Текст книги "Знак синей розы"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)

3

Прошло еще три дня, а Чаушев не подвинулся и на шаг. Так и осталось неясным, сработала ли явка на Пестеля. Положим, искомый третий вполне мог бывать в опустевшем доме, не попадаясь на глаза жильцам. В квартиру девятнадцать, как установил Чаушев, было два хода – парадный и черный. Смерть Марты Ивановны расстроила поиск, а «корешки» ее оказались труднодоступными, родилась она на юге, в Каховке, а там теперь немцы.

От Зины Литовцевой лейтенант узнал, что родни у Марты Ивановны в Ленинграде никакой нет.

– Самые близкие – мы, – сказала Зина.. – Кроме нас, у нее никого не было, у нашей нянечки.

Тоненькая девушка с острыми плечиками, в тяжелых кирзовых сапогах, бледная от бессонных ночей на рации.

– Немка? Нянечка – немка? Ну, не смешите, пожалуйста! Вот уж ничего немецкого! У нас в школе немецкий долбили, так я ее здороваться учила по-немецки. И ставила ей двойки, потому что у нее вечно получалось не то, шиворот-навыворот…

Мимо, через площадку лестницы, прошагал майор, и Зина вытянулась, но при этом весьма непочтительно прищурилась и шмыгнула носом.

– Воскресенский, мой начальник в третьем колене… Непосредственный у меня Шинкарев, мужик невредный, хотя звезд с неба не хватает. А этот зануда, жуткое дело! За Есенина меня изводит.

И тут ей достается, бедняжке! Впрочем, жалеть ее не стоит. Чаушев редко бывал в воинских частях, но уже заприметил таких военных девиц, как Зина. Дерзкие, языкастые, но специальность усвоили отлично и собой недурны – за что им многое прощается.

– Вы послушайте! Останавливает меня один стар ший лейтенант: «Вы почему, сержант, одеты не по форме? Ремень ваш положено носить комсоставу». Я лепечу что-то. А он: «Вы, товарищ сержант, не изощряйтесь!» Ей-богу! Выдал словечко, а? Не изощряйтесь, а… Знаете, я умерла. Как стояла, так тут же и умерла.

Она явно увидела в Чаушеве человека своего круга и рада была случаю поболтать. И лейтенанту это было приятно.

– Пока, Зина, – сказал он, позабыв официальный тон. – Время нас режет. Может, увидимся когда-нибудь.

– Заходите.

Наверняка не только Чаушев, но и она понимала – не до того теперь, совсем не до того, чтобы заходить в гости. В роту, где обитает сержант Литовцева? Допустим! А дальше что? В кино ее пригласить? Так нет же никаких кино! Чаушев шел по тропинке, змеившейся среди сугробов, и подтрунивал над собой. Попрощались, будто в мирную эпоху!

А, черт возьми! Иногда все-таки неймется сделать вид, что жизнь идет по-прежнему.

Холодный ветер свистел, как в ущелье. Поднять слежавшийся, покрытый коркой наста снег он не мог, он упрямо прорывался в рукава, за ворот серого клетчатого пальто – Чаушев слыл когда-то среди приятелей щеголем. Онемевшими пальцами он полистал записную книжку. Васильевский остров. Большой проспект… Зина дала полезные пояснения к адресу: мать с утра до вечера в школе, в подвале того же дома. Там иногда топят. Таисия Алексеевна и ночует в классе.

Весь путь пришлось проделать пешком. Небо было ясное, но спокойное, фашисты уже с неделю не бомбили. Зато каждые три-пять минут повторялся глухой звук, ставший обычным. Город поглощал эти удары в каменной своей громадности, – ни дыма от разорвавшегося снаряда, ни стонов раненых. И на Дворцовом мосту, на просторе, Чаушев слышал обстрел, но и тут нельзя было понять, где ложатся снаряды. Это угнетало. Казалось, было бы легче, если бы он мог видеть.

Громадные раскидистые деревья встретили его на Большом проспекте. Они тянули к нему свои ветви, брали под защиту, звали к себе. Он прислонился к вековому стволу, но холод не дал отдохнуть. Ничего, теперь уже недалеко…

В подвале пахнуло теплом. Он мечтал о тепле, расстегнул пальто, чтобы набрать его побольше, но мягкий, участливый женский голос предостерег: не надо, не следует раздеваться, здесь вовсе не жарко, всего-навсего плюс пять.

– Плюс пять, – откликнулся он и начал искать пуговицы, петли: в голосе было что-то такое, что хотелось слушаться. Но пальцы онемели, и женщина помогла ему. Она была в ватнике, на шнурке блестело пенсне. Темный платок, заправленный под ватник, охватывал ее голову. Лицо не улавливалось, черты менялись. На столе взбалмошно трепыхался язычок коптилки. По ее капризу трубы у стен, на потолке двигались, точно змеи, а парты то исчезали, то надвигались строем.

– Вам привет от вашей дочери, Таисия Алексеевна, – выговорил он.

– Что с ней?

– Ничего… Все в порядке.

– Правда?

– Честное слово.

– Не стыдно ей! – сказала Таисия Алексеевна, успокоившись. – Гоняет ко мне своих знакомых… У нас тут потише, не то что у них там… Штаб ведь!

Чаушев не успел сказать, зачем он пришел. Литовцева встала:

– Посидите, я чайник поставлю. Нет, без чая я вас не отпущу. Замерз, как ледышка, и церемонится!

Она вышла, и Чаушев уразумел, что сидит за партой, на самом краешке, с ногами в проходе. Он сел удобнее. Перед ним на столике маячила стопка тетрадок, в мерцании коптилки она то вырастала, то сжималась. Он погладил парту, нащупал чьи-то вырезанные перочинным ножом инициалы.

Литовцева вернулась с двумя стаканами и тарелкой.

– Сахар у меня кончился, а чай всегда есть. А это лепешки моего изобретения. Нет, вы должны попробовать! Что за непослушание в классе! – цыкнула она с притворным гневом. – Съешьте и угадайте из чего!

У Чаушева нашелся кусок сахара, он расколол его, и они стали пить вприкуску горячую горьковатую воду, отдававшую чем-то лекарственным. А лепешка оказалась странного, смутно знакомого вкуса.

– Цикорий! – объявила Литовцева с торжеством. – У меня две пачки, целых две пачки сохранились. Довоенный еще! Перерыла все на кухне, когда съехать решила. Батюшки, вот неожиданный подарок! Еще перец завалялся… Простите, я и не спросила: как вас зовут?

– Михаил, – ответил Чаушев.

Представиться надо было иначе. Услышал бы это

Аверьянов, всыпал бы по первое число за мягкотелость, за интеллигентщину. Но Чаушев не мог заставить себя держаться по-другому с Таисией Алексеевной. Наверно, всему виной ее голос. Чаушев чувствовал, что готов верить всему, что произнесет этот голос, идущий прямо в душу.

– Миша, настанет же срок – и скатерть будет чистая на столе, и перец понадобится… Говорят, под Пулковом оттеснили немцев. Вы не знаете?

– Да, потрепали их, – согласился Чаушев, хотя ни о чем таком сведений не получал.

– Слава богу, Миша!

– Таисия Алексеевна, я из контрразведки, – начал он наконец. – Я насчет вашей бывшей домработницы, насчет Дорш. В связи с одним делом…

– Она же умерла.

– Да. Но некоторые данные о ней необходимы…

Ничего нового он не добыл. Да, дед был немец,

обрусевший немец, а сама она немка на одну четверть. В сущности, вовсе не немка. Ненавидела мерзавцев фашистов, как все нормальные люди. Нет, она одинокая, родных нет. Замужем была за слесарем, прожила с ним два года. Бросила его: пил очень. В Каховке у нее тоже теперь никого нет. Были две тетки, давно умерли. Кто был отец? Видимо, человек не бедный. Она почти не упоминала…

– Видите ли, – сказал Чаушев, – у одного гитлеровского агента имелся ее адрес.

Литовцева отшатнулась:

– Господи! На что им она?

– Пока неизвестно. Мы ее ни в чем не обвиняем. Немцы ведь стараются взять на учет всех, кто арийской расы, так называемой.

– Да какая же она немка! Она понятия не имела, где Германия – на западе или на востоке. Немка! Марта наша… фантастика! Ну и ну! Марта каша – и

Германия! Поглядели бы вы на нее! Нет, нет, клянусь вам, от нас бы она не скрыла, если что… Зина ей была вместо дочери. Я ей давно говорила: «Марта, нечего тебе тут делать, в городе, поезжай в Токсово. Там спокойнее, и картошка, вероятно, есть у хозяев. Они люди запасливые». Так где же! «Как я, – говорит, – Зиночку брошу. Я там изведусь одна…»

– Что ж, спасибо, – сказал Чаушев, поднимаясь. – То, что я вам сообщил, это между нами, конечно.

– Разумеется…

– Вот еще что… Надо уточнить: когда она уехала?

Вопрос почему-то смутил Таисию Алексеевну. Она

передвинула чашку, потом вернула на место.

– Когда же? Позвольте, когда, когда? Она пришла ко мне проститься…

– Дату не помните?

– Двадцать пятого, – сказала она, подумав. У нас в тот день сосед умер, в квартире. Еще утром, знаете, спрашивал, нет ли у кого летних брюк полотняных. Мечтал в Среднюю Азию эвакуироваться. Очень ему хотелось купить. Именно полотняные… Да, двадцать пятого. А когда уехала Марта? Того же числа вряд ли… Уже поздно было. Нет, где же ей было успеть!

Противоречий больше нет, как будто. В Токсово Марта Ивановна прибыла двадцать шестого.

Проверку можно считать законченной. Хоть это с плеч долой! Самое неприятное для Чаушева в его профессии – необходимость сомневаться. Ему хочется верить людям. А за Таисию Алексеевну он готов поручиться. Чем угодно…

Они вышли вместе, она вспоминала, охала, волновалась.

– Постойте! – она схватила его за рукав. – Если им такая Марта нужна, значит, им не сладко – а? Ну, скажите, права я или нет?

– Правы безусловно, – сказал Чаушев.

Простившись, он заспешил на Литейный. Итог

плачевный. Все усилия как вода в песок. От Аверьянова не миновать разноса – и за неудачи, и небось еще за чрезмерную откровенность с Литовцевой.

Совсем, как тетя Шура, думал он, перебирая картины своего детства. Она тоже была учительницей. Малыши кидались к ней по пыльной улице городка со всех ног. Она излучала ласку, всегдашним ее состоя нием было какое-то опьянение жизнью, природой, всем. Бывало, зарядит дождь, осенний, нудный дождь недели на две. А она все твердила, глядя на небо: светает, дети! Так и прозвали ее, неуклюже и мило, – тетя Светает.

Тут ему представился переводчик Митя Каюмов, сослуживец, ровесник. «Кто тебя за язык дергает? – поучает он. – Аверьянова не касается, каким образом ты достаешь материал. Подавай ему результаты, и хватит с него!» Каюмов щурит узкие черные глаза, посмеивается. Он доволен собой и старшими. Здорово он умеет ладить с начальством! У Чаушева так не получается. Его в самом деле словно дергают за язык.

Против ожидания, полковник одобрил поведение Чаушева. Усмотрел то, чего вовсе не было, – тактику.

– Литовцева, говоришь, в тревоге? Это хорошо. Мало ли по какой причине человек тревожится. Установим за ней наблюдение.

– Ни к чему, по-моему, – сказал Чаушев.

– Ох, Чаушев, Чаушев! Чайком тебя угостили, ты и… Смотри, боком тебе выйдет чай как-нибудь. Из каких она?

– Из мещан.

– Мещане разные была. Иной мещанин тысячами ворочал. У нас, например, в Брянске…

Чаушев уже слышал про брянского воротилу.

– Я думаю, следует взяться с другого конца, Павел Ефремович, – сказал он. – В Ленинграде много уникальных вещей и целых коллекций, не только в музеях, но и в частных руках. В Эрмитаже все важнейшие ценности на заметке. Случись ЧП – дают тревогу. Однако на какой-нибудь мелкий казус музейщики могли не обратить внимания. А если третий находится в городе, если он действует, подбирается к нашему добру, то где-то уже оставил след.

– Не лишено, – кивнул Аверьянов.

Чего не лишено – он обычно не уточнял. Но ясно, он одобрил намерение Чаушева.

4

Чаушев приближался к Эрмитажу с некоторым благоговением. Еще в детстве на окраине северного портового города он слышал от матери: «Поедешь в Ленинград, будешь в Эрмитаже». И рисовался ему Эрмитаж огромным, сказочным дворцом, полным всяческих диковин и чудес.

Мать называла имена Рубенса, Рембрандта. Позднее Чаушев, курсант военного училища, вынужден был покривить душой в своем письме родителям. Чтобы не огорчить их, он не поскупился на восторги и на восклицательные знаки. На самом деле ему больше всего запомнились тогда царские механические часы с большой позолоченной птицей.

Старые мастера кисти озадачили Михаила. Они же все верующие! А то зачем бы они писали такую массу богов и святых? И что прекрасного в этих картинах? Те же иконы, но на другой манер. Однако что-то заставило прийти в Эрмитаж еще раз, потом еще. Михаил размышлял, мучился.

Впоследствии, став командиром-пограничником, он привозил в Эрмитаж бойцов с заставы. Нередко он растолковывал им, вежливо притихшим, объяснения экскурсовода, подчас слишком мудреные.

Сейчас, выходя на набережную, Чаушев невольно ускорил шаг. Хотелось поскорее убедиться, что Эрмитаж цел, что его окна по-прежнему смотрят на ледяные торосы Невы. Он знал, что стены залов оголились, что самое драгоценное еще в начале войны вывезли из Ленинграда и многие полотна свернуты, покоятся в подземных хранилищах.

Но есть здания, без которых Ленинград, в сущности, немыслим. В их числе Эрмитаж с его атлантами – израненные осколками, они все несут свою службу и сделались как бы ветеранами войны.

Жизнь Эрмитажа теплилась преимущественно в подвалах. Чаушев нажал медную ручку двери, резнувшую холодом, вошел и тотчас же извинился, увидев, как вздрогнула седая женщина, сидевшая за конторкой красного дерева перед раскрытым альбомом.

– Вам что угодно? – произнесла она строго и оглядела Чаушева с головы до носков ботинок.

Отвечая, он косился на альбом, и женщина перехватила его взгляд.

– Аксамит, – произнесла она столь же сурово простуженным баском, и только глаза ее под шапкой-ушанкой потеплели.

Чаушеву попадалось это слово в каком-то историческом романе. Пальцами, торчавшими из прорезей перчатки, женщина переворачивала толстые листы, осторожно приподнимала легкие прокладки. Вспыхивало узорочье старинных тканей.

– От, типично для петровского времени… Вы имеете представление, во что были одеты тогда офицеры, вельможи?

– Нет, – признался Чаушев.

Она приказала ему подойти ближе и долго не отпускала, а потом передала другой ученой женщине – тоже в ватнике и в таких же перчатках, как у трамвайного кондуктора.

– Что вам угодно? – спросила она точь-в-точь как первая, с той же повелительной интонацией.

– Моя миссия, видите ли…

Он ощущал себя невеждой в храме науки и понял, что выражается необычно, в высоком стиле.

Его повели по темным коридорам, держа за локоть, чтобы он не ушибся на повороте. Щелкнул заимок, визгнул засов. Маргарита Станиславовна – так звали хозяйку кладовой – светила фонариком-жужжалкой. Острый луч коснулся стеллажей с коробками, скользнул по бедру мраморной нимфы.

– Сию минуту, я вам покажу… Может быть, вы нам поможете…

Она вручила фонарь Чаушеву, подняла с пола квадратный ящик, отперла крышку. Чаушев увидел слона-приторно лоснящегося, напоминающего елочную игрушку своим резким, нескромным блеском.

Слон лежал в бархатном ложе, сладко развалясь, бесконечно чуждый всему окружающему – и этой промерзшей кладовой, и голодному городу, и людям в ватниках, для которых буханка хлеба дороже золотых гор. Потому-то Чаушев и не узнал золото, благородный металл.

– Два килограмма, – сказала Маргарита Станиславовна. – Но дело не в этом. У него, между прочим, глаза бриллиантовые. Крупные камни. Но дело не в этом. Тут что-то было написано. Вам видно?

Ноги слона опираются на пьедестал – овальный кусок тропической страны с буйной сумятицей растений, – а по ободку его действительно было нанесено что-то резцом гравера. И затем тщательно стерто. Уродливая полоса темнела на золоте, и к тому же сплошная, так что нельзя определить даже количество слов. И лишь в конце надписи, где рука с напильником, верно, ослабела, едва проступали две цифры. Девяносто два.

– Надпись, очевидно, дарственная, – сказала Маргарита Станиславовна.

– А здесь окончание даты, – подхватил Чаушев. – Тысяча восемьсот девяносто второй год.

– Разумеется, век может быть только девятнадцатый. Проблема состоит в следующем: мы пытались оценить вещь и столкнулись с таким обстоятельством… У этого слона, собственно, две цены, возможно. Проще всего подсчитать вульгарную стоимость золота и камней. Не исключен другой вариант – вещь уникальная, подарок какого-нибудь деятеля…

Чаушев спросил, почему не выяснили у того, кто принес слона в Эрмитаж. Или владельца нет в живых?

– Неизвестно. Мы абсолютно незнакомы с владельцем.

Чаушев перестал нажимать рычажок фонарика, и разговор продолжался в кромешной темноте.

– Безумный курьез. Кто-то подкинул нам, буквально подкинул… Тайком, ночью… Сплошной Эжен Сю. Вы читали Эжена Сю? Впрочем, после революции его романы, кажется, не переводились.

Примерно с месяц назад, около полуночи, вахтер, дежурившая во дворе, услышала страшный грохот^ Кто-то дубасил в железные ворота. Она вышла за ворота и чуть не упала, запнувшись обо что-то. Крикнула: «Кто там?» Никто не ответил. Ей показалось, чья-то тень метнулась за угол, – ночь была лунная. Зашла за угол – никого. Вернулась. Смотрит, у самой калитки стоит чемодан, простой чемодан из гранитоля, и к ручке привязана дощечка, а на ней печатными буквами – «Для Эрмитажа».

– Печатными буквами? – переспросил Чаушев.

– Да.

– Какого числа, вы не помните?

– К сожалению, нет. Но это проще пареной репы. Число зафиксировано.

Они двинулись обратно, и Маргарита Станиславовна удерживала Чаушева, нетерпеливо рвавшегося вперед. В канцелярской книге золотой слон был записан двадцать третьего декабря.

Марта Ивановна Дорш еще жила на улице Пестеля. А третий, неуловимый третий уже был в городе, таился где-то… Конечно, совпадение дат ничего не доказывает, и вполне возможно, тут два разных события, ничем между собой не связанные.

Но проверить надо. И вот человек, подаривший слона Эрмитажу, словно решил помешать ему, Чау-шеву, и уничтожил все следы.

Почему?

Надпись на ободке выскоблена, буквы на дощечке печатные, чтобы не показать почерк.

Интересно было бы взглянуть на чемодан. И тут неудача – его сожгли вместе с дощечкой в железной печурке.

– Эх, досада! – вырвалось у Чаушева.

Ему пришлось успокаивать ученых женщин, так они огорчились, так стали жалеть погибший чемодан.

Странно, с какой стати прячется тот, кто подкинул? Ведь он поступил, во всяком случае, хорошо, патриотично – подарил государству большую ценность. Так почему же он не пожелал прийти открыто, назвать себя?

Допустим, вещь досталась ему нечестным путем. Признаться в этом ему стыдно, страшно. Он предпочитает отдать вещь анонимно. Война перевернула его сознание. Он, как говорится, перековался. Допустим.

Просится еще одно объяснение. Аверьянов примет его сразу. Тот, кто заказал слона и поднес кому-то в дар тогда, в девяносто втором году, был человеком очень богатым. У потомка, следовательно, происхождение невеселое. Да, тут явное стремление скрыть, зачеркнуть прошлое. Вон как орудовал напильником! Работа для ленинградца нелегкая. Что-то заставило его… Спасти понадобилось от кого-то фамильное добро?

В мозгу Чаушева мельтешат и Дорш, и безымянный третий.

Как же разгадать поведение человека, прибежавшего ночью с чемоданом к воротам Эрмитажа?

5

Чаушев заказал фотографию слона. Ее доставили на другой же день, и Михаил изучал снимок долго, с удивлением. Что поразило его? Фигура утратила свой бесстыдный блеск. На квадрате матовой бумаги могучий обитатель тропиков оказался естественным, отнюдь не декоративным животным, ничуть не похожим на тех серийных слоников, что красуются на комодах и туалетных столиках. Настоящий, конкретный слон, со своим характером и повадками. Да, именно так, не слепок со стандартной безделушки, а работа мастера, перед которым была живая натура или зарисовка. Это огромное ухо своеобразной формы, порванное чем-то, наверное, в битве…

Чаушев поднялся в библиотеку, снял с полки том энциклопедии, прочел: «Современные слоны относятся к двум родам – индийскому и африканскому».

Большеухий золотой слон – чистокровный африканец. Иллюстрации не оставляли никакого сомнения. Теперь, если он действительно принадлежал какой-нибудь знаменитости, например путешественнику, то энциклопедия и о нем может рассказать.

Михаил выписал фамилии всех исследователей Африки и начал добывать справки в алфавитном порядке, чтобы не сбиться. На Ливингстоне он устал. Дата, занимавшая Чаушева, – тысяча восемьсот девяносто второй год – по-прежнему висела в пустоте, привязать ее к каким-либо событиям не удавалось. К тому же Чаушеву не терпелось вызвать Беттендорфа, показать ему снимок.

Немец сильно осунулся, оброс грязно-сизой бородой и, отвечая, облизывал бескровные губы. Насчет Дорш он ничего не припомнил, ничего о ней не знает – только адрес. Очевидно, третьему о ней больше известно.

Чаушев сказал, что Дорш умерла. Может быть, это развяжет язык Беттендорфу? Но нет, от отнесся к известию равнодушно.

– Так вы ничего не можете прибавить?

– Нет.

– Возможно, вы пожалеете, но будет поздно, – сказал Чаушев. – У вас была возможность облегчить свою участь. Вы не воспользовались.

– Вы меня расстреляете? Я посоветую вам сделать экономию в бумаге… не затратить бумаги. Зачем писать акт, зачем? Я уже почти капут, господин лейтенант. Я, вполне вероятно, буду мертвый сей минуту перед вами, а иначе – завтра. Никакого значения!

Он говорил, прикрыв глаза, словно в бреду, но лейтенант чуял нарочитость, особенно когда Беттендорф открывал глаза и бросал быстрый взгляд, как бы пытаясь проверить воздействие своей речи. Поэтому Чаушев не прерывал его, ждал продолжения.

– Комично… Я имел сон, фельдфебель принес мне посуду… солдатскую посуду, полную с картофелем и с маслом. Это было счастье, господин лейтенант. Картофель! Нет, не омары, не бутылка арманьяк, а картофель! Господин лейтенант, если я все расскажу, вы можете мне давать посуду с картофель и масло? Я знаю – нет, потому что вы не имеете. Комично! И я не имею, и вы также… И мы продолжаем разговор, и везде, на все стороны, лежат мертвые, да? Лежат трупы… И мы с вами способны сделать, очень способны сделать, чтобы иметь картофель… Ах, зачем картофель? Иметь много кушать, все, что нам нужно…

Чаушев понял. Он прервал Беттендорфа резким движением – выдвинул ящик стола, достал фотографию и в сердцах, что было силы, захлопнул ящик.

Немец смотрел на снимок некоторое время молча. Он застыл, перестал облизывать губы. «Кажется, узнал, но не показывает виду», – подумал Чаушев. И тут же прогнал эту мысль, заглушил в себе радость. Нет, вряд ли разгадка придет так быстро…

Молчание затянулось.

– Вы что-то можете сказать? – не вытерпел Чаушев. – Если нет, то незачем убивать время тут, с вами…

– Боже мой! – простонал Беттендорф. – Извините меня, господин лейтенант, это меня потрясает… Я не имел надежды… Это золото, да? Мы шли сюда, и шеф говорил нам: мы должны находить один шедевр. Это есть золотой слон. Рейхсминистр Геринг приказал находить… Этот золотой слон есть фабрикат Германии, господин лейтенант. Он украшивал кабинет короля Фридриха…

– Фридриха? – спросил Чаушев. – Это какого же Фридриха? Восемнадцатый век?

– Да, абсолютно… Восемнадцатый.

«Врет!» – решил Чаушев со злостью. В памяти возникла Маргарита Станиславовна, ученая женщина. «Не восемнадцатый, – сказала она. – Выдумал он!»

– О, вы эксперт, господин лейтенант. Столь молодой – и эксперт!

Беттендорф приободрился, так как не встретил возражений, и нотка фальши стала совсем явной. Ладно, пусть выговорится. Чаушев понимал, куда клонит фашист. Пусть выкладывает карты, авось это пригодится.

– Рейхсминистр Геринг – о, он великий любитель искусства, господин лейтенант! Если он будет иметь золотой слон, это будет очень хорошо, это будет отлично и для меня и для вас, господин лейтенант. Это фортуна! Вы знаете, где содержится, да? Превосходно!

Чаушев не стал слушать дальше:

– Думаете, я буду тянуть с вами, тянуть… Ждете своих? Банкета в Астории? Немецкого коменданта в Ленинграде? Не выйдет!

Потом он объявил Беттендорфу, что попытка подкупа – тоже преступление, отягощающее вину. И разговаривать больше не о чем.

Вернулся в библиотеку, засел за энциклопедию, чтобы успокоиться в тишине под шелест страниц.

Теперь он добрался до последнего путешественника в списке: «Юнкер Вас. Вас. (1840–1892) – рус. исследователь Африки. Получил медицинское образование в Дерпте и Геттингене. В 1875–1878 совершил путешествие по Ливийской пустыне и исследовал юж. часть Судана и сев. часть Уганды. В 1879–1886 исследовал область водораздела между Нилом и Конго, в частности р. Бахр-эль-Газаль; неск. лет провел в Центральной Афр. среди племен ньян-ньям и мангбатту (монбутту); первым из европейцев прошел всю область р. У эле и доказал, что она является верхней частью р. Убанга и принадлежит поэтому бассейну р. Конго, а не р. Шари (впад-ей в оз. Чад), как предполагали ранее многие географы».

В девяносто втором году Юнкер уже умер, и это огорчило Чаушева. Однако он полез по стремянке за старой энциклопедией – Брокгауза и Ефрона. Она сообщила немаловажную подробность: Юнкер был сыном основателя петербургского и московского банкирских домов.

Слон как будто обретал хозяина. Юнкер мог заказать себе такую вещь. Мог получить в подарок. Богачам ведь не дарят дешевку.

По национальности Юнкер, несомненно, немец. Кстати, последние годы жизни, утверждают Брокгауз и Ефрон, он провел в Вене, обрабатывал там свои записи. Труды его издавались большей частью в Германии.

Если это подарок, то чей?

Чаушев мысленно представлял себе надпись на пьедестале: «Господину Юнкеру с уважением от Дорша» – или что-нибудь в таком духе.

Эх, если бы так!..

Хорошо бы заглянуть в биографию Юнкера, в самую подробную! Такой в библиотеке не оказалось. Значит, не обойтись без Публичной. Аверьянов скажет, залез в дебри, опять отсутствует реальное мышление. А если реально… Конечна, надо выяснить, нет ли в Ленинграде потомков Юнкера.

Он оглядел полки со справочниками, среди них выделялись своим возрастом и толщиной ежегодники «Весь Петербург». Чаушев вытащил один том, понес к столу. В это время его позвали к телефону.

Аверьянов требует к себе. Легок на помине!

Михаил спустился бегом – полковник терпеть не мог ждать. В коридоре столкнулся с Каюмовьм.

– Там, – он показал на дверь аверьяновского кабинета, – барометр падает. Возможна гроза.

Митя отлично знал, в каком настроении начальники. И сообщал об этом всегда в терминах, взятых из бюллетеней погоды, печатавшихся до войны.

– Ладно ты… – досадливо бросил Чаушев, не останавливаясь.

– Я тебя предупредил

Аверьянов мрачно, жестом, не предвещавшим ничего приятного, указал лейтенанту на стул. Потом спросил, есть ли новости, таким скучным голосом, как будто ответ предвидел давно.

Чаушев доложил.

– В общем, ни тпру ни ну, – подвел итог полковник. – Профессор волынит, за нос водит нас. Ты беседуешь о том о сем за чашкой чая…

Эх, запомнил он чаепитие у Литовцевой! Теперь будет попрекать.

– А между тем, – голос полковника стал жестче, – нам антимонию разводить некогда. И в отношении этого происшествия в Эрмитаже… Интерес вызывает, безусловно. Но ведь, Чаушев, мы уже толковали об этом – надо же уметь схватывать главное. Главное, товарищ Чаушев! Для Скориковой, для простой женщины, это ясно, а для тебя…

Он подвинул Чаушеву пачку небольших квадратных листков. Скорикова, управхоз с улицы Пестеля, написала письмо чернильным карандашом на обороте конторских бланков. Строки местами расплылись фиолетовыми озерками.

«Как я поняла, что вопрос важный, то пошла по жильцам, которые остались живы…»

В их числе оказался Татаренко Митрофан Севастьянович, обитающий теперь на улице Чайковского. В прошлом месяце, двадцать второго числа, часов в восемь вечера, утверждает он, к Марте Дорш стучался незнакомый мужчина, молодой, в куртке с цигейковым воротником. Открыла ли ему Дорш – Татаренко сказать не может. Он поднимался по лестнице к себе и задерживаться ему было ни к чему. А стучал мужчина долго.

Скорикова не успела опросить только двоих и просит извинить ее – сил не хватает. Живут они уж очень далеко, один – в Новой Деревне, другой – за Московской заставой.

– Молодец она, – сказал Чаушев, кончив читать. – Обогнала меня, значит.

Он тоже беседовал с уцелевшими жильцами, но до этих не добрался. Не так-то просто бывало установить, куда переселялись люди из разбомбленных домов. Не все и не сразу учитывалось, становилось известно милиции. Но Чаушев не оправдывался. Он не позволял себе ссылаться на трудности.

– Она-то молодец, правильно, товарищ Чаушев. А мы с вами какой вид имеем? Ждем сигналов со стороны?

Возражать было нечего.