах не заботятся…»

«Меншиков упрочил свою власть, перетянул к себе Бассевича, подсказывает ему советы Карлу Фридриху.»

«Царица устранилась от управления, что Меншикова вполне устраивает. Все перед ним дрожат», – пишут послы иностранных держав. Наблюдатели сходятся в том, что Россия ныне на перепутье.

В новогоднюю ночь амазонка веселилась изрядно. Созвала на обед всех высших сановников, генералов, даже полковников. Зимний дворец сотрясался от танцев. Порох на салюты, на фейерверк приказала не жалеть. Громче пальба, громче музыка! Данилыч, охрипший от тостов, признался:

– Устал я, матушка.

Сощурилась презрительно. Поднялась с бокалом, заговорила, глядя на голштинцев, примешивая слова немецкие:

– Прошу, господа, пить за его королевское высочество… За его победу над врагами… За возвращение исконных владений. Хох!

На лице Бассевича выразилось смущение. Герцог отозвался вяло. «Хох» получился, к крайнему огорчению владычицы, довольно жидкий.

– Эй, Александр! Это мужчины? – произнесла она внятно, допила, бокал швырнула.

Изволь теперь успокоить…

– Политика, матушка. Дипломаты присутствуют.

– Мне наплевать.

Сквозь зубы выжала крепкую брань, из обихода царского. Куражилась, колотила оземь чарки почти до двух часов пополуночи. И ещё с полчаса побыл с ней Данилыч, слушая безропотно, как надо отпраздновать Крещенье. Церемонии в её власти – пусть уж тешится. Вернулся домой без сил, встал в девять, едва смог выйти к чиновным в Плитковую.

– Воля матушки нашей… Все войска стянуть сюда, которые при столице, в ста верстах предельно. Парад чрезвычайный. Торопитесь, господа, времени у нас в обрез!

Прибывающим воинам готовить кров и харч, проверить одежду, амуницию, помуштровать. На Неве, где будет водосвятие, строить сень, да не по старому рисунку Трезини, а показистей, под стать сему невиданному торжеству. Андрей Екимыч исполнит… Светлейший запряг подчинённых, но и себе спуску не дал. Правда, мучили боли в груда, кашель.

6 января горожане повалили к реке, столпились на берегах густо. Благовест всех колоколов столицы разливался в морозном воздухе. Полки сошли на лёд: оба гвардейских, собственный князя Меншикова – Ингерманландский, гарнизонные, полевые. Тридцать тысяч солдат образовали каре, вытянутое от Васильевского острова до слободы Охотской.

Во Иордани крещахуся…

Церковное, памятное с детства напевал Данилыч, одеваясь в то утро. Заклинал немощь, настигшую так некстати. В груди словно камень горячий, в ногах мелкая дрожь. Дарья гнала обратно в постель, умоляла, но разве возможно?

Сень сверкала на солнце пронзительно, будто терем волшебный, спущенный ангелами, будто горка яхонтов, изумрудов. Из окна глядеть – и то режет глаза. От Зимнего к ней, по льду, дорожкой выложены ковры. Процессия двинется пешком, не исключая и царицы.

– Не дойти тебе…

Дарья за рукава хватала. Супруг пересиливая себя, крепился.

– У солдата вся правда в ногах.

Вся правда… вся правда… Во Иордани крещахуся… Слова сплетались, образуя одно неотвязное песнопение. Выпил травяного отвара, арсеньевского, дабы сердце подхлестнуть и облегчить противную во всех членах тяжесть. Пособил и мороз, обжёгший лицо, а паче зрелище вооружённого войска, оцепившего белый простор Невы. Ощутил под собой седло, круп коня – тёплый, чуткий.

Хворь сползала, извиваясь змеёй, падала под копыта. Из марева, взбивая пушистый снег, возникали всадники, неслись наперегонки – рапортовать командиру парада.

– Господин рейхсмаршал…

Карл Фридрих, докладывая, нелепо теребит поводок, конь дёргается, скользит под неловким хозяином, коему ездить верхом непривычно. Изнежен, заласкан царицей шеф Семёновского полка, перед строем жалок. Проклинает, небось, каприз тёщи своей – заставила вывести полк. Несколько дней подряд маршировали гвардейцы мимо окон дворца, матушка потчевала водкой, одаряла улыбками, но у голштинца сноровки воинской не прибавилось, сидит напрягшись, деревянно.

Светлейший объехал шеренги, его сопровождал бодрый пушечный гром. Царица уже на набережной, с ней царевны, инфант. Пришпорил коня, подлетел, саблей лихо салютовал её величеству – откуда сила взялась! Теперь надлежало спешиться, вступить в крёстный ход, шагать по пятам за августейшей фамилией, но первым среди вельмож. Болезнь, казалось, покинула. Он медлил, вселилось отчаянное упрямство. Подозвал адъютанта:

– Скажи царице… Болен я, башка кружится. Сойду если… Некрасиво будет, свалюсь…

Зарокотали все барабаны, кортеж тронулся. «Князь ехал верхом, понеже был весьма болезнен, – записал потом очевидец, – на нём был кафтан парчовый, серебряный, на собольем меху и обшлага собольи.»

Ковры красны, словно лужи крови. Он смотрит сверху вниз – на царицу, на парики, чёрные, белые, рыжие, дивится отваге своей и исцеляется ею. Кто-то ошеломлён, кто-то злобится – парики скрывают. Бог с ними, сейчас он полон снисхождения. Люди внизу – разных титулов, званий – равно мелки перед полководцем российских войск.

Медленно вырастает сень, горит золотой голубь, венчающий полотняную крышу, солнце выхватило и зажгло на миг торжественное облачение Феофана Прокоповича, – он шагнул внутрь, чтобы свершить обряд, и за ним проплыла царица в неизменном своём амазонском наряде. Перо её шляпы, погасшее в тени, косяка не коснулось, и Данилыч подумал, что мог бы, не слезая с коня, пригнувшись только, проникнуть в шатёр. Видано ли! То-то дрогнет, попятится в ужасе этот поток париков, это стадо баранов… Эх, Бог простит!

Что удержало его от кощунства? Внутренний голос или евангелист – помнится, Матфей, справа от входа, в зелёной рясе. Ночью дерево от холода треснуло, расщелина обезобразила лик зловеще – запрещал святой старец. Может, сойти с коня…

Живописцы, обновлявшие краску, вычернили глаза Матфея, они вонзались, сверлили. И тут обдало волной слабости, крепче вжался ногами в бока Альбатроса, от процессии отделился. За дощатой – в крестах и звёздах – стеной шатра запел хор, стало быть, Феофан, помолясь над прорубью, погружает крест. Нева сейчас Иордани подобна, Иордани, омывшей Христа в сей день крещенья его. Данилыч уже стыдился безумного своего порыва и, не мигая, взирал на златого голубя, колеблемого ветром.

Голубь… Обличье Духа Святого, спустившегося к Сыну Божьему. Во Иордани крещахуся…

Кончилась служба, царица локтями оттолкнула фрейлин, влезая в возок, – приободрилась амазонка. Беглой пальбой, криками «ура» и «виват» встречали и провожали её полки, пыжи чёрными точками усеяли снег. Данилыч трусил следом, ощущая послушную силу тысяч людей.

Потом мыльня лечила его, травы, святая вода, которую Дарья, по обычаю, запасла на целый год. Отлежался бы, да некогда. На другой же день устроил обед для штаб– и обер-офицеров гвардии и своего полка – подлинных друзей и целителей, а вечером и на третий день, в воскресенье, принимал царевича, тешил танцами, фейерверком. Будто в седле всё время.

– Иди сюда!

Екатерина выгнулась кошечкой, поймала сползавшее одеяло, кокетливо прикрылась. Одна-единственная свеча теплится в спальне, так лучше, пусть сумрак окутает немолодое тело. Сей последний покров мальчик не снимет.

– Владычица! Лечу к вам, лечу.

Врёт, рубашку тончайшего полотна вешает на спинку стула с немецкой аккуратностью. Бурные вспышки страсти чужды ему или, быть может, достаются другой. Какой-нибудь шлюхе… Сапега был порывист, в постели тороплив, Рейнгольд старше, набрался, негодник, опыта при дворе.

– О, жестокая!

Он потянул одеяло, она притворно, с грудным, зовущим смехом противится. До чего же приятно закончить праздник любовной игрой.

Упоительный праздник…

Смотр войскам грандиозный, небывалый – Александру спасибо, с усердием послужил. Лица, обращённые к ней с восторгом, дружный рёв из множества солдатских глоток – глас верности императрице, супруге Петра. Можно ли обмануться?! Стоит ей дать сигнал, и воины, победившие шведов, двинутся к победам новым.

– Ну же!

Вырвалось повелительно. Мальчик смутился, руки, гладившие её плечи, вдруг обмякли. Бог Амур своенравен, понуждения не терпит, – ей-то следовало знать…

Но похоже, Амур отступил перед Марсом. Праздник длится, праздник клокочет внутри, возвращает прошлое, когда рядом был Пётр. Походы, взятые крепости, города… Он нежно ломал её в придорожной корчме, в палатке, оставлял бездыханной. От него пахло конским потом, пожарами, порохом… Ароматы войны… Остановиться – значит нести поражение. Его завет…

– Как ты смеешь спать! Ты видел? У меня есть армия… А гвардейцы… Витязи, настоящие мужчины… Они боготворят меня, ты видел? Что ты мычишь, сонный телёночек! О, Пётр говорил – русский солдат покажет чудеса храбрости. И если найдётся стратег… Я не смогу… Я скоро умру. Ты слышишь меня?

– Не слышу, владычица. Эти слова… Вы не должны… Вырвете мне сердце.

– Я знаю, Рейнгольд. Умру, не выполнив долг… История забудет меня. Исчезну бесследно… Нет, нет, надо что-то сделать. Скажи, ты готов мне помочь? Довольно тебе лентяйничать. Человек – образ Божий, ты обижаешь Творца, несчастный. Игрок, развратник, пфуй! Ты владеешь оружием?

– Конечно… Шпагой…

– Ты дрался хоть раз? Нет же… Поучись. Я пошлю тебя…

– Богиня моя! Куда?

– Я ещё не решила. Возможно, в Курляндию. Приведёшь мне Морица, добром или силой. Он пригодится мне. Что, на попятный! Струсил?

– О, сжальтесь, владычица! За вас – всю мою кровь… Меня другое страшит. Мориц – ужасный донжуан, дьявольский соблазнитель. Я потеряю вас.

– Ты комедиант, Рейнгольд. Болтаешь детские глупости. Поцелуй меня и уходи!

Удалился, испустив театральный вздох. Пусть гадает, для чего потребен Мориц. Секрет слишком важный – доверять Рейнгольду опрометчиво.

Фрейлинам – Эльзе и Анхен – она досказала.

– Гвардейцы, эти славные бурши… Я их мат-туш-ка… О, у меня много солдат. Где маршалы? Александр умеет воевать, но он слаб здоровьем. За флот я спокойна, там Змаевич, твой Змаевич, Анхен… А, заблестели глаза! Да, красивый мужчина. Шереметев старый уже… Мой зять? Ах, молчите! Я так надеялась на него… Он позорит меня. Вчера как он сидел в седле, как он командовал? Бедные солдаты… Пфуй! Датчане, подлые разбойники, ограбили его, отняли землю предков, – он пошевелится разве? Безнадёжно… Согласен на компенсацию, будто торгаш какой-нибудь. Это высокородный Ольденбург! Другой на его месте давно был бы в Стокгольме, на троне. Ничтожество… Предки ворочаются в гробах. Достанет ли у него ума сохранить хотя бы Киль? Ничтожество…